Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №01 за 1973 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Тут мистер Монтгомери многозначительно откашлялся. Уорден уже предвкушал эффектный конец рассказа, но то, что он услышал, оказалось совершенно неожиданным.
– Увы, Норман Пайпер ни в тот вечер, ни в последующие дни больше не появился на борту своей «крошки». Ничего не дало и наблюдение за его белой «волво» со шведским номером, оставшейся на стоянке в Кале. Кто предупредил синдикат, английские таможенники или бельгийские... – мистер Патрик Монтгомери пожал плечами.
«Разоблачать работорговлю в наши дни весьма трудно, – заявил мне на прощание секретарь Британского общества по борьбе с рабством. – Ибо сегодня, как и прежде, рабы – не больше, чем кость в большой игре, в которой сплетаются самые различные экономические интересы». И это на самом деле так, как я сумел убедиться».
Ведущий репортер «Дейли ньюс» Брюс Уорден удовлетворенно поставил точку и, вытащив страничку из машинки, понес материал к шефу.
С. Милин
Без надежды
Если судить по законодательным актам, то рабство и работорговля были запрещены Англией в 1807 году, Францией – в 1819-м, США – в 1820-м, Бразилией – в 1888-м. В 1966 году Социальный комитет Экономического и социального совета ООН принял резолюцию, в которой призвал всех членов ООН подписать международную конвенцию о запрещении рабства. И все же рабство в XX веке не ушло в прошлое. Оно лишь изменило форму, но не содержание.
Долгое время никто из местных жителей не обращал внимания на усадьбу Дампгорден в датском местечке Херстед. В конце концов, ничего примечательного в ней не было: ветхие здания, проданные строительной фирме, которая намеревалась снести их и проложить дорогу. И все же, когда один из соседей случайно заглянул в усадьбу, он был настолько поражен, что тут же поспешил сообщить об увиденном местным властям и председателю комиссии социальной помощи Бенту Йохансену. Оказывается, в постройках в ужасных условиях жили рабочие-эмигранты, турки и югославы.
Вместе с Бентом Йохансеном и переводчиком мы выехали в Дампгорден, чтобы самим убедиться в совершенно немыслимом положении этих бедняг. Кое-как, скользя и спотыкаясь, Нам удалось все же по узкой тропинке добраться до полуразрушенной конюшни и каких-то сараев, которые и отказались усадьбой Дампгорден. Именно здесь, разгородив сырой сарай на крошечные клетушки картоном и фанерой, и ютились рабочие-эмигранты. Хотя площадь такой клетушки не превышала 3—4 квадратных метров, в каждой жило не меньше 5—6, а то и все восемь человек. Впрочем, назвать их существование жизнью было бы слишком большим преувеличением: полуистлевшие матрацы; через щели забитых досками окон несет промозглым холодом; старые керосинки, которые больше коптят, чем обогревают помещение.
Мы вошли в одну из каморок. Лежавшие на покрытых рваными ватными одеялами и газетами кроватях рабочие-иностранцы поднялись, чтобы мы могли хоть как-то втиснуться внутрь.
– Нам еще повезло, хоть крыша над головой есть, – начал разговор один из турецких рабочих по имени Мехмет Полат. – Правда, платить за эту «гостиницу» приходится целых 400 крон в месяц. Еще крон 50 уходит на электричество. Зато у нас своя комната. А так за койку дерут крон триста...
Он явно не разделял ни нашего возмущения, ни нашего ужаса от этой конюшни, которую оборотистые дельцы превратили в приют для приезжих рабочих.
Легально ли он и его товарищи приехали в Данию, имеют ли право на работу здесь? О, конечно, конечно. Если бы мы только знали, чего им стоило получить драгоценное разрешение на это у датского консула в Гамбурге. Я предпочел не уточнять, каким образом они попали в Западную Германию, чтобы не пугать их. Ведь это разрешение, которым они так дорожат, дало им лишь право выполнять самую грязную и тяжелую работу на лесопилках, кирпичных заводах, стройках, да и то за половину жалованья датчанина. Их эксплуатируют и обманывают все кому не лень.
