Текст книги "Тревожный берег"
Автор книги: Владислав Шурыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
21
Утром на тропе, что петляла вдоль моря, появился пограничный наряд. Ребята умывались, и кто-то толкнул Филиппа:
– А вон твой поэт топает.
Филипп поспешно вытер лицо, кинул полотенце на умывальник и направился к Карабузову. Ефрейтор шел за сержантом-казахом, и у того, как обычно, покачивался иа груди в такт ходьбе бинокль. Но что-то новое было в облике обоих. Подсумки, что ли, толще? Похоже, стали носить больше боеприпасов. Пограничники издалека приветливо улыбались. Филипп был верен себе: в трусах, в ботинках на босу ногу, он обернулся и озорно громко скомандовал:
– Пост, смирно! – Отпечатал несколько шагов строевым шагом: – Товарищ сержант! Дозвольте обратиться к ефрейтору пограничных войск Карабузову? Рядовой Бакланов. Служу по третьему.
Глядя на Филиппа и пограничников со стороны, Славиков философски заметил:
– А знаете, ребята, сдается мне, что в нашем Филиппе пропадает талант строевого командира. Голос, осанка и опять же строевой шаг… Помните у Шолохова о Щукаре: пузцо вперед, головка тыковкой, ну всеми статьями шибает на енерала…
Ребята смеялись, а между Карабузовым и Филиппом тем временем шел разговор.
– Ты, говорят, дырку в гимнастерке просверлил?
– Это по какому же случаю?
– Для ордена! Говорят, что вы там шпиона укокошили и по всей округе всю ночь еще кого-то гоняли. Что, целая группа была? Поймали?
– Ну!
– Что «ну»?
– Служебная тайна, брат.
– Значит, поймали.
– Может быть, брат.
Видя, что от Карабузова ничего не добьешься, Филипп прибег к хитрости, и, хотя была та хитрость шита белыми нитками, Карабузов «клюнул». Да, есть новые стишата. Сюжет, конечно, произвольный. Кое-что из жизни, остальное – фантазия. И Карабузов прочитал Бакланову новые стихи…
Все понятно. Ночью из моря вышли черные тени. Как призраки, неслышно скользнули они между прибрежных камней и, наверное, думали, что скоро густой виноградник скроет их, а там иди хоть в полный рост до большого приморского поселка. Призраки не прошли, у виноградника их ждали пограничники. Ночной короткий бой… Брызнул на лица бойцов виноградный сок, упали срезанные пулями тяжелые грозди, пролилась чужая черная кровь. Мирный берег сбросил сон, и стал он берегом тревоги. И не было на нем укрытия призракам, вышедшим из моря…
Завтракая, Филипп поведал ребятам все, что стало ему известно. Разумеется, не сказал, что из стихов. Сказал, что «под секретом» сообщил ему все это пограничник Карабузов.
* * *
И снова день. Самый обычный, будничный. Градусник у двери показывает в тени плюс тридцать пять. Впрочем, какая это тень? Короткая, жалкая. Скоро ее не будет. Ее съест солнце. Вот такие дела…
Казалось бы, все должно замереть, попрятаться от жары, но на самом солнцепеке шагают по белой земле двое: Славиков и Бакланов.
– Стоп, милый! – повелительно говорит Славиков. – Начнем. Значит, ты должен идти к домику. Небрежно так и совсем не думать о проволоке. Ну, как обычно мы ходим. Уяснил?
– Давай, давай, – смеется Бакланов.
Славиков бежит к домику. Там, возле магнитофона, собрались все ребята. Сегодня на посту «защита диссертации» – испытание нового устройства Славикова. Вокруг поста 33 натянута тонкая проволочка. Концы ее идут в домик к радиосхеме магнитофона и динамику. Если кто-то посторонний приблизится к проволочке, то… А что будет тогда – вот это и проверяет Славиков.
– Ну что, готово? – нетерпеливо спрашивает Рогачев, едва Славиков появляется на пороге.
– Готово. Начнем, – отвечает Славиков и кричит с порога на улицу: – Филипп! Дава-ай!
