Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №01 за 1973 год"

Автор книги: Вокруг Света Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

– Пошел в табун!

Конечно, Дед нарочно послал его в тундру. Идти с бригадой невеликое дело – топай да топай. А вот побудь один-одинешенек да найди пропажу, если ни следа, ни следочка...

Пастухи встали, приветствуя его. Дед тоже приподнял свой тощий зад, пожал когтистой сухой рукой руку Внука, выплеснул остатки чая из своей кружки и протянул кружку ему.

– Повезло тебе, – сказал Манруни. – Я зимой четыре дня блукал, пока нашел Одноухого.

– Да, да, – польщенно кивнул Внук.

– Ну, где нашел? – поинтересовался Манруни.

– А это... Возле речки, вон там... – Внук ткнул рукой в темноту.

– Кхе, кхе, – кудахтающим смехом отозвался Дед. – Вот походишь с нами годика два, так все речки назубок знать будешь...

Внук лежал в палатке и слышал разговор у костра. Говорили о том, что завтра пойдут грибные места и где, в какой пади надо особенно зорко следить, чтоб олени не напали на мухомор.

– Его поставь в голове табуна!..

Внук догадался, что это о нем говорил Манруни.

– Да, да, – тоненьким голоском согласился Дед.

«Не доверяют...» Внук улыбнулся и потянулся блаженно. Ничего, он им еще покажет, какой он оленевод!

У костра заговорили об Одноухом.

– Опять пришел... – донесся до него голос Деда. – Думал, теперь не удержать... И откуда он такой взялся? Наверно, до той поры будет с нами, пока не встретит согжоев (Согжой – дикий олень (корякск.).) ... А встретит – прощай!

Внук оторопел. Так, значит, это не он нашел Кояну, а Кояна нашел его!.. А ему-то казалось, что он выдержал самое главное испытание в жизни. И как горделиво подъехал он на Кояне к самому костру...

Утром Внук не мог отыскать своих сапог.

– Апаппиль... Где-то мои обутки здесь были... – тихонько сказал Деду.

– Вон твои обутки. – Дед кивнул на торбаса.

– А мои сапоги?..

– В костре твои сапоги. Здесь не нымным в сапогах форсить.

Однажды утром в начале сентября Внук вылез из палатки и не узнал тундры. Еще вчера такая красочная, зеленая, багряная, сейчас она была белой и бескрайней, точно выросла. И вокруг была такая светлынь, что непривычно глазам.

Олени разгребали копытами снег, быки-хоры сшибались грудью, трещали рога. Кояна, высоко подняв голову, жадно вдыхал зимний воздух и точно прислушивался к чему-то далекому.

Лица пастухов посветлели, словно и на них лег отсвет зимы. Манруни, увидев Внука, скатал тугой снежок и влепил ему в лоб. Снежок брызнул, а Внук от неожиданности шлепнулся на зад.

– Ну погоди!.. – Он захватил пригоршню снега и швырнул в Манруни.

Но тот на лету поймал и мгновенно отправил обратно. На груди Внука вспыхнула белая звезда.

Весело плясал костер. Клокотала вода в котле. Дед опустил туда мелко нарезанное мясо, и в холодном чистом воздухе поплыл сытный дух.

Вот и пришла зима. В этом году она пришла чуть раньше обычного. И пастухов радовало, что праздник зимы они встретят в родном нымныме. До него всего суток трое.

Обычно зима застигала бригаду, когда родное село оставалось позади и приходилось праздновать у чужих огней. И там так привыкли, что праздник встречают у них, – даже выстроили Дом приезжих. И он не пустовал. На праздник съезжались пастухи из всех бригад, поднимавшихся на север от океана...

Снег был мокрым, рыхлым. Идти было трудно. Но через день подморозило. Подул ветерок, снег сбило в легкий наст. Пошли места, знакомые Внуку с детства. Вот Столовая сопка, гора со срезанной вершиной. Вот, еще не схваченная льдом, зачернела меж высоких белых берегов родная Олховаям. Уж здесь-то не надо бросаться вплавь, каждый брод известен...