– Конечно, если бы нас в этой комнате было меньше, мы бы устроились лучше. Но мы все из одного города Конья, все были там безработными, – рассказывает Мехмет Полат. – Поэтому, когда я встречаю на улице товарища, которому негде ночевать, я зову его к себе. Датчане не понимают этого. Но ведь на улице холодно, а скоро зима, и я говорю: приходите сюда. И люди все идут и идут. Мы уже не знаем, как их разместить...
Хотя на родине условия жизни турецких рабочих были лучше, чем здесь, они довольны. Пускай приходится ночевать в конюшне, но они хоть зарабатывают на жизнь себе и семье.
– Мы платим за жилье шефу. Имени его мы не знаем, зовем просто шеф, но он добрый человек. Не выгоняет никого, кто сюда приходит. Датчане все добрые люди...
Когда мы направлялись к машине, побывав в сарае-холодильнике у югославов, в тени здания мастерской рядом с жилым домом, окна которого были занавешены красными гардинами, я увидел первого за весь вечер датчанина. Он подозрительно оглядел нас и передвинулся ближе к своему «фольксвагену». Я спросил его, кому принадлежит усадьба. Ответ был более чем красноречив:
– Во всяком случае, не тебе. Это частная собственность, и тебе здесь нечего делать. И иностранцам здесь тоже нечего делать. Почему эти обезьяны не убираются туда, откуда приехали? – В его голосе чувствовалась неприкрытая злоба. – Они свиньи, и ничего другого из них не получится... Мы можем в любой момент вышвырнуть этих обезьян. И никто в стране не захочет связываться с ними. Нам они не нужны...
Он отступил в тень. Я не мог разглядеть его лица, но представлял его выражение. Невольно пришла мысль, что все это я уже слышал. Только где? "В Алабаме, Джексоне, Миссисипи? Но нет, все это происходило в Дании, хотя с таким же успехом могло быть и у кого-нибудь из наших соседей.
Йенс Браннер, датский журналист
Купите этого раба
Старая пыльная дорога ведет прямо к пансиону «Сан Жозе». Запыхавшийся грузовичок, дребезжа всеми своими внутренностями, резко тормозит у самого крыльца пансиона. Через борт из кузова спрыгивают люди. Большинство мужчин босы, одежда – дыра на дыре. Они молча тянут из машины мачете, ржавые грабли, лопаты и раскладывают их на траве. На пороге дома, вытирая руки о фартук, появляется хозяйка пансиона дона Энграсия. Цепким взглядом она внимательно осматривает каждого, словно припоминая что-то. Всем своим видом дона Энграсия дает понять, что она не просто хозяйка захудалой ночлежки, а полновластная госпожа. Дом, в котором приютился пансион «Сан Жозе», старый и низкий. Он стоит на углу улицы Каражас в том районе бразильского города Барра ду Гарсас, где живут одни бедняки. В задней части дома – узкие каморки с койками и тумбочками, как в солдатских казармах. Постояльцы пансиона доны Энграсии исключительно пеоны, наемные батраки. Жизнь этих людей мало чем отличается от жизни рабов. Хозяйка распоряжается их судьбой по своему усмотрению. Она может послать их на любую работу, «одолжить» на какое-то время подрядчику или просто продать. Цена каждого из них зависит от того, сколько задолжал пеон доне Энграсии.
– Извините. Я ищу пеона Себастьяна Мартинеса де Оливейра. Он бывает здесь?
– Да, – сухо отвечает хозяйка. – Если желаете видеть его, пройдите туда...
Небрежный жест в сторону коридора, хорошо видного через обеденный зал. Молча меня проводят в комнату Себастьяна. Вкратце я уже знаю его историю. В течение нескольких лет Себастьян работал на вырубке леса. Два года назад упавшим деревом ему сломало ногу. Хозяин лесоразработок отказался выплатить потерпевшему компенсацию. Тот обратился в суд. Судебный процесс тянется до сих пор...