Наступает тишина. Все смотрят на маленький зеленый глаз индикатора магнитофона. Из динамика слышится легкое потрескивание – это Славиков подкрутил какую-то ручку. Тихо… И вдруг какой-то щелчок, шипение, закрутился диск магнитофона. Включепный на полную громкость, динамик заорал истошным голосом: – «Полундра! На пост ступила чужая нога! Тревога! Кар-рамба!»
Последнее слово как нельзя лучше совпало с чувствами «членов приемной комиссии». Все закричали и бросились к дверям. От дороги к станции чинно шествовал Бакланов. Он приподнял наД головою панаму:
– Наше вам! Сработало?
Ему ответили сразу несколько голосов:
– Порядок! Теперь охрана поста электронная. Пусть из моря лезут диверсанты!
– Скажешь тоже!
Итак, на вооружение поста поступило техническое усовершенствование. Славиков, довольный, откровенно счастливый, уже обещает очередную новинку.
Телефон зазвонил как раз в ту минуту, когда Славиков начал рассказ о предстоящем изобретении.
Андрей взял трубку:
– Сержант Русов слушает! Есть!
Повернулся к товарищам. Лицо спокойное, но в глазах у сержанта уже нет недавнего веселья.
– Тревога! Включаться!
Через минуту только раскрытая настежь дверь да сдвинутые табуретки свидетельствовали о том, что солдаты спешили. Они умели, когда надо, спешить.
Энергопитание на станцию подали быстро. К тому времени Русов связался с КП. Оттуда торопили с включением, хотя, конечно, знали, что у станции свой режим, свои нормы включения. Еще немножко, еще несколько секунд, прогреются лампы, будут включены мощные генераторы и станция войдет в боевую работу. А пока… Русов подогнал ларингофоны, спросил у планшетиста КП:
– Какая работа? Сопровождение?
Секунда, другая. Тишина, потрескивание в наушниках и необычно высокий голос планшетиста КП доносит до оператора задачу;
– Включить станцию на поиск и сопровождение са-молета-нарушителя! Сектор девять! Низколетящая!
– Понял. Самолет-нарушитель. Сектор девять. Низколетящая. Включаемся.
Рогачев перехватил взгляд сержанта и без слов понял, что надо делать. Он занимает место рядом.
Засветился экран. Голубая развертка радиолуча стала рассыпать мелкие крапинки и точки. Засветилась «роза местных предметов». Экран «заговорил». Стоя за спинами товарищей, Славиков впился глазами в узорчатый рисунок побережья… Вот граница, красная черта… вот сектор девять – ничего, только крапинки, только шумы и помехи. Ниже луч! К самым волнам! Есть! Есть цель! Да, в секторе девять. Ишь ты, как низко идет! Хитрит… Ничего, теперь не уйдешь, не скроешься. Рядом сопит Кириленко. Стучит пальцем по экрану. Русов кивает головой. Докладывает на КПз
– Есть цель-нарушитель!
Летят на КП данные. Лаконичные, точные. Сейчас эта крохотная, быстро перемещающаяся метка схвачена многими цепкими невидимыми радиолучами. Схвачена надежно и прочно. И один из этих лучей – луч локатора поста 33. Кириленко уже за шторкой, заносит данные о цели в журнал. С силовой станции сигнал – загорается лампочка. Бакланов что-то хочет сказать. Кириленко, не глядя, включает тумблер громкоговорящей связи, убавляет громкость и слышит голос Бакланова. Всего одну фразу:
– Что там, ребята?
Кириленко прижимает ларинги, тихо говорит:
– Ведем!
В ответ ни слова, только гаснет лампочка переговорного устройства. Бакланову всё ясно. Кириленко продолжает записывать координаты смещения цели.
– Вышли две наши: вторая и третья!
Данные сыплются раза в три быстрее, чем до этого. Авторучка едва успевает записывать номера и цифры.
