Текст книги "Безвременье"
Автор книги: Влас Дорошевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Дорошевич В.М.
БЕЗВРЕМЕНЬЕ
Сон бессарабского помещика
«И снится чудный сон Татьяне»…
Евгений Онегин.
Снится бессарабскому помещику сон. Снится ему, будто его имение на завтра назначено с торгов за неплатёж процентов в банк, – а он, помещик, сидит на террасе и читает в газетах передовую статью «О процветании помещичьего землевладения в России», где говорится, что очень уж много льгот и выгод предоставлено гг. помещикам. Тут же сидят жена, дети, гувернантка, две бонны.
Жена рассчитывает:
– Завтра именье с молотка пойдёт, – гувернантку и бонн, конечно, отпустить придётся. Сама в гувернантки или, в крайнем случае, хоть в бонны пойду. Тоже, слава Богу, кое-чему в институте училась! А детей можно добрым людям раздать. Девочек мои же портнихи возьмут: они шустренькие, а Коленьку по столярной части можно пустить, – у него к этому пристрастие. Вот, слава Богу, всё и устроились!
И среди таких-то обстоятельств вдруг слышит помещик: по дороге колокольчик звенит, бубенцы заливаются.
– Кто бы это мог быть?
И только что хотел помещик распорядиться, чтобы в погреб шли и на всякий случай винца нацедили, – как к террасе подкатил щегольской дормез на четвёрке, кучер на козлах боком сидит, лихо так, – а из дормеза на террасу вышла свинья.
Самая обыкновенная свинья.
Хотя и идёт на одних задних ногах.
Жирная такая.
Ветчина у неё на ходу так и поворачивается, так и поворачивается, – слюнки текут даже, вот какая ветчина!
Вошла, поклонилась на манер Чичикова, – голову немножко на бок, но, впрочем, не без приятности.
Хозяйке к ручке подошла, детишек мимоходом по голове копытцем потрепала.
Изумлённому хозяину ножкой шаркнула и вдруг человечьим голосом спрашивает:
– Имею честь видеть владельца селения Прогорешты?
Хозяин всё больше и больше диву даётся, забыл даже, кто перед ним, сам поклонился и ответ держит:
– К вашим услугам. Кого имею честь?
– Я – свинья!
И так это сказала без всякой конфузливости, а, напротив, с большим достоинством.
Помещика даже в пот бросило:
«Фу, ты, чем только нынче люди не гордятся! Ну, времена! Этого, однако, я даже в Одессе не видывал».
– Что же вам собственно?
– А вот, – говорит, – сейчас всё узнаете. Именье ваше, скажите пожалуйста, в банке заложено?
– Да вы что же, собственно? Расспросы ваши к чему же? Вы, может быть, назначены, – или так, по статистике только прохаживаетесь.
– И не назначена, – говорит, – и по статистике не балуюсь. Потому что статистика, это – даже с моей, свиной, точки зрения – есть свинство! Ездить по прогоревшим помещикам и расспрашивать: «а здорово вы прогорели?»
– Гм… Зачем же в таком случае изволили пожаловать?
– Пожаловала я по своей доброй воле. А зачем – об этом будет речь впоследствии. Теперь же, будьте добры, на вопросы отвечать: ваше именье в банке заложено?
– И по двенадцати закладным ещё!
– Это отлично!
«Вот и поступки, – думает помещик, – себе приобрела губернские, а всё-таки сразу видно, что свинья: у человека имение заложено, перезаложено, а она радуется!»
– Да, – говорит, – это очень хорошо, что только по двенадцати. С банковской оно, положим, тринадцать закладных составляет. Число не хорошее! Но бывают числа и похуже. Вон я тут, у вашего соседа, была, – так у него, не считая банковской, по семнадцати закладным имение забухано. И все семнадцать он всё «вторыми закладными зовёт». У меня, говорит, – что ж? Банку должен, да по вторым закладным. Комики вы, господа! Ну, да это в сторону. Когда же ваше именье продавать будут?
– Не дальше, как завтра.
– И это превосходно. У вашего соседа вон вчера именье продали. А тут время, значит, ещё есть.
– Что же я, по-вашему, до завтрашнего дня сделать успею? Если мамалыги хорошенько поесть, – так хороший бессарабский помещик за такое время даже выспаться-то, как следует, не успеет. А вы говорите: «время есть»!
