Текст книги "Безвременье"
Автор книги: Влас Дорошевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Мученик за общественные интересы
Я уверен, что если бы я теперь приехал в Одессу, я встретился бы там с человеком, безвременно состарившимся, исхудалым, поседевшим, осунувшимся, которого бы я с трудом узнал и который сказал бы, как гоголевский Иван Иванович:
– А знаете? Дело с моими супостатами скоро кончится в мою пользу! Я получил самые верные сведения!
Человек этот – доктор Б. А. Шпаковский.[32]32
Теперь это уже стало анахронизмом. Человек несокрушимой энергии и колоссального здоровья, Б. А. Шпаковский, умер, замученный «эпопеей».
[Закрыть]
Бывший старший врач одесской городской психиатрической больницы.
Мученическая, – именно «мученическая», другого слова не приберёшь, – эпопея г. Шпаковского хорошо известна публике. О ней много писали.
В коротких словах история заключается в следующем.
Одесская домовладельческая и купеческая дума избрала управу из своих людей:
– Пусть покормится.
Управа эта построила психиатрическую больницу.
Что делала управа, – знают одни бухгалтерские книги. Да и то далеко не всё!
За «разложенные по карманам» интересы города и больных вступился старший врач больницы Б. А. Шпаковский и, как дважды два – четыре, доказал, что дело «не чисто».
За это было воздвигнуто на г. Шпаковского гонение.
Городская управа поручила своим служащим клеветать на г. Шпаковского в газетах.
Состоявшие на жалованье у управы, эти писатели-добровольцы взводили на г. Шпаковского всякие гнусности.
Шум был поднят до того страшный, преступления описывались такие ужасные, что известия о г. Шпаковском, как о «преступнике конца века», проникли даже в иностранную печать!
Г. Шпаковский был отдан под суд.
Управа, «чуткая к голосу печати», представила г. Шпаковского думе к увольнению от должности.
Дума, ратуя за свою управу, уволила.
Человек был обесславлен, разорён, лишён куска хлеба.
А затем…
Следствие над г. Шпаковским было прекращено, потому что все обвинения оказались клеветой и ложью.
Наёмные клеветники в печати были привлечены г. Шпаковским к ответственности и приговорены за клевету, так как на суде была выяснена вся преднамеренность их лжи.
Здание психиатрической больницы оказалось, как и утверждал г. Шпаковский, действительно, никуда не годным.
Многие из воздвигших на него гонение успели за это время вылететь из муниципалитета «вообще за хорошее поведение».
И вот я прочёл в газетах:
«Одесским особым по городским делам присутствием, согласно указу Сената, отменено постановление думы об увольнении от службы старшего врача городской психиатрической больницы Шпаковского и постановлено предложить думе войти в рассмотрение действий управы при увольнении его».
Прочёл и пришёл в ужас.
Да ведь «история с г. Шпаковским» началась тогда, когда я уезжал на Сахалин!
С тех пор я успел объехать вокруг света, несколько раз исколесить Европу, увидеть несколько выставок, из них одну всемирную, написать четыре книги, столько перевидать, столько перечувствовать, столько переиспытать.
А человек всё боролся за торжество истины в деле, где он кругом прав.
Если я за это время успел сократить свою жизнь на добрых 10—15 лет, – сколько же лет жизни отнято у этого человека?
А ведь мы живём один раз.
Вот поистине «сверхчеловек».
Какая нужна сверхчеловеческая энергия, сверхчеловеческое терпение, чтоб, не переставая, ежедневно, ежечасно бороться столько времени и в конце концов всё-таки добиться торжества истины.
Чёрт её возьми, однако! Что это за ленивое, сонное животное у нас, – эта «истина».
Что это за Гамлет, вечно покрытый «печали облаками»!
Что за траурная особа! Что за факельщик! Что за вдова-салопница, вся в чёрном!
Ни за что не хочет «торжествовать».
Годами надо её расталкивать, «шпынять» под бока:
– Да торжествуй же, подлая! Торжествуй, чёрт тебя возьми!
И наконец-то еле-еле, спустя годы и годы, она начинает «торжествовать».
И что за торжество?
Чем мы можем вознаградить г. Шпаковского за преждевременные седины, за разорение, за отнятые годы жизни?
Что можем сказать ему?