Обстановка сложная. Цели идут параллельными курсами. Вдоль границы. Еще немного, и две наши цели сольются в одну… Нет, они расходятся. Видно, кто-то работает только по нашим, кто-то разводит их на безопасное расстояние. Отметки целей меняют азимут, идут на сближение с отметкой нарушителя. Значит, еще кто-то работает и над этим. Нервы напряжены. Сыплются, сыплются данные. Сейчас, даже если надо было бы смениться операторам, замена невозможна, настолько накалена обстановка. Помехи! Сиреневые точки и крапинки, сплошные пятна. Как тяжело следить за целями! Ага! Они сыпанули помехи и сменили высоту. Сменим и мы! Теперь цели видны ярче, отчетливее. Они снова в центре радиолуча. Отметки сошлись, идут рядом, параллельно. Все три углубляются за пограничную черту… к нашей территории.
Сержант смотрит на прибор, определяющий высоту. Идут на одной высоте. Русов облегченно вздыхает. Держат его наши. Значит, не уйдет. Что это? На дальнем краю пятой зоны, в нейтральных водах, групповая цель. Сержант указывает на нее и дотрагивается до ларингов Славикова. Тот кивает головой и тут же докладывает на КП:
– Сектор пять! Групповая цель! Азимут… Дальность… Высота…
С КП поступила команда оставить первую, вторую и третью цели. Взять групповую. Негромко переговариваются операторы:
– Наши поволокли «первого». Собьют или посадят? На горизонте целая шайка… Видишь?
– Вижу.
– Эскадрилья…
– Побольше.
– А наших-то, смотри!
– Да еще и с Тополиного взлетели.
– Ну и карусель!
Как много говорит экран! Как много известно операторам радиолокационных постов!
Восемнадцать часов тридцать минут! Чем вы занимаетесь в это время, люди?
Вернулись с работы, ужинаете?
Спешите на концерт или в кино?
Сидите в библиотеке?
Ждете любимую?..
Если бы вы могли угадывать, могли переноситься за тысячи километров к своим близким! Нет, не надо! Всё правильно! Все хорошо. Пусть остается так. Живёт, работает огромная страна. Миллионы судеб, миллионы дел, а на южной границе в эти минуты боевая тревога. Гудят боевые самолеты, воздух пронизан лучами радаров, эфир наполнен словами команд, замерли гарнизоны, ракеты задрали острые сверкающие носы. Все ждут команды, все готовы: летчики и локаторщики, ракетчики и десантники, пограничники и моряки. Так надо!
На экране у красной пограничной черты расходятся параллельными курсами боевые самолеты двух государств. Расходятся без выстрелов и без пуска ракет снаряженные до отказа боевые самолеты. Самолеты идут над нейтральными водами, и видно, как иностранные самолеты поспешно уходят из-под обхвата. И снова параллельными курсами идут самолеты. Второй час, как объявлена тревога. Сколько она еще будет длиться?
Вы задумывались, какой выдержкой, каким гибким умом должны обладать офицеры пунктов наведения? Нервы, выдержка, опыт и еще раз выдержка. Склонились над планшетами седые генералы. Генералы, прошедшие великую войну. А рядом с ними генералы помоложе – их ученики и последователи.
Работайте, живите спокойно, люди! Границы не дремлют. Солдаты знают свое дело.
* * *
В агрегатной зашипел динамик, и чей-то голос из кабины управления приказал:
– Бакланов, переходим на две смены. Переходим на две смены. Как понял?
– Вас понял. Перешли на две смены.
Бакланов посмотрел на Резо. Тот сидел у самых дверей; Возле него в маленькой станционной пирамиде стояли два снаряженных автомата и лежали запасные диски. По дверному стеклу струились потоки дождя. Может быть, на улице была гроза, но из-за шума работающего двигателя ничего не слышно.
– Резо! – прокричал Филипп. – Как думаешь, чего это они взбеленились? Летают и летают. Даже в дождь… Наверное, злятся, что их диверсантов подловили, а?
– А, спрашиваешь! – всплеснул руками Резо. – Обидно им, понимаешь! – В усталых глазах Резо недолгое веселее, и Филипп на правах старшего дизелиста распоряжается:
– Ну что, Резо, надо переходить на две смены.
Резо не слышит, и Филипп кричит:
– Иди спать, говорю!