– Спасти можно.
– Да кто ж бы это меня спасать пришёл? Хотел бы я этого дурака видеть!
– Я!
И копытом себя в грудь стукнула.
– Я – свинья!
«Эк, – думает помещик, – ей это звание как понравилось!»
Однако, спохватился и даже в движениях суету обнаружил:
– Да вы, может быть, винца красненького или беленького с дороги не пожелаете ли? Порастрясло вас, – закусить, может, чего? Я сейчас мамалыги велю сварить, брынзы дадут. Слава Богу, пока до завтра ещё всё это есть.
– Благодарствую, – говорит, – вина я не пью, потому что состою в одесском обществе трезвости, а мамалыги с брынзой потом не откажусь, съем. А пока присядем, о деле поговорим!
«Чёрт её знает, – думает помещик, – в первый раз со свиньёй о деле говорить приходится».
Присели.
– Вы, может быть, не денег ли мне предложить взаймы желаете? – вкрадчиво и издалека начал помещик. – Так тринадцатую закладную можно хоть сейчас… на ваших же лошадях и в город… тут недалеко!
– Нет, – говорит, – не денег! Деньги что? Вздор – деньги!
И даже вздохнула, словно правильной жизни человек, поучающий других бескорыстию.
– Деньги – тлен.
– Ну, нет! Этого не говорите. Деньги, это, сколько мне помнится, штука не дурная. Оно, конечно, если с философической точки зрения – деньги, действительно, не что иное, как тлен, но тлен приятный!
– Деньги – вздор! Я вам кое-что получше дам, чем деньги.
– Что ж это такое, что получше денег?
– Поросят вам дам. Вот что, батенька!
Тут помещик даже со стула вскочил, как ужаленный.
– Да на кой же чёрт, позвольте вас спросить, мне ваши поросята дались? С кашей я их, что ли, есть буду?
Даже побагровел весь: такая насмешка! А свинья хоть бы что!
– На что вам, – говорит, – поросята, это я вам потом объясню. А теперь будьте добры отведите меня в такое место, где бы я опороситься могла. Потому мне время пришло. Я это в одну минуту, – а потом опять за прерванный разговор примемся.
Помещик повёл свинью на свою постель. Действительно, как говорила свинья, так и случилось: не успела свинья лечь, как двенадцать поросят появилось. Да каких поросят, один к одному, розовых, румяных, «пятачки», словно только что с монетного двора вышли, – так и горят! Ну, прямо, каши поросята просят! Взглянешь, так и хочется крикнуть:
– Человек, сметаны и хрену!
– Не надо ли вам чего? – помещик заботливо спрашивает.
За свиньёй уж ухаживает: этакое на дом благополучие видимо снизошло. Двенадцать! По числу закладных как раз. А сама – тринадцатая, как долг банку. Да жирная такая, здоровая, – совсем капитальный долг.
– Нет, – говорит, – ничего. Умыться только дайте. Мы, свиньи, чистоту любим.
«Не слыхал, – думает помещик, – про такую вашу добродетель!»
Однако, из жениной уборной всё, что полагается, дал.
– Ну-с, – свинья говорит, – теперь мы мамалыги поедим. Я, признаться, после трудов проголодалась. А потом именье осматривать поедем. А детишки мои пусть пока с вашими ребятишками поиграют, куда их брать?
Закусили. Велел помещик свою коляску новую четвернёй и с бубенчиками заложить, – и поехали.
– Это что у вас? – спрашивает свинья.
– Кукуруза.
– Долой! Гарбузами засейте, я гарбузы люблю. А это что такое?
– Пшеница.
– И пшеницу долой! Тоже под баштан пойдёт!
Словом, всё, что ни увидит, – всё долой. Везде одни тыквы велит сеять.
Только одни виноградники позволила оставить.
– Это, – говорит, – пусть. И вам будет что пить и я, признаться, виноградные выжимки страх как люблю! Ну, а теперь: камень у вас есть?
– Чего другого, а камня у меня в именье сколько вам угодно. Хоть пирамиду строить.
– Ну и начинайте сегодня же сарай строить.
– Что ж это, однако, будет? Для чего в конце концов сараи, когда и класть-то в них нечего?
– Что будет?
Свинья посмотрела на помещика сбоку, выдержала для важности здоровую паузу и медленно отчеканила:
– Свиной завод!