Показались огоньки. Ветер донес запах родных дымов.

Кияв отпустил пастухов, оставив при себе Внука. С утра они будут объезжать оленей, готовиться к гонкам.

Ох как хотелось Внуку показаться на родных улицах! Но он теперь научился ждать. Он приедет в нымным после оленьих бегов, когда рога Кояны украсит алая лента победы.

С каждым днем прибывало народу. По вечерам вокруг села пылало много костров. Это с востока, от дальних океанских гор, подходили оленьи табуны.

Внук целыми днями объезжал Кояну. Искал и не мог найти напарника в упряжку, из двух тысяч оленей не мог найти равного в беге Кояне: он, разгорячась, мчал так, что тащил на себе бедного напарника. Наконец вроде подобрал.

Внук, гикая, летал на упряжке по окрестным снегам. Ветер высекал слезы, за спиной поднималась снежная метель, а в радужном далеке виделся финиш, и себя Внук видел пришедшим первым. Он даже слышал, как родной нымным и все гости рукоплескали ему...

Ночь перед гонками Внук спал плохо. А утром, едва показалось морозное дымное солнце, привел к юрте Деда свою упряжку.

На околице села зачернел народ. Внук увидел, что уже несколько нарт по пустынному долу поехало туда. Он торопил Деда, а тот точно не собирался на гонки, подшивал прохудившиеся торбаса. Внук нетерпеливо расхаживал возле юрты, старался унять дрожь, поправлял новенький малахай, который был немного великоват, и меховая опушка мешала глядеть. Наконец Дед вышел. Ему подвели оленей. Дед протянул Внуку темные очки. Сам он тоже был в очках. Внук отказался. Снег ему не помешает. И свет тоже. Разве можно видеть сегодняшнее в черноте?

А между тем народ все прибывал. Околица цвела расшитыми кухлянками и малахаями. Где-то уже заухал бубен. Ветер надувал широкую ленту кумача с выведенными громадными буквами: «ФИНИШ». На столике возле финиша лежала двустволка. Это первый приз. Второй – часы. К двустволке еще дадут белого олененка – редкую масть.

Вот закричали, чтоб упряжки выстраивались. Тридцать упряжек сгрудились возле кумача. Внук с Дедом были позади всех. Внук хотел протолкаться вперед.

– Говорил, надо раньше, – раздраженно бросил он Деду.

Но тот улыбнулся, показав корешки желтых, давно сточенных зубов.

– Там разберемся!

На них оглядывались гонщики. Зрители плотной стеной обступили участников гонки и громко восхищались Кояной: «Какомей!» (Какомей! – Здорово! (корякск.).) – и громко прищелкивали языками. Знакомые спрашивали Деда, почему он уступил такого бегуна Внуку. Дед не отвечал.

Вперед вышел одетый в меха директор совхоза. Он оглядел сгрудившихся участников, поднял ракетницу.

Внук судорожно сжал элой – гибкий прут с костяным наконечником. Выстрела он не услышал. Видел только, как поднялось облако взрытого снега, и ощутил, как дохнуло на него морозным ветром. Упряжки двинулись, а чуть отстав, рванулся и Кояна, и снежинки остро впились в лицо.

Широким веером развернулись по тундре нарты. Теперь никто никому не мешал. Размашистой рысью неслись олени к далекому, невидному еще столбу, возле которого будет поворот. А после столба начнется самое главное – кто займет прямую, а значит, и самую короткую дорогу к заветному кумачу.

Дед шел рядом. Он велел не вырываться вперед до поры до времени. Внук краем глаза видел его. Подавшись вперед, припав к нартовой дуге – баранте, Дед слился с нартой и застыл, только ходил и ходил над спинами оленей гибкий элой.

После столба непостижимо как он обошел Внука и, оглянувшись, кивнул: дескать, держись за мной.

Ветер засвистел сильнее. Слезы мешали глядеть вперед. Но Внук все-таки видел, как мимо, точно застыв на мгновенье, пролетали назад расплывчатые тени упряжек. Одна, другая, третья... Напрягая глаза, он взглянул вперед. Перед ними с Дедом больше никого. Но позади слышалось частое дыхание погони, резкие выкрики и дробный топот. Скоро завиднелось село, пестрая слитная толпа перед ним. Резкая, как первая полоска восхода, заалела на снегу лента финиша.