Резо кивает. Хорошо, сейчас он пойдет отдыхать. До чего неприятное дело – ложиться спать летом, да еще вечером. Но так надо. Это не первая тревога, и Далакишвили знает, что работа может быть напряженной. Резо встает, нахлобучивает на голову панаму, вешает по-охотничьи на плечо автомат и, хлопнув дверью, выскакивает из агрегатной. Филипп остается в станции и думает о недавнем разговоре с директором совхоза. Хороший он мужик, этот Евгений Михайлович. Открытый, приветливый. Не то что Юлькин отец. Директор без всяких там подковырок так и сказал: «Оставайся, солдат, не пожалеешь. Жизнь у нас интересная, а работа как раз по тебе. Рыбаки нам позарез нужны. А со временем, глядишь, и в бригадиры. Закалка-то у тебя армейская». В какие еще бригадиры? Ведь бригадирит Иван Иванович. А он, между прочим, мужик вполне крепкий. Филипп усмехнулся: «Ишь ты, какой гусь! Не успел стать обычным моряком, а уже о бригадирстве размышлять начал. Пустое это дело. Сейчас главное – быть или не быть? Оставаться или махнуть на матушку-Волгу. Однако одно безусловно хорошо: разговор с директором – это уже конкретно. Во всяком случае, всерьез заинтересованы. Поживем – увидим. А как с характеристикой быть? Снимут ли к концу службы взыскание? Надо, чтобы сняли. Очень надо».
22
Вторые сутки нет перерыва в боевой работе. В небе солнце и гул реактивных самолетов. Небо точно распахано. Во всю его ширь белые полосы – следы инверсии после пролетевших истребителей. Вращаются антенны станции. Скользят по земле быстрые решетчатые тени. Стучит в капонире дизель. У дверей домика Кириленко и Далакишвили чистят картошку. Далакишвили то и дело клюет носом. Чаще всего он просыпается сам, но иногда его толкает Кириленко;
– Ще трошки, Резо. Я цибулю разделаю, а ты картошку дочисти.
Трудной была прошедшая ночь. Дизелистам досталось. И у дизеля дежурить, и точку охранять. Что касается операторов, то о них вообще говорить не приходится. Менялись через каждые час-полтора…
…В кабине управления, как всегда, полумрак. За шторкой работает Русов. Володя Рогачев заносит данные в журнал. Сколько заполнено листов? Некогда считать.
– Николай, подай чернила, – обращается Рогачев к Славикову, который, сидя напротив, дремлет, прислонившись к стене кабины.
Славиков устало открывает глаза и, не меняя позы, шарит рукою по ящикам ЗИПа. Находит верхний, пытается выдвинуть, но из этого ничего не выходит. Встает и, зевая, открывает ящик. Квадратики-карманы ящика заполнены радиолампами. В большом кармане лежат на боку в безразличной позе две пузатые стекляшки – генераторные лампы. Славиков вспоминает, что их сменили при проведении станционного регламента. Еще тогда сказал он сержанту, что работают эти лампы хорошо и менять их, пожалуй, рановато. А сержант не согласился. Выработали, мол, срок, и нечего им делать в аппаратуре. «На любых экономь – только не на генераторных». Выходит, что сержант прав. Он как знал, что будет тревога и такая долгая работа. Кто может гарантировать работу этих снятых ламп? Вдруг, чего доброго, отказали бы, как тогда 6Н8 отказала. Не может себе Рогачев того простить. Никому не говорит, а вот все помнлт… Урок себе на будущее. А сейчас генератор работает как часы. Как бы не сглазить.
Славиков трижды как бы плюет в сторону.
– Ты что? – удивленно поднимает брови Рогачев. И тут же понимающе смеется: – Задумал что-нибудь? Глупости все это.
Славиков находит чернила.
– Давай наберу.
– На. Чувствуешь, вроде бы затихает?
Славиков смотрит на шторки, из-за которых доносятся редкие отсчеты двух целей. Потягивается.
– Курить охота…
Грустно улыбается, усаживается в прежней позе. Закрывает глаза. Светлая прядь волос падает ему на лоб.
* * *
Отбой дали днем, к концу третьих суток. Умолкли вентиляторы, открылась дверца кабины управления. А на пороге станции еще с минуту стояли Кириленко и Славиков. Стояли, закрыв руками глаза. Постепенно отнимали ладони. Но все равно солнечный свет резал глаза до слез.
