Текст книги "Тревожный берег"
Автор книги: Владислав Шурыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
2
Капитан Воронин – фронтовик. От войны у него ранение в плечо и медали.
Младшим лейтенантом войск связи стал Иван Ильич к концу войны. Сравнительно поздно удалось ему получить и военное образование – сдать экстерном за училище, а потому среди ротных был он «последним из могикан». Ротами-то уже командовали парни двадцати шести – двадцати восьми лет, причем у некоторых были даже «ромбики» – высшее военное образование, а Воронину – за сорок…
Понимал – времена такие пошли, что без высшего образования, да к тому же при его-то возрасте, на майорскую должность не шагнуть, даже если по службе у тебя все как надо.
Годы брали свое, и сравнительно недавно стал Иван Ильич ощущать не то чтобы трудности, но, во всяком случае, предгрозье предстоящих трудностей. Так, на одном: из учений этого года, когда пришлось ему на КП заменить по вводной «выбывшего» из строя начальника штаба батальона, он чуть было не оплошал в глазах всего начальства…
А ведь так мечтал проявить себя на учениях, показаться во всем блеске… Как пошли скоростные разновысотные цели, стал зашиваться на таблицах перекрытия. Хорошо, командир взвода управления старший инженер-лейтенант вовремя помог, а то бы…
До выхода на пенсию оставалось немного, но Иван Ильич о пенсии не мечтал и уходить из армии не собирался. Напротив, втайне лелеял мысль послужить годочков до пятидесяти. Здоровье есть, роту пока в руках крепко держит, перенял кое-какие командирские хитрости у инженер-капитана Шахиняна, который в передовых командирах ходит. Хитрости не ахти какие, но преодолевать с, ной характер пришлось. Раньше все сам, везде сам, а теперь стал больше доверять молодежи, чаще советоваться с ним политом.
Замполит – старей лейтенант Маслов – парень головастый и по характеру покладистый. С ним вместе, «сочетая командирский опыт и комиссарский энтузиазм», держит Воронин в руках сложное хозяйство радиолокационной роты нисколько отдельных постов-станций, разбросанных на немалом участке побережья. Беспокойно сейчас ни душе у Ивана Ильича.
Отдельный радиолокационный пост 33 – «беспризорный»… Два месяца, как болеет начальник поста. Единственный офицер на точке, и того нет… Правда, обязанности ого мог бы выполнять сержант – командир отделения, но исполняющий эти обязанности ефрейтор Рогачев не справляется с делами.
На объекте все внешне обстоит вроде бы нормально, но то внешне… Воронина не проведешь, у него нюх, интуиция… Чувствует, не случайны промахи в работе расчета: то собьются в выдаче данных, то на телефонный иконок вовремя не ответят. С дисциплиной неблагополучно… Все это тревожит капитана.
Он стоит на командном пункте роты – худощавый, невысокого роста. Нервно постукивает карандашом по плексигласу планшета-стола, хмурится.
Вам приходилось встречать лица простые и грубые, словно сработанные из прочных пород дерева? Такое лицо у Воронина. Из-под рыжеватых бровей, внимательные и колкие, резко смотрят на собеседника светло-серые глаза. Иван Ильич только что высказал свои опасения Маслову, который сидит и курит у открытого окна КП. Маслов только сейчас замечает, что дым его сигареты, кажется, раздражает Воронина. Удивившись, что Иван Ильич сдержался и не сказал: «Кончай смолить!», он встает, гасит в пепельнице окурок, отвечает на опасения ротного:
– Согласен, Иван Ильич. Снимать сержанта с другой точки нельзя. Снять – значит ослабить другой расчет, а у тех расчетов, сам знаешь, и техника и задачи посложней, чем у тридцать третьего.
В дверях КП появляется телефонист – мешковатый, круглолицый солдатик с большими карими глазами.
– Разрешите, товарищ капитан?
– Обождите, рядовой Зинько. Или у вас что срочное?
– Никак нет, товарищ капитан. Я после… Разрешите идти?