Тут помещик так себя со всего размаха во сне по лбу хлопнул, что даже на другой бок перевернулся.
«Как же это я раньше, простота я этакая, не додумался. Свинья – вот где спасение! Да и дело-то, главное, знакомое! Сколько со свиньями возиться приходилось. Поссессоры – свиньи, кредиторы – свиньи, да разве мало ещё свиней и кроме арендаторов с кредиторами. Ах, я простота, простота!»
И снится помещику чудный сон. Нет у него ни кукурузных полей ни пшеничных, – всё одни баштаны, баштаны да сараи, сараи да баштаны. И хрюканье идёт от его именья такое, – в Кишинёве слышно.
На всю Бессарабию его свиньи хрюкают. Да что на Бессарабию, – на весь мир.
В английской какой-то иллюстрации даже два портрета напечатано: его, помещика, и его свиньи. Так рядышком и напечатаны, как это всегда бывает: автор и произведение.
Какие свиньи!
По восемнадцати пудов свинья!
А всё едят.
А положенный срок пройдёт, – глядь двенадцать поросят на свет появилось.
И какие старательные поросята! Ещё и подрасти не успеют, а уж и от них поросята идут.
Весёлые свиньи! Шить любят.
Веселы свиньи, но веселее всех помещик. Ходит себе да пятачки считает, – а пятачки-то на солнце, как жар, горят. Прямо монетный двор какой-то. Без устали всё новые да новые пятачки чеканятся.
Эпидемия какая-то.
Пришлось даже меры против неё принимать.
Но свиньи даже и против принимаемых мер ничего не имеют: такого хорошего поведения свиньи.
И снится помещику, что свиньи за хорошее поведение даже награды удостоились: за добропорядочность позволено им за границу ездить, – для дальнейшего образования – в колбасы.
Снится ему, будто в Бессарабии расплодилось свиней столько, что даже телеграммы в Румынию и в Австрию полетели:
«Свиньями земля наша богата и обильна, а девать их некуда. Отворите границу и кушайте нашу ветчину на доброе здоровье».
И будто бы открыли границу.
Через Унгени, через Волочиск, идут, едут, всё свиньи, свиньи, свиньи… Пассажирам даже мест нет. Свиньи в третьем классе, во втором, даже в первом.
И все за границу.
Австрийские таможенные еле допрашивать успевают.
– Табаку и водки нет? Водки и табаку не имеется?
А помещик смотрит на мелькающие мимо поезда и из «Ревизора» цитату, глядя на окна вагонов, с удовольствием вспоминает:
– Ничего не вижу! Какие-то свиные рыла вместо лиц.
И снится ему, что все заграницы колбасой прямо объедаются.
А цены-то всё растут и растут, и нет этому ни конца ни предела! Да что! На пшеницу и на ту даже цены поднялись, потому что белый хлеб на бутерброды начал очень требоваться.
Немцы – изобретательный народ! Надоело им просто колбасу есть, так они даже затеи начали выдумывать!
Liebenwurst[1]1
Liebenwurst – любимая колбаса.
[Закрыть] – выдумали!
Термометр любви, изволите ли видеть!
Сосиски для любящих сердец.
Муж начинает есть сосиску с одного конца, а жена одновременно – с другого.
Доедят, пока губы не встретятся, – и поцелуются.
Для новобрачных, конечно, мелкие сосиски. Им внове-то это интересно. Для тех, кто год пожил, – так с полфунта. После двух лет – фунтовая, а там больше, больше, длиннее, длиннее, чтобы раз в год поцеловаться, не больше.
И многим эта игра так понравилась, что свиньи ещё больше в цену вошли.
Сидит себе помещик и над немецкими выдумками похохатывает:
– Делать-то им нечего!
Вдруг – телеграмма.
От экономки самого Бисмарка.
«Вышлите срочно наложенным две свиньи самых крупных, юбилею нужны сосиски, Бисмарк желает непременно ваших свиней».
Тут уж помещик окончательно не выдержал, барыши сосчитал и прямо в Одессу.
Остановился в «Северной», весь бельэтаж занял, в английский клуб пошёл, 10 тысяч одесситам проиграл:
– На-те! Долго ждали!
В ресторан явился, с итальянкой познакомился, да не с какой-нибудь, а с такой, что с голосом, и петь, действительно, может, да как крикнет по этому случаю:
– Шампанского!!!