Себастьян встретил меня, полулежа на кровати. Правая нога его покоилась на стуле. Взгляд настороженный и хмурый. Мне стоило немалого труда вызвать его на разговор, но постепенно он все же поведал свою печальную историю.
– На рубке сначала платили сносно, – вспоминает он, – затем, когда сюда, на юг Амазонии, съехалось много безработных пеонов, – гроши. Работать там очень трудно: днем жара, вечером дождь, сырость, одолевают москиты. Рубщики почти все болеют бронхитом, малярией, желтой лихорадкой. Чтобы лечиться, нужны лекарства, а они стоят безумно дорого. У большинства денег на них не хватало, приходилось брать лекарства в долг. Поэтому после окончания сезона при расчете мы не только ничего не получали, но еще оставались должны хозяину. Вот и шли добровольно в такие пансионы, чтобы не умереть с голоду...
Живя в пансионе доны Энграсии, Себастьян спустил все до последнего цента. За койку и еду он должен хозяйке за несколько месяцев, поэтому уехать домой не может. Ждет решения суда, надеется, что ему заплатят страховку.
– Жизнь пеонов здесь несладкая, – грустно улыбается Себастьян. – Все они разбросаны по пансионам. Когда появляется работа, их собирают «коты» – так мы называем подрядчиков. Обычно нас посылают на фазенды. Работа почти всегда одна и та же: вырубать лес или кустарник. Расчистим участок и возвращаемся в городок. То, что заработали, «коты» выплачивают только в пансионах, с разрешения хозяев.
Дона Энграсия в любое время может послать Себастьяна к «коту», даже если тот будет платить половину обычного. Впрочем, хозяйка пансиона понимает, что Себастьян теперь не работник, и надеется только на то, что ему присудят страховку. Тогда эти деньги целиком перейдут к ней. Поэтому она и держит Себастьяна у себя в качестве заложника.
Пока мы беседовали, в каморку протиснулось еще несколько пеонов. Эдсон Калестино дос Сантос, выходец из провинции Гойяс, тоже не раз бывал на лесоразработках.
– Там людей называют «горячие рты», – рассказывает он, – Почти всех трясет лихорадка. Я видел негра, который умирал прямо под открытым небом. Хоронят тут же на вырубке. Так уж заведено, ведь никто не хочет терять время и везти мертвых в поселок. Закон и суд вершат сами подрядчики. Они и на работу назначают, и жалованье устанавливают, и сколько часов вкалывать. Кто недоволен, того без всякого разговора взашей выгоняют. Если кто провинился, поступают по-разному. Могут день, два, а то и неделю работы в оплату не зачислить. «Здоровяк» Луисан, один из самых жестоких подрядчиков в Барра ду Гарсас, поступал по-своему. Он любит сам истязать своих пеонов. Привяжет человека к дереву и бьет тонким хлыстом с костяным наконечником до тех пор, пока бедняга не начнет кашлять кровью. Так он, например, часа два бил одного пеона по имени Адриано. А когда Луисан понял, что тот совсем плох, вывез его на дорогу и бросил. Несчастный так и умер там. Да что говорить, на лесоразработках с людьми обращаются хуже, чем со скотиной...
Себастьян предлагает прогуляться.
– Здесь недалеко. Вам надо посмотреть, как отправляют людей на работу. Сегодня как раз такой день.
Мы выходим. Себастьян сильно хромает на правую ногу. Чувствуется, что каждый шаг причиняет ему страдание. На пыльной, усеянной мусором, окурками, клочками сена площади оживление. Снуют люди, «чихают» моторы машин. Шофер одного из грузовиков, стоя посреди площади и покрикивая, с начальственным видом подгонял пассажиров-батраков.
