Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №01 за 1973 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Прежде всего вас поражало зловоние: около двухсот пятидесяти человек, скованных по четыре, занимали пространство, в котором могло разместиться от силы полсотни подвесных коек. А пушечные портики, как я уже говорил, были забиты, и воздух проходил только через два зарешеченных отверстия – одно у носа, другое у кормы, – если не считать люки, отпираемые дважды в день для раздачи пищи.
До того, как очутиться на «Морже», эти люди не один день провели в застенках, умирая с голоду, и к нам попали только самые выносливые, уцелевшие от страшных эпидемий, подобно ангелу смерти опустошавших тюрьмы между судебными сессиями.
Всякие люди собрались здесь: молодые деревенские парни и престарелые, седые бедняки, рослые верзилы с огромными кулачищами и жалкие калеки, жертвы законов против бродяжничества. И всех их объединяло мрачное отчаяние, из-за которого вольному человеку было опасно приближаться к ним иначе, как в сопровождении вооруженных до зубов солдат.
В тот день, когда трое каторжников скончались и были зашиты в брезент для похорон на морском кладбище, Ник попытался убедить капитана регулярно выпускать узников на палубу, чтобы они прогулялись и ополоснулись морской водой. Он объяснял, что ежедневное пребывание, на морском воздухе и относительная чистота тела помогут предотвратить эпидемию, способную за неделю скосить две трети каторжников. Но капитан и слышать не хотел о массовых прогулках. Он отвечает за безопасность на корабле. Людей у него в обрез, и он не может выделить никого в помощь малочисленной охране. Двадцать два человека на двести сорок негодяев!
Ник заметно помрачнел после этого разговора. Он все чаще прописывал своим подопечным больничный рацион и прогулки у люка, чем изрядно обозлил солдат, которые должны были час за часом стоять в карауле, вместо того чтобы отдыхать между вахтами.
Однажды вечером, когда люки задраили после очередного обхода, Ник, опираясь на борт и глядя, как заходящее солнце превращает море в чашу с червонным золотом, облегчил передо мной свою душу.
– Бен, – сказал он. – Я скорее за них, чем против! Если бы они вырвались наверх и пошвыряли за борт всех людей короля, я стоял бы рядом и размахивал шляпой, приветствуя это справедливое дело!
От таких слов у меня по спине побежали мурашки – это говорил человек, получивший хорошее воспитание и сам занимавший на борту должность офицера!
Ник продолжал:
– Есть там, внизу, один человек, способный на это, человек, которого ни угрозы, ни голод не заставят плыть по течению. Этот человек не будет невольником, Бен. Он уже испытал эту долю и вырвался на свободу, и сделает это снова.
Ник выпрямился и сплюнул в море.
– Будь прокляты те, кто способен гнать за море своих собратьев, словно скот на продажу! – выпалил он. – Это Кластеры и им подобные толкают людей на беззаконные дела, а кто раз провинился, у того уже нет никаких надежд снова стать человеком! Ты понимаешь, как это действует на людей, Бен? Их сердца превращаются в сгустки ненависти!
Я знал человека, о котором он говорил, – это был Пью. И вам тоже довелось его узнать, Джим, только он был лет на двадцать моложе, когда я впервые столкнулся с ним.
Он был прикован к главной цепи, тянувшейся во всю длину пушечной палубы, вместе с тремя другими узниками, такими же головорезами, как сам Пью. Первым слева от него сидел могучий детина лет двадцати, у которого руки были как дышла, а буйный взор с трудом пробивался сквозь заросль темных волос и бакенбард. Звали его Андерсон, уже тогда он прославился неукротимым, вспыльчивым нравом.
Дальше следовал Черный Пес, щуплый рябой юноша, проходя ученичество у замочных дел мастера, он проявил повышенный интерес к чужим замкам. Свое прозвище он получил благодаря длинным черным волосам, которые оттеняли его бледное лицо и придавали ему сходство со спаниелем. Черный Пес с самого начала подпал под влияние Пью и все те годы, что я их знал, оставался его подручным.
