Текст книги "Безвременье"
Автор книги: Влас Дорошевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Анекдотическое время
На одной из «пятниц аквалеристов» разыгрался следующий анекдот:
Сели ужинать и, по обычаю, принялись за анекдоты.
Обыкновенные анекдоты, мужские.
Старый, почтенный художник встал и объявил, что он уходит:
– Среди художников уместнее было бы говорить об искусстве, чем рассказывать «мужские» анекдоты!
Это вызвало оживлённый обмен мнений.
Один из молодых художников защищал анекдоты такими убедительными словами, которые даже не во всяком анекдоте встретишь.
Старый художник, защищаясь, взял стул в виде аргумента.
Но до сражения, слава Богу, не дошло.
Когда на следующий день явились с извинениями к старому, почтенному художнику, оказалось, что старый, почтенный художник от волнения и огорчения занемог.
«Так кончился пир их бедою».
Два года тому назад, в одну из пятниц, предвкушая и даже волнуясь, я подъезжал вечером к академии.
Пятница, как на грех, была особенно «чреватой».
– Вы будете сегодня в Александринском театре? Новая пьеса.
– Нет.
– Вы в Мариинском? Там тоже первое представление.
– Тоже нет. Я еду сегодня на «пятницу акварелистов».
«Пятницы акварелистов».
Сколько о них приходилось читать, слышать, мечтать.
Попасть в этот заколдованный круг.
Быть среди «необыкновенных людей».
Тут что ни человек, то талант. У всякого в душе искра Божья. У кого и пламя.
Унестись от прозы жизни в интересы искусства.
Сколько я услышу, сколько увижу. Споры, разговоры об искусстве.
Какие новые идеи я вынесу отсюда? Во что моя вера будет поколеблена? Что новое заставит меня думать, грезить?
Несколько человек рисовали с натуры. Кто-то из артистов пел. В общем было скучно.
Наконец, уселись ужинать, и всё ожило: полились анекдоты.
Несколько человек, претендующих заменить «незаменимого» И. Ф. Горбунова[33]33
Иван Фёдорович Горбунов (1831—1896) – русский писатель, актёр, зачинатель литературно-сценического жанра устного рассказа.
[Закрыть], взапуски старались перед нами, резались, рассказывая анекдоты.
Было скучно, как везде.
Впрочем, не везде. «Внизу» теперь интереснее, чем «наверху».
Отчего это?
В обществе приказчиков стараются говорить «о высоких материях».
В обществе интеллигентных людей пробавляются приказчичьими анекдотами.
В то время, как приказчики стараются возвыситься до интеллигенции, интеллигенция старается принизиться до приказчиков.
Впрочем, художники не должны особенно огорчаться анекдотическим упадком их когда-то знаменитых «пятниц».
Не они одни.
Недавно я отправился на обед беллетристов.
Тоже «соль».
В кабинете у «Донона», за длинным столом, молча обедало человек 20.
Было скучно, томительно скучно.
Ей Богу, это было похоже на спиритический сеанс.
Так и казалось, что длинный стол сейчас пойдёт по кабинету, духи начнут швырять бутылками, салфетки сами собой свяжутся в узлы, а тарелки примутся стучать:
– Я… дух… А…гр…а…ф…е…н…ы-ы-ы.
Было жутко.
В страшном молчании съели суп, рыбу.
При гробовой тишине отошла в вечность баранина, и её молча помянули красным вином.
Затем тоскливо исчезли бобы. Рябчики появились было на тарелках и молча исчезли.
С тоской все готовы были приняться за мороженое.
Но в эту минуту кто-то хихикнул.
На него оглянулись с испугом:
– Чего это вы?
– Да вот Иван Иванович… Ой, не могу!.. Анекдот!..
Всё ожило:
– Иван Иванович! Анекдот!
– Анекдот!
– Иван Иванович!
И полились анекдоты.
И ожили все, как оживают завядшие цветы, вспрыснутые живительной росой.
Нынче без анекдота – ничто.
Нынче без анекдота – нигде.
В собрании экономистов, просто на вечеринке, в театре в антракте, в ресторане и дома за чайным столом, – везде только и слышно:
– А вы слышали анекдот?..