– Если доберемся до дальней фазенды, довезу туда и этих восемнадцать, – громко объяснял он «коту». – Триста километров – путь не ближний.
Тут он прервал свой разговор и устремился к грузовику, где возникла небольшая заминка. Один из пеонов, видимо, раздумал ехать и попытался вылезти из битком набитого грузовика, но ему не дали сделать этого. Водитель, которому помогал солдат, грубо перебросил его обратно в кузов. Наконец посадка закончилась, шофер вскочил в кабину, и машина запылила по площади. Нельзя было спокойно смотреть на этих несчастных, которых увозили, словно скот на бойню.
Себастьян познакомил меня еще с одним пеоном по имени Мираси. Пожимая ему руку, я едва не вздрогнул, когда почувствовал его шершавую мозолистую ладонь, всю бугрившуюся шрамами. Ему еще нет тридцати, с 15 лет – пеон. За последние четыре месяца работы Мираси заплатили всего каких-то 190 крузейро, которых не хватило, чтобы покрыть даже половину долгов. Он один из немногих пеонов, имеющих «картейру», удостоверение личности, хотя тщательно скрывает это от подрядчиков: «Если они узнают о картейре, меня выгонят с работы».
– И все же, – недоумеваю я, – почему вам заплатили так мало?
Мираси достает из кармана засаленные бумаги и поясняет:
– Вот это счета из аптеки за лекарства, это – налоговый сбор, это – за обеды на лесосеке.
Когда он называет цены, мне многое становится ясным: они чуть ли не вдвое выше обычных.
– Мне еще повезло. Слава богу, на этот раз обошлось без лихорадки, ее лечить втрое дороже, – продолжает знакомить меня Мираси с грустными реалиями своего мира. – Когда я приехал, выложил последние 14 крузейро за мачете. Брать на прокат – по 5 крузейро в день – вообще немыслимо. Что вы хотите, если здесь за литр керосина платят больше крузейро, а в городе в десять раз меньше...
– Почему люди мирятся с такой жизнью?
– А куда денешься? По этим дорогам без денег и запаса продуктов не пройдешь и двухсот миль. Сожрут москиты. Некоторые бросали все и уходили. Больше о них никто никогда не слышал...
Становится жарко, и мы возвращаемся в пансион. Себастьян сразу отправляется к себе – у него сильно разболелась нога, а я остаюсь в столовой. Вскоре туда же вышла и дона Энграсия. Я попросил принести стакан воды и, когда она подошла к столику, приступил к делу:
– Нет ли у сеньоры какого-нибудь хорошего пеона? Я хотел бы его купить. – Мне показалось, что на какое-то мгновение в глазах доны Энграсии промелькнула тревога. Чтобы не упустить благоприятный момент, тут же добавил: – Заплачу хорошие деньги.
В ответ хозяйка понимающе улыбнулась.
– К сожалению, Себастьян еще не может как следует ходить, – она, видно, на самом деле надеялась получить его страховку, – а вот Эврипидес... – хозяйка пансиона на секунду задумалась. – Ну конечно, Эврипидес! Он и молод, и здоров...
Она тут же послала за ним, а сама стала вслух подсчитывать его долги.
– За девять дней – по 15 крузейро, – загибала пальцы дона Энграсия, – потом еще 8 крузейро за стирку. Итого 153 крузейро.
В своей арифметике она ошиблась на 10 крузейро, разумеется, в свою пользу. Но цена была названа. Я выложил деньги, а дона Энграсия стала писать расписку. Эврипидес Карлос де Соуза, уроженец Северо-Востока, одного из самых бедных штатов Бразилии. Ему 32 года, хотя выглядит намного старше. У него сильно выгоревшие волосы, грустные, меланхоличные глаза. О людях с такими глазами говорят: он поставил на себе крест. И вот теперь за 153 крузейро я стал хозяином этого человека. Странно и дико. Я мог распоряжаться им, как хочу, заставить делать любую работу. Эврипидес, судя по всему, воспринял сделку как нечто само собой разумеющееся. Я сообщил ему, что завтра решил вместе с ним покинуть Барра ду Гарсас. В ответ он лишь утвердительно кивнул головой.