Телефонист уходит, а дверь, заскрипев, остается открытой…
Воронин продолжает прерванный разговор:
– И все-таки никто не знает, как поведет себя этот Русов. Справится ли? Что ты о нем слышал?
– Справится ли? А вспомни, как кипятился Шахинян, когда узнал, что этого сержанта забирают?
По выражению лица Воронина, по трудно скрываемой улыбке Маслов видит, что аргумент его попал в самую точку: да, инженер-капитан Шахинян не зря так волновался.
– Русова я почти не знаю… – продолжал Маслов, – так, встречал, как-то слушал его выступление на партийном активе. Заметь, Иван Ильич, – на партийном активе. Слышал, что сватали его на комсомольскую работу. Он почему-то не пошел. А парень вроде серьезный. Спрошу у Захарова – проинформирует.
– «Проинформирует»! Ты мне это, Игорь Сергеич, брось. Знаю ваши информации. Распишут, разукрасят, а как копнешь… Ты о недостатках этого Русова спроси. Пост ведь ему доверяем, пять человек, а они не ангелы… Как оно все сочетаться будет, смекаешь?
– Смекаю! – повторил за ротным Маслов.
Воронин вроде бы повеселел, перестал стучать карандашом по планшету. Взглянул на замполита, улыбнулся, как умеют улыбаться сильные, знающие себе цену люди. Выцветшие глаза осветились гордостью: «А вообще-то мне плохого сержанта не дадут».
– Надо к ним завтра съездить. Как настроение и прочес…
– Съезжу обязательно, – кивнул Маслов.
Недавно были они вдвоем на посту 33. Недостатков там уйма, но в этот раз надо отдать должное Воронину, кипятиться он не стал.
Сказал только, что воины поста 33 стоят не на должной высоте, что здесь дом отдыха, а не боевой пост, что Кириленко не научился руководить комсомольцами.
А ко всему расчету относилось: «Уважаемого вами командира Рогачева хотелось бы спросить, будет ли на посту порядок».
Странное воздействие оказывала на солдат такая речь. Они сидели тихие, виноватые, и только Славиков, глядя нм носки ботинок, грустно улыбался.
Неспроста Маслов спросил командира роты, когда ехали назад:
– Иван Ильич, как считаешь, о чем сейчас они думают?
– На тридцать третьем?
– Да.
Воронин сердито свел брони, выбросил окурок за борт тягача:
– Опять не в современном духе? Целовать в лобик их, что ли?
Маслов укоризненно-удивленно:
– Иван Ильич…
– Ну, хорошо. Что там еще не так?
Воронин достает очередную папиросу. Чиркает, но спичка, как назло, гаснет. Он слушает Маслова.
– Мы ведь с тобой фактически разгромили расчет поста. Все разгильдяи, все лодыри. Никто ничего не делает…
– Разгильдяями не называл. А что порядка нет, то нет,
– Верно. Но что же все-таки получилось? Одни только недостатки. А ведь на посту есть и хорошие солдаты. Далакишвили, Кириленко, Славиков… Нужно нам замечать хорошее, а не стричь всех под одну гребенку. Я уверен, сидят они сейчас на посту и думают – все на точке развалилось, разломалось, ни в чем и никогда у них не было порядка. Смотрят на дорогу, по которой мы уехали, и говорят: «До чего же все правильно о нас сказано и глубоко вскрыто». А кое-кто, чего доброго, придет к выводу: «Делай не делай хорошее – для начальства все плохо». И попробуй-ка теперь тот же Рогачев покомандуй ими… Тем более ты пообещал прислать к ним сержанта, способного навести порядок. Одной такой фразой, Иван Ильич, настроили мы людей против этого, еще не приехавшего сержанта.
Воронин только зыркнул глазами, но ничего не сказал. Снял полевую фуражку и провел рукою по редеющим волосам. Стукнул несколько раз ладонью по колену: ну, ну, мол, крой дальше.
А зачем крыть-то? И так все сказано. Придется теперь замполиту выправлять положение. Вот сегодня надо съездить…
– Так кто нового сержанта представит – я или ты?
Маслов развел руками.
– Тут мое слово второе. Ты – командир.
– Ладно. Ты представишь. Завтра в восемнадцать часов вечера. А сейчас – ко мне ужинать. Тараньку достал. Это – вещь.
Офицеры уходят, а из-за угла появляется телефонист Зинько, загадочно улыбается, ныряет в открытую дверь КП.
* * *
– Алло, алло, «Шпагат»!
– «Шпагат» слушает!
– Здоров був, Женя! Це Зинько на проводи. Треба «Каму-2».
– Пожалуйста!
– «Кама-2»? Хто на проводи? Бакланов? Вас не треба. Ефрейтора Рогачева треба.
– Занят Рогачев. Я за него. Что там у тебя? Эй, оглох, что ли? Что передать?
– Передайте, що завтра в висемнадцать годын у вас будэ замполит. Вин привезэ нового сержанта. Цей сержант с хозяйства капитана Шахиняна. Кажуть, дюже суворый сержант. Дасть вам пэрцю.
– Кто?
– Сержант, кажу. Хто ж ище?
– Э, стой, милый. А по какому он служит?
– По третьему року.
– Ничего, чай, тоже «старики». Договоримся. Слышь, ты, телефония, а фамилию сержанта знаешь?
– Ни. Бувайте, Бакланов. Пока!
– Пока…
3
И все-таки на этот раз ССО (солдатская служба оповещения) дала маху. Сработала неточно: на пост 33 приехал не замполит, а командир роты.
Кого-кого, а капитана Воронина каждый солдат узнавал за версту. Он сам привез нового сержанта.
Расчет построился. Встал в строй и Рогачев.
Кириленко толкнул ефрейтора в бок:
– Ты что стоишь? Бежи докладывай, видишь – идут.
Рогачов переминался с ноги на ногу, смотрел куда-то в сторону.
– С меня хватит. Я тут больше не начальник.
– Ты ведь старший и должен доложить. Понимаешь?
Без того смуглое лицо Резо Далакишвили стало темным, глаза заблестели.
– Иди, Рогачов, иди, а то скажут, что у нас тут вообще порядка нет, – вставил веское мнение Славиков.
И Рогачов пошел. Глядя ему вслед, стоящий на левом фланге солдат-дизелист Бакланов разочарованно вздохнул:
– Да… Я бы на его месте не пошел. Ведь ни за что сняли человека.
– Казала курица, мени б соколыни крыла.
Бакланом оскорбился. Чего этот Кириленко со своим гумором– юмором… Вмешался Далакишвили. Но Бакланову не составило труда отговориться и от двоих.
– Тише, мальчики, завелись, как блокинг-генераторы, а из-за чего? Хватит!
Том временем Рогачев подошел к капитану. Оценивающе взглянул на стоящего справа коренастого сержанта.
«Сапоги блестят… Собственно, чего им не блестеть – не пешком ведь шел. Заправка ладная – чувствуется третий год службы. Лицо открытое, простое. Смотрит в глаза. Новый сержант. Вместо меня…»
Ефрейтор приставил ногу, лихо приложил руку к панаме (Знай наших, сержант. В свое время неплохие строевики были!). Доложил:
– Товарищ капитан! На посту 33 все в порядке! Ефрейтор Рогачев. – И тут же подумал: «Почему ротный хмурится? Чем-то недоволен. Глаза сердитые».
– Ефрейтор Рогачев! Разучились докладывать?! Когда в последний раз в Устав заглядывали? Три минуты сроку – доложить, как положено. Выполняйте!
Глаза Рогачева расширились, затем сузились. «Вот оно что. Это перед новым сержантом… Понятно…»
Он сердито сверкнул глазами. Хотел что-то сказать, но, вздохнув, произнес:
– Есть доложить, как положено!
Четко повернулся, отошел. Отошел не торопясь. Пройдя несколько шагов, нагнулся, точно поправляя шнурок ботинка. И только после этого побежал. Хмурое лицо капитана посветлело. Сказал сержанту:
– Это – Рогачев. Солдат хороший, специалист в нашем деле золотой, а вот командир… Не получилось командира.
С вершины холма море лежало величественное и ленивое, еще не отошедшее от полуденной дремы. С трех сторон охватывало мыс, на котором предстояло теперь Андрею Русову служить, ослепительно сверкало тысячами зеркальных осколков. Глядя на море, щурясь, Воронин сказал:
– А местность здесь курортная. Когда-нибудь санаторий построят. Чернозему, правда, подвозить много придется… Без него деревья не вырастут. Мы пробовали…
Русов не был настроен на лирику и потому легко уловил ход мыслей командира роты, который без всякого перехода заговорил об «особенностях» поста.
– Раньше тут два разгильдяя было – Цибульский и Бакланов. Они всеми крутили, как хотели. Цибульского мы перевели на другую точку, к капитану Шахиняну. Знакомы? Тем лучше. С Баклановым не миндальничайте. Требуйте построже. С подчиненными философию разводить нечего.
Подошел Рогачев. В темных цыганских глазах лихорадочный блеск обиды:
– Товарищ капитан! Расчет поста 33 в количестве пяти человек по вашему приказанию построен! Ефрейтор Рогачев.
Пе отрывая пальцев от виска, ефрейтор делает шаг в сторону. В его движениях, в самой фигуре подчеркнутое спокойствие и вызывающая лихость. Ефрейтор вроде бы нарочно несколько переигрывает «строевика», но Воронин словно не замечает этого:
– Хорошо. Идемте.
Капитан, Русов и Рогачев направляются к домику, поило которого застыли в строю четверо солдат.
Перед строем капитан останавливается и молча осматривает расчет поста. Чуть заметно качает головой. Смотрит на стоящего рядом Рогачева – и снова на строй. Да… войско. Обмундирование грязное, панамы надеты у кого как, а у Славикова с каким-то вызывающим форсом поля загнуты книзу. У солдата-грузина – тихого симпатичного паренька (капитан почему-то всегда забывает его фамилию) – гимнастерка явно великовата. Даже короткие рукава свисают у него ниже локтей. Что думал старшина, когда выдавал ему обмундирование? Придется сделать старшине Опашко внушение. А Бакланов? Этот похож на смазчика вагонов, гимнастерка и шаровары лоснятся всеми цветами радуги. Правда, ботинки у всех начищены до блеска и имеют вполне солдатский вид.
Воронин здоровается с солдатами. Отвечают громко, но недружно. Выделяется голос Бакланова. Капитан идет вдоль строя, останавливается.
– Как служба, рядовой Бакланов?
Колкие глаза капитана, не мигая, смотрит из-под бровей. В уголках губ спрятана не то улыбка, не то усмешка (вот и пойми, шутит он или серьезно). Но Бакланов не из тех, кто будет долго гадать, какое настроение у командира роты. Он доволен, что к нему, а не к кому-то другому, первому обратился командир роты. Гаркнул весело и браво:
– Нормально, товарищ капитан. Чай, по третьему служим!
Сейчас Воронин, кажется, улыбается. Удивительный он человек. Когда в глаза смотрит, впечатление такое, будто он колется рыжими бровями.
– А что это, говорят, товарищ Бакланов, будто бы вас вчера вечером в совхозе видели. Вас что, увольняли? Да, да, вас! Что так удивленно смотрите?
Капитан оборачивается к Рогачеву:
– Вы его вчера увольняли, товарищ ефрейтор?
Рогачев явно смущен. Он не знает, что ответить, кидает быстрый взгляд на Бакланова.
– Это кто-то пошутил, товарищ капитан, – поспешно заявляет Бакланов, – у нас вчера увольнения не было.
– Никого не увольнял, – следует запоздалый ответ Рогачева. Он снова входит в роль разочарованного, безразличного ко всему человека.
Капитан прищуривает глаза, говорит, покачиваясь с носка на пятку:
– Значит, пошутили, говорите? Хорошо. А поступил сигнал, что был в совхозе солдатик со спортивным значком на груди и с чубом пшеничного цвета. А? Портрет-то вроде бы ваш?
Бакланов прикинул: «Кто видел? Шутит капитан или серьезно? В совхозе никто, кроме Юли, фамилии Бакланова не знает, а потом был всего каких-то тридцать минут. Ведь не на дежурстве мы сейчас… Словом, не поймай – не вор». И Филипп становится в позу оскорбленного человека:
– Пшеничный чуб… При чем здесь чуб? Не был я в совхозе, и вообще что-то за последнее время…
– Товарищ Бакланов! – Воронин предостерегающе повышает голос.
– Нет, серьезно, товарищ капитан. Обидно ни за что такое терпеть. Вот он, – Бакланов кивает на Далакишвили, – может сказать, чем я вчера занимался.
Резо вздрагивает. Он ожидал чего угодно, но так нахально врать, да еще вмешивать его… «Вай, какой нехороший человек этот Бакланов. Зачем врет? Кончится мое терпение!»
Но Бакланов и не ждал подтверждения своих слов.
– А значок… Я его давно потерял…
Бакланов снова врал. В чемодане лежала аккуратно сложенная гимнастерка с привинченным к ней значком первого спортивного разряда. Значок не заслуженный, а выменянный в роте за перочинный нож. Только сегодня утром Бакланов надевал эту гимнастерку, сегодня утром был в совхозе. Все подавленно молчали. Рогачев смотрел ка море. Но чувствовалось, что он подтвердит все, что скажет Бакланов.
«Ва, какой нахал… Командира обманывает, а еще три года политические занятия слушает», – с возмущением думал Резо.
«Когда он успел побывать в совхозе?» – недоумевал Кириленко.
«В конце концов у парня любовь. Что ему, засохнуть им этих скалах? Ведь все равно не дежурим сейчас», – оправдывал Бакланова Славиков.
– Хорошо. Будем считать, что это ошибка, – сказал капитан Воронин. – Но если в совхоз кто-то ходит, мы по обязательно поймаем, чтобы не наводил тень на… честного человека.
Бакланов, улыбаясь, пожимает плечами.
– Не знаю, товарищ капитан. Вообще можно и поймать…
Капитан отходит. В голове Бакланова полнейший хаос, туман, клочки мыслей и сквозь все это слова командира роты:
– Согласно приказу командира части ефрейтор Рогачев с занимаемой должности снят и переведен на должность оператора. Командиром отделения назначен сержант Русов Андрей Иванович. Прибыл к нам из соседней роты. Оператор. Год командовал отличным расчетом. Введите его в курс дела, и, как говорится, прошу любить и жаловать.
Русов стоит перед строем. Пятеро солдат смотрят на него. И в каждом взгляде: «Интересно, кто ты такой? Каков ты сержант и специалист?»
4
Едва уехал капитан Воронин, как вокруг Русова собрался весь расчет, все «население» точки. Неофициальное знакомство началось с покашливания, с незначительных фраз. Бакланов подошел вперевалочку и, дружески улыбаясь, протянул руку:
– Держи краба! Филиппом кличут. А тебя как?
– Андрей, – ответил Русов, смущенный и озадаченный обращением солдата. Там, в прежнем расчете, он не помнил случая, чтобы кто-нибудь из солдат разговаривал с ним на «ты».
Интересное это было рукопожатие. Бакланов, точно стальной клешней, стиснул пальцы сержанта. Стоящий рядом светловолосый солдат чему-то улыбался. Рукопожатие Бакланова вызвало у Русова двоякое чувство. Сначала просто хотелось вырвать руку, но Андрей сразу же отбросил эту мысль. Второе – недоумение. «Зачем это нужно? Показать, что силен? Так ведь тоже не на слабачка нарвался. Краба так краба!»
– Ого! А ты, брат, силен! – не то с удивлением, не то с сожалением сказал Бакланов, пытаясь высвободить руку. Сержант разжал пальцы.
Итак, это Филипп Бакланов… С виду рубаха-парень. А на самом деле? Посмотрим.
Познакомился со Славиковым – высоким светловолосым солдатом. На гимнастерке у него синий ромбик – значит, высшее образование имеет. Представился Славиков сдержанно, с достоинством, по-военному:
– Славиков, Николай. Оператор. Второй и последний год службы.
Богатырского роста, широкогрудый солдат представился немногословно:
– Кириленко. – И больше ничего. Стал в стороне, скрестив руки на груди. Чем запомнился он Русову? Что сказать о нем? С лица неприметный. Только осталось ощущение чего-то прочного, большого и доброго. И еще голос – почти бас.
Солдата-грузина зовут Резо. Ну что же, будем знакомы, Резо! Русов с удовольствием жмет руку солдату. Резо приветливо улыбается. Русов запомнил его блестящие маслины глаз, смелый, честный взгляд.
Последним подошел Рогачев. На смуглом лице недолгая улыбка:
– Владимир. Очень приятно познакомиться.
А цыганские глаза откровеннее, чем он сам. Они говорят, что ему не очень-то приятно знакомство, лучше бы его не было.
– Вот мы и знакомы, – улыбнулся Русов. Огляделся вокруг: – А здесь красиво. Море, свежий воздух, травка. Курортное место. Скучно вот только, наверное?
Сказал и тут же пожалел о последней фразе. Бакланов, казалось, только ее и ждал:
– О! Это точно. Скуки здесь – во, – он провел ребром ладони но горлу. – Но нет худа без добра. Здесь-то, конечно, степь, а вон там, за холмом, совхозик один есть. Километра полтора отсюда. Так что…
– Это мы в свое время узнаем. Со всем познакомимся. Л спортом вы здесь занимаетесь? Что-нибудь тяжеленькое у нас есть? Скажем, гирька двухпудовая?
Рогачев и Славиков переглянулись. Бакланов поскреб затылок:
– А… Ты об этом вон у него спроси, – Филипп указывает на Рогачева, – он у нас абсолютный чемпион по поднятию тяжестей. Но самое «тяжеленькое» здесь – служба, а гири – это так. – Бакланов улыбается, но вот лицо ого становится озабоченным, удивленным: – Хлопни, чего мы тут стоим? Дома у нас нет, что ли? Где твои пожитки, Андрей?
– Что?
– Чудак человек. Шинелька, чемодан где?
– Шинель и вещмешок я у дороги оставил.
Бакланов выразил удивление. Солдату, мол, третьего года службы надо иметь чемодан, а не вещмешок. Произнес он это слово с явным удовольствием, с этаким покровительственным высокомерием.
Никто не заметил, когда отошел Кириленко, а теперь все увидели, что он идет по склону холма с вещами сержанта.
– Пока мы тут болтали и знакомились, человек пользу сделал. Молодец, Кириленко, молодец! Совсем как в Грузии гостя встречает, – оценил Далакишвили.
Русов сказал, что и сам бы принес вещи, и поблагодарил Кириленко. Рогачев пояснил, что у них на точке гостей всегда хорошо встречают. Сказал и расправил гимнастерку, на которой рядом с комсомольским значком синел щиток специалиста первого класса. «Да, он здесь старожил. Третий год служит. Но ведь и я тут тоже теперь не гость», – подумал Русов.
Бакланов широким хозяйским жестом пригласил:
– Ну что же мы? Пошли в наши хоромы.
В домике – маленькая старая дверь, обитая внизу листом железа. На нем – грязные отпечатки ног. Три окошка, перед ними скамейка и деревянный столик. Бакланом толкнул ногой дверь. Жалобно заскрипев, она открылась вовнутрь. Русов вошел в домик, огляделся. Это ныло низкое, добротное, но запущенное помещение. Стены, наверное, забыли, когда их в последний раз белили. Койки стояли в два ряда, неровно, как молодые солдаты в строю. Койка в дальнем ряду у окна не прибрана; все, что ее окружало, резко бросалось в глаза. На тумбочке – стопка каких-то книг и журналов, на стене – портреты киноактрис, на подоконнике – сплющенные окурки и горелые спички. И над всем этим красовались выцарапанные на стене каракули – ДМБ, что, очевидно, означало «демобилизация». Видя, что вновь прибывший внимательно осматривает «красочный угол», Бакланов пояснил:
– Это моя резиденция. Так сказать, рабочий кабинет. – Он мог бы и не пояснять. Русов сразу понял это.
– А ты ложись на эту койку! На ней, между прочим, мой друг Коля Цибульский спал. Хороший человек. Да, кстати, как он там? Вот и я говорю, парень как парень, а здесь он что-то начальству не понравился. Вот эта – твоя тумбочка. – Бакланов открыл дверцу. На внутренней стороне ее была наклеена вырезка из журнала. Улыбающийся Жерар Филип обнимал за плечи какую-то кинозвезду. Бакланов подмигнул:
– Тоже Филипп. Только французский. Жил немножко веселее, чем я.
Русов снял панаму, присел на край кровати. Огляделся.
– Так, понятно… А табуретки у нас есть?
Рогачев усмехнулся: «Чудной какой-то этот сержант. Только заявился и уже говорит „у нас“».
– А як же. Тильки они в столовой стоят, – пояснил Кириленко.
Столовая – маленькая комнатушка. У окна – стол, обитый белой жестью. Здесь же печка, самодельный шкафчик для продуктов. У противоположной стены другой стол, вокруг него табуретки. Столы чисто выскоблены и вымыты, табуретки расставлены аккуратно. Нештатным поваром на точке работает Кириленко. Уже одно то, что здоровяк-солдат заботится о товарищах своих и много времени проводит у жаркой плиты, внушало уважение к Кириленко.
– О, здесь чувствуется хозяйская рука, порядок. А в той комнате… Это вам, Бакланов, просто повезло, что капитан пе зашел в домик. Койка-то у вас не убрана. Или здесь за беспорядок не ругают?
Солдаты переглянулись. Бакланов короткими сильными пальцами поскреб чуб,
– Ругают, говоришь? Все здесь бывает. Только на губу отсюда не сажают. Вон его посади, – Бакланов кивнул на ефрейтора, – так кто тогда работать будет? Сам капитан, что ли? Здесь, брат, тяжелая служба, тяжелые условия, ну и многого, что положено солдату по уставу, – нема. Следовательно, и с нас спрос такой. Вот.
Бакланову, убежденному в своей правоте, в том, что он живет не «как человек», было даже приятно говорить н лицо аккуратному сержанту о той суровой необходимости, которой этот сержант там, в Морском, наверняка не нюхал. Лишь одно удерживало Бакланова от прямой грубости: сержант только что приехал, и все население точки еще считало его гостем. А с гостем ругаться неудобно.
– А что здесь не уставное? Что положено, а нет? – спросил Русов, не желая уступать разбитному дизелисту. Спросил и тут же пожалел. Бакланов ответил с нескрываемым вызовом:
– Вот я, когда дождь, в мокрых сапогах хожу. А по уставу чуть ли не комната для сушки предусмотрена. Только нет этой комнаты. Раз! В прошлую ночь карабин Нике на череп упал. А для оружия по уставу комната положена. Два! Зимой «до ветру» в такое шаткое сооружение бегаешь, что насквозь продувает. А по уставу небось теплый туалет положен. Это три.
Ответить ему сержант не успел. Вмешался Кириленко:
– Ну что ты прицепився, як репей до штанив? Не успел человек приехать, а ты со своими уборными да едой лезешь.
Славиков улыбался: «А что, интересно».
– Правильно, кончайте этот разговор. – Подошедший Далакишвили тронул Филиппа за плечо:
– Пойдем перенесем продукты.
Бакланов расправил гимнастерку, надел панаму.
– Я что? Я ничего. Просто человек поинтересовался, и ему ответил.
* * *
Ночью станция работала по заявке КП. Русов сидел в кабине управления, возле одного из гудящих металлических шкафов, начиненного донельзя электронной аппаратурой.
Станция эта была хорошо знакома Андрею. На ней работал он сразу после окончания учебного подразделения. Позже освоил более мощную систему, а потому, как в таких случаях бывает, вспоминал он эту «старушку» быстро. И каждый ее блок, каждый переключатель как бы заново приобретал сейчас свое назначение, свою взаимосвязь со всем, что находилось рядом.
Да и характер работы поста отличался от других постов роты. И срочную служат два года. Тридцать третий работал «в курортном» режиме, а говоря понятнее, он не нес боевого дежурства по обзору воздушного пространства, и здесь при заступлении на смену не звучали торжественные слова приказа: «К охране воздушных границ Союза Советских Социалистических Республик приступить!»
Станция обслуживала участок неба по проводке самолетов на морской полигон. И вот сейчас, в ночи, бомбардировщики шли к своему квадрату. Отбомбятся они, «отглушат рыбу», как в таких случаях говорят на посту, и на станцию поступит команда: «Выключиться!» Куда как просто! По в простом наверняка были скрыты свои премудрости, свои секреты, и Русов должен был постичь их.
Андрей присматривался к своим новым товарищам, подмечал особенности каждого. Рогачев несколько рисовался перед ним. И аппаратуру включал с виду небрежно, почти не глядя на тумблеры. Визирную линейку вращал по экрану одним пальцем играючи, но опыт чувствовался. Отсчеты целей, передаваемые на командный пункт, шли у него без единой поправки, четкие, лаконичные. Записи на специальном планшете Владимир делал спокойно, как будто записывал таблицу умножения. В паузах между командами Рогачев отворачивал от экрана свое голубое лицо и о чем-то беседовал с сидящим рядом Кириленко. Вскоре Кириленко подменил его. Голос у него глуховатый, густой. С КП несколько раз переспрашивали, когда Кириленко, войдя в раж, сбивался с русского языка на украинский.
Славиков, сидя за ширмой, досадовал:
– Эх, Ваня… Портит марку фирмы.
Позже заходил Андрей и к дизелистам. Освещение у них – во всю яркость. Очень шумно от работающего дизеля. Бакланов, сидя на раскладном брезентовом стульчике, читал стихи модного современного поэта. Точнее, не читал, а заучивал какое-то стихотворение наизусть. Книга лежала на коленях, глаза устремлены в потолок, а губы шептали неслышное. Увидев сержанта, Бакланов удивился, приветливо поднял руку, что-то прокричал. Андрей разобрал только: «…на твоем бы месте… без задних ног».
В три часа ночи дали отбой. Все пошли спать. Завесили окна, потушили свет. Когда сержант спросил об охране поста, Рогачев сонно ответил:
– Иди, поохраняй, если спать не хочешь, а с меня хватит.
Лишь Далакишвили пояснил из угла:
– Пограничники нас охраняют. Все хорошо будет. Спите, товарищ сержант.
Пограничники? При чем здесь пограничники и пост 33? Русов не сразу понял, но спрашивать не стал. Очевидно, Далакишвили имеет в виду пограничный наряд, что наблюдает за этим участком побережья. Мирно тикали часы. Слышался храм Бакланова, тонко посапывал Славиков.
«Какой у нас завтра день? – вспомнил Русов. – Четверг? Впрочем, это но имеет никакого значения. Здесь все дни одинаковы. Сутки рвутся надвое. Ночью работа – днем отдых. А „воскресенье“ здесь объявляет КП. И так неделя за неделей, месяц за месяцем…
Нет, я не прав! Дни должны иметь свое значение! Иначе служба и жизнь здесь будет такой, как о ней говорил дизелист Бакланов. Тогда Бакланов окажется прав, он будет здесь авторитет и заводила, а этого быть не должно» Русов еще точно не знал, с чего он, как командир, начнет свой первый день, но думал об этом упорно, до боли в висках. Его первый командир любил говорить: «Чтобы правильно что-то сделать, надо капитально все обдумать.» Солдаты спали. Деловито тикали часы, отсчитывая минуты солдатского отдыха, а Русов все думал.