На что среды кн. Мещерского, – какое почтенное и многодумное собрание, но и там, судя по «Дневникам Гражданина», только и делают, что рассказывают неприличные анекдоты о России.
Отправляетесь вы на чествование какого-нибудь деятеля – вас ловит кто-нибудь за фалды фрака:
– А вы слышали самый последний анекдот?
– Анекдот! Анекдот!
И кругом вас кучка людей.
Умер общественный деятель.
Не успели тело положить в гроб, – у гроба вырастает «друг почившего»:
– Мы знали покойного лично. С покойным случился однажды следующий анекдот…
И пошло!
Если где-нибудь вы видите группу людей, слушающих внимательно, сосредоточенно, – знайте, что им рассказывают анекдот!
Как распространена теперь эта страсть к анекдоту!
Прежде довольно было всему Петербургу одного И. Ф. Горбунова.
Теперь в Петербурге 20—30 патентованных, известных анекдотистов, стремящихся завоевать славу И. Ф. Горбунова.
Прежде на весь Петербург и на всю русскую жизнь достаточно было одного «генерала Дитятина»[34]34
У Козьмы Пруткова был родной брат – генерал Дитятин. Это самое вдохновенное создание Горбунова. Свой редкий талант он воплотил в образе старого аракчеевского служаки, дающего свои оценки любому политическому и общественному явлению пореформенной России.
[Закрыть].
Теперь – «генерал Херасков», «генерал Таптыгин», – сколько их рассказывает анекдоты в обществах, кружках, на вечерах и вечеринках?
В обществе появились особые специалисты по части анекдотов.
– Зачем вы пускаете к себе такого-то?
– Да уж очень хорошо анекдоты рассказывает!
На анекдот зовут:
– Приезжайте. Будет такой-то. Вы слыхали, как он анекдоты…
О человеке, опоздавшем на анекдот, жалеют:
– Эх вы! Опоздали! А тут молодого человека привозили. Так анекдоты рассказывает!
Есть такие гастролирующие молодые люди.
– Кто он?
– А шут его знает! Анекдоты рассказывает!
Если у вас есть хороший анекдот, – у вас есть ключ во много домов.
Скоро на визитных карточках будут печатать:
«Анекдотист».
И на карточке писать:
«Приехал с новым анекдотом».
Примут непременно, и не в очередь.
Анекдот по всякому поводу. И всё – повод для анекдота.
– Говорят, в неурожайных губерниях…
– Ах, кстати про неурожайные губернии. Вы слышали анекдот?[35]35
См. также «Неясные времена».
[Закрыть] У неурожайного мужика спрашивают:
– В трактир ходишь?
– Хожу!
– Водку пьёшь?
– Пью!
– Подати платишь?
– Замолол!
– Правда мило?
– Вот, говорят, насчёт школьной реформы.
– Ах, насчёт школьной реформы…
И вам сейчас рассказывают о том, как директор говорил речь воспитанникам «по циркуляру»:
– Мне приказано вас, таких, сяких, любить, – и я буду вас, таких, сяких, любить! В карцер вас, каналий, всех запру, – а любить всё-таки буду!
– Правда, смешно?
Всё и вся интересует всех только с точки зрения анекдота:
– А ну, какой из этого анекдот выйдет?
И сама жизнь наша превратилась в один сплошной анекдот.
Нельзя сказать даже, чтоб очень приличный.
Муза истории густо покраснеет, рассказывая его нашим потомкам.
Разбои на Волге (Исторический очерк)
Есть места, отличающиеся особенно вредным климатом.
Как на смех, они считаются именно местами с климатом особенно хорошим.
Монако, Ялта, Волга.
Под жгучими лучами полуденного солнца, в час пурпурного заката, ароматною тёплою ночью, когда по небу из тёмно-синего бархата раскинется брильянтовое кружево звёзд, – от пальм, от благоухающих экзотических цветов поднимаются, хороводом кружатся в воздухе мириады особых монакских микробов.
При теперешних успехах науки можно быть уверенным, что этот микроб будет найден.
Микроб, который носится в благодатном воздухе Монако и заражает людей азартом.
Откуда взялись эти микробы?
Они родились, быть может, в лужах крови в роскошном вестибюле игорного дома, в лужах крови на площадке, под знаменитою монакскою скалой, в лужах крови на рельсах железной дороги.
Они родились от крови тех американцев, русских, англичан, французов, немцев, которые пускали себе пулю в лоб, кидались со скалы, бросались под поезд.
Я встречал в Монако москвича, знаменитого когда-то «красавца-мужчину», женившегося на очень богатой купчихе, получившего после её смерти миллионы.
Здоровье, красота и деньги, – у него было всё для веселья.
А он ходил в этом красивейшем уголке земного шара, в толпе разряженных красивых женщин, мимо блещущих роскошью и весельем ресторанов – унылый и мрачный.
– Что с вами?
– Вчера проиграл ещё двести тысяч!
– Послушайте! Да изо всех глупостей, это – самая глупая. У человека тысяча, а ему хочется иметь миллион. Он играет, – это не умно, но понятно. У вас есть уже миллионы! Зачем вам играть?
– Глупо.
– Зачем же вы играете?
– А я знаю? У меня на весь свет знаменитая красавица-испанка. Весёлое интересное общество, с которым я завтракаю, обедаю, ужинаю, катаюсь, кучу. С утра веселье и любви сколько угодно. Но вот подходит вечер, и меня начинает мутить: «Иди! Иди!» Меня охватывает тоска: «Иди! Иди!» Меня захватывает одно желание: «В казино». Тут все доводы рассудка бессильны. Я болен, я не могу рассуждать. Я иду, я играю, я проигрываю. И так каждый вечер. Это как малярия, которая схватывает вас к вечеру, аккуратно каждый день треплет, треплет и проходит… до следующего дня.
– Уезжайте!
– Не могу. Я болен. Я отравлен. Я не могу оторваться от казино!
«Малярия» длилась года два.
На третий я встретил «красавца-мужчину» поседевшим. Он сидел на скамейке на бульваре, с лицом человека, решающего вопрос, что лучше:
«Застрелиться или повеситься?»
– Опять проиграли?
Он улыбнулся:
– Нечего!
– Всё?
– Всё!
– Да зачем?! Зачем?!
– А я знаю?
Тысячи проигравшихся с изумлением думают потом: зачем они играли, зачем?
– Воздух, знать, такой!
Это болезнь, происходящая от заражения микробами, которые носятся в этом благовонном, отравленном воздухе.
В Ялте я знал одну барыню, пожилую, но ещё очень красивую. Умная, прекрасно образованная, остроумная, живая, весёлая, – она была душою нашего маленького общества, которое отдыхало и веселилось. К вечеру она обыкновенно говорила:
– У меня начинается мигрень!
Или:
– Мне нужно написать несколько писем!
И уходила.
Мы улыбались:
– К своему татарину!
Однажды я застал её в слезах, с исцарапанным лицом. Она рыдала страшно, неутешно.
– Что с вами?
– До такой низости, гадости, подлости я ещё никогда не падала. Меня избил Ибрагим.
– Как избил?
– Кулаками, нагайкой! Лошадь так не бьют, как он меня бил. Я должна об этом вам рассказать! Пусть мне будет стыдно перед посторонним человеком! Пусть этот стыд, этот срам, позор будет мне наказанием за то, что я пала так низко, гнусно, подло. Он избил меня за портсигар. Он захотел иметь золотой портсигар с моей надписью. Я заказала и подарила. Но портсигар оказался меньше того, который ему когда-то подарила какая-то московская купчиха. Он бросил портсигар мне в физиономию, – видите исцарапал. Бросился на меня с кулаками, потом снял со стены нагайку….
– И вы?
– Я только молила, чтоб он меня не убивал. Я боялась, что он меня убьёт. Он был так рассержен. Он не помнил себя. Послушайте! Возьмите с меня честное слово, что я больше не пойду к Ибрагиму.
– Да я-то при чём же?..
– Нет! Нет! Возьмите! Честного слова самой себе никогда не сдержишь! А пред посторонним человеком мне будет стыдно. Возьмите!
– Извольте. Дайте мне честное слово, что никогда больше не пойдёте к Ибрагиму!
– Даю вам честное слово, что я никогда больше не пойду к Ибрагиму! Всё кончено. Благодарю вас!
Она произнесла это торжественно, как клятву.
А через два дня она встала из-за стола, не ожидая конца обеда, и сказала:
– Простите, господа. У меня опять начинается мигрень!
А ещё через два дня она снова рыдала. Ибрагим снова избил её нагайкой за то, что она приревновала его к какой-то амазонке.
– А ваше слово? Ваше слово?
– Что же я поделаю, если я не могу держать слова даже перед самой собой?!.. Клянусь вам, нет утра, когда бы я не говорила себе, просыпаясь: «Всё кончено! С сегодняшнего дня»… И даю себе самое честное слово. А к концу обеда я встаю и, проклиная себя, – клянусь что ненавидя себя, – почти против своей воли говорю: «Извините, у меня мигрень». И иду. Я больна. Я отравлена.
Вся Алупка знала двух очень почтенных с виду дам, мать и дочь, которые поднимали такие скандалы, что сбегались все соседи.
– Ты интриганка! Ты отбиваешь у меня Ахмета!
– Не смей так смотреть на моего Османа!
И добро бы, всё это были писаные красавцы.
Это было бы пошло, но понятно.
А то встречаю этой осенью в Ялте маленького, невзрачного, рябого татарина, с золотой номерной бляхой.
– Имеет своих лошадей, работников! – поясняет с завистью другой проводник.
– Этот?
– Барыня одна провинциальная приехала этой весной. Десять тысяч подарила. Молодая и красивая, муж, говорят, по своим местам очень важная птица.
И наверное, «в своих местах», там это – неприступная провинциальная львица, готовая обдать леденящим холодом за всякое неосторожное слово, за всякий нескромный взгляд.
Что ж превращает, даже «рассудку вопреки», во временно исправляющих должность Мессалин наших скромных столичных и провинциальных матрон?
– Воздух здесь такой! – плакала бедная дама, которую бил Ибрагим.
При нынешних успехах знания смело можно надеяться, что скоро откроют ялтинского микроба, который вызывает эпидемические заболевания среди наших бедных дам.
– Я не могу слышать топота скачущей лошади. Это бросает меня в дрожь. Я не могу видеть парочки, которая едет с горы. На меня налетает рой воспоминаний! – говорила бедная дама, которую бил Ибрагим.
Мириады ялтинских микробов срываются со скал, на которых крупными чёрными буквами начертано в лавровом венке:
– Ибрагим и Маша.
Мириады микробов вылетают из-под копыт быстрой иноходью идущих лошадей.
Вылетают, кружатся в хороводе, разлетаются и заражают бедных, бедных, бедных дам!
Повышают температуру, туманят голову и застилают зрение…
Волга – чудная река.
Но причудливыми зигзагами её берегов по зеркальной, лазоревой глади написана бесконечная разбойничья история. То не горы чернеют по правому берегу Волги. То огромная библиотека из томов разбойничьих историй.
И леса кудрявые – только переплёты этих томов.
Вот огромный утёс, – огромный том с разбойничьим романом. Вот маленький утёс, – маленькая повестушка, но тоже разбойничья и весьма поучительная.
Жигули, Столбичи, это – уже многотомная история разбоев на Волге.
Тут каждый утёс кистенём машет, и каждый пригорок кричит:
– Сарынь на кичку!
Здесь творил суд и расправу атаман Степан Тимофеевич.
В этом ущелье жило двенадцать сестёр. Все разбойницы.
Вон как! На Волге даже дамы разбоем занимались. Где ж тут с мужчин строго спрашивать?
Выходили двенадцать сестёр, останавливали всякий стружок, бороться вызывали и, поборовши, дань спрашивали. Пока не приехал в утлой лодчонке калика перехожий.
Посмотрели сёстры на перехожего калику:
– Что же, с тобой, что ли, тоже бороться?
Невзрачный мужичонка шапку снял:
– Коли милости вашей угодно! Поборемся.
Взялись непобедимые сёстры, для смеха, поодиночке с ним бороться. Положил калика перехожий двенадцать непобедимых сестёр рядком на песок.
Диву дались двенадцать сестёр:
– Откуда, из каких таких стран этакий богатырь пожаловал?
Усмехнулся калика перехожий.
– Ну, какой я богатырь! Сами видите! На своей стороне самый лядащий.
Ужаснулись сёстры:
– Ну, уж ежели ты самый лядащий! Что же как другие из твоей стороны возьмут да придут?!
И со страха разбой кинули.
А то Бог бы знает, сколько бы ещё разбойничали сёстры, если бы к ним такой товарищ прокурора не пожаловал.
Здесь, по этим ярам гулял Кудеяр-богатырь.
Кудеяр-богатырь, который «сорок лет разбойничал, ни одной капли христианской крови не пролил». Всё так, за горло душил.
Согласитесь, воспоминания, – даже при поездке на казённом путейском пароходе вниз по Волге, – не особенно поучительные.
Среди старых волгарей есть легенда, что не умер атаман Степан Тимофеевич. Что живёт он в неприступном бору, около Жигулей. Седой как лунь, борода до земли, умереть никак не может, – земля его не принимает. Сторожит он заветные клады и живёт схоронившись. А как время ему придёт, – опять на святую Русь объявится.
– Жив Стенька Разин, только не показывается А жив.
Как всякая легенда, это – наивно.
Но что-то всё-таки тут есть.
Стеньки Разина нет, но микроб Стеньки Разина жив.
И не в виде старца древнего в дремучем бору живёт Стенька, а в виде микроба реет и вьётся на Волге.
Кудеяр, сёстры-разбойницы померли. Кости их истлели. А от праха их зародились микробы и заражают людей.
Что это так, – мы видим на гг. инженерах.
Вот и сейчас в Нижнем Новгороде московская судебная палата делает операцию двум таким заболевшим.
Содержание обвинительного акта, в двух словах, в следующем.
Атаман Александров собрал вокруг себя удалых добрых молодцев: подрядчиков, канцелярскую путейскую вольницу, и каждый проплывавшей мимо казённой тысяче они кричали:
– Сарынь на кичку!
А есаулом у него был свет инженер Шнакенбург млад.
Чем не волжская история?
Жаль, что все дамбы атамана Александрова всегда размывало водой, а то мы имели бы по Волге столько же «Александровских» дамб, сколько Разинских утёсов.
Как же это, однако, могло случиться?
Г. Александров – человек с высшим образованием. Будучи в институте инженеров путей сообщения, он, вероятно, и сам без волнения говорить не мог и других без волнения слышать не в состоянии был, когда речь заходила об общественной пользе, общественном служении.
– Деньги казённые – деньги народные.
А деньги народные, это – святыня!
Вероятно, его возмущало, искренно, до глубины души возмущало всякое известие о малейшем хищении народного достояния.
Да и г. Шнакенбург.
Воспитанника института инженеров путей сообщения, вероятно, волновало и возмущало каждое известие о всяком корыстном и бесконтрольном пользовании народным достоянием.
– Народные деньги – святые деньги.
Тут нужна осторожность в распоряжении каждою копейкой. Всё должно быть как за стеклом, – видно и ясно.
Какое поистине волшебное превращение!
Люди когда-то пылали, люди горели, а вот пришли на Волгу и…
Есть что-то в этой реке, – есть что-то для всякого инженера, который к ней подходит.
«В старину живали деды!» поют ему утёсы и горы.
– Смелее, смелее! – шепчут вековые леса.
Волны плещутся о камни, и в плеске их слышится русаличий смех двенадцати сестёр:
– Эх ты, простофиля!
А красавица-река, пышно раскинувшись, разметавшись в лазоревом ложе своём, говорит:
– Возьми!
Ну, инженер слаб – и «заболевает».
Это микроб.
Это какой-то особый микроб, потому что не теперь только, – всегда Волга действовала на инженера так. Всегда инженер «заболевал».
С тех самых пор, как появились на Волге инженеры.
Около Камышина вам показывают «инженерский утёс»,
Славе утёса 200 уж лет. Дело было ещё при Петре.
Пётр Великий выписал на Волгу инженера. Вероятно, немца. Вероятно, выбрал хорошего, – Пётр умел выбирать людей.
Но стоило хорошему немцу, будучи, инженером, приехать на Волгу, – как он «заболел».
И, выражаясь громко, «направил Волгу в свой карман».
Слухи о хищениях инженера на Волге дошли до столицы, и инженера потребовали в столицу «на суд».
В то время негде было взять трёх адвокатов, а потому инженер взял тройку степных коней.
Сел один в тарантас, разогнал коней и вместе с тройкой бухнулся в Волгу с крутого утёса.
Такова история первого хищения первого инженера на Волге.
Это было при Петре.
Вон когда ещё на Волге первый Шнакенбург завёлся!
Вон с каких пор изменилось течение Волги, и великая русская река течёт в инженерские карманы! И 200 лет этого её нового русла исправить не могут.
Что же делать?
Один волжский пароходчик серьёзно советовал:
– Менять казённые деньги на пятаки – и валить их в Волгу.
– Как так?
– А по арифметике. Если бы все деньги, которые истрачены на Волгу, разменять на пятачки, – особенно если на старинные, большие – этими пятачками можно бы устелить всё русло Волги от Твери до Астрахани. И текла бы Волга по медному руслу, никаких перекатов незнаючи.
Другие рекомендуют:
– Отдавать волжских инженеров под суд не «после», а «до».
– То есть как это?
– А так! Когда ещё ничего не сделал. Вместе с назначением на Волгу отдавать инженера одновременно под суд и следствие. Пусть ведёт всё дело под наблюдением товарища прокурора и присмотром судебного следователя. Инженер дамбу строит, а следователь следствие производит: а не производится ли сия постройка из материала, годного для обвинительного акта? Способ единственный.
– Мы возлагаем надежду на науку. Если 200 лет, инженеры страдают на Волге одною и тою же болезнью наука в конце концов откроет микроб этой болезни.
И тогда дело очень просто.
Отправляя инженера на Волгу, ему будут делать предохранительную «противоразинскую» прививку.
И тогда пускай микроб Стеньки Разина сколько угодно вьётся над его головой.
Пусть шепчут утёсы:
– Дерзай!
Пусть шумят леса:
– Чего ж ты зеваешь?
Пусть соблазняет река:
– Возьми!
Вся эта дурная компания разбойничьих утёсов, разбойничьих лесов, разбойничьей реки не страшна будет «привитому» инженеру.
А до тех пор… 200 лет с самого первого инженера длится это… Так «ужли же Волга-матушка да вверх потечёт».
Оскудение центра (Сцена в 1 действии)
Действующие лица.
Центр – больной.
Петербург – нервный.
Доктор Вересаевского толка.
Доктор Вельяминовского толка.
Обстановка бедная.
Центр лежит и охает.
Центр. Ой, батюшки! Животы подвело! Ой, родимые!..
Петербург (входит, не снимая шубы, смотрит на больного издали). – Это вы такие неприятные звуки издаёте?
Центр. Ой, милые…
Петербург. Перестаньте! Только нервы расстраиваете! Кричите так, что соседям слышно! Ужасно у нас неприятно! Как что случилось, сейчас ахать и охать! Это от невоспитанности!
Центр. Оскудел я уж больно…
Петербург. Оскудели, а кричите! Это вредно! Только себя переутомляете! Оскудели – и не теряйте сил: молчите.
Центр. Да ведь запищишь, ежели…
Петербург. Ах, оставьте пожалуйста! Просто дурная привычка! Все нынче пищат! Просто мода такая! Ужасно пренеприятно! Хоть бы где-нибудь румяное этакое, сдобное, пышное встретить. (Мало-помалу оживляется.) Окраиночка этакая, знаете! Пышка рассыпчатая! Так от неё это здоровьем, здоровьем дышит! Ущипнуть хочется! Ну, прямо с ней поиграть хочется! Прелесть! Думаешь с ней этак пошутить. «Весёлое созданье ты, живое». За подбородочек взять, «козу рогатую» двумя пальцами ей сделать! (Упавшим голосом.) А она: «Ах, оставьте! Мне не до того, я оскудела!» Все оскудели! Все ноют, плачут, киснут, прямо противно! Нервы только расстраивают!
Центр. Доктор, батюшка, пропишите что…
Петербург. Ах, оставьте меня! Какой я доктор? Я сам нервный! Вы мне своим нытьём все нервы расстроили! Оставьте, оставьте меня! Даже невралгия от вашего нытья делается. Ой, батюшки, дёрнуло! Придётся пойти домой и в постель лечь! Вечно расстроят! И сами вы кислый, и слова у вас кислые, и дух от вас какой-то кислый! Фу! Фи!
Центр. Оскудемши, значит…
Петербург. Главное, не охайте, – сохраняйте свои силы! До свидания! Совсем расстроился. (Уходит.)
Центр. На кислоту осерчал! (Подумав.) Оно кисловато! Двистительно!
Доктор-вересаевец. (Входя. Лицо нервное.) Где больной? Здесь больной? Вы больной?
Центр. Оскудемши, значит…
Вересаевец (глядя на него, ерошить на себе волосы). «Оскудемши!» Великое слово! «Оскудемши!» Хотя теперь, глядя на чужие страдания, займёмся самоанализом! (Горячо.) Это не вы оскудели, это мы оскудели! Мы! Мы! Мы! А? Глядя на такие страдания, чем мы можем помочь? Чем? Мы – несчастные, мы – оскудевшие духом! (Плачет.)
Центр. Доктор! Да вы не плачьте!
Вересаевец. Нет, буду плакать! Волосы на себе рвать буду! Голову при вас об печку разобью! Да! Смотрите, истощённый, слабый, оскудевший организм! А мог бы быть сильным, здоровым, могучим. А отчего он таким стал? Отчего? Как мы довели до этого? Сами не знаем! Хватайтесь теперь за голову! (Хватается за голову.) Отчего? Рвите на себе волосы! (Вырывает у себя клок волос.) Вот! (Вырывает ещё клок волос.) Вот!.. Вот!.. Вот!..
Центр. Доктор, да не убивайтесь так! Может, я ещё как-нибудь…
Вересаевец. Нет! буду убиваться! Буду! Как это случилось? Как проглядели? Какова история болезни? Мы даже истории не знаем! Что мы знаем по истории? «В 862-м году призвали варягов». Только и всего. В гимназиях живём подсказыванием! Не учимся! Что я делал в гимназии? За горничными бегал! Сочинения списывал! Уроков не учил! За что мне пятёрки ставили? За что? (Рыдает и бьётся головой об стену.)
Центр. Доктор! Барин! Стенка!
Вересаевец (вскакивая). Побегу да головой в прорубь! От самоанализа! (Убегает.)
Центр. И шапку забыл. Барин болезный, сказать нечего, и оченно нашу болезнь к сердцу принимает. Да только… Ой, подвело! Ой, голубчики, подвело!
Доктор-вельяминовец (входя). Здравствуйте, больной! Охаете? Охайте, батенька! Больному это полагается! Больной, значит, так сказать, в полной парадной форме! Охайте! Ну-с! На что жалуетесь?
Центр. Ой, оскудение, батюшка…
Вельяминовец. Оскудение? Это хорошо. Оскудение. Как питание?
Центр. Ой, родимые, никакого питания…
Вельяминовец. Никакого питания? Очень хорошо-с! Функции как?
Центр. Никаких функциев!
Вельяминовец. И функций нет? Так и следовало ожидать! Силы?
Центр. Какие же мои теперь силы!
Вельяминовец. Всё как по писаному! Болезнь по всей форме. Недостатков никаких! Всё налицо!
Центр. Делать-то что?
Вельяминовец. Делать? А в таких случаях медицина наша предписывает припарочки. Припарочки-с! Да-с! Из газетной бумаги припарочки тёпленькие-с!
Центр. Да прикладывали…
Вельяминовец. И продолжайте-с! И продолжайте на доброе здоровье-с! Возьмите газетных статеек! Припарочку-с!
Центр. Других средствий-то нету?
Вельяминовец (разводя руками). Других средств наша медицина пока не знает. Единственное! Как только, знаете, какой-нибудь этакий нарывчик общественный, – сейчас припарочка из газетной бумажки. Оно мягчит. Размягчит и успокоит. А потом само собой пройдёт. Так вот вам средство: тёплые припарочки из газетной бумаги. А затем будьте здоровы, счастливы. (Уходит.)
Центр. Опять одни припарки?.. Акулина! Акулина! Клади, что ль, хоть припарки!