Разве, как в одном рассказе Герцена, о крепостной актрисе:
– Пойди, голубушка, домой; видишь, какое счастье, что ты невинна!
Мне очень часто приходилось наблюдать это явление, – да, вероятно, приходилось и вам.
Живёт себе человек тихо, смирно и удачно.
Ищет себе человек хороших мест – находит. Ищет прибылей – находит. Ищет друзей – находит.
Но вдруг его кусает какая-то муха, и он начинает по какому-нибудь поводу «искать справедливости».
И – моментальная перемена декораций!
Человек худеет, бледнеет, желтеет, сохнет, седеет, сгорбливается, покрывается морщинами.
Совсем какой-то принц Жофруа, влюблённый в принцессу Грёзу! Что-то жалкое и беспомощное.
Время для него теряет своё нормальное течение.
Он живёт не месяцами, не годами, а «сроками».
– Не пропустить бы срок кассации.
– Не пропустить бы срок апелляции.
Родные его плачут:
– Господи! Да бросил бы! Да забыл бы. Не сводить ли уж его к гипнотизёру?! Пусть «отрешит»!
Лучшие друзья начинают от него сторониться:
– Знаете! Ведь это невозможно! Всё об одном и том же, да об одном и том же!
В обществе решают:
– Неприятный человек! Беспокойный человек!
Ему перестают верить:
– Везде ему отказывают в справедливости! Изволите ли видеть! Неужели весь мир не прав, – он прав один?
В присутственных местах косятся.
– Все пороги обил!
Его избегают, над ним смеются, наконец, начинают даже сожалеть:
– Бедняга – того!
Указывают на лоб и крутят пальцем.
А он, одинокий, всеми заброшенный, всем неприятный, – ищет, ищет истины.
Он, действительно, похож на человека, отыскивающего женщину, которую видел во сне!
И наконец, – чудо! Находит.
Что находит?
Наконец, добивается.
Чего добивается?
Сакраментальной фразы:
– Поди, голубушка, домой; видишь, какое счастье, что ты невинна.
Знаете! В виду такого результата, пожалуй, согласен с господами, которые крутят пальцами около лба.
Да! Пожалуй… Чтоб бороться, чтоб биться, чтоб «не плюнуть», чтоб тратить годы, чтоб «искать справедливости», для этого надо быть мономаном.
Непременно мономаном. Немономана не хватит!
Это у нас особый сорт мономании – искать справедливости.
Как, однако, чёрт возьми, приятно всё это думать и писать.
Подумайте!.. А впрочем, приятного аппетита и спокойного сна. Главное – спокойного сна.
Полицейское дело
«Нижний Новгород. – В судебной палате рассмотрено дело бывших полицейских: Шлеметевского, Шульпина, Ольховича, Шибаева и Панова, обвиняемых в нанесении весной 1899 года побоев с переломом рёбер задержанному крестьянину Воздухову, который не приходя в сознание, умер. Били его ногами, книгой, кулаками. Избитого бросили в камеру. Первые трое из поименованных подсудимых приговорены палатой в каторжные работы на четыре года».
Газетная телеграмма.
Трое нижегородских полицейских приговорены к 4 годам каторги.
Для них это приговор к смертной казни, и притом мучительнейшей.
Каторга ненавидит полицию.
Воров, грабителей, убийц, самих когда-то «допрашивали» в участках, и когда к ним попадает полицейский, они «припоминают».
На Сахалине, проходя мимо одной из тюрем, я услыхал отчаянные вопли.
– С хородовым ихрают! – объяснил мне с улыбкой «стрёмщик», стоявший на страже у дверей.
В другой раз мне пришлось видеть, как «играли с городовым».
«Игрок» Василий Петрович выиграл большое состояние, – рублей восемьдесят.
Весь «номер» тюрьмы был поставлен вверх ногами.
Старый «бабай», татарин, целый день не закрывал своего «майдана».
Стоял у раскрытого ящика с картами, папиросами, варёными яйцами, ситником, жареным мясом:
– Можэт, Васыл Петрович что потрэбует.
Василий Петрович лежал на нарах и уже скучал.
Около него суетились, вертелись, егозили голодные «жиганы», выдумывая, чем бы ещё развлечь Василия Петровича.
Водку Василий Петрович пил и других потчевал.
На гармонике ему играли.