Последний из четверки, сидевший у самой переборки, был тоже ваш старый знакомый – не кто иной, как Израэль Хендс. До тех пор он еще ни разу не встречался с остальными тремя, которые попали на судно из одной тюрьмы. Угрюмый от природы, Израэль держался особняком и все время усердно обрабатывал какую-то поделку из кости, неустанно шлифуя ее о звенья своей цепи. Я решил тогда, что он трудится над моделью парусника, намереваясь продать ее за несколько пенсов по прибытии на место. Позже оказалось, что Хендс ухитрился из столь необычного материала изготовить короткий, но страшный нож. Я говорю об этом потому, что оружие, изготовленное Хендсом во мраке под палубой, сыграло немалую роль в нашей судьбе.
Здесь уместно, пожалуй, рассказать вам несколько больше об этом милом квартете, ставшем ядром дьявольской шайки, с которой мне пришлось плавать в последующие годы.
Пью – признанный главарь четверки до появления Джона Сильвера – начинал свою жизнь мальчиком на побегушках в Дептфорде; я слышал от него, что он не знал ни отца, ни матери. Может быть, это было к лучшему, потому что они скорее всего кончили свою жизнь на виселице. Юношей Пью попал в море, в первые годы Испанской войны был капером. Подобно большинству приватиров, он быстро разобрался, что выгоднее – иначе говоря, предпочел каперству открытое пиратство и стал грабить подряд все суда, независимо от национальности.
В отличие от Сильвера Пью никогда не связывался с работорговлей, а продолжал пиратствовать у берегов Аравии, пока военные корабли не очистили
Персидский залив; тогда он вернулся на родину и стал контрабандистом. На берегу близ Фоуи в схватке с таможенной полицией Пью был ранен; приятели скрылись в ночном мраке, а его взяли. Его ожидала виселица, только молодость и могучее сложение спасли ему жизнь: раб Пью представлял для правительства большую ценность, чем труп на виселице на перекрестке корнуоллских дорог...
Туповатый Джоб Андерсон был портовым грузчиком; его схватили в той же стычке. Он родился в Бристоле и еще в юности столкнулся с контрабандистами. Подобно большинству этих людей, Джоб любил выпить; глотнув вина, он превращался в льва, а трезвый был послушен, как ягненок.
Израэль Хендс, которому тогда было около тридцати, успел уже стать прожженным негодяем. Он плавал с самым пресловутым из всех пиратов, знаменитым Эдвардом Тичем, более известным под кличкой Черная Борода. Незадолго до моей встречи с Хендсом кровавой карьере Тича положил конец сметливый лейтенант из колоний, молодой парень по фамилии Мэйнард.
Израэль Хендс был у Тича пушкарем и спасся только благодаря тому, что находился на берегу на излечении после одной из милых забав своего капитана. Черная Борода любил подшутить: в разгар веселой пирушки в каюте он вносил еще большее оживление, незаметно опуская под стол пистолеты и посылая наугад пули в ноги своим собутыльникам. Дня за два, за три до встречи с кораблем Мэйнарда у капитана как раз проходила очередная попойка, и Израэль Хендс, сидевший напротив Черной Бороды, получил пулю в колено; с тех пор и до конца своих дней он всегда прихрамывал.
После гибели Тича Израэль бежал в Нью-Провиденс, островную республику пиратов, и плавал со многими капитанами, в том числе с Инглендом, Девисом и Стид-Беннетом.
Израэль явно родился под счастливой звездой. Ингленда высадили на остров, Стид-Беннет был пойман и повешен, но пушкарь каким-то образом вышел сухим из всех переделок и вернулся в Бристоль, намереваясь зажить в довольстве на свою долю в пиратской добыче.
Однако ром погубил Хендса, как губил других его приятелей, и уже через полгода ему пришлось заняться мелким воровством, чтобы добыть средства к существованию. Летом он участвовал в ограблении таможенного склада в Уотчете и в итоге оказался в кандалах рядом с Пью.