Да так крикнул помещик спросонья «шампанского», что даже жена, спавшая рядом, вскочила:
– Что это ты, душечка, такое выдумал? Именье через неделю с молотка продают, а ты вдруг «шампанского», да ещё ночью!
А помещик лежал с выпученными глазами, молча, смотрел куда-то и думал, что ему делать: кукурузу продолжать сеять, или и впрямь лучше на всё плюнуть и свиной завод завести?
Купе для плачущих
– Сударыня, потрудитесь перестать плакать!
– Сударыня, я вам говорю, – перестаньте плакать,
– Кондуктор! Кондуктор!.. Где ж кондуктор, чёрт, побери? Предложите этой даме сейчас же перестать плакать!
– Позвольте! Да эта дама кто же? Ваша супруга?
– Если бы она была хоть моей супругой. А то в том-то и дело, что совершенно незнакомая мне женщина.
– Да какое же право вы имеете?
– А какое же право она имеет плакать? Пусть идёт в купе для плачущих и плачет там, сколько угодно!
– Да такого и купе нет.
– И очень жаль, что нет. Во-первых, ни в одной стране столько не плачут, сколько у нас. А во-вторых…
– Да если дама чувствует горе?
– Пусть сдерживается. Ведь вот же мне смертельно хочется курить, а я сдерживаюсь, – потому что здесь купе для некурящих. И не беспокою соседей!
– Да это произвол, деспотизм!
– А это не деспотизм – заставлять соседей выслушивать хныканье и смотреть на покрасневший нос. Довольно-с! Я не для этого еду по железной дороге. Мне этот красный нос и дома надоел-с!
– Господа! Это же возмутительно! Он обижает даму.
– А если мужчину обижают, это ничего-с? Я не такой же человек?
– Господа, это возмутительно!
– Возмутительно! Возмутительно!
Дама заплакала сильнее.
– Перестаньте плакать, сударыня!!!
– Нет, плачьте! Плачьте, сударыня… Сударыня, плачьте!
– Ах, вот как! Отлично! В таком случае я тоже начинаю плакать!
И затеявший весь этот спор, огромный, толстый мужчина поднёс платок к глазам и заревел прямо благим матом на весь вагон;
– Бед-ный я, си-ро-та кру-гла-а-а-я! В ран-нем дет-стве е-щё ли-шил-ся от-ца, ма-а-а-а-а-те-ри!
– Послушайте, перестаньте дурачиться!
– Это, наконец, Бог знает что!
– Позвольте! Позвольте! Она имеет право плакать, потому что рассталась с мужем, а я не имею права плакать о родном отце и матери?
– Да ведь вы сами кричите, что это давно было!
– Мало ли что давно, а мне сейчас вспомнилось. Наконец, у меня раньше свободного времени не было. У меня, я думаю, другие дела есть. А теперь мне делать нечего, я и плачу. Бе-е-една-а-а-ая мо-я го-ло-ву-у-ушка!
– Да перестаньте! Это действует на нервы!
– А мне не действует на нервы её рёв? Я такой же пассажир, как и она! Какое она имеет право плакать? Я буду плакать об отце с матушкой. Вы кто? Адвокат? Вы начнёте плакать, что дел мало. Вы доктор? О том, что больные домашними средствами пользуются. Вы ещё о чем-нибудь. Ведь это будет не вагон, а Бедлам! Отделение сумасшедшего дома какое-то! Э-э, да что я с вами время попусту теряю! Она плачет, и я буду реветь!
Но «реветь» не пришлось.
Поезд подошёл к полустанку.
Плачущая дама, как бомба, вылетела из вагона, и на платформе зазвенел её пронзительный истерический голосок:
– Кондуктор! Кондуктор!
Вслед затем появился кондуктор, собрал и унёс все барынины вещи.
– Вот так-то лучше! – довольным тоном произнёс огромный пассажир, с удовольствием потягиваясь
– Но согласитесь, что вы были с дамой слишком суровы и даже жестоки!