– Поедем с тобой в Сан-Паулу. – Снова молчание. – Ты бывал когда-нибудь в Сан-Паулу?
Отрицательное покачивание головой, затем глубокий вздох.
В тот вечер мы собрали чемоданы, а рано поутру уже были на остановке автобуса. На площади снова оживленно. Напротив пансиона сеньора Диогенеса стоял грузовик. К нему вереницей подходили пеоны и влезали через борт в кузов. Через несколько минут они должны были отправиться за сотни километров в лесные дебри, где трудятся современные рабы.
Мы заняли свои места в автобусе, как вдруг с той стороны улицы меня кто-то окликнул. Я увидел, что к автобусу спешит хозяин другого пансиона метрах в ста отсюда.
– Я не знал, что сеньор ищет пеонов, – подойдя к окну с моей стороны, затараторил он. – Я бы мог продать нескольких. Возьму недорого – от 50 до 200 крузейро за голову. – Он так и сказал «за голову», словно речь шла о коровах или овцах. Так, наверное, торговали в Бразилии во времена рабства лет сто пятьдесят назад.
Я ответил, что еду в Арагасас, и обещал вернуться дня через три-четыре. Признаться, это была выдумка, другого повода отказаться от его предложения я в тот момент просто не придумал. Он ушел. Позднее я действительно выкупил еще двух пеонов. Все они оказались бесправными, забитыми людьми, давно потерявшими всякую надежду на избавление от этой ужасной жизни.
Освальдо Олеари, бразильский журналист
Перевел с португальского И. Горанский
Нураги
Бронзовый век... Торговые пути пересекали Средиземное море и Европейский материк. Уральским порфиром, олонецким сланцем, янтарем из Прибалтики торговали повсюду. Переселялись народы, сливались племена, воевали, мирились, торговали, перенимали друг у друга культуру. И – это может показаться удивительным – иные из культурных традиций на века охватывали чуть ли не весь континент. Теперь спорят, как появились к концу неолита на берегах морей, омывающих Европу, общественные усыпальницы из крупных каменных плит – так называемые мегалитические гробницы; каждый ли народ придумывал их себе заново или какое-нибудь одно племя разнесло повсюду свой обычай. Но, так или иначе, они возникли, развалины их разбросаны по всей Европе.
В свое время расселились по земле и таинственные культуры, называемые ныне культурами боевых топоров. Кто-то из древних европейцев разнес по материку искусство изготовлять «колоколообразные кубки». А может, их производили умельцы где-нибудь в одном месте и торговали по Европе, обменивая на хлеб и скот. Одним словом, теперь обсуждают, как возникли, как распространились общие для многих древнеевропейских народов культурные традиции, но сам факт, что они так пространно и долговременно заполняли континент, не удивляет никого. А вот явления совершенно оригинальные вызывают у историков множество недоуменных вопросов. Откуда? Почему? Как сохранилось? И так далее.
Древнесардинские башни-крепости, нураги, могут оспаривать какое-нибудь из первых мест на право считаться загадочно-неповторимым историческим явлением.
Эти циклопические постройки сложены из больших и малых камней. Круглые у основания, с толстыми стенами, суживающиеся кверху. Шить в таких крепостях могла добрая сотня человек со скарбом и скотом.
А вокруг теснились обычные хижины, загоны, бронзолитейные мастерские, точь-в-точь как много-много позже ремесленные поселения обступали феодальный замок, постепенно образуя города. Только здесь, на Сардинии, тогда ни городов-крепостей, ни городов-государств не образовалось. Хотя могли бы. В ту эпоху, когда сардинцы строили свои оригинальные жилища, – три тысячи лет назад – существовали уже на Средиземноморье Троя, Кносс, Микены, не говоря уж о египетских городах или империи хеттов.