– Проезжай! – крикнул, оглянувшись, Дед.

Внук не успел сообразить – куда, зачем, как вдруг его олени сбили ритм и подались влево, за передовой упряжкой. Что с Дедом? Почему он свернул в глубокий, нетронутый снег?

– Проезжай! – закричал Дед, и Внук увидел его разъяренные глаза.

Он бешено задергал правый алык, выворачивая упряжку. Кояна неохотно подчинился. Внук полетел вперед. Но время было потеряно. Мимо пронеслась одна упряжка, вторая... Внука обдало жарким дыханием.

Он вонзил элой в спину Кояне. Потом в спину молодого оленя. Они рванулись во весь дух, так, что казалось, разнесут нарту. Внук кидал упряжку вправо, влево, но всюду перед мордами оленей оказывалась спина обошедшего гонщика.

А финиш летел навстречу. И Внук с отчаянием видел, что передовые не дадут обойти себя. Вот взорвалась горячими возгласами толпа. Вот еще раз ахнула она.

Внук пришел третьим. В горячке соскочил с нарты, сорвал малахай и бросился в бешенстве топтать его.

Толпа окружила победителей. Туда потащили и Внука. И директор, обняв его, всунул в руки кричавший транзистор. Но Внук точно оглох. Он не поблагодарил за приз, не улыбнулся.

Упряжки победителей выстроили под кумачом. На рога оленей накинули по широкой алой ленте. Но разве такой ленты был достоин Кояна, если бы не он, олух! Тоже нашелся гонщик...

Внук, понурясь, пошел прочь, туда, где недалеко от финиша стояла упряжка Деда. Понурых оленей Деда, у которых так и ходили ходуном подведенные бока, вывели и угнали.

Дед поднял лицо, посопел трубкой.

– Загнал олешек... – сказал он мрачно.

Внук сел рядом, уронил голову на руки. Ветерок просушивал мокрые волосы, и они брались ледком. Ветер забился за шиворот, точно кто-то гладил спину мерзкой, холодной лапой. А Внук все не мог остыть и успокоиться. Как же он не понял замысла апаппиля?..

Дед хлопнул его по плечу.

– Пошли, однако, из моих олешек похлебка, поди, готова...

– Уйне... – устало откликнулся Внук. – Мне стыдно. Люди смеяться станут.

– Ничего. Через год еще попробуешь, – проворчал Дед.

Год! Легко сказать, год!

Табун Киява двигался вверх по Парапольскому долу навстречу зиме и всему, что ожидало людей и оленей на долгом пути.

Шкуры на олешках сделались серыми, жесткими. Кусты кедрача стояли мохнатые и белые. Чуть тронет ветерок – и сыплются с кустов серебряные сережки... Тундру жег сухой мороз, прошивали ветры. Солнце не показывалось.

Днем пастухи уходили к оленям, отбивали в отдельный косяк важенок, молодых, медлительных и потяжелевших олених, у которых весной появятся маленькие каюю – оленята. Дед и Манруни уходили в разных направлениях в тундру, потом сообща выбирали путь – где тоньше и слабее наст. А вечерами, когда в юрте жарко горела печка и было светло от пяти-шести свечей, читали, говорили о том, о сем и слушали транзистор, переполненный далекой, неведомой жизнью.

Самым тяжелым в эти зимние времена были ночные дежурства. Дважды в неделю Внук проводил ночь на снегу возле стада. Ни костер, пылавший всю ночь, ни меховые одежды не спасали. Скинет Внук утром кухлянку в юрте, и она дымится – это из нее выходит стужа.

А впереди было самое трудное – январские и февральские гололеды, когда наст становится как камень и оленям угрожает гибель. Надо было скорее дойти до спасительных горных распадков, где льдом не заковывало снег.

