Текст книги "Тревожный берег"
Автор книги: Владислав Шурыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
7
У Андрея Русова что ни день, то открытие. Оказывается, Бакланов «балуется стихами». Об этом невзначай обмолвился Славиков, а Далакишвили, отношения с которым у сержанта Русова установились самыми добрыми, пояснил, что Бакланов не просто «балуется», а пишет всерьез и почти ежедневно. Есть у Бакланова толстая тетрадь, чуть ли не вся заполненная стихами. Он даже однажды вечер стихов устроил. Читал, читал… Русов и сам видел Бакланова с толстенной тетрадью, проложенной остро отточенным карандашом. Замечал не раз, как Бакланов в свободное время старался уединиться – уйти за дизельную станцию или на самую высокую точку объекта, к насыпному холму, на котором стоял локатор.
Резо сказал:
– А еще здесь один пограничник – Карабузов его фамилия, тоже стихи пишет. Он сюда заходит иногда. Филипп с ним дружит.
Вскоре Русов познакомился с ефрейтором Карабузовым и сержантом Оразалиевым – старшим наряда.
Худой, почти двухметровый Карабузов был заметен издалека. Спутать его с кем-либо было невозможно. Он шагал за коренастым, чуть кривоногим Оразалиевым. Были они в полной боевой: за плечами автоматы, у пояса ножи и брезентовые тяжелые сумки с запасными рожками патронов, а у сержанта еще и бинокль на груди – покачивался в такт ходьбе, словно отсчитывал шаги.
Неожиданно для Русова за окнами домика раздалось громкое и по-баклановски озорное: «Встать! Смирно!» Это вовсе не означало, что на пост прибыло крупное начальство. Все знали – Бакланов встречает Карабузова. Встречает во всей красе: в панаме, трусах, ботинках на босу ногу. Чеканя шаг, идет навстречу пограничнику и, остановившись в нескольких шагах, не то рапортует, не то представляется:
– Товарищ ефрейтор пограничных войск! Рядовой Бакланов. Служу по третьему. Всё в норме.
Голубые веселые глаза Карабузова выражают полнейшее расположение к стоящему перед ним Бакланову.
– Вольно! Здорово, Филиппыч! Значит, скрипишь помаленьку?
– Скриплю, ефрейтор, скриплю.
После «рапорта» друзья уселись возле силовой станции, обмениваясь новостями. Русов и Оразалиев разговаривали в стороне. Бакланов жаловался Карабузову:
– На точке – ЧП. Прибыл сержант. Лучше бы не прибывал – унтер Пришибеев.
Все знали, что ефрейтор Карабузов пишет хорошие стихи. Они частенько печатались в окружной военной газете. Бакланов тоже посылал свои стихи в газету. Но ему всегда их возвращали. Письма Филипп никому не показывал. Только Сергею Карабузову, да и то наедине, с глазу на глаз. В этих письмах были советы. Вежливые и очень умные советы – читать побольше книг советских поэтов. После каждого совместно прочитанного письма они долго и горячо спорили, но главное оставалось главным: ни редакция, ни Карабузов не советовали Бакланову бросать поэзию. Напротив, Карабузов говорил: «Поэзия возвышает душу, и хочется быть лучше, умнее… Пиши и не думай бросать. Только пиши о том, что сам хорошо знаешь, что пережил…»
А Филипп вроде бы так и делал. Вот все, кажется, есть: и природа южная, и военная романтика, и даже девчонка в совхозе, которая тоже любит поэзию, а вот сядешь сочинять стихи – и ничего, ни строчки. Счастливый человек Пушкин! У него стихи сами писались, стоило только ему задуматься. А у Бакланова пока не выходит. Может, подучиться крепко надо, а может, музу надо хватать сразу и накрепко. По этому поводу Сергей Карабузов прочитал как-то стихи одного поэта, а Бакланов переписал их к себе в блокнот.
Не удержать усилием пера
Того, что было, кажется, вчера,
А думалось, какие пустяки —
В любое время напишу стихи.
Но прошлое, лежавшее у ног,
Просыпалось сквозь пальцы как песок,
И все, что было, поросло быльем,
Беспамятством,
Забвеньем,
Забытьем.