Ну вот, Джим, это, собственно, все. Должен сказать, что, на мой взгляд, этой четверке еще повезло, потому что уже к двадцати годам они были самым подходящим украшением для виселицы. Что поделаешь, так повелось – люди, которых толкает на преступление нужда, рассчитываются сполна и отправляются на тот свет, а негодяи вроде Пью и Хендса благополучно здравствуют и бесчинствуют до глубоких седин.
А теперь расскажу, как мы в этом злополучном плавании столкнулись с самым прожженным изо всех них.
Как я уже говорил, в безветренный вечер мы с Ником стояли, беседуя, возле носового люка. Вдруг у самого горизонта с левого борта вспыхнуло яркое пламя. Впередсмотрящий поднял тревогу, и капитан вышел на палубу узнать, что случилось.
Сначала мы подумали, что там горит корабль, но минуту или две спустя пламя превратилось в красную точку, а затем и вовсе исчезло. Мы решили, что это был сигнал бедствия. Капитан Айртон тотчас велел рулевому править в ту сторону.
Последующие события показали, что лучше бы капитан проявлял человеколюбие на своем судне.
Мы внимательно наблюдали за горизонтом, но новых сигналов не последовало. Должно быть, потерпевшие крушение, заметив огни «Моржа», подожгли свой парус в последней отчаянной попытке привлечь наше внимание.
Мы подошли к ним только под утро. Розовое сияние зари осветило безбрежный океанский простор и на нем – одиноко дрейфующий баркас.
Ник вооружился подзорной трубой, потом передал ее мне. Я увидел рослого, широкоплечего человека. Он был одет в костюм из доброго сукна, отделанная позументом шляпа оставляла открытым высокий чистый лоб. Он улыбался во весь рот, зато его товарищ, коренастый моряк с почерневшим от солнечных лучей лицом, лежал при последнем издыхании плашмя на банках.
– Вы подниметесь сами, или вам надо помочь? – крикнул капитан Айртон.
Человек в шляпе лихо отдал ему честь и звонко ответил:
– Я поднимусь к вам мигом, сэр, но за Томом придется спустить люльку: бедняга чуть жив!
Здоровяк поднялся по трапу и ступил на палубу, приветствуя капитана почтительным жестом и широкой, до ушей, улыбкой, от которой его кроткие голубые глаза вспыхнули мальчишеским задором.
– Докладывает капитан Сильвер, сэр, – заговорил он приятным и вежливым голосом, – бывший шкипер и совладелец барка «Розалия» – невольничьего судна, вышедшего из Гвинеи двадцать девять дней тому назад! Господь благослови вас, сэр, мой добрый плотник и я не забудем, что вы спасли нам жизнь, во всяком случае, мне, так как боюсь, что бедняге Тому уже ничто не поможет.
Айртон спросил, сколько дней они пробыли в лодке.
– Двадцать три, – последовал ответ. – От всей команды осталось только четверо после того, как на корабле вспыхнул пожар, спустя неделю после отплытия!
– Что же случилось с остальными двумя? – осведомился капитан.
– Отдали концы, сэр, как честные моряки, служившие своему капитану до последнего вздоха, – отчеканил Сильвер. – А теперь, сэр, я ваш слуга на всю жизнь, прошу извинить меня, только дайте мне добрую кружку холодной воды. Отныне я пью одну воду, сэр. Скорее умру, чем разбавлю ее чем-нибудь!
Пока они беседовали, два моряка спустились в баркас и положили бесчувственного плотника в люльку. Затем его подняли на борт и отнесли в каюту.
В тот день и последующую ночь я больше не видел спасенных. С ними обращались хорошо, и Ник, которого вызвали осмотреть плотника, сообщил мне, что он встанет на ноги через день-два, а Сильвер пребывает в полном здравии, словно не было никакого бедствия.
– Уж если кого называть удачником, то именно этого работорговца, – сказал Ник. – Чтобы такое вынести, нужно иметь сложение и запас сил, как у хорошего быка.
Продолжение следует
Сокращенный перевод с английского Л. Жданова
Холодное пламя
Хребет Бихор в народе называют «водонапорной башней». С его уходящих под облака круч стекают сотни бойких ручейков, весной, во время таяния снегов, превращающихся в бурные потоки. Немало удивительных творений создала природа с помощью этих необычных резцов в толще горного массива: причудливо извилистые коридоры с отвесными стенами, таинственные подземные дворцы-пещеры, глубокие провалы, на дне которых спрятались ледники.