В последние дни пастухи заметили в бригадире перемену. Нет, старик Кияв не перестал работать, как работал всегда, и, как прежде, был легок на шаг, и была тверда рука, без промаха бросавшая чаут на рога норовистого оленя. Но что-то притих последнее время старый, все больше отлеживался в своем завешенном шкурами пологе в уголке юрты. Собирался, как только табун минует опасное открытое место, съездить в нымным повидать Мамушку Кияву. Имелось у него к ней какое-то неотложное дело... Но не суждено было этому желанию сбыться. Однажды его что-то долго не было с ночного дежурства. Думали, заработался старик и в тепло не хочет. Манруни пошел за ним. Через час вернулся белее заиндевелой кухлянки. Он что-то сказал. Внук не разобрал слов. Но все пастухи бросили чай, засобирались, и он, надевая на ходу кухлянку, побежал за ними к табуну.

Еще издали в смутном свете дня увидел серое, понурое стадо, и в стороне – замирающий, бледный костер, и Деда, скорчившегося у огня, и возле него Кояну с опущенными рогами. Дед весь в инее, успел закостенеть. Его раскрытые остановившиеся глаза глядели на мир, но уже не видели его...

Внука отправили за Мамушкой. Манруни повез черную весть в ближнее село.

Старуха возилась у печки, когда Внук ввалился в избу и молча сел у порога.

Она оглянулась, из рук выпала тарелка, и звонкие осколки разлетелись по полу.

– Я знала, что так будет... – тихо сказала Мамушка. – Он тайком забрал погребальные одежды. Со дня на день я ждала тебя...

Хоронили Киява немногие старые друзья. Почти всех успело повыбить время. Кто утонул в бурной весенней реке, кто был растерзан зверями, кто пропал без вести; редкие окончили свой земной путь в нымныме. Но никто из друзей Киява не замерз, не умер позорной на севере смертью оттого, что мороз его одолел. Вот и Кияв, уже отошедший в другой мир, сидел у огня, а костер еще теплился, и возле него лежало несколько веток кедрача.

Старые друзья, посидев в юрте и вспомнив тех, кто окончил свой путь, запрягли в нарту Одноухого, уложили хозяина, обряженного в праздничную, расшитую бисером кухлянку и белые как снег торбаса, не надеванные ни разу, – их надевают, чтоб, не снимать. Надвинули на самые брови малахай, отороченный дорогим мехом, и повезли от юрты в широкую тундру.

За нартой шла немногочисленная осиротевшая бригада.

Промерзшая земля звенела, как огромный, туго натянутый бубен, и далеко разносила стук копыт оленя, на котором ехал Кияв в последний раз. Старуха плелась позади всех. Внук подождал ее, хотел сказать участливое слово. Но она прошипела что-то невнятное и сердито махнула: «Иди!» Всегда, сколько Внук помнил ее, она была вредной, и маленькие черные ее кулачки дрались больно.

В тундре развели большой костер, сняли Киява.

Внук отвернулся. Он не мог видеть того, что сейчас свершится. Он подошел к костру только тогда, когда огонь сник и самый старый пастух, стащив с головы малахай, взял горсть горячего пепла в бесчувственную руку и подбросил над собой. Налетевший ветер поднял облачко и, унося, развеял его над Парапольским долом. Здесь родился Кияв, здесь породил детей. Здесь он всю жизнь пас оленей, поил их из океана и поднимался от него в глубь земли. Внук никак не мог осознать, что Деда нет и никогда больше не будет. Он пошел, пошел за этим облачком. И казалось Внуку, он видел его, пока не стемнело.

Озябнув, он вернулся в юрту.

Старые друзья Киява выпили привезенную водку, вспомнили один, другой случай с ушедшим и на ночь глядя уехали. Они жили, и, как всегда, их ждали заботы. Да и хотелось каждому поскорей остаться наедине с собой и с Киявом, ведь теперь он всюду, над всем Парапольским долом. А старуха осталась ночевать. Теперь ей некуда и незачем было спешить. И слезинки не уронила, словечка не молвила старая Мамушка. Как сомкнула беззубый рот, так и не открыла за все последние три дня. А сейчас, выпив и проводив стариков, она заползла в угол полога, подальше от света. Примолкли в юрте, прислушались...

– А ведь он хотел замерзнуть из-за меня... Приехали на ярмарку в Палану. Олени устали, а он ввязался в бега. Хороши были олешки. Но путь дальний. Не отдохнули. Ну и проиграл. А я, краснощекая, толстая, в толпе стою, смеюсь. Мне не больно... Победитель думал, я его любить буду. Олененка белого, свою награду за победу, мне отдал. Я не дура отказываться, смешной такой олененок. Поговорили, посмеялись, гляжу, а моего-то нет. Ударилась я искать. Нашла за нымнымом. Сел на снег, голову свесил. Я его тормошить – не встает. Обиделся. «Замерзнуть хочу». – «Глупый, – говорю, – олень-то совсем не белый. Я его отдала назад. Зачем он нам? Ты мне белого, самого белого добудешь...»

Внук подсел к старухе и впервые в жизни обнял ее за острые плечики.

– Вы не уезжайте от нас. Нам все равно стряпуха нужна, – сказал он.

Дед не разрешал никому из бригады брать с собой жен, чтоб никому не обидно было. Всех не возьмешь, нечего им всем тут делать. А мясо и сами варить умеют... Но теперь-то можно было Мамушке Кияве жить в кочевой юрте.

Старуха затрясла головой.

– Уйне... Завтра поеду...

Табун кочевал вверх по Парапольскому долу. Пастухи лихо обманули гололед, проскочив опасные места до оттепели. Вот-вот должно было показаться солнце, а с ним недалеко и весна. Внук возмужал. Работа подсушила тело. Стужа и ветер отожгли до красноты лицо. Он теперь на равных ходил в ночное дежурство. Вот и в этот раз он плотно, по-мужски наелся, запоясал кухлянку и пошел к стаду. Он отпустил дневного пастуха в юрту, обошел лежавших олешек, разглядел в темноте морду Кояны. Но подходить не стал. Не любит Кояна, когда его тревожат.

Костер садился, и пришлось идти за дровами. У подножья холма Внук разрезал ножом твердый наст, докопался до кустов кедрача. Он вытаскивал из-под снега гибкие лапы, сгибал их и рубил по сгибу ножом. Лапы были жилистые, а нож такой легкий; пока вырубил куст, вспотел. На морозе сладко запахло хвоей и незамерзшей смолой. И вспомнилось, как наряжали елку в Палане, в Доме культуры. Девчонки, ребята мешали друг другу, руки у всех перепачканы смолой... На жердь прибивали лапы кедрача, вешали игрушки и крутили всю ночь музыку, дурачились. И не ушли бы, наверно, до утра, если бы не пришел директор училища и не погнал спать. Хорошо бы сейчас в людской шум, в яркие огни...

Мгла окутывала тундру, и даже звезд над нею не было видно. И тишина, такая вокруг стояла тишина, что было не по себе, и казалось – ты один живой на всей земле.

Внук превозмог себя. Развел большой огонь, повесил чайник. Поворачиваясь к костру то одним боком, то другим, он думал о теплом лете. Неужели есть страны, где совсем не видели снега?

Внезапно олени всполошились, легко вскочили на ноги. Послышался беспокойный стук копыт, треск рогов.

Внук поднялся, поправил на поясе ракетницу и только хотел осветить стадо, как олени все разом сорвались с места и шарахнулись мимо костра в ночь.

«Волки!» – обожгла догадка. Он стал рвать с пояса ракетницу. Олени, закинув головы, в ужасе мчались и мчались мимо него. Проклятый узел!

Топот стада стих, когда последним, чуть повернув голову и косясь назад, показался Кояна. Он уходил медленной рысцой, прикрывая стадо.

Внук отступил к костру. Настывшая рукоятка ракетницы жгла ладони. Крепкий шнур не поддавался. Взглянув на костер, Внук не увидел ни одной подходящей головни. Он растерянно вглядывался в сумрак. Из темноты появились три волка. Передний, лобастый и широкогрудый, на миг приостановился и повернул к нему. Двое других, не останавливаясь, широким махом пронеслись мимо, точно не заметив человека.