* * *
Как-то вечером Филипп сидел рядом с человеком, которого невзлюбил с первого дня. Сидели рядом, поскольку скамейка возле домика одна. Да и разве спрячешься куда па этом пустынном пятачке, где не то что деревья – кусты не растут. А вечер был замечательный. Садилось солнце, и море было какое-то ленивое, отдыхающее. Может быть, именно в эту минуту в душе Бакланова рождались стихи. Русов, глядя на море, сказал:
– Красота-то какая. Совсем как у Айвазовского. Поэзия красок.
– Что?
– Я слышал, будто бы вы стихи пишете?
Бакланов полез в карман за портсигаром, ответил, продувая короткий янтарный мундштук:
– Допустим. И кто же об этом сказал?
– Да сказали. А что, разве тайна?
– Просто пишу для себя.
– Дело хорошее. Я вот тоже люблю стихи. Особенно о природе, о селе.
– В смысле, Есенина?
– Почему Есенина? Разве поэзия о природе только у Есенина? А Тютчев, Кольцов, Никитин? Помните, еще в школе учили?
Потянул ветерок, воду морщит-рябит.
Пронеслись утки с шумом и скрылися,
Далеко-далеко колокольчик звенит,
Рыбаки в шалаше пробудилися…
Хорошо! Да, поэзия – тонкое и очень нужное дело. Вот бы и вам взять да устроить у нас вечер поэзии. Прочитать свои стихи…
Бакланов искоса взглянул на сержанта. В зеленых глазах Бакланова удивление: «Скажите, пожалуйста, о стихах заговорил!.. Ну что ж, потолкуем о стихах!»
– Между прочим, вы правильно заметили, что поэзия – тонкое дело. А вот в старину… – начал Филипп свои рассуждения таким тоном, словно сам он жил в те далекие времена, – настоящих поэтов было больше. Державин, Пушкин, Лермонтов… Дворяне, обеспеченные люди. Писали в свое удовольствие, с душою. А сейчас? Давай, давай! Двадцатый век. Темп, темп… А где душа? Где качество? Мне из современников мало кто нравится.
Русов не перебивал. Поэзию он тоже любил, но вот насчет современных темпов… Это не совсем так. Есть, конечно, и такие, «кто стихами льет из лейки», но ведь серьезные, талантливые люди пишут о нашем времени обстоятельно и точно.
Русов не спешил сказать об этом Бакланову – пусть тот выскажется до конца, коль уж удалось расшевелить его душу. Бакланов не заставил себя ждать.
– Вот вы говорите, выступить перед обществом. А может, люди от моих стихов спать захотят?
– От хороших стихов не уснут. А заодно и скажут свое мнение. Для кого же вы пишете, если не для нас?
Напряженное до этого лицо Бакланова несколько просветлело.
– Думаете, будет интересно?
– Думаю, что интересно.
– Славикову, Рогачеву – согласен. А Резо все это «до лампочки», и Кириленко разбирается в стихах, как Наф-Наф в апельсинах.
– Зачем же вы так, Филипп? О товарищах-то? Не думаю, чтобы они не разбирались в поэзии. Среднюю школу, как и вы, окончили.
Русов сказал так, хотя знал, что у Бакланова десятилетки нет. Сколько точно, не знал, но, во всяком случае, ожидал, что Бакланов поправит его, скажет что-то вроде: «Между прочим, у меня только девять…» Но Бакланову понравилась «ошибка» сержанта, он еще более воодушевился и, опустив замечание Русова о пренебрежении к товарищам, продолжал, спеша высказать самое для себя важное:
– А потом, чтобы хорошие стихи писать, необходимо одно большое «но». Боль-шое!
– Вдохновение?
Бакланов усмехнулся:
– Вы на редкость догадливый человек, товарищ сержант. От души говорю. Совершенно точно – нужно вдохновение.
Бакланов считал, что в армии творчески одаренным людям жить очень трудно. Для того чтобы писать, им нужно давать хоть небольшие привилегии по службе.
– Здесь что? Море, скалы, травка жиденькая, серая солдатская жизнь. Море и скалы воспеты в стихах давно и капитально. Служба скучна… А там… – Бакланов указал в сторону дальних холмов, где находится совхоз «Первомайский», – там хоть сельская, но жизнь…
– Так ведь вы бываете в совхозе раз или два в неделю. Увольнение ведь у нас… – начал Русов, но Бакланов перебил его:
– О! Именно, раз в неделю. А надо бы почаще.