...Тропинка, петляющая по хвойному лесу, ведет вас от живописного местечка Падиш к Пояна Флорилор – «Поляне цветов», встречающей гостя ярким ароматным ковром естественной высокогорной оранжереи, и тут же снова ныряет в прохладный полумрак векового бора. Сквозь густую хвою местами пробиваются тоненькие ручейки солнечных лучей. Но вот стволы редеют, и вы оказываетесь у края заполненной мглистым туманом котловины. Почти правильной круглой формы, необычная на вид, темная и совсем не гостеприимная, она не очень-то заставляет путника торопиться со спуском. Но мысль о том, что на дне ее кроется одно из замечательнейших творений природы, побеждает нерешительность.
В эту впадину спускаются за несколько часов до полудня. В зеленом рассеянном свете, струящемся между ветвей деревьев, узенькая тропинка неожиданно ныряет в расселину. По сторонам угадываются очертания ледяных колонн, массивных, монументальных, покрытых толстым слоем молочно-белого, матового инея. Кругом холодное и безмолвное застывшее царство – и сами причудливо изрезанные выступами и трещинами каменные стены, и фантастическое нагромождение нанесенного потоком бурелома, и засохшая хвоя на ветвях елей, ломкая, как стекло… Чем глубже спускаешься в пещеру, тем больше окутывает тебя настоящий зимний холод. Наконец своды неожиданно расступаются, уходя в темноту.
Медленно тянется время, и с каждой минутой в пещере светлеет. От входа яркое пятне света неслышно крадется ко дну. К полудню стенки начинают слезиться – это тает скопившийся за ночь иней. Ледяные колонны постепенно становятся прозрачными. Косые лучи солнца и тут гонят стужу прочь, словно магнитом притягивая к себе тонкую дымку тумана, курящуюся на дне. Туман густеет и вот уже легким облачком устремляется к светящейся арке входа, исчезая в куще растущих там деревьев. Долгожданный спектакль сейчас начнется.
В момент, когда солнечный шар появляется у восточного края входа в пещеру, его лучи озаряют основание первой ледяной глыбы. Еще несколько мгновений, и он расплавленным стеклом брызжет на цоколи колонн. И тогда основания колонн прямо на глазах начинают словно бы испаряться. Когда солнце доходит до середины пещеры, ледяные столбы становятся совершенно прозрачными, и лишь обильно выступившие на них капли «пота» выдают их присутствие. Ледяные кристаллы окрашиваются в золотисто-розовый цвет, бросая пламенеющие отсветы на тянущиеся к выходу из пещеры клубы пара.
Робкая радуга загорается возле колонн. В этой неповторимой игре света на поднимающихся вверх легких волнах тумана трепещут радужные переливы и разноцветные блики. Лед сверкает все ярче и ярче и вдруг, когда солнце приходит в зенит, вспыхивает ослепительным пламенем. От основания колонн «огонь» струится вверх, пылает и ширится. Необычное зрелище длится до тех пор, пока лучи солнца проникают в подземный «театр». Затем, словно в настоящем зрительном зале после окончания спектакля, «огонь» начинает медленно гаснуть, все холодеет и застывает, чтобы в следующий ясный полдень вновь вспыхнуть неповторимой фантазией волшебного, живого фейерверка.
Штефан Георгиу, румынский журналист
Возьми моего сына, отдай мне свое сердце
Война между племенами начиналась так: длинные пироги, наполненные воинами в боевой раскраске, отчаливают от берега и для начала – чтобы обмануть злых духов и возможных вражеских лазутчиков – плывут в совершенно другую сторону. Скрывшись от любопытных взглядов, воины пристанут к берегу, затопят лодки на мелком месте и через лес подберутся к вражеской деревне. Ворвавшись в нее, нападающие не щадят никого: ни мужчин, ни женщин, ни детей. У мужчины, которого вы видите на нижнем снимке, люди из деревни Варес убили сына в то время, когда деревни Варес и Басим враждовали. Когда же между деревнями заключили мир, старейшины Вареса решили отдать ему мальчика, оставшегося сиротой, – его родителей убили люди из Басима. Но это было давно, когда деревни еще враждовали...