Картинки он у Балада, тюремного художника-кавказца, покупал и рвал.
«Хама», как собаку, кормил.
«Хам», умирающий с голода, из продувшихся в лоск «жиганов», проигравший свой паёк за три месяца вперёд, стоял на четвереньках.
Василий Петрович плевал на хлеб, кидал ему.
– Пиль!
«Хам» должен был ловить налёту непременно ртом и радостно лаять, к удовольствию всего «номера».
Но и эта игра Василию Петровичу надоела:
– Пшёл к чёрту!
Он лежал и скучал.
Что бы такое выдумать?
– Сенька! – улыбнулся ленивой улыбкой Василий Петрович.
Нашёл!
– Сенька, как тебя в полиции дули? А?
Сенька, поджарый жиган, ожил, подскочил, тряхнул головой и осклабился всей мордой:
– Жестоко дули-с, Василий Петрович! Так точно!
– А ну-ка-сь, расскажи!
При этих словах арестант, лежавший неподалёку на нарах, потихоньку встал и пошёл к выходу.
Но сидевший на краю нар «парашечник» вскочил, загородил дорогу:
– Куда?
– Стой, брат, стой! – рассмеялись другие арестанты и подтолкнули его поближе к Василию Петровичу, – послухай!
Это был бывший городовой, сосланный в каторгу за то, что повесил жену.
– За что ж тебя дули? – как будто бы удивлялся Василий Петрович.
– Стало быть, допрашивали! – отвечал весело Сенька. – По случаю ложек!
– В участке, значит?
– Так точно, в участке. Иду, стало быть, по Хитрову рынку, а меня и – цап, забрали и посадили в каталажку. А наутро приходит г. околоточный надзиратель. «Так и так, винись, значит, где серебряны ложки? Твоих рук дело!» – «Дозвольте, – говорю, – ваше высокоблагородиё! Явите такую начальническую милость! Отродясь ложек в глаза не видывал!» – «Не видывал – гыть, – раскурицын ты, курицын сын! Так ты у меня по-другому заговоришь!» Да кэ-экс развернётся, по уху меня – хле-есть!
– Да ну?
– Свету не взвидел! Сейчас сдохнуть!
– Да как же он тебя так?
– Да вот этаким манером-с!
Сенька подскочил к бывшему городовому, развернулся – и звезданул его в ухо, тот на нары треснулся.
– Здорово тебе, Сенька, дали! – покачал головой Василий Петрович.
Бывший городовой вскочил, лицо в крови, – об нары разбился, – заорал, как зверь:
– Чего ж ты, стерьва!?
И кинулся на Сеньку.
Но «жиганы» ловко дали ему подножку, кинулись, насели, скрутили руки назад, подняли и держали.
Сенька стоял весь бледный, со стиснутыми зубами, дрожа. «Человек разгорался». Кровь играла.
«– Держи, – говорит городовым, – его, подлеца, туже». Да кэ-эк развернётся, да кэ-эк в другое ухо резне-ет!
Сенька наотмашь резнул бывшего городового в другое ухо. Тот зашатался и завопил благим матом.
– «Сказывай, – гыть, – подлец, игде ложки?» Да опять как резнет!
Сенька «резал» с расстановкой, чтобы «каждый удар чувствовал», – отчётливо, звонко, со вкусом.
Бывший городовой только стонал, опустив голову.
Сенька приустал.
На лбу выступил пот, утёрся.
– Вижу, надоть роздых дать. Ваше, – кричу, – ваше высокоблагородие! Остановитесь! Остановитесь! – кричу. – Сейчас всю правду истинную про ложки покажу! Не бейте. Остановились г. околоточный надзиратель. «Дыши, – говорит, – тварь!» Полежал на полу, отдышался. Да в ноги. Что я могу сказать игде ложки, ежели я и впрямь ложек не брал? «Ваше высокоблагородие! Будьте такие милостивые! Ужели ж вам бы не сказал, ежели б брал?» – «А, – г. околоточный говорит, – ты, животина, этак? Крути ему руки». Да кэ-эк меня… Свету не взвидел!
Отдохнувший Сенька звезданул бывшего городового так, что у того голова замоталась и ноги подкосились.
– «Так?» гыть. «Этак?» гыть. «Так?» гыть. «Этак?» гыть.
Бывшего городового швырнули на нары. Он был в бесчувственном состоянии.
Долго лежал, как пласт. Словно помер. Только потом начали плечи вздрагивать. Значит, в себя приходить начал и от боли плачет.
– С хородовым ихрали? – спросил меня «стрёмшик», стоявший у двери снаружи, когда я выходил из «номера».
– С городовым играли. И часто играют?
– Известно. Баловники!
Он улыбнулся и пожал плечами.
Я не осуждаю этого приговора:
– На четыре года в каторгу.
Я нахожу его превосходным, я нахожу его великолепным, я нахожу его достойным подражания.
Я люблю, когда мысль выражается общепонятно.
А общепонятнее, определённее, яснее нельзя выразить мысль:
– За издевательство, за мучительство над беззащитным в застенке – каторга.
Побольше бы таких приговоров.
Они понятнее и яснее всяких циркуляров о вежливом обращении полиции с публикой.
Я рукоплещу справедливости.
Но мне жалко людей.
Как жаль бывает озверевших, оскотиневших людей, испорченных старшими.
За что их погубили?
Что думали эти полицейские, когда они били в участке кулаками и ногами, мучили, издевались, ломали рёбра попавшемуся в их руки обывателю?
– Ори, брат, не ори, – всё одно никто не услышит!
И беззащитная жертва ещё больше разжигала их, – ничто так не озверяет палача, как беспомощность его жертвы.
Тут-то и дать себе волю!
Думали ли они, что жертва может пожаловаться?
Кому? Как? Где свидетели?
Да они же сами и будут единственными свидетелями:
– Помилуйте! Что вы? Обращение было самое деликатное! Он сам ругал, сам оскорблял, сам наносил удары чинам полиции.
Пусть пожалуется, сам же и останется виноватым.
Самого же и отдадут под суд «за оскорбление чинов полиции при исполнении ими служебных обязанностей».
Думали ли они, что кровоподтёки, ссадины, переломанные рёбра могут служить уликами против них?
А протокол-то на что?
Протокол, где пишется:
«Подобран в бесчувственно-пьяном виде не известный человек, со знаками неизвестно кем нанесённых побоев».
Так в участок и доставлен! Кто его знает, где, кто его так изувечил.
Думали они, могли ли они думать, что попадут под суд?
Для нас, простых смертных, чтобы попасть под суд, надо только совершить преступление. Довольно и прокурора.
Для полицейского прокурор бессилен. Надо, чтоб начальство захотело отдать полицейского под суд.
Городовой «изложит дело» околоточному, который, конечно, станет скорее на сторону «своего» городового, чем на сторону какого-то «мерзавца», подобранного на улице и попавшего в кутузку.
Околоточный «представит дело» участковому.
Участковый «объяснит дело» полицмейстеру.
Полицмейстер «осветит дело» губернатору.
Какое тут предание суду!
Для этих Шлеметевского, Шульпина и Ольховича приговор в каторгу свалился, как снег на голову.
Как снег в июле!
Они жили, они были воспитаны в мысли о безнаказанности, – это самое главное, – и вдруг…
И вот пройдёт года два-три.
В один из сахалинских лазаретов «приволокут» из тюрьмы избитого на смерть арестанта.
В состоянии. таком же, в каком был и этот несчастный обыватель Воздухов.
В кровоподтёках, с отбитыми лёгкими, с переломанными рёбрами.
– Кто это, братец, тебя так разукрасил? – спросит доктор, стараясь шутливым тоном поддержать дух умирающего.
Арестант промолчит.
– Кто, говорю, тебя так разукрасил?
Арестант будет угрюмо смотреть в угол и молчать.
Или скажет через силу:
– Сам с нар упал. Расшибся.
Всякий больной надеется выздороветь. Но, выздоровевши, попадёшь опять в тюрьму.
А если «лягнёшь», «ударишь хвостом», скажешь, кто бил, тогда уж из тюрьмы больше не попадёшь в лазарет, а прямо на кладбище.
И испустит дух этот бывший полицейский, для которого приговор в каторгу был приговором к смертной казни.
За что?
Испуская дух, он может, он имеет право спросить:
– За что ж меня-то, меня так, когда другие…
Г. Демчинский
– Прав или не прав г. Демчинский?
– Ей Богу не знаю. Вместо диспута, была пародия. Да и то не из остроумных!
– Верна его теория?
– Судить не могу. Я не специалист.
– Ну, по крайней мере, сбываются его предсказания?
– Не следил. Ведь нельзя же, глядя на небо, думать только о Демчинском!
И всё-таки когда меня интересует вопрос о погоде, я справляюсь:
– А что говорит Демчинский?
Если Демчинский предскажет, что 1-го ноября будет жесточайший мороз, – в ломбардах произойдёт великое волнение.
Служащие не будут поспевать выдавать выкупаемые шубы.
Если то же самое предскажут метеорологи, – шубы будут мирно покоиться нафталиновым сном и видеть процентные грёзы.
– Да ведь метеорологи говорят…
– А мало ли что метеорологи! Вот инженер…
Мне кажется, что и вера в г. Демчинского основана на том, что он инженер.
Такое и выражение существует:
– Вы верите в Демчинского?
Эта «вера в Демчинского» интересна с точки зрения психологии общества.
У меня был приятель-доктор. Кончил курс и уехал в провинцию.
Письма получались самые отчаянные.
«За 2 месяца хоть бы зуб какому-нибудь каналье вырвать! Ведь болят же, чёрт возьми, у кого-нибудь хоть зубы!»
К тому же с беднягой случилось несчастье.
Его пригласили как-то нечаянно к жене городского головы, – и несчастный нашёл у неё страдания желудка.
Страдания желудка, – когда жена городского головы не считала совместимым со своим званием страдать чем-нибудь ниже нервного расстройства.
– Весь город знает мои нервы, а он говорит, что у меня желудок!
От невежи, нахала, дерзуна и коновала отвернулся весь город.
Дамы падали в обморок при его имени:
– Он, Бог знает, что у меня найдёт!
Мужчины говорили:
– Вот лошадь заболеет, – я его приглашу!
«Мне всё чаще и чаще приходит в голову, дорогой друг, – писал несчастный, – прописать себе синильной кислоты».
Наконец, я получил от него известие:
«Продал последнее, что было. Еду в другую губернию».
И вдруг на меня посыпались жизнерадостные письма:
«Купил лошадей».
«Приторговываю домишко».
«Поздравь меня, – я помещик».
И приятель звал меня к себе:
«Приезжай весной сюда ко мне, в мой подгородный хутор. Мы отдохнём и посмеёмся. Здесь смеётся всё, – смеётся солнце, смеётся голубое небо, смеётся весёлая речка, смеётся кудрявый лес и радостно хихикает листвой».
Я соблазнился.
Приятель ждал меня на станции.
– Здравствуй, док…
Он побледнел, как полотно, кинулся ко мне, сжал руку и шепнул трагическим тоном:
– Тсс!.. Кругом меня все знают! Не называй меня доктором!
И пока мы ехали в отличной коляске, – он шептал, чтоб не слыхал кучер:
– Говори про меня всё, что хочешь. Что я беглый каторжник. Живу по подложному виду. Убил семью из десяти персон. Но не говори, что я доктор.
И когда после ужина мы остались одни, он посмотрел, не подслушивает ли кто из прислуги, запер двери кабинета и сказал вполголоса:
– Я знахарь, а не доктор. Не строй удивлённых глаз. Вот как вышло. Я приехал сюда без копейки и остановился где-то, скорей на постоялом дворе, чем в меблированных комнатах. Всю дорогу я думал: «Не броситься ли под поезд?» Усталый, разбитый, – а тут через перегородку охает хозяйка. «Что с вами?» – «Ой, милые, поясница!» Я не знаю, что меня дёрнуло пошутить, – это была минута вдохновения: «Это у вас с глаза!» Хозяйка обрадовалась, словно я ей сто рублей подарил: «Вот, вот, батюшка! Я и сама думала, что беспременно с глазу!» Пошёл в аптеку, накупил ей разной дряни. Наутро как рукой сняло! Так, пустяки были. Но к полудню в коридоре у моих дверей уж дожидалось пять пациентов из того же дома. Один испорченный, один чем-то опоённый, один, на которого напустили, человек, у которого заболел глаз оттого, что он посмотрел на собаку не в надлежащую минуту, и человек, на которого на самого посмотрела старуха-цыганка. На третий день у меня было уж 50 пациентов. Весть о приехавшем в город знахаре облетела всю улицу и переходила на соседние. А на четвёртый день у постоялого двора остановилась карета: «Здесь живёт знахарь?» Чем я их лечу? Я хожу в аптеку, покупаю нужные лекарства и лечу. Лечу как следует. Одним помогает, другим нет. Но известие о каждом «исцелении» – относительно меня говорят «исцеление» – облетает весь город и увеличивает мою славу. Меня даже хотели выслать! – похвастался он. – Но нет, брат! Трудно! У меня лечится губернатор! Ты посмотри часы моего приёма. Бедных – бесплатно. Интеллигенция окупает всё: дом, лошадей, имение, деньги в банке. И знаешь, к какому я пришёл убеждению?
– К какому?
– Что из меня вышел бы отличный доктор! У меня есть талант. Я хорошо лечу. Конечно, я не отстаю, я слежу за наукой. Но, разумеется, втайне! Ради Бога, это между нами! Выписываю книги на чужое имя, держу их под секретным замком, а читаю запершись. Он вздохнул. Мне жаль только коллег! За это время один повесился с голоду, другой впал в меланхолию, сидя один и ожидая пациентов. Остальные – кто уехал из города, кто из четырёх-пяти комнат переехал в одну. А я, – как видишь! Впрочем…
Он вскочил с места и беспокойно забегал по комнате.
– Завёлся тут за последнее время один кузнец. На какой-то воде с калёного железа, говорят, лекарства готовит. Врёт, конечно, шельма! Но сильно практика к нему пошла. Я было уж справки наводил: «Точно ли кузнец? Может, кончил академию и говорит только, что кузнец?» Хотел изобличить. Да нет! И по паспорту – кузнец. Разве живёт только по подложному документу!
Приятель вздохнул.
– Вот, брат, дела! А всё-таки… приношу пользу людям и лечу их настоящей медициной. Хоть и против их воли!
И он улыбался жалкой и виноватой улыбкой человека, которого обвиняют в краже:
– Хотел поправиться и зажить честной жизнью!
Специалисты переживают тяжёлое время.
У вас есть судебное дело. Вы хотите идти к адвокату.
– Что, батюшка, адвокат? Тут есть один знающий человек, никакой юриспруденции не учился, а так вам дело обмозгует…
Вы нездоровы.
– Зачем к доктору? К какому доктору? Тут есть один… не то из Бухары… не то из Тибета… Никакой этой самой медицины не знает…
И девять из десяти идут к «знающему человеку» и к человеку не то из Бухары, не то из Тибета.
Шут его знает, откуда он, но он никакой медицины не изучал. Вот что главное!
У него и надо лечиться.
И в «знающем человеке» самое ценное, что он никакой юриспруденции не изучал.
С ним и надо советоваться!
Насчёт метеорологии надо у инженера спросить. А вот насчёт инженерных работ, нет ли какого метеоролога спросить:
– Как бы русло Волги очистить?
Если бы г. Грибоедов занялся вопросом, как надо строить железные дороги, он имел бы у публики такой же успех, как г. Демчинский, предсказывающий погоду.
Чем объяснить всё это?
Гг. специалисты объясняют невежеством публики.
Но не виноваты ли чем-нибудь и сами гг. специалисты, если к ним почему-то потеряли веру?
Что такое г. Демчинский сейчас?
«Кузьмич метеорологии».
Из ста «верящих в предсказания Демчинского» едва ли десять внимательно их проверяли и едва ли один знает, в чём состоит его теория.
– Луна… притяжение…
Многие ли «в такую глубь» вдавались?
Для большинства просто:
– Появился, слава Богу, и в метеорологии знахарь!
И перестали верить докторам!
Гг. специалистам остаётся только развенчать его и доказать, что это только знахарь.
Если они могут это, – и в особенности если это так легко, по их словам, сделать!
Но развенчать публично, торжественно, на настоящем диспуте.
А не задушить новую идею келейно, в своём кружке.
Чтобы мы даже не могли слышать её писка.
И затем объявить:
– Она была мертворождённою.
Диспуты-пародии теперь в моде.
Но пусть не на диспуте-пародии, а на настоящем, свободном диспуте Галилей улыбнётся г. Демчинскому:
– В своей теории вы забыли об этом. Но всё-таки ж земля вертится!
А зачем же вы делаете из г. Демчинского маленького Галилея?