Он на секунду задумался, бросил на сержанта быстрый, оценивающий взгляд и сказал напрямик:
– Слушай, Русов! Давай, раз уж мы с тобой, кажется, понимаем друг друга, поговорим без разных там «товарищ сержант», «мы», «вы» и прочее. Словом, по-простому. Как человек с человеком.
– Ты хочешь сказать, поговорим, как товарищи? Хорошо. Слушаю.
Мгновение Бакланов смотрел сержанту прямо в глаза. И вдруг…
В его душе возникло какое-то сильнейшее противодействие. Бакланов почувствовал, что у него ничего не выйдет с сержантом. «Этот малый знает заранее, что я скажу. Знает. А значит, к черту разговор. Как магнитофонную запись при стирании. Раз – и нет. Нет разговора…» Но он был: два коротких встречных взгляда.
Бакланов встал, потянулся. Посмотрел на море.
– Так что ты хотел сказать? – спросил Русов.
– Так. Ничего. Просто замечание у меня к тебе одно товарищеское. Понимаешь, надо быть ближе к ребятам, попроще, что ли… А то ведь не поймут тебя ребята, Андрей. Там, где раньше ты был – цивилизация, начальство, кино, устав, – понятное дело, а у нас… Ни к чему нам официальность.
Андрей вздохнул, провел рукой против ершика волос. Усмехнулся:
– С чего ты взял, что я всегда официальный? Бывает, конечно… Быть сержантом не просто. Я ведь каждому из вас здесь и сержант и товарищ одновременно.
Бакланов вздохнул и искоса посмотрел на Русова.
– Ну, что ж… Поговорили, так сказать. Разрешите идти, товарищ сержант?
Филипп повернулся и вроде бы даже щелкнул каблуками, как на строевых занятиях. Не дожидаясь ответа, пошел к домику. Уже в домике удивился, как у него вылетело: «Разрешите идти?» Как это он вдруг обратился к командиру отделения на «вы»? Филипп подумал, что все делается в конце концов правильно. «Раз пошло на официальность, то с этим буквоедом иначе говорить не стоит», – решил он, и на душе у него стало спокойнее.
8
В увольнение собирались втроем: Русов, Бакланов и Славиков. Брились, чистились, гладились – все как полагается.
Русов напомнил, чтобы не задерживались дольше положенного.
– А сколько положено? – весело поинтересовался Бакланов. Он гладил гимнастерку. Набрав в рот воды и округлив щеки, какое-то мгновение ждал.
– В субботу до двадцати трех положено, – ответил Русов.
Бакланов фыркнул водяной пылью, вспыхнула и погасла маленькая радуга. Что означало это баклановское «ф-уу» – трудно сказать. Одобрение или недовольство. Но больше вопросов Филипп не задавал. Когда настала та самая минута, с которой солдат чувствует себя вправе быть свободным, Бакланова и след простыл. Далеко в степи маячила одинокая фигурка, удаляющаяся в сторону совхоза.
Русов вышел вместе со Славиковым. Кивнул на ушедшего вперед Филиппа:
– Ходко двигает наш Бакланов.
– О! Это у него отработано, – весело подтвердил Славиков.
– Девчонку, наверное, нашел?
– Нашел? Да как сказать… – Славиков шагал крупно, размашисто, но как-то по-штатски, несобранно махал в такт ходьбе руками. – Такая же его, как и моя, и ваша, хотя вы ее ни разу не видели. Это он хочет, чтобы она была «его», а она ничья. Живет себе и нужды в любви не испытывает. Раскусила нашего Филю и держит его на почтительном расстоянии. Он ей стихи свои читает, и она ему тоже, но чужие. Похоже больше на то, что Юля ему хороший вкус привить пытается. Я сказал Филе об этом, ну он, естественно, обиделся. Нечего, говорит, торчать в читалке, когда я с ней желаю один на один побыть, ну и что-то насчет совести. В принципе он прав, но все же забавный роман. Не хотел бы я быть на Филином месте…
Славиков, видно, решил ввести Русова в курс событий и потому говорил охотно.
– А девушка эта, Юля… как из себя? Красива?
– Блеск! Рекомендую влюбиться.
– А сам?
– Я? Я – сознательный. Как в той песне про третьего, которому надо уйти. Не люблю быть третьим. Хотя в общем это интересно. Только я бы по другой системе за Юлей ухаживал.
– По какой «другой»?
– А я знаю? – весело признался Славиков и неожиданно спросил полушутя-полусерьезно: – А ты за девчонками ухаживать умеешь?