Вырастить ребенка на Новой Гвинее куда труднее, чем в других местах планеты. Судите сами: недостаточное питание, отсутствие медицинской помощи, малярийный климат болотистых джунглей; добавьте к этому ядовитых насекомых, крокодилов, стихийные бедствия – и вы поймете, почему из пяти новорожденных выживает на Новой Гвинее один и почему папуасы относятся к своим детям как к величайшему сокровищу.
Еще не так давно человеческая жизнь на Новой Гвинее ценилась крайне низко, иной раз дешевле пачки черного прессованного табака. Племена и деревни воевали между собой, и беспрестанная вражда разделяла близких соседей так, как не могли разделить горы и леса. Нельзя сказать, что межплеменная вражда прекратилась в наши дни, но, во всяком случае, по мнению людей, хорошо знающих Новую Гвинею, нынешнее положение нельзя даже сравнить с недавним прошлым.
И в этом сыграла свою роль свойственная папуасам любовь к детям.
Вражда между племенами доходила до того, что обычно папуасы боялись уходить далеко от своей деревни, ибо на чужой территории их обязательно бы убили. Недаром исследователи отмечали, что на Новой Гвинее жители деревень, расположенных в пятнадцати минутах ходьбы от моря, ни разу в жизни не бывали на морском берегу и знали о том, что в море соленая вода, лишь понаслышке!
Чтобы лучше понять все сказанное выше, нужно чуть подробнее разобраться в том, что такое папуасская война и каковы ее причины.
Война могла начаться с экспедиции за головами. Поводов для экспедиции за головами бывает множество. К примеру, в деревне умер человек. Не то чтобы его утащил крокодил, или упало на него дерево, или утонул он в реке – все это показалось бы совершенно нормальным. Нет, просто почувствовал себя плохо, метался в бреду, мучился и без всяких видимых причин умер. Для папуаса дело совершенно ясно: колдовство. Наслать порчу могли только враги, скорее всего жители враждебной деревни. Им необходимо отомстить, и не только потому, что должна быть восстановлена справедливость, но и для того, чтобы дух умершего обрел покой и не строил козней против живых.
Приглашают союзников, готовят яства для будущего пира победителей, бьют в барабаны – и вот раскрашенные воины гуськом уходят из деревни. Может быть, им придется много дней выжидать удобный момент, когда они стремительно ворвутся в чужую деревню, поражая копьями и дубинками всех встречных. Потом вернутся домой с головами врагов, распевая победную песнь:
«Мы убили человека, мы убили человека, нам хорошо!»
Надо сказать, что все описанное нами еще далеко не совсем ушло в область преданий, и кое-где в наиболее недоступных местах острова существуют охотники за черепами. А лет тридцать-пятьдесят назад в вечном страхе перед нападением соседей жила большая часть новогвинейцев.
Колониальной администрации приходилось бороться с этими межплеменными войнами потому хотя бы, что они мешали любому ее начинанию: от картирования территории до обыкновенной инспекционной поездки чиновника. О какой поездке вообще могла быть речь, если, дойдя до границ территории своего племени, носильщики складывали груз и наотрез отказывались сделать хоть шаг дальше!
Администрация, конечно, боролась своими методами: судила зачинщиков войн (а что они понимали в законах белых людей?); сажала в тюрьму папуасов, пойманных в боевой раскраске (папуасы же, вернувшись в родную деревню, удивленно рассказывали, что их бесплатно кормили и заставляли жить в домах с полом и железной крышей – но за какие заслуги?). Австралийская администрация требовала, чтобы папуасы строили свои деревни по утвержденному и единообразному плану – с площадью и улицей, идущей через деревню. За такой деревней удобно было следить с воздуха. Папуасы строили деревню по плану, а жили рядом – в хижинах, разбросанных в джунглях. Индонезийская администрация на Западном Ириане, выяснив, что люди племени асматов перед своими военными вылазками собираются в мужских домах «джеу», а после вылазок вырезают из дерева «бис» – изображения предков, запретила «джеу» и «бисы». Эти меры, естественно, не могли принести пользы: с таким же успехом человека, больного туберкулезом, можно лечить от кашля и торжествовать от того, что кашель на время исчез.
Нет, заслуга в том, что войны между папуасскими племенами все-таки в большинстве мест прекратились, принадлежит в основном самим папуасам. Встречаясь друг с другом в городах, поселках и на плантациях и убеждаясь, что и в других племенах живут такие же люди, наиболее развитые из папуасов все больше приходили к выводу, что вечные войны мешают жить. И они стали бороться с враждой, особенно с враждой с ближними соседями. Но бороться по-своему, так, как это было естественно с точки зрения их традиций и обычаев.
Тут надо подробнее рассказать об обычае усыновления. Обычай этот стар и распространен был по всей Меланезии. На островах Гильберта, например, дети вообще росли не в семьях своих родителей. Еще до рождения ребенка отец с матерью присматривали для будущего чада приемных родителей, обычно из числа хороших друзей или просто людей зажиточных. Если обе стороны приходили к соглашению, приемный отец брал пуповину приемного сына и заворачивал ее в лист пандануса. Потом из этого листа делали браслет, который носили на предплечье. Когда лист пандануса, истлев и поистершись, сам падал с руки (приемный отец старался, чтобы он упал в море), считалось, что ребенок стал родным. Его же собственные родители брали на воспитание детей других людей. Это, конечно, крайний случай, но и на других островах, в том числе на Новой Гвинее, практиковался обмен детьми для укрепления дружбы между семьями и родами.
Была и еще одна причина, по которой папуасы принимали в свою среду детей других племен. Причина эта – язык, точнее, необходимость общего языка.
До сих пор ученые не могут точно сказать, на скольких языках говорят на Новой Гвинее. В 1870 году Миклухо-Маклай писал:
«Почти в каждой деревне – свое наречие. В деревнях, отстоящих в четверти часа ходьбы друг от друга, имеется уже несколько различных слов для обозначения одних и тех же предметов; жители деревень, находящихся на расстоянии часа ходьбы одна от другой, говорят иногда на столь различных наречиях, что почти не понимают друг друга».
При более подробном изучении выясняется, что между языками папуасов зачастую нет резкой границы, что они постепенно «переходят» один в другой. Это явление ученые называют «лингвистической непрерывностью». Люди из соседних деревень еще могут довольно свободно между собой объясняться, но уже с трудом понимают людей из деревни, находящейся через деревню от них, и почти совсем не понимают людей из более далеких мест. Отчего это происходит? Позволим себе такой пример. Существуют люди с разными дефектами произношения: один не умеет произносить «р», другой – «л», третий – «г». Представьте себе, что сын человека, произносящего вместо «л» – «в», никогда не слышал, как говорят другие люди и учился говорить только у своего отца. Естественно, что для него отцовская картавость станет нормой, а вместо, скажем, «голова» он будет выговаривать «говова». Для его детей это также будет нормальным, а если в одном из следующих поколений звук «г» заменится на «х», «о» – на «а», то лет через сто из «головы» получится «хавава», а то и «хауауа», что хотя и похоже на «голову», но все-таки уже не одно и то же. А теперь представьте себе, что на это уже искаженное слово наложатся другие искажения, и вы не удивитесь, если в результате появится слово, совсем не напоминающее на слух первоначальное: «голова». Однако вернемся к папуасам.
Немыслимое множество языков мешало папуасам объясняться, а договариваться между собой как-никак надо. Поэтому каждое племя старалось воспитать своих переводчиков. Делалось это так. Мальчиков примерно одного возраста – достаточно больших, чтобы хорошо владеть родным языком, и достаточно юных, чтобы легко научиться чужому, – на несколько лет отдавали в племя, с которым достигнут был об этом договор. Все это время такой мальчик считался сыном людей, в доме которых жил. В это время их собственный сын жил у родителей приемного сына. Через некоторое время оба «дипломированных переводчика» возвращались к себе домой, но навек уже оставались сыновьями своих вторых родителей и братьями всех людей в их племени. А это значило, что никогда и ни при каких условиях они не могли поднять против них оружие. И породнившиеся таким образом племена как бы подписывали «договор о дружбе и взаимопомощи». С ближайшими соседями, язык которых был и так понятен, переводчиками не обменивались. Кроме того, кто-кто, а уж соседи всегда считались врагами, и обоюдный перечень обид и несправедливостей был бесконечен. Легче поэтому было объяснить папуасам, что Земля имеет форму шара, чем убедить их в том, что с ближайшими соседями можно жить в мире.
Варес и Басим – две деревушки на Казуариновом берегу. Между ними – узкая речка и стена столетней ненависти. Случилось так, что два человека из двух деревень, Йоханнес Томпалакумбул и Каарел Кунда, работали вместе на строительстве дороги за много сотен километров от родных мест и крепко подружились. Тогда-то и возникла у них мысль, что люди из деревень Варес и Басим могут жить между собой в мире. Неизвестно, как долго пришлось им убеждать односельчан, но можно догадаться, что это было нелегким делом.
И вот на узких длинных лодках, на носах которых скалили зубы искусно вырезанные крокодилы, прибыли из Вареса в Басим шесть человек – трое мужчин и три женщины, мужья и жены. Три семьи из Басима брали их себе в «дети». Будущие «матери» вплели им в волосы волокна саговой пальмы и тщательно раскрасили лица. На шеи надели ожерелья из лыка, к которым привязаны были маленькие каменные топоры – символ трудолюбия. Потом «родители» преподнесли «сыновьям» игрушечные луки и стрелы, а «дочерям» – бамбуковые щипцы, которыми вынимают из очага раскаленные камни. Всем шестерым надели браслеты из лиан, что носят по торжественным случаям дети.
Впрочем, «дети» еще не были «детьми», ибо они официально еще не родились на свет: сам обряд их «рождения» состоялся только на следующий день. Сопровождаемые танцорами в масках, под грохот обтянутых кожей ящерицы барабанов «новорожденные» с приемными родителями проследовали в специально построенную рядом с мужским домом хижину.
Здесь мужчины и женщины из Басима образовали как бы живой коридор. Приемные дети должны были проползти по этому «коридору», а приемные их матери стонали, как стонут при родах. Потом они открывают «новорожденным» глаза. Обряд окончен. Шесть человек родились в деревне Басим!
Радостные «отцы», посадив «новорожденных» себе на плечи, несут их в деревню: «Вот они – шестеро здоровых, крепких детей!»
«Детей» бережно укладывают спать на мягкие циновки, их обмахивают от мух пальмовыми листьями, им не дают ничего самим делать. Когда они просыпаются, их ведут по деревне.
– Смотри, это дом, а это – река, а это – дерево. А вот саговая пальма! Будешь хорошим мальчиком, получишь вкусную кашу из саго. А вот это – лук со стрелами. Его надо натягивать вот так. А ну-ка прицелься хорошенько, сейчас подстрелим птицу...
И взрослый мужчина, который сам отличный охотник и не один год уже собственноручно делает луки, неумело повторяет движения приемного отца.
А женщин тем временем учат ловить рыбу.
– Ну не бойся воды! Ничего страшного, держи только сеть покрепче!..
Воспитание длится шесть дней, и шесть дней будут «новорожденные» играть с деревенской детворой, такие же голые и покрытые с головы до ног грязью, как маленькие дети. И те будут играть с ними совершенно нормально, как со своими сверстниками.
А потом на узких лодках, на носах которых скалят зубы деревянные крокодилы, шестерых приемных детей деревни Басим везут на другой берег – в деревню Варес, бывшую деревню врагов, а теперь дружественную. И когда они ступят на берег, старейшина из Басима скажет старейшине из Вареса:
– Возьми моих детей, отдай мне свое сердце.
И торжественно сломает копье.
Л. Мартынов