– Ничего подобного. Просто небрежность железнодорожного начальства. Раз у пассажиров, а особенно у пассажирок, есть такая привычка – плакать, должны устраивать особые купе: «для плачущих» и «для неплачущих». Есть же купе для курящих и для некурящих. Эта с мужем на целый месяц рассталась, тот за женой в погоню гонится, у третьего – бабушка недавно померла, – ну, ну, и пусть себе ревут хором. А неплачущих соседей беспокоить зачем же? У меня вот, может быть, и поважнее причина есть плакать, – а ведь не плачу же.
– Это об отце и об матери, которые умерли, когда вы были ещё маленьким?
– Нет, не об отце, об матери. А причина поважнее!
– Потеряли вы кого-нибудь?
– И не терял и не находил никого!
– Какая же тогда может быть у взрослого человека причина плакать?
– А вот хотя бы о том, что я дурак? Не причина?
– Как вы сказали?..
– Да вы, может быть, меня ещё разубеждать в этом вздумаете. Так я, милостивый государь, сам про себя должен лучше знать, дурак я или нет!
– Но, позвольте, однако, что же заставляет вас прийти к такому… к такому безрадостному для вас заключению?
– Многое. Во-первых, хотя бы уж то, что я не знаю даже, где находится Россия. Ну, вот! Вы умный человек, – а скажите мне, где находится Россия?
– Это даже странно… Россия, как это всякому, я думаю, известно, расположена…
– А вот ничего и не знаете, а туда же «расположена». Расположена она позволять иностранцам в ней хозяйничать и больше ничего! «Расположена»! «Расположена»! Я вот побольше вас ездил, да и то не знаю, где и к чему она «расположена»! Я, сударь вы мой, по глупости моей, где-где только не был. В Сибири был, – по своей воле, спешу сделать необходимую оговорку, – а то нынче на железных дорогах жулья много развелось.
Вы улыбнулись.
– Нечего улыбаться! Правда. В Царстве Польском был, на Кавказе, в Туркестанском крае, в Финляндии, Малороссию всю объездил, в Бессарабии я и родился, в земле войска Донского побывал. И везде, куда ни заедешь, только и слышишь: «Он в Россию поехал», «он из России приехал». Да что! Казань – на что город, на Волге стоит, и то спрашивают: «вы не из России приехали?» Фу ты, думаю, да где же эта самая Россия, наконец, находится? Надо же узнать. И махнул сдуру…
– В Москву?
– Угадали. В неё в самую! Здесь, думаю, она и собиралась, Россия-то, вокруг… Иван Калита, – ну, и всё прочее. Приезжаю, вижу в газетах про английские каверзы читают и вслух думают: «Нужно, – говорят, – из Петербурга телеграмм подождать: что-то Россия по этому поводу скажет!» Эге, – думаю себе, вон она где теперь, значит! Отправился. Порасспросил у того, у другого из сведущих людей, – говорят: «Действительно, там». Там и департаменты такие выстроены, чтоб об ней заботиться. Махнул в Питер. Приезжаю в один департамент. «Здесь Россия?» – «Никак нет – говорят, – здесь департамент неокладных сборов». Я в другой: «Здесь Россия?» Опять: «Никак нет, здесь департамент окладных сборов. И никакой России тут нет». Куда ж это, – думаю себе, – она запропастилась? Да спасибо, столоначальник один объяснил. «Россия? – говорит. – А, знаю, знаю! Это просительница такая. То купцы от неё приедут, то помещики, – и все всегда о чём-нибудь просят. Надоели даже». Тут-то, милостивые государи, я и понял, что Россия при пересылке из Москвы в Питер затерялась где-нибудь по дороге. Ну, скажите, – не дурак я после этого? Если я даже, где моё собственное отечество находится не знаю! Не дурак?
– Гм… А ещё какие же вы основания имеете к такому заключению?
– К тому, что я дурак-то? Целых два основания. Во-первых, я не знаю, что такое рубль. Ну, вот, вы умный человек, а скажите-ка мне, что такое рубль? Ан, опять не знаете?