Андрей даже растерялся:
– Не знаю… А это так важно?
Славиков тут же уточнил:
– Не понял, что «это»?
– Ухаживать, – ответил Русов и внутренне удивился цепкости Славикова. Сейчас между ними едва не оборвалась тонюсенькая ниточка дружеского общения, но ответ Русова снял возникшую было настороженность, и разговор далее пошел в том же непринужденном ключе.
– Так уж и не приходилось? – поддел Славиков.
– Почему же?.. Есть девчонка.
– В Морском?
– Нет, на Урале.
Андрей не любил распространяться о личном, но в лице Николая Славикова он обрел собеседника, тонко чувствующего малейшую неискренность или фальшь. С такими людьми или разговор в открытую, или не претендуй на взаимную искренность и откровенность.
– Мы с ней в одной школе учились. Сейчас она в институте…
– В каком? – спросил Славиков тоном старшего, знающего толк в институтах.
– В педагогическом.
– О, сержант, тебе повезло!
– Почему так официально? Мы же договорились…
– Извини. Привычка. Один мой знакомый в Москве – сержант милиции. Я знал его имя и отчество, но не мог отказать себе в удовольствии обращаться к нему совершенно независимо: «Привет, сержант! Как жизнь, сержант!» А что, звучит, а?
– Звучит. Но согласись, здесь-то ты в другом качестве. Не та демократия, не так ли?
– Точно! – Славиков засмеялся.
– Ты пе сказал, почему же мне повезло? Только потому, что она в педагогическом учится? – возвращаясь к прервавшейся было теме разговора, спросил Андрей.
– Есть шансы, что дождется. Особенность профессии. Спокойствие, мораль и – засилье женского пола. Два-три парня на группу…
Помолчали. Русов думал о своем, о том, что вчера написал Людмиле еще одно письмо, а от нее пока нет… Зато потом при встрече она снова может сказать: «Но я о тебе каждый день думала». А Славиков говорит, что Русову повезло. Может быть…
Незаметно дошли до совхоза. Вот уже до ближайшей хаты какая-то сотня метров осталась. Видно, как во дворик вышла женщина в белой косынке, стала снимать с веревки белье, трепещущее на ветру.
– Куда думаешь пойти? – поинтересовался Славиков и, узнав, что ничего конкретного Русов не наметил, посоветовал:
– Здесь три достопримечательности. Старая крепость. Вернее, развалины. Ужас сколько лет им! Наверное, еще начала нашей эры. Табличка имеется, что охраняется государством, а там, по сути дела, и охранять нечего. Археологи бывают. Вот, наверное, из-за раскопок и охраняется.
Второе – причал. Тоже старый. Там в воде сваи видны – зеленые, лохматые. Можно прекрасно посидеть, поразмышлять под плеск волн. Интересно бывает, когда вечером мотоботы рыбацкие приходят. Это часиков в девять.
Ну и третье – местный Дом культуры. По здешним масштабам – дворец. Вот там в библиотеке и работает наша Юля.
– А ты куда стопы направляешь? – спрашивает Андрей.
– Я-то? О, у меня есть один местный Попов. Радиолюбитель экстра-класса. У него в доме, представь себе, с половины мира радиовизитки собраны. Ну вот мы и пришли. Так с чего же ты решил начать знакомство с Прибрежградом?
– Для начала пройдусь по улицам.
– Не «цам», а «це»! – Славиков поднял вверх палец. – Одна здесь улица, сержант! Всего одна!
Русов улыбался:
– Давай двигай, профессор!
* * *
– Эх, мать моя старушка! – Бакланов опрокинул на себя ведро воды. – Давай еще!
– Зараз! – ответил долговязый парень в майке-сеточке и соломенной шляпе. Подхватил ведро и скрылся в дверях. Бакланов снова склонился над двигателем. Вкрутил очередной шуруп в трещину, идущую вдоль корпуса. Кропотливая это работа – вкручивать один в другой шурупы. Миллиметр за миллиметром, сантиметр за сантиметром затягивается трещина. Медленно, но надежно. Филипп уверен – двигатель заработает. Вот жаль только, времени свободного нет. Пока не приехал этот Русов, на все времени хватало – и на ремонт, и на сердечные дела. А теперь…
«Ну, на сегодня, пожалуй, хватит, к Юле успеть надо», – решил Бакланов. Он сел, вытер ветошью руки.
– А вот и мы! – В сарай вошел парень. Поставил ведро, удивленно посмотрел на Филиппа: – Перекур или как?
– Шабаш! На сегодня хватит. Лей!
Долговязый взял ведро, недовольно проворчал:
– Надо бы поскорее закончить. Что-то ты редко приходить стал.
– Да, редко… Зажали, брат. Да так, что не пикнешь.
– Лейтенант разве вернулся из госпиталя?
– Лейтенант… Между прочим, есть чин поехидней десяти лейтенантов, вместе взятых.
Долговязый, Петро Семенюк, сам недавно пришел со срочной, а поэтому кое-что в солдатской службе понимал. Правда, службы он не хлебнул. Служил в большом штабе писарем. Но по рассказам знал, что маленькие начальники всегда занозистей больших. В совхозе Семенюк работал экспедитором. На работу не жаловался и, как сам говорил: «Судьба пока не обижает».
Прошлой зимой попали в руки Семенюка два негодных двигателя. Семенюк зажал один из них. С недели на неделю ожидалось прибытие новых движков для поливки, и тогда… Восстановив старый, подкрасив его, можно будет сбыть кое-кому налево. Бумаги левакам не всегда нужны. Дело бы, конечно, не выгорело, если бы не этот солдат. Золотые руки. Это он подал идею насчет ремонта. Все остальные идеи принадлежат, разумеется, экспедитору Семенюку. О них Бакланов пока не знает. Ему, видите ли, очень хочется «оживить» движок. Пусть оживляет. Но теперь Бакланова кто-то зажал.
– И хто ж к тэбе зараз пристал?
– А ну его! Дай-ка тряпку. Зеркальце есть?
– Есть. А как же. Все хочешь библиотекарше понравиться? Юлька – дивчина голубых кровей. А Ксанка что, уже не нравится? Ты ж, кажуть, прошлым летом чуть сватов ей не прислал?
Семенюк захохотал, запрокинув кадыкастую шею,
– Иди ты… знаешь куда! – рассердился Филипп.
– О, уже и обиделся! Це я так. Шуткую. Ну ладно, хватит. Хиба ж я до женитьбы сам не такой, як ты, був? Такой. Тильки знаешь, скажу тэбе, як другу. З Юлькой – пустой номер. Если даже серьезно надумаешь, не пойдет она за тэбе.
– Это еще почему? – прищурился Филипп.
– А потому, что в батьку. Серьезная. Понял? Да еще и культурная. С книгами знает дело, бачишь? В институт вот поступать надумала.
– Культурная? – Филиппу стало обидно. Ему всегда было обидно, когда кого-то, а Не его называли культурным человеком.
– Я, между прочим, не меньше ее читаю. А вот там, – Филипп кивнул на лежащую в углу гимнастерку, – в кармане стихи. Мои личные, между прочим. Вот ты стихи пишешь? Пишешь?
– Хиба ж я дурный?! – засмеялся Петро. – Да я и без них вот так, с присыпочкой проживу. Стихи… Знал я одного. Тоже гарны вирши складал. Тоже этот, ну как его?.. Ну, с парусом! О, романтик! На целину подался орден зарабатывать. Он тоже, брат, как ты, считал меня, между прочим…
Семенюк не заметил, как применил излюбленную баклановскую связку слов, это неизменное «между прочим».
– Но остался этот романтик с носом, а я при симпатичной жинке. Вот так! – И Семенюк, едва они вышли из сарая, позвал жену.
На крыльцо вышла молодая красивая женщина. Черноокая, косы тугой короной уложены на голове.
– Ну, чего там еще?
– Помнишь, Галю, як ухаживал за тобою Василь Рез-ниченко? Все вирши под окошком читал. А я и без вир-шев его обошел, а, Галю?
– А ну тебя, – махнула рукой женщина и сердито свела брови в линию.
Может быть, просто показалось, а может, на самом деле заметил Филипп в глазах женщины обиду и грусть. Она словно стыдилась прошлого, тех воспоминаний, которые только что разбередил ее муж.
Галина ушла, а Петро, криво улыбнувшись, по-своему расценил ее уход:
– Во, видишь. Бабы, они, хлопче, решительность любят и ужасно серчают, когда им про слюнтяев напоминаешь. Так что учти. Забрось свои стихи за печку и берись за дило.
– Ну, ты даешь, – засмеялся Филипп. Ему почему-то стало весело. «А что, если действительно быть понапористее, а?» – подумал он и спросил: – Значит, считаешь, что и культурные любят напор и смелость?
– Факт, – дурашливо улыбаясь, согласился Петро. – Ну так в чем же дило? Казаки мы чи ни? Действуй!
– Буду.
– Правильно!
И Семенюк шлепнул Филиппа по голому, крутому, как каменная глыба, плечу.
…Бакланов шагал по широкой совхозной улице. Возле магазина стояла группа парней. Они хорошо знали Филиппа. Бакланов хотел отделаться одним приветом, но не тут-то было. Двое из парней осенью собирались в армию и при виде бравого солдата решили выяснить кое-что о военной службе. Посыпались вопросы: как попасть в саперные войска? Кого посылают учиться на сержанта? Дают ли хромовые сапоги к выходному обмундированию? Да и как она вообще, служба, – тяжелая? Эти вопросы еще более подняли настроение у Филиппа. Он ответил на все, о чем спрашивали, а насчет службы пояснил:
– Как видите, не жалуюсь, сам себе голова.
Вынул коробку «Казбека», которую ему сунул Семенюк. Пусть не думают, что солдаты курят только дешевые сигареты. Широким жестом протянул папиросы:
– Желающие закурить, считаю до тридцати!
Сейчас же к раскрытой коробке потянулось несколько рук. Среди парней прошел одобрительный шумок. Но Филипп себе на уме:
– Пятью шесть – тридцать!
Засмеявшись, захлопнул коробку перед носом ребят. Но тут же раскрыл ее и, потирая нос, сказал:
– Берите, берите, я шучу.
Парни оценили шутку, засмеялись. Смеялся и Филипп.
Вся компания шла по улице, слушала наставления бывалого солдата.
– Между прочим, одно могу посоветовать, как родным. Не рвитесь в мелкие части. Если утром в части кричат: «Здравия желаем, товарищ полковник!» – это еще куда ни шло, в такой части солдат – что иголка в стогу сена. А если: «Здравия желаем, товарищ капитан!» – дело похуже, там тебя тот капитан каждое утро видит. Ну, а если тишина и начальник над всеми какой-нибудь старшина или сержант – страшное дело. Может, там людей-то всего раз, два да обчелся… А считать тебя будет тот старшина по семь раз на дню… Одно, братцы, точно: на легкую службу, на отдых не настраивайтесь. Бывают, конечно, моменты… Но главное – привыкайте к дисциплине и порядку, тогда и служить будет легче.
Бакланов приложил руку к панаме:
– Ну, все! Бывайте, ребята! Надо спешить.
Парни почтительно смотрели ему вслед.
Филипп шел по улице и раздумывал: «Итак, что мы имеем в лирическом активе, Филипп Иваныч? Мы имеем любовь казенного короля к бубновой даме, то есть к Юле, но в результате всего этого – пустые хлопоты. Нет уж, хватит. Все же Семенюк в чем-то прав. Надо быть активнее, и, действительно, хватит лирики».
Ну, а так как в глубине души Филипп Бакланов считал себя поэтической натурой, то и на этот раз он не обошелся без сравнений: «Жду, когда ее чувства распустятся, как весною листья. А почки на ветвях наших отношений по-прежнему маленькие, коричневые. Какие бывают зимой…»
И, уже идя по коридору Дома культуры, снова подумал, что ему в отношениях с Юлей не хватает решительных действий.
Бакланов открыл дверь, вошел в библиотеку. Вошел и замер у барьерчика, увидев Юлю. Какая она маленькая и стройная! Стоит на лесенке, вся пронизанная солнечными лучами, ищет какую-то книгу. На ресницах и губах по кусочку солнца. На смуглых, крепких ногах, касающихся коленями лесенки, – солнце. И даже на черных маленьких туфельках по солнечному зайчику.
Филипп смотрел на нее широко открытыми глазами, не в силах перевести дыхание и сказать, простые слова: «Юлечка, здравствуй!»
Она почувствовала на себе взгляд, повернула голову:
– Это вы? Здравствуйте!
– Здравствуй! Вот, забежал на часок. Как она, жизнь молодая?
– Хорошо. А у вас как?
– Нормально. Служу – не тужу.
– Да, не видно, чтобы вы тужили.
– А это смотря в каком смысле. Если по тебе, то вот видишь – не усидел, прибыл собственной персоной. Значит, тужу.
– Просто вам скучно.
Он не ответил, прошел за библиотечную перегородку и остановился рядом с лесенкой. Теперь только чуть протянуть руку – и коснешься черных туфелек. Смуглые, красивые ноги ее так близко, что видны голубые жилки. Филиппу мучительно захотелось снять ее с лесенки. Взять в охапку и снять. С трудом поборов в себе это буйное желание, он опросил:
– Между прочим, что бы ты сказала, если бы я после армии здесь подзадержался, а?
– Как… задержался?
– Ну, в смысле, остался жить здесь насовсем, работать, как все.
Юля молчит, она не сразу находит слова. Очень странный вопрос.
– Если нравится здесь, то конечно… У нас хорошо. Лично мне нравится.
– И мне тоже… Море рядом. Совхоз нельзя сказать чтобы отличный, но жить можно. Дом культуры, школа, библиотека… Между прочим, из-за моря…
Филипп хотел сказать, что из-за моря он здесь и остается, но вовремя спохватился – не совсем так. Разве только из-за моря? Хотя и оно играет большую роль.
– Директор недавно говорил, что на Чайкином мысу причал удлиняют. Вторую рыболовную бригаду создадут. А через полмесяца мотоботы пригонят из Морского. Так что твоему бате в конкуренты пойду, раз в свою бригаду не очень-то хочет брать.
Об этом уже был разговор с Юлей, и она знает, о чем Филипп говорит.
Отец Юли – Иван Иванович – бригадир у рыбаков. По характеру он неразговорчивый и даже угрюмый. Вытянуть из него фразу – событие. На то были свои причины, но Бакланов о них не ведал и потому, заводя однажды разговор о рыбацкой доле, о том, что и ему, Филиппу, видно, написано на роду «ловить сетями удачу», услышал в ответ короткое:
– Почему же на сухопутье служишь?
А Филипп возьми и ответь, что в сухопутных частях служба на год короче. Иван Иванович усмехнулся и бросил с иронией:
– Так, понятно…
Надо было слышать, как он это произнес. Повернулся и пошел по сходням на свой баркас. Прямой, гордый, шелестящий жесткой одеждой, в большущих, не по ноге, сапогах. Сапоги жикали один о другой, точно поддакивали хозяину: «так-так». И забыть бы о том разговоре, но ведь Иван Иванович – Юлькин отец. При нем Филипп испытывал непонятную робость. Когда ночью Юлю с танцев провожал, увидел у знакомых тополей огонек цигарки. Спросил:
– Отец, что ли, курит?
– Отец.
Дальше не пошел. Простился возле чужого дома. Почувствовал, что не о чем будет толковать с ее отцом. Неразговорчивый он, непонятный. А Юлька такая непохожая на отца. Разве что порою… Эта никчемная серьезность. В ее-то возрасте! Ну да ничего!
Филипп подошел к лесенке, на которой стояла она, перебирая книги. Загородил ей дорогу, широкоплечий, улыбающийся.
– Не пущу. Прыгай!
– Ну что вы, Филипп.
– Слабо, да? Трусиха?
– Я буду стоять, пока вы не отойдете.
– Да?
– Да.
– Юлечка, а что это за книга в красном переплете? Вон, на верхней полке. – Он протянул руку, указывая на самый верхний стеллаж, и, едва она подняла голову, чтобы посмотреть на эту книгу, он ловко обхватил ее и, прижав к себе, снял с лестницы. Юля вскрикнула, стала требовать, чтобы он отпустил ее. Но Филиппу показалось, что в голосе Юли не было обиды. Он обхватил ее еще крепче:
– Представь себе, что ты на параде. На демонстрации. Первое мая, музыка, народ, а я тебя несу на плече…
– Пустите сейчас же, Филипп! Вы с ума сошли!
Теперь в Юлином голосе слышалась власть, и он подчинился. Медленно разжал руки, и Юля соскользнула вниз. Едва она коснулась пола, как он еще крепче прижал девушку к себе, запрокинул ее голову и впился губами в ее губы. Она попыталась вырваться, и, когда ей это удалось, он увидел в глазах девушки слезы, удивление и боль.
Нет, она не влепила ему пощечину, как, возможно, сделала бы другая. Она отпрянула от Филиппа и поспешно вытерла рукою губы, словно после горькой полыни…
В карих глазах качались слезы.
– Сейчас же уйдите! Уйдите! Как вы могли?
В жизни Филиппа бывало всякое: бывало, и обижались. Но чтобы вот так искренне, так отчаянно… Он не решился приблизиться к ней, поправил чуб и деланно улыбнулся:
– Ну вот, гонят за барьер, как на дуэли. Ты что, серьезно обиделась?
Сам же видел – серьезно. Видел, но радостно ощущал на своих губах тончайший вкус парного молока, вкус ее губ, и показалось ему, что пройдет ее обида (проходила же у других!) и будет все у них по-прежнему. Нет, не по-прежнему, а лучше! Филипп зашел за барьерчик и опустил доску – «шлагбаум». В это время открылась дверь, в библиотеку вошел Русов. В одной руке панама, в другой – платок. Жарко.
– Я не помешал? – Он заметил в Юлиных глазах медленно гаснущую обиду. Извинился, сказал, что в другой раз зайдет, и удивленно взглянул на Филиппа. А тот, облокотившись на барьер, выжидающе молчал. В глубине души он был даже рад, что пришел кто-то и прервал грозовую паузу Юлиного молчания… И все же почему-то было неприятно, что пришедшим оказался Русов. Долг приличия требовал что-то произнести, и Филипп буркнул:
– Пожалуйста. Я свою книгу выбрать успею.
Юля заставила себя проглотить слезы и, будто бы что-то поправляя на книжном стеллаже, отвернулась:
– Одну минуточку. Я сейчас…
Ушла. А между Баклановым и Русовым повисла тишина. Филипп, усмехнувшись, опросил:
– Значит, решили приобщиться к местной культуре? Ничего библиотека, да?
– Вижу, – ответил Русов и подумал, что надо бы какое-то другое слово сказать, а не это. А Бакланов скользнул зелеными глазами мимо лица Андрея, неприязненно решив: «Ишь ты, какой наблюдательный! Шустряк парень!»
Юля вышла из-за стеллажей. Подчеркнуто спокойная, строгая. Вот только чуточку покрасневшие глаза выдавали ее да еще руки, не находившие места.
– Я вас слушаю, – сказала она Андрею.
– Да вот хотел бы записаться в вашу библиотеку… Это можно?
– Да. Сейчас запишу.
Тонкими пальцами выбрала она из пачки чистую карточку и ровным красивым почерком занесла все данные.
– Какие книги вас интересуют?
– Учебники за десятый класс по литературе и математике и что-нибудь из художественной литературы по программе средней школы.
– Сейчас, подождите минуточку.
Голос ее потеплел. Она мельком взглянула на нового читателя. Широкоплечий парень. Спортивная прическа – «ежик». Обыкновенное, ничем не примечательное лицо…
«Вот, – подумала она, – еще один человек, мечтающий об институте. И не просто мечтающий… Интересно, в какой институт он хочет поступить?»
9
Стояли последние дни июня. Где-то возле больших и малых белых городов, возле жесткой, по-южному вызывающей зелени гор кипели, смеялись, блаженствовали пляжи. Люди, люди… Тысячи взрослых и маленьких, толстых и стройных, седых и юных обнимали мягкий песок, простирали к солнцу руки, подбрасывали вверх разноцветные мячи, кидались в голубизну радости, именуемой коротким словом – море. Здесь же, в степной, пустынной части южного побережья, дремали короткие тени, волны лизали ноздреватые камни.
Решетчатые крылья точно вросшего в берег локатора отвернулись от надоевшего им моря и задумчиво смотрели на далекие тополя совхоза. И вокруг, куда ни глянь, – лишь изрезанный морем каменистый берег. Ни туристской автомашины, ни палатки «дикаря». Только белые от солнца скалы да не разгоняемая ленивым ветром полуденная духота.
Из домика вышли двое солдат: высокий светловолосый и коренастый чубатый. Сели на скамейку, сняли майки, вытянули босые ноги.
– Слушай, Ника, как тебе нравится этот фельдмаршал? Мы-то думали, что хорошее скажет. И вот, извольте радоваться: товарищу Бакланову Родина доверила сегодня ночью с двух тридцати до четырех утра охранять самого себя и этого Русова. Во дает!
– Да… Настырный парень, но ты знаешь, в нем что-то есть. Характер. Обратил внимание на такую его фразу: «Короче, так!» Серьезная фраза. Зажмет он некоторых товарищей. Увидишь.