К станции подошел Русов. В брюках и майке. Босиком. Сказал, улыбаясь:
– Ну все! Отработали. Всем собраться у домика!
Когда все собрались, Русов сказал:
– Звонил капитан Воронин, сказал, что командование объявило благодарность всем постам нашей и соседней части. Значит, отмолотили как надо. А теперь – всем отдыхать. Кому где нравится.
– О! Проникновенная команда, – просиял Славиков, дружески хлопая по плечу Бакланова.
Тот закрыл глаза и, блаженно улыбаясь, покачал головой. Он разделял мнение Славикова. Еще бы, их любимое место отдыха – в тени под кабиной управления. Обычно сержант не разрешал, а сегодня – пожалуйста. И странное дело, всего полчаса назад хотелось спать, а сейчас, когда разрешено, спать не хочется. Только голова тяжелая, точно ее свинцом залили.
* * *
Пройдите по посту 33. Можете громко разговаривать, даже петь песни – солдаты не проснутся. Они спят везде, где есть хоть маленькая тень: под кабиной управления – Бакланов и Славиков, под дизельной – Далакишвили, на полу между кроватей – Русов, во второй комнате между столом и стеною – Кириленко.
Единственный бодрствующий – ефрейтор Рогачев. Он ляжет спать через два часа, а как бы хотелось прямо сейчас! Пробовал сидеть в домике, читать газетную подшивку – бесполезное занятие: вязкая дрема наваливалась тотчас же, и он начинал клевать носом, «бодать», головою стол… Рогачев держится подальше от сонного царства, бродит, насвистывает протяжную мелодию будущей песни. Вот подождите, скоро он выдаст ее ребятам.
Приезжал старшина Опашко, привез чистое белье, газеты и письма. Ребята уже спали, и потому в домике на тумбочках неразобранные лежат письма и газеты.
Улыбается во сне Резо, шевелит губами. Ему снится проспект Руставели, увитый плющом балкон родного дома. В комнате собралась семья: седоволосый, грузный и очень добрый отец, Леван Вахтангович. Мать с младшим братишкой Романом, старший брат Шота с невестой. У него красивая невеста. Они оба такие счастливые. А еще в углу в кресле сидит бабушка. Отец читает большую газету, в которой сообщается о том, как был посажен самолет-нарушитель и что среди солдат, заставивших сесть этот самолет, был их сын Резо Далакишвили. Солдат радиотехнических войск. Ему сам Министр обороны вручил медаль. Вот опа, на груди. А вот и сам он стоит в дверях родной квартиры, за портьерой, и поэтому родные, не видят его. А он стоит с чемоданчиком в руке и слушает, как отец читает газету. Резо поправляет медаль. Какая она блестящая и новенькая!
Спит расчет маленького южного поста. Он выполнил смою задачу. Он заслужил право на отдых. А в Москве, н многоэтажных сверкающих стеклом зданиях, идет напряженная работа. Сотни сотрудников Министерства иностранных дел, Министерства обороны, сотрудников специальных служб выясняют обстоятельства, при которых «пытался заблудиться» иностранный самолет. Извиняются иностранные дипломаты, изворачиваются «заблудившиеся» пилоты. Может быть, завтра в центральной прессе будет опубликовано важное сообщение, а может, такого сообщения не будет. Если даже и будет, все равно не узнают родные Далакишвили о гордости их сына, солдата, мечтающего совершить подвиг. Не узнают потому, что солдаты умеют молчать. Такая у них служба.
23
Если в сорок лет люди относятся к внезапным телеграммам с опаской, то в двадцать – море по колено – беззаботное мальчишеское любопытство:
– Кому телеграмма, товарищ старший лейтенант?
Маслов жестом факира провел листком бумаги перед носом любопытных:
– Угадайте!
А как угадать, если ни у кого в ближайшие два месяца дня рождения не ожидается. Однако всем ясно: раз замполит улыбается и шутит – это что-то хорошее, значит. Маслов тянуть за душу не любит, спрашивает, глядя на Русова:
– Так никто телеграмму не ждет?
У Андрея радостно застучало сердце, почувствовал, как заполыхало лицо: «Неужели? Да, конечно, от нее!» Ответил:
– Я жду.