– Рубль!.. Рубль!.. Ну, натурально, что рубль…
– «Рубль – рубль». Нешто это ответ? Я за ответом-то, может, весь свет объездил, кругосветное плавание сделал, – а вы: «Рубль – рубль». Спрашиваю у одного: «Что такое рубль?» – «Рубль, – говорит, – это сто копеек». Ясно! «Ну, а что такое копейка?» – «Сотая часть рубля». Ничего не понятно. Обращаюсь к другому: «Что такое рубль?» – «Рубль, это, – говорит, – 133 копейки». – «Как сто тридцать три?» Батюшки, думаю, в одну минуту разбогател! То сто копеек в кармане было, то, вдруг, сто тридцать три сделалось! Вот хорошо-то! Прямо, ушам не верю. «Откуда мне сие?» думаю. «Как, – говорю, – 133 копейки? Может ли быть?» – «Натурально, – говорит, – 133 копейки на серебро по курсу. Ведь у нас счёт на серебро». – «Отлично, думаю, а проверить всё-таки не мешает». Отыскал ещё одного знающего человека. «Правда, – спрашиваю, – что рубль, это 133 копейки серебром?» Засмеялся. «Кто ж это, – говорит, – вам сказал? Рубль, это – 66 с небольшим копеек». Батюшки, – думаю, – да что ж это с небес да в подземелье. То разбогател, то чуть не нищий. Дух перехватило, голосу нет: «Как, – спрашиваю, – 66 копеек?» – «На золото, – говорит, – кто ж нынче на серебро считает? Что такое серебро? Теперь ложки, – и те томпаковые делаются. Вон, – говорит, – один наш знакомый недавно в Париж ездил, полдюжины ложек оттуда привёз, на всех надпись: „Гранд-Отель“, „Гранд-Отель“, Гранд-Отель». Он-то думал, что они серебряные, потому и взял, – а они томпаковые. «На серебро, – такого и счёта нынче нет». Прямо голова кругом пошла. Опять в Петербург махнул. Там должны знать! Являюсь к одному знакомому столоначальнику, спрашиваю: «Облегчите вы мою душу, объясните мне, дураку, что такое рубль?» – «Рубль, – говорит, – есть часть жалованья, которое мы получаем каждое 20 число аккуратно, и на который я получаю определённое количество съестных и прочих необходимых для поддержания жизни продуктов, – впрочем, количество это не всегда одинаковое, ибо иногда на рубль дают продуктов больше, иногда меньше». Вижу, что он больше с колбасной точки зрения смотрит. «Ну, – говорю, – а если на колбасную валюту перевести, сколько этот самый рубль составит?» – «А это, – говорит, – сказать трудно, ибо это зависит от многих причин и, между прочим, от того, с каким усердием в центральных губерниях свиньи будут производить себе подобных. А также, как этим делом займутся австрийские свиньи? Будет ли Австрия довольствоваться своим собственным мясом или и нашей ветчины захочет. Ныне, – говорит, – колбаса лучшая стоит в цене – 40 копеек за фунт. И в переводе на колбасную валюту, рубль есть не что иное, как два с половиной фунта лучшей колбасы. А может в зависимости, как я уже вам объяснил, от свиней наших и заграничных курс на колбасу подняться и до 50 копеек, – и тогда рубль будет представлять собою два фунта колбасы, и то не лучшего качества. А может и так быть, что свиньи позаймутся своим делом, как следует, и рубль будет представлять собою три фунта колбасы с третью». Тьфу ты! Тарабарщина какая-то. То два фунта с половиной, то два только, то целых три с третью! Махнул к другому столоначальнику: за границу в командировку собирается. «Рубль, – говорит, – что такое? Пока славная штука! 37 с половиной стоит. А дальше не знаю, что будет. Теперь самое время за границу ехать. Чем глупыми вопросами заниматься, поезжайте-ка, батенька, за границу, да радуйтесь, что курс так стоит. Меры ведь принимали». Что же вы думаете? Поехал и всю дорогу радовался: курс, мол, поднимается. Даже шампанское за завтраком и обедом пил. Чего же мне при этаком курсе стесняться? Мне за границу-то и по моему делу, насчёт рубля, кстати нужно. Должны же ведь хоть за границей наши дела знать, – и мне всё толком объяснить. Приезжаю во Францию, – друзья! Я к одному французу: «Друг, поясни, что такое рубль?» Только француз-то попался глупый: «Рубль, – говорит, – это четыре франка». Да, к счастью, тут же при разговоре умный француз присутствовал, тот, спасибо ему, поправил: «И вовсе, – говорит, – не четыре франка, а два франка пятьдесят пять сантимов с дробью!» – «Ну, слава Тебе, Господи, – говорю, – если с дробью! Курс, значит, высоко стоит». Он на меня и глаза вытаращил: «Да вам-то, – спрашивает, – чего ж радоваться? Это нам нужно радоваться, а не вам». – «Да как же мне в Петербурге сказали?» «Мало ли, – говорит, – что вам в Петербурге кто скажет! Да вот я вам сейчас примером поясню: вы заняли у наших банкиров в неурожайный год 10,000 рублей по курсу, допустим, два франка». – «Ну?» – «Значит, 20,000 франков». – «Так!» – «Ну, а уплатили, конечно, в урожайный, когда курс поднялся, допустим, до 3 франков». – «Ну-с?» – «Значит, вы уплатили 30,000 франков. Взяли 20, а заплатили 30, – итого десять тысяч франков переплатили лишних, не считая процентов. Чему ж тут радоваться?» Нет, вы посудите по совести, если б я таким вот рёвой, как эта барыня, был, должен был бы я тут же разреветься, или нет? Узнавши, что я и радовался даром, и на повышении курса теряю, и шампанское напрасно пил. Должен был я плакать?