Почему же жители Сардинии предпочли идти совершенно самостоятельным путем? На это нет еще окончательного ответа. Историки лишь утверждают, что подобных крепостей не встречалось больше нигде. (Правда, они тут же поправляются: нураги обнаруживают удивительное сходство с... современными деревнями в Нигерии. А какая тут может быть связь – неизвестно.) Скорее всего, никакой...
Возникает естественный вопрос – может быть, какое-то время остров был в изоляции? Нет, говорит история, не было такого периода. Следы общения с другими народами находят на Сардинии в не меньшем числе, чем в иных местах. В частности, в нурагах были найдены предметы, с очевидностью связывающие их обитателей с Микенами и Критом. А египетские хроники около 1100 года до нашей эры упоминают о мореплавателях, которых египтяне называли «шардана». Шардана носили рогатые шлемы, круглые щиты и были вооружены точно такими же мечами, как бронзовые статуэтки из сардинских нураг. Прибыли ли эти воины на Сардинию, как этруски в Италию, с востока, или они были потомками, местных жителей – связь их с островом в эпоху нураг неоспорима. Мало того, археологи убедительно доказывают, что опыт, приобретенный племенем шардана на Востоке, был стимулом для развития всего западного Средиземноморья.
И все же города на Сардинии не возникли, и причины этого остаются загадочными.
Т. Змиева
Голландец в Московии
Всему начало – дорога
По возвращении моем после 19-летнего странствования в мое отечество мною овладело желание увидеть чужие страны, народы и нравы в такой степени, что я решился немедленно же исполнить данное мною обещание читателю в предисловии к первому путешествию совершить новое путешествие через Московию в Индию и Персию...» В своем обращении к читателям будущей книги о России художник Корнелиус де Брюин был не совсем точен. Встреча с Голландией, со своей родиной, действительно возрождала в нем каждый раз жажду путешествий. Но этому последнему решению – «совершить новое путешествие через Московию» – несомненно способствовал и успех его первой книги о Руси (переводы стали выходить один за другим) и, само собой разумеется, приглашение Петра I.
Сухопутная дорога на Восток, неудержимо манивший путешественников XVII века, лежала через Московию. И сама Московия казалась в первоначальных планах путешественника лишь пунктом на пути следования. Но открытие этой страны затянулось для де Брюина на целых два года, ибо этот «летучий голландец» не был заурядным путешественником. Подготовиться к поездке значило для него проштудировать труды всех, кто когда-либо в этой стране был, узнать все заранее, но ни в чем не полагаться на других. Правило де Брюина – «строго держаться истины и описывать только то, что он сам видел и дознал на месте». Той же цели служили и зарисовки, и специально перед поездкой в Россию приобретенное умение заспиртовать растение или животное.
...Архангельск. 3 сентября 1701 года. Де Брюин сходит с голландского военного корабля, сопровождавшего караван русских купеческих судов. Все здесь полно дыханием шведской войны – шведские корабли только что сожгли селение вблизи города, и все говорит о мирной жизни.
В огромном каменном гостином дворе – «Палате» хранятся и продаются товары русских и иностранных купцов. Иностранцев множество. Они обзавелись собственными домами и успели, подмечает де Брюин, найти свою моду. В отличие от русских, они обивают рубленые дома изнутри досками и украшают большим числом картин. На торгах полно дешевого мяса, куропаток, тетеревов, рыбы.
Но все это как бы между прочим. Главным увлечением путешественника оказываются «самоеды», коренные жители архангелогородских земель. Знакомству с ними де Брюин отдает четыре месяца. Внешний вид, характер, одежда, ремесла, конструкция детских люлек, упряжь оленей, охота на морских животных, впервые увиденные художником лыжи, описанные как обшитые кожей широкие деревянные коньки, – все для него важно.
Де Брюин успевает разобраться и в основах верований, и отметить, что за невесту дают от 2 до 4 оленей, а надоевшую жену за ту же цену перепродают или возвращают родителям. Он беседует с шаманами и с русским купцом Астафьевым, который знает все северные народы на Руси вплоть до юкагиров и чукчей. Будь хоть малейшая возможность, де Брюин отправился бы сам его путями. Но такой возможности нет, и 21 декабря де Брюин выезжает в Москву.
...Холмогоры, где местный архиепископ Афанасий – де Брюин отмечает, что он высоко образован и любитель искусств, – устраивает в честь путешественника пышный прием. Вологда, где де Брюин останавливается в доме одного из обосновавшихся здесь голландских купцов, – город с редкой красоты каменными и деревянными церквами. Де Брюин сообщает, что город служит украшением всей страны и что вологодский собор – творение итальянского зодчего, построившего один из соборов в московском Кремле.
...Еще один из «знатнейших» городов Московии – Ярославль. Наконец, подробно описанный Троицкий монастырь, будущая лавра, больше напоминавший де Брюину крепость, с пестрой россыпью его богатейшего посада. И среди самых разнохарактерных подробностей точное перечисление деревень, расстояний, самого способа езды.
Как не отметить, что в Московии для путешествия надо было иметь собственные сани, и уже к собственным саням нанимались ямщики с лошадьми.
Необычно и само устройство саней. Задняя стенка обита рогожей, все остальные – кожей или сукном от сырости и снега. Ездок укладывался в сани как в постель, под ворохом шуб и обязательной полстью из меха или подбитой сукном кожи. Езда была спокойна – не больше 5 верст в час. Лошадей меняли каждые 15 верст. И так через пятнадцать дней по выезде из Архангельска де Брюин оказался в Москве. Только что наступил Новый, 1702 год.
Москва, Москва...
Это оказалось совсем не просто – определить для себя Москву. Облик города, дома, улицы – все отступает перед первыми впечатлениями московской городской жизни, слишком многолюдной, слишком шумной и, конечно же, необычной.
На второй день по приезде де Брюина праздник Водосвятия. И путешественник боится пропустить какую-нибудь подробность в этом сказочном зрелище на льду.
«В столичном городе Москве, на реке Яузе, подле самой стены Кремля, во льду сделана была четырехугольная прорубь, каждая сторона которой была в 13 футов, а всего, следовательно, в окружности прорубь эта имела 52 фута. Прорубь эта по окраинам своим была обведена чрезвычайно красивой деревянной постройкой, имевшей в каждом углу такую же колонну, которую поддерживал род карниза, над которым видны были четыре филенки, расписанные дугами... Самую красивую часть этой постройки, на востоке реки, составляло изображение Крещения...»
Но странно – отдавая должное мастерству живописцев, де Брюин не поинтересовался ими: как живут, что собой представляют. Может, не увидел никакой разницы с их европейскими собратьями? Да и откуда было ему узнать, что каждый русский живописец в те годы – доверенное лицо царя, самого Петра.
Об исторических личностях принято слагать легенды. Об их поступках, словах, увлечениях. О Петре писали, что он интересовался живописью, положил начало нашим музеям и особенно любил голландских маринистов – художников, изображавших корабли и морские пейзажи. Но с легендами, как со слухами: их достоверность, в конце концов, можно определить вопросом «откуда» – откуда все это известно.
В личной переписке Петра, документах его лет нет ничего, что бы говорило об увлечении искусством. Гравюры? Да, Петр вспоминает о них, потому что ими можно и нужно иллюстрировать научные издания. Рисунок с натуры? Петр ценит его, потому что он заставляет зафиксировать то, в чем может отказать человеческая память. Обращаясь к нашим сегодняшним понятиям, это еще и интерес к пространственному мышлению, которое современникам Петра представлялось необходимым для всех – строителей, хирургов, механиков, артиллеристов, навигаторов. Ну а живопись – на царской службе уже давно было много живописцев.