На мгновенье Внук встретился с глазами волка, в которых плясали отсветы красного пламени. В них не было ни злобы, ни ярости, ничего. Глаза равнодушно разглядывали человека, и сердце Внука оборвало бег.

Волк прыгнул, ударил всем телом.

Падая, Внук успел подумать: какие, оказывается, большие, эти волки. Раза в два больше собаки.

Плечо сдавило раскаленными клещами. Внук чуть не закричал. Он лежал на правом боку, и что-то уперлось в самые ребра. Нож... Это давил нож.

Волк стриг зубами плечо, перебирая все выше, выше, пытаясь добраться до шеи; рвал лапами кухлянку. Он был тяжелым, и Внук с трудом повернулся на спину и успел загородить лицо локтем. Волк схватил за локоть, и рука онемела. Но в другой руке теперь был нож. Внук вытащил его, отвел в сторону и, изловчившись, ударил волка в бок. Нож не пробил шкуру, точно был тупым и бесполезным. Внук, сцепив зубы, ударил еще раз и почувствовал, как лезвие ушло по самую рукоятку, и рука стала мокрой и теплой.

Волк дернулся и ослаб. Внук согнул колени, вывернулся из-под туши, вскочил и еще раз со всего размаха ударил в шею. Волк поднялся на передних лапах, упал и пополз, оставляя на снегу черный след.

Внук вспомнил о стаде. Прислушался. Откуда-то издалека доносился топот. Он хотел взять ракетницу левой рукой, но малейшее движение родило нестерпимую боль в локте и плече.

Топот приближался. Внук, обрезав проклятый шнур, бросил нож, подхватил ракетницу и взвел курок.

Он стоял как остров, а волны оленей, набегая из темноты, обтекали его и останавливались за спиной. Слышалось их шумное, тяжелое дыхание. Мелькнула тревожная мысль: «Как там Кояна?» Внук хотел было бежать в темноту, но вот показался и Кояна. Впереди него, заступая дорогу, бежал волк. Второй заходил сбоку, готовясь прыгнуть на спину.

Внук выскочил навстречу и в двух шагах от волка нажал спуск. Прочертив яркий след, ракета сшибла зверя. Запахло паленым мясом. Волк взвыл и начал кататься по снегу. Кояна на ходу развернулся, опустил голову, повел рогами. Бежавший за ним волк прянул в темноту.

У костра Внук, зажав в коленях ракетницу, торопливо вытащил пустой патрон, вложил новый и выстрелил. Тундра осветилась красным, тревожным светом. Он еще раз выстрелил в ту сторону, куда ушел волк. И там, метрах в пятидесяти, ракета упала, и на снегу заплясал костерок.

Замерзшие лапы кедрача взялись огнем, затрещали весело и искристо. Темень раздвинулась. И стало видно, как, окружив костер плотным кольцом, стояли олени, точно решили погреться у огня. Красные отсветы скользили по их внимательным глазам, серым, заиндевелым бокам.

Где-то позади всех едва угадывался в слабом свете Кояна.

Сцепив зубы, Внук стащил кухлянку, за ней гагаглю. Локоть опух и посинел. Плечо было разодрано до крови. Внук захватил горсть снежку и присыпал рану. Боль отступила.

Внук оделся, поправил над огнем чайник. Сумрак начал редеть. Скоро, теперь скоро придут из юрты сменить его. А он уснет в теплом пологе Киява. Он уснет и во сне вновь будет переживать драку с волками и вспоминать Кояну, хозяина тундры, который стал теперь служить ему, Внуку.

Теперь уже он, Кияв-младший, достигнет со своим стадом северного предела, дождется веселой игры смешных оленят. И когда они чуть окрепнут, а снега начнут расползаться, и слабым копытцам можно будет добраться до ягеля, табун повернет на восток, к Великому океану. Испив морской воды, омоют олени в прибое ноги этой целебной водой, чтобы никакая болячка не приставала, и вновь двинутся навстречу зимним снегам...

Петропавловск-Камчатский