Текст книги "Тревожный берег"
Автор книги: Владислав Шурыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
16
Обязанности помощника начальника караула выполнял низкорослый, хмурый, всегда чем-то недовольный младший сержант Надбайло. «Сержант из себя никудышный», – так решил Бакланов. Решил с первого взгляда – не сержант, а замухрышка какой-то. И форма на нем мешком сидит, и из себя шпендик. В представлении Бакланова, сержант должен быть ростом по крайней мере с Кириленко, ну, в крайнем случае, таким, как Русов.
Надбайло с первых же минут знакомства «исправил» о себе мнение. Он сказал:
– Вы приехали не к теще на блины и по коридору ходите энергичнее, не шаркайте ботинками.
Чуть позже, прежде чем ввести Филиппа в камеру, он приказал:
– Возьмите масленку и смажьте петли в третьей камере.
Бакланов буркнул:
– Ладно.
– Как то есть ладно? – взорвался от возмущения сержант. – Вы что, забыли, как положено отвечать? Если еще раз такое… учтите, добавим пару суток. Ишь какой орел нашелся!
Бакланов не стал возражать. Говорят, насчет «добавить» на гауптвахте очень даже просто.
Позванивая ключами, младший сержант ушел. Бакланов проводил его долгим, задумчивым взглядом.
В камере Филипп познакомился с рядовым Рахматуллаевым. Тот досиживал последний день. Филипп протянул руку, назвал себя.
Смуглое широкоскулое лицо солдата озарила приветливая улыбка.
– Салам алейкум! А я – Ахмед. Ты надолго? Три сутка? А совсем мал-мал. Моя десять сутка сидель.
– Десять? Ого! За что это тебя? – спросил Бакланов и, видя, что Ахмед стушевался, смекнул, с кем имеет дело. Сразу обрел уверенность и даже попытался шутить:
– Небось «мал-мал ошибка давал» – вместо «ура» «караул» кричал?
– Нет, не даваль ошибка, – серьезно и грустно пояснил Ахмед, – мал-мал из отпуска опоздаль… Одна сутка опоздаль. Одна сутка дома – один час. Совсем мало. Садись, ошна.
Филипп не знал, что такое «ошна», но, судя по дружескому жесту Ахмеда, понял, что это слово близко к русскому слову «приятель».
Вечером пришел новый начальник караула, старший лейтенант с артиллерийскими эмблемами на погонах. Спросил, по какому году служат. Ахмед, оказывается, служил второй год. Бакланов же почему-то принял его за старослужащего солдата.
Ахмед родился и вырос в Узбекистане. Служил в стрелковой части здесь же, в Морском.
Бакланову старший лейтенант укоризненно заметил:
– А вам не стыдно сидеть на гауптвахте? Третий год служите. Пора бы взяться за ум. Домой, по крайней мере, ефрейтором уехать. Перед друзьями не стыдно, и девчата любить будут.
Бакланов хмуро смотрел в пол. «Эх, товарищ старший лейтенант!.. Если бы все в жизни так просто было. Ефрейтор – значит девушки любят. Да я б давно им стал… Но дело-то не в этом…»
А старший лейтенант между тем сказал, что начались большие учения. Совместно с Черноморским флотом.
– Трудненько придется вашим товарищам. Место в строю будет пустовать. Кто-то и за вас воевать должен. Вот какие дела… А вы кто? Вот вы, – старший лейтенант обращается к Рахматуллаеву.
– Рядовой Рахматуллаев!
– Да я не о том. Кто вы по военной специальности?
Солдат виновато потупил голову.
– Пулеметчик мы, товарищ старший лейтенант.
Офицер укоризненно произносит:
– Вот видите, пулеметчик! – А затем задает такой же вопрос Бакланову.
– Дизелист, – отвечает Бакланов.
– Плохо, товарищи. Очень плохо!
Хотел еще что-то сказать, но, видно, раздумал, кивнул Надбайло:
– Закрывайте камеру.
Офицер ушел. Звякнула щеколда, заглянул в глазок часовой, и остались они в камере вдвоем. Филипп Бакланов и Ахмед Рахматуллаев. Сначала Филипп обрадовался. Так… Значит, большие учения. Хорошо. Очень хорошо. Пусть хлебнут, каково оно без него работать. Резо один не выдержит. Его будут подменять. Ага, Русов, выйдет тебе боком эта губа!
Но затем в голову полезли иные мысли. Какой дизель запустил Резо? Надо бы первый, а во второй масло по-быстрому долить. Забыл ему сказать. Замерит или не замерит уровень? Должен замерить, малый аккуратный. Небось сейчас сидит на раскладном стуле и читает учебник шофера третьего класса. Читает и обязательно чего-нибудь не понимает. А спросить не у кого… Ника в станции сидит. Ну и гусь этот Славиков оказался! Говорит, что он специально просигналил. И этот пошел за Русовым… Ваня Кириленко – человек. Тот из себя педагога не строит. Парится небось тоже за экраном да на самодельной печке возле домика готовит ребятам еду. И Володька Рогачев зол на него, Филиппа.
О Русове Филипп вспоминал с неприязнью, но каждый раз гнал эти мысли прочь. «Пусть поработает, пусть ему достанется больше всех».
Спросил в глазок часового:
– Слышь, друг! Не знаешь, сколько учения будут?
Часовой не ответил. Только тяжелые шаги по коридору. Раз… раз… раз.
– Слушай, Ахмед! Работать нас завтра куда-нибудь поведут?
– Нет, ошна. Нашальник совсем плохой человек. Моя просиль работа. Его сказаль: «Не будет работа. Посиди четыре стена». Так сказаль. Хитрый нашальник. Ой какой хитрый! Знает, работа нет, чистый воздух нет, солныца нет. Совсем турьма получаем. Один день моя работа водиль. Нашальник мал-мала ошибка даваль. Сержант смешной попаль. Сердитый и смешной. Бери побольше, говориль, кидай подальше, говориль. Пока летит, отдыхай. Какой отдыхай, если лопата работай. Ай какой веселый сержант, хитрый!
Ахмед прищелкивает языком, усаживается на пол, ноги крест-накрест. Сидит, слегка покачивается назад-вперед. Прищуривает и без того узкие глаза, и вид у него мудрый-мудрый, как у Ходжи Насреддина. Из щелок прикрытых век поблескивают глаза. Лицо смуглое, с каким-то особенным загаром. Так и кажется, что само лицо его излучает тепло – столько солнца оно в себя вобрало! Бакланов сидит на корточках. От нечего делать разглядывает свои корявые пальцы…
Значит, все время сидеть в четырех стенах. Ясно. Чего тут не понять. Строгие аресты отменены, но начальник гауптвахты решил, видно, сохранить их, не нарушая закона, вот таким своеобразным способом.
Ахмед болтал без умолку. Ему в одиночестве надоело молчать. Он жаловался на выводных, на часовых. Они, дескать, забыли, что сами такие же солдаты. Потом Ахмед говорил о жене. Какая у него жена! Зачем женатых в армию берут? Был бы Ахмед в Верховном Совете депутатом, непременно бы внес предложение не брать женатых в армию.
А какие степи вокруг его колхоза! Как море! Ай какие степи! И везде, куда ни глянь: хлопок, хлопок, хлопок! Работал Ахмед на хлопкоуборочном комбайне. Директор совхоза при всех говорил, что Ахмед непременно будет Героем труда. Не успел стать Героем. Уехал Ахмед в армию. Хорошо служил. Честное слово, хорошо! Лучше всех в батальоне в мишень стрелял. Сам генерал жал руку и говорил, что Ахмед – настоящий солдат, что Ахмед достоин боевой славы своих земляков. А генерал очень заслуженный человек. Ротным командиром в дивизии генерала Панфилова воевал. И еще очень строгий у Ахмеда командир полка. В отпуск уезжал – полковник предупреждал: «Смотрите, рядовой Рахматуллаев, большая честь солдату – отпуск на родину. Отдохните дома, и в часть без опозданий. Ожидаются большие учения». Побыл Ахмед дома с молодой женой, побыл с друзьями и… опоздал. И вот теперь Рахматуллаев – плохой солдат. Вся часть воюет на учениях, а он сидит в камере. Сидит, и очень ему обидно, что все так получилось.
– Да, дорогой, некрасиво получилось, – посочувствовал солдату Филипп. – Сам я, правда, дома не был, да и нет его у меня… Но вообще-то представляю, что значит получить отпуск домой… – Бакланов не удержался, поделился своей обидой с другом по несчастью: – А у меня, Ахмед, эта губа из-за одного сержанта получилась. Прислали его в наш расчет. Едкий мужик…
И так далее, со всеми подробностями, с преобладанием темных красок рассказал Филипп Бакланов о своем житье-бытье на посту 33.
Выплеснув всю горечь и досаду, Филипп впал в благодушное, даже веселое, настроение.
– А вообще-то жизнь на отдельном радиолокационном посту своеобразная. Все от народа зависит. Подберутся ребята хорошие – малина! Вот я до этого служил на Севере. Тоже на отдельном локационном посту. Вот где ужас, Ахмед! Метели, пурга. Как задует, как занесет…
Бакланов задумался. Он никогда не служил на Севере и севернее Москвы даже проездом не бывал. Однако от лейтенанта Макарова, служившего два года в холодных краях, слышал много всяких историй и выдавал их за свои, случившиеся будто с ним.
– …И если в такое время впасть в тоску, то хоть вешайся. И придумывали мы шутки разные. Вот сидим как-то в домике, в шашки играем, журналы читаем, а один наш оператор, грузин по национальности, Далакишвили фамилия, в станции порядок наводил. Решили мы над ним подшутить. Взяли караульный тулуп, вывернули овчиной наружу, и один наш парень, Цибульский, взял этот тулуп, на себя напялил и – айда на улицу. А мы звоним по телефону: Резо, так, мол, и так, давай срочно в домик. Цибульский тем временем затаился в снежной траншее. По ней мы из домика в станцию бегали. Так вот, Цибульский стал на четвереньки, воротник до самого носа опустил и ждет… А метель такая, что в двух метрах ничего не видно! Стоит Коля Цибульский, ждет. Слышит: хрустит снег – бежит Далакишвили. Тогда Коля на четвереньках вперед двинул й рычит, знаешь, так…
Филипп набычил голову, растопырил пальцы и зарычал. Масленые глаза Рахматуллаева округлились, рот открылся, и на лице застыло ожидание смеха и страха, как у малого ребенка, когда ему страшную сказку рассказывают.
– Подбегает Резо, а Коля: «рр-р-р!» – и на него. Резо со страху завопил и враз… исчез! Исчез, и все. Снежная траншея высотой в полтора метра – так просто вверх не прыгнешь… Назад не убегал… Куда делся человек? Смотрит Коля – радиомачта вроде покачивается и наверху в белой кутерьме что-то чернеет. На высоте метра четыре! Это Резо туда по голому железу махнул со страху. Коля встал и говорит ему: «Слазь, Резо, это я, Коля!» А Резо сверху кричит, заикается: «Неправда! Ты н-не Коля!»
Рахматуллаев хватается за живот, и камера гауптвахты наполняется хохотом. Смеялись до колик и умолкли, довольные друг другом.
Рахматуллаев ушел в другой угол камеры и отвернулся, с трудом сдерживая смех. Стоило ему обернуться и взглянуть на Филиппа, как новый приступ смеха сгибал его вдвое. Он отмахивался руками, точно на него напали пчелы.
Потом успокоились. И пошли, другие истории, и так скоротали время до ужина.
– Вы что тут хохотали? – спросил долговязый солдат, ставя котелки с кашей.
– Садись к нам, узнаешь! – предложил Филипп.
– Спасибо, – вежливо отказался солдат и, положив на табурет погнутые алюминиевые ложки, удалился.
Утром Рахматуллаева освободили из-под ареста. На прощание он взволнованно тряс руки Бакланову, оставил свой адрес, просил писать.
– Хороший ты человек, Пилип. Веселый! До свидания, Пилип. До свидания.
И Филипп был о нем хорошего мнения. Конечно, Ахмед не такой образованный, как их ребята, но парень хороший. С ним служить можно. Бакланов остался один. И снова вспомнил ребят. Как-то они там сейчас, на точке?..
– Эй, выводной! Часовой, позови выводного!
– Не шуми! Приспичило, что ли? Сейчас позову.
Пришел выводной. Молодой солдат с карабином через плечо.
Филипп сказал:
– Хочу у тебя спросить. Ты не слышал, учения кончились или еще идут?
– Идут, – ответил выводной, – долго будут идти.
– Как то есть долго? Постой, выводной! Как же…
Хлопнула дверь. Загремел засов. А из-за двери голос выводного:
– Извини… Не положено мне с тобой беседовать.
Филипп отошел от двери, сплюнул.
«Как глупо все… Как глупо! Из-за чего я здесь сижу, как преступник в тюряге? Какого черта меня в совхоз потянуло? Ну была бы взаимная любовь, ждали бы меня там, а то если и ждет, так Петро Семенюк… А Юльке, ей все равно – есть я или нет… Обидно. Теперь до самой демобилизации в чепешниках ходить буду… А может, как-то искупить свою глупость? Дать тому же ротному понять, что от несерьезности все это у меня, от безделья и от старых привычек… Может, попробовать?»
* * *
Утром разбудили рано. Прервали чудесный сон, почти кинокартину, в главной, роли которой, конечно, Филипп. Выводному, длинному веснушчатому солдатику, нет дела до сновидений арестованного:
– Вставай! Выноси самолет!
Самолет? Ну да, самолет. Здесь так называют деревянный топчан, на котором спит арестованный. Это Филипп понял по взгляду выводного. Ишь ты придумали! Пожалуйста, Чижики… Если вам так угодно, мы можем вынести этот ваш «самолет».
Топчан большой. Еле-еле протиснулся с ним в дверь, вышел на воздух, во двор.
Из-за домов всходит солнце. Большое, яркое солнце в голубом небе. Филипп идет по двору, вымощенному плитами, и несет на спине топчан. Цокают подковки каблуков. Через весь двор длинная тень – от человека, несущего «самолет».
В курилке под грибком четверо солдат. Покуривая, балагурят. Посмотрели в сторону Филиппа. Один из них окликнул Бакланова:
– Здорово, земляк! Откуда сам будешь?
– Здорово, – ответил Филипп, – с Волги.
– Совсем рядом от меня, – разочарованно протянул солдат.
– Два пролета по пятьсот километров, – уточнил второй. Солдаты засмеялись.
И вдруг где-то в небе гул. Далекий, турбинный. Другому бы, ну, скажем, Рахматуллаеву, безразлично. Ему бы даже наплевать на этот гул, но Филиппу… Он останавливается посреди двора и, запрокинув голову, смотрит ввысь. Небесная синь заливает глаза. Ничего не видно. Где он? Где? Есть! Дрогнуло, сжалось сердце. «Ох и прет, чертушка! А вон, далеко, еще один. Идет наперерез истребитель-перехватчик! Кто-то навел точно! А вдруг наши? Вдруг тридцать третий пост? Кто знает, какие там вводные даст КП».
Серебряный бомбардировщик пытается уклониться влево, но маленький, тоже серебряный, истребитель в ту же секунду меняет курс. Не уйдет! Перехватит! Да, это состоявшийся перехват. «Противник» не прошел.
«Кто навел? Кто работал: Рогачев? Славиков? Кириленко? А может быть, он, этот Русов? Зона-то наша. Нет, это, наверное, другие посты. Станции побольше нашей, и операторы другие. Мало ли на побережье мощных станций и отличных операторов?»
Но перед глазами крутятся крылья своей станции. Это они, его ребята!
– Давай, давай! Не положено задерживаться, – торопит выводной, и Филипп опускает голову. Он видит перед собой вызывающе начищенные ботинки выводного, наглаженные брюки, худое строгое лицо, чуть нахмуренные брови и совсем не сердитые глаза. А голос сердитый, для порядка. Служба есть служба. Понятно. Филипп вздыхает:
– Ничего ты, артиллерия, не понимаешь. Наши перехват сделали, видишь?
Выводной задирает голову так, что выступает большой кадык на горле. Щурит глаза, показывает рукой:
– Тот того, да? Слушай, а как он его находит в небе? Ну тот, маленький. Он ведь издалека прилетел.
– А его наводят специальные станции. Между прочим… – Филипп хотел сказать «мои ребята», но не сказал. Только вздохнул.
– Да-а… – понимающе протянул выводной. – Ну ладно, идем.
И снова камера. Шесть шагов в длину, пять в ширину… Или наоборот – пять в ширину, шесть в длину. Два маленьких окошка. Решетки. Как сказал Рахматуллаев: «Совсем турьма получаем». Плохо дело, Филипп, плохо. На последнем году службы… Глупо. А может быть, Юлька вовсе не стоит того, чтобы из-за нее вот так?.. Нет, она не обычная. Какие у нее глаза! Темно-карие, с маленькими солнышками внутри. И от тех солнышек такая доброта, такая спокойная нежность, что глядишь в них, и в груди становится тепло. И от чего-то вдруг неровно забьется, заноет сердце, и не можешь отвести взгляда от этих карих глаз… А ведь все это бывает совсем недолго. Иногда секунду, две. Так недолго…
«Да, поспешил я со своими поцелуями. Хотел ускорить события. Семенюк меня распалил… Неужели теперь всё? Не может быть! Пройдет месячишко, и опять потихоньку все наладится. А с батькой ее, Иваном Ивановичем, надо держать контакт. Может, и он со временем моим союзником станет. Да и в любом случае, если дела пойдут, его не минуешь…
До чего же надоело сидеть… Тоска! И как революционеры годами в тюрьмах сидели? Но ведь они сидели за революцию, за идею! А я? Балбес! Нашел с кем равняться».
Филипп возбужденно ерошит волосы, ему тоскливо, и не знает он, что делать, что предпринять.
Потом приходит новый начальник караула, круглолицый, курносый лейтенант. Совсем мальчишка еще. Чуть-чуть старше Далакишвили. Спрашивает, нет ли жалоб, претензий? Филипп хотел сказать, что не выводят на работу, а в камере днем – как в бане… Но только спросил, звонил ли прежний начкар на «Каму», передал ли просьбу.
Да, звонил, но командир роты, какой-то капитан, ответил так: «Пусть сидит, пусть думает».
Ясно, это Воронин. А что думать-то? И так понятно. Или, как в таких случаях говорят на собраниях, «все осознал». Осознаешь, когда на всю часть ты один арестованный… Из-за тебя целый пост и выводного в карауле держат.
Филипп вздохнул. Выходит, что он хуже всех. Невеселый вывод…
17
Сержант Русов сидит на ступеньках лестницы силовой станции и с трудом заставляет себя не спать. В капонире душно. Солнце в зените.
Вторые сутки идут учения. Вторые сутки расчет поста работает почти без отдыха. Лишь иногда удается подменить друг друга. Вот сейчас возле станции отдыхает Резо. Его и подменил сержант. Был бы Бакланов… Но его нет, и нечего думать о том, что было бы… И вообще, при такой жаре ни о чем не хочется думать. Голова тяжелая и в то же время пустая. Да, такая несовместимая противоположность… Тяжелая и пустая. Стучит дизель. Жарко. Очень жарко.
И вдруг… Сержант поднял голову: двигатель стучит громче и вроде бы легче. Так бывает, когда в кабине управления выключают часть аппаратуры: перепад нагрузки. Что-то случилось, иначе бы дали сигнал отбоя. Сержант кубарем слетает с лестницы, дергает за ногу Далакишвили:
– Смотри за дизелем! Я в кабину!
Резо спросонья не успел ответить, только кивнул черной взлохмаченной головой. А сержанта уже нет. Он в кабине управления. Глаза его еще не привыкли к темноте, но в душном полумраке, между шкафами с работающей аппаратурой, он интуитивно угадывает движение; слышит тяжелое дыхание. Да, так и есть. Кто-то несет блок на столик.
– Живее переходник! Шторку задерни!
Это Рогачев. Он ставит блок на столик, включает маленькую переносную лампочку и снова кричит за шторку:
– Ну какого черта! Ага, есть!
Под черными блестящими колпачками ламп загораются изнутри красноватые огоньки. Огоньки набирают силу, некоторые становятся сиреневыми или синими. Блок «задышал».
– Что случилось? – спрашивает Русов.
Он видит, как Рогачев, склонившись над блоком, пытается «на глаз» найти вышедший из строя каскад. Видно, ничего из этого не получается, и Рогачев сердита бросает:
– Нет масштабных меток… на втором экране!
«Но ведь этот канал на регламентных работах мы проверили. Может быть, вышла из строя не лампа, а какая-нибудь деталь? Быстро искать!» – решает Русов.
Рогачев нагибается, выдвигает ящик с аварийным имуществом.
– В правом отделении! – подсказывает сержант Рогачеву.
Тот кивает и одну за другой передает в руки сержанта несколько ламп. Русов ставит аварийные лампы на место вынутых. Разгораются огоньки. Заработает ли канал?
– Есть масштаб! – радостно кричит Рогачев.
«Значит, все же лампа… – думает сержант. – Как же так? Ведь Рогачев проверял их недавно по прибору? Надо же…»
Рогачев тем временем отсоединяет блок разверток от длинного переносного шланга, по которому шло питание от электросхемы станции, выдергивает этот шланг из шкафа аппаратуры и выставляет блок разверток на свое место. Секунда, другая, третья… Есть развертки, есть масштабные метки! Без этих линий на экране оператор не может отсчитать дальность. Рогачев подстраивает блок и докладывает на КП: «Визир-два в строю!» С КП короткое и недовольное: «Понял!» Кажется, Воронин. Трещит телефон. Сержант берет трубку. Точно, Воронин:
– В чем там у вас дело?
Русов докладывает. Небольшая пауза и снова вопрос:
– Когда последний раз лампы проверяли?
Русов отвечает, но из трубки снова резкое и недовольное:
– Не рассказывайте сказки. Вы знаете, сколько работает 6Н8?
Да, сержант это знает. Нечего сказать в оправдание. Блок-то проверял ефрейтор Рогачев, но сержант Русов отвечает за все и за всех. Виноваты… Две минуты блок не выдавал данных. Две минуты приходилось «выезжать» на одном экране. Да и другие станции, наверное, помогали. А в это время в воздухе столько изменений! Современный самолет за две минуты сколько километров отмахает! Вот почему техника не должна отказывать!
– Объявляю вам выговор, товарищ сержант!
– Есть! – говорит Русов, умышленно не повторяя вторую часть фразы. Но Рогачев понимает и без этого. Ефрейтор хорошо знает командира роты.
«Объявляю вам выговор, товарищ сержант!» – звучат в ушах Русова слова. Неприятные слова. Но сержант должен отвечать за всех и за все!
Видел бы ты, Андрей, в эти минуты глаза Рогачева! А он смотрел на тебя. Он понимал и то, что тебе пришлось из-за него выслушать замечания капитана и даже получить взыскание. Он вспомнил, как ты дал ему приказание на прошлых регламентных работах проверить лампы в блоках разверток, а он вместо этого читал книгу. И вот, пожалуйста, это вышло боком всему расчету, а сержанту Русову еще и выговор.
Да, ефрейтор, никто не знал твоих дум, никто не видел твоих глаз. Но тебе самому, еле державшемуся на ногах от усталости, стало не по себе, когда сержант сказал Славикову: «Идите поспите немножко, я поработаю». А это означало, что теперь за экраном будут работать они вдвоем. Сержант Русов и ефрейтор Рогачев. Два оператора первого класса. Только работать и ни о чем больше не говорить.