– Положим…
– Так и уехал ни с чем. И до сих пор не знаю, что такое рубль: 100 копеек, 133 или только 66 с дробью, – не знаю даже, радоваться мне, когда он повышается, или нет. Ничего не знаю. Ну, не дурак ли я после этого? У меня вон в кармане целых 10 рублей осталось, а я даже не знаю, что такое и один-то рубль.
– А вы далеко ездить изволили?
– В Петербурге был.
– По делам или так, опять по вопросам?
– Какие вы, однако, глупые вопросы задаёте! Зачем может бессарабский помещик в самую горячую рабочую пору в Петербург ездить? Конечно, с прожектом!
– Ну, и что ж?
– Приняли. «Ещё прожект?» говорят, и номер поставили. Кажется, 2.475.893-й. «Поезжайте, – говорят, – с Богом. Когда очередь дойдёт, посмотрим. В своё время обо всём через местного земского начальника известитесь, как и что!» А прожект-то неотложный, насчёт тарифов. Потому что ежели и в этом году на хлеб такой же тариф будет, то должно моё имение с молотка идти: на железную дорогу только и работаем.
– Как же вы теперь?
– А вот в этом-то и заключается третья причина, почему я заключаю, что я несомненный дурак. Не знаю, что сеять. Хлеб при нынешних условиях невыгодно…
– Ну, а в Петербурге как на этот счёт говорят?
– Разное. Был я у одного опять столоначальника. «Удивляюсь я, – говорит, – вам, гг. помещики, что вам за охота хлеб сеять, если невыгодно. Сеяли бы что-нибудь другое. Например, резеду. Очень выгодное растение. Я вот в горшке немножко посеял, – как разрослась, четыре раза рассаживать пришлось. А резеда, это – хорошо: во-первых, аромат, а во-вторых – выгода. Трава может идти на корм скоту, а цвет у вас парфюмерные фабрики с восторгом покупать будут. Опять же семена пойдут. А это не хлеб-с. Вы знаете, – семена-то, они почём? Пятачок золотник стоят. Ведь вон, – говорит, – Голландия, целая страна одними тюльпанами существует. Вот бы и вы за разведение цветов взялись. А то „хлеб“, „хлеб“. Предприимчивости у вас, господа, нет, – только клянчить умеете». Так отчитал, – ужас!
– Ну, а вы?
– Что я! У меня земли-то эк её сколько, в два дня не объедешь. Столько и дам-то на свете нет, чтоб всех передушить, если я резеду сеять начну. Прямо всемирный резедовый кризис в один год устрою. «Кризис-резеда!» Этого ещё только недоставало.
Поезд, между тем, стоял.
Толстый помещик взглянул на проходившего мимо начальника станции и вдруг вскочил, как угорелый:
– Батюшки, да это Пётр Иванович! Чуть было по глупости своей станции не пропустил.
И, еле выскочив с чемоданом на платформу, он крикнул нам в окно, когда поезд уж тронулся:
– А если кто из вас, господа, узнает, где в настоящее время Россия, или что такое рубль, или что нужно сеять, так будьте добры телеграфировать на мой счёт на станцию Забытую, селение Прогорешты, Ивану Алексеевичу…
Фамилии мы уже не расслышали.
– Это у них от кризиса! – заметил кто-то.
– Просто, брынзы много едят! – небрежно ответил господин с петербургской физиономией.