Те русские живописцы, которые в отличие от иконописцев писали с натуры – «с живства», выполняли самые невероятные с точки зрения западноевропейских мастеров работы. Обратимся к архивным «столбцам», которые сообщают о мастерах почти всех специальностей Оружейной палаты. Взять одно только время Великого посольства. Михаила Чоглоков, с детства знакомый Петру, учивший его «краскам», пишет персону матери Петра Натальи Кирилловны «во успении». Такой портрет умершего должен был точно соответствовать его росту – своеобразный двойник, который ставили для памяти у могильной плиты. Бухгалтерию не волнуют особенности живописи. Куда существеннее, что материалов пошло на один рубль 18 алтын и 4 деньги.
Другому мастеру поручалось «написать на полотне живописным письмом перспективо длина аршин, ширина аршин без двух вершков». Срок исполнения и размеры картины здесь были главным: спустя три дня фантастический, выдуманный художником пейзаж поступил в царские хоромы.
Много живописцев отправлялось из Москвы в Воронеж для «прописки судов» – первых военных кораблей никто себе не представлял без украшений. Беспокойная и многотрудная жизнь живописцев складывалась так, как писал в прошении один из них: «И в походе потешные дела и знамена писал, и в прошлом году посылан он был из Оружейные полаты в вотчины боярина Льва Кирилловича Нарышкина в село Кунцево да в село Покровское для письма живописных дел и работал во все лето, да он же работал в селе Измайлове у дела камеди (декораций для комедии. – Я. М.), и на ево великого государя службу знамена и древки писал да он же работал у корабельного дозорщика Франца Федорова Тимерман», корабельные знамена писал...»
Узнать, передать познанное другим – это то, чему должно было помочь искусство. И сам художник. Ибо, убежден Петр, человеку,
занимающемуся таким искусством, понятен и близок смысл всех происходящих в государстве перемен. Он не повернет к прошлому, не изменит духу реформ. И сопровождают живописцы транспорты с оружием, чтобы «доглядеть всякое воровство». Наблюдают за изготовлением и распределением только что введенной гербовой бумаги, проверяют военного значения стройки – те самые живописцы, кто писал шатры над прорубью Москвы-реки (с рекой де Брюин все-таки ошибся!).
Спустя еще несколько дней по приезде де Брюина пришло известие о победе русских войск над шведским генералом Шлиппенбахом, и совсем особый праздник – представление из живописи и иллюминаций. Де Брюин видел достаточно всякого рода праздников, но здесь иное: наглядный урок и пояснение зрителям, что, если пока еще не все благополучно складывается в войне со шведами, победят все же русская правда и русское оружие.
«...Около 6 часов вечера зажгли потешные огни, продолжавшиеся до 9 часов. Изображение поставлено было на трех огромных деревянных станках, весьма высоких, и на них установлено множество фигур, прибитых гвоздями и расписанных темною краскою. Рисунок этого огненного потешного увеселения был вновь изобретенный, совсем непохожий на все те, которые я до сих пор видел. Посередине, с правой стороны, изображено было Время, вдвое более натурального роста человек; в правой руке оно держало песочные часы, а в левой пальмовую ветвь, которую также держала и Фортуна, изображенная с другой стороны, с следующею надписью на русском языке: «Напред поблагодарим бог!» На левой стороне, к ложе его величества, представлено было изображение бобра, грызущего древесный пень, с надписью: «Грызя постоянно, он искоренит пень!» На 3-м станке, опять с другой стороны, представлен еще древесный ствол, из которого выходит молодая ветвь, а подле этого изображения совершенно спокойное море и над ним полусолнце, которое будучи освещено, казалось красноватым, и было со следующею надписью: «Надежда возрождается»... Кроме того, посреди этой площади представлен был огромный Нептун, сидящий на дельфине, и около него множество разных родов потешных огней на земле, окруженных колышками с ракетами, которые производили прекрасное зрелище, частью рассыпаясь золотым дождем, частью взлетая вверх яркими искрами».