– Ну, раз ждете, вручаю лично. Хотели передать по телефону, но слова на бумаге особой силой обладают. Так?
А Русов ничего уже не слышит. Спешит отойти в сторону. Торопливо раскрывает сложенный вдвое листок. «Вылетаю пятницу. Встречай вечером автобусом Прибрежном. Целую Люда».
«Ну, отчаянная девчонка! Надо же… Едет ко мне. Нет, не едет, а летит. Летит! Слово-то какое! Будто на крыльях своих…» – радостно думал Русов. И вроде бы не стало поста 33 и товарищей. Только видится ее лицо. Маленькие с ямочками в уголках губы, в глазах плещется нежность. Для него, для Андрея. Боже, какое счастье! Но мало-помалу он возвращается к действительности – на эти берега, на землю, где стоит. И снова видит смеющихся ребят: Славикова, важно читающего свою «Учительскую газету», и добродушно щурящегося на солнце Кириленко…
«Приедет она вечером, а в Прибрежном гостиницы нет… Где устроить ее? У кого? Потом и мне надо отпроситься. А вдруг опять учения? Или еще что срочное по службе», – тревожится сержант.
Сразу столько вопросов! И Русов идет к замполиту. С ним легко все можно разрешить. Он не станет допытываться, каковы отношения между Андреем и Людой. Раз летит, значит, любовь…
– Увольнение мы вам дадим, – говорит Маслов. – А где ей остановиться? На всякий случай сходите к хозяйке, у которой сначала жил лейтенант Макаров… Думается, это самый хороший вариант. Кто останется за вас на точке?
– Рогачев.
– Ну что ж. Пусть он.
* * *
Бакланов, Далакишвили и Рогачев сидят в домике, беседуют. Загорелые, крепкие ребята.
– Вот чего себе не могу представить… Как наш сержант целуется? Комедия… Неужели такое с ним бывало?
– С чего это тебя, Филипп, на анализ чужой любви потянуло?
– Шутки шутками, а девица к нему завтра прикатит. А современные девицы словесный треп не очень-то любят. Им чувства давай.
Рогачев, что-то подбиравший на гитаре, усмехнулся:
– Из личного опыта? У тебя с Юлей что-то не очень лирика продвигается.
– Да?
– Да.
– Ошибаешься. У нас с ней все по-современному. Разговоры, дискуссии, общие интересы. У нас…
– Ха! Пока шли все эти разговоры, Юля взяла и – ту-ту, укатила в институт. Чего доброго, возьмет да и на стационар поступит…
– Во-первых, она на заочное. А во-вторых, не имей привычки перебивать, когда человек говорит. Так вот, я и говорю, – продолжил Филипп, – идут между прочим разговоры, дискуссии, сближаются интересы, а потом сразу вдруг – раз! И в дамки! Вот так.
Рогачев удивленно вскинул бровь, усмехнулся:
– Как это – «в дамки»?
– Любовь на максимальном уровне.
– Туманно.
– Ну, народ! Неужели не понятно: с легкой девицей – легкая любовь, с серьезной – под крендель и в загс. Теперь понятно?
– Примерно… – пригасил задиристость Рогачев, продолжая пощипывать гитарные струны.
– Ну, а сам ты, дорогой, – неожиданно спросил молчавший до этого Резо, – сам как думаешь о Юле? Серьезные у нее к тебе отношения или…
Бакланов удивился. Не ожидал от Резо подобного вопроса. «Во дает!.. Смотри куда копает…»
– Зеленый ты еще, ара, такие вопросы «старикам» задавать.
Резо обиделся – опять, мол, ты за прежнее, Филипп… При чем здесь «зеленый»? Тебя серьезно спрашивают.
Но в том-то и была загвоздка, что Филипп и сам не знал, к чему придет его увлечение. Похоже, что ни к чему, но в этом Бакланов никогда бы не признался.
Володя Рогачев тем временем взял под мышку гитару и вышел из домика. Ему с утра не давала покоя мелодия новой песни, которая вот-вот должна сложиться и зазвучать, а ребята не дают сосредоточиться.
В домик заглянул Кириленко:
– Филипп! Тэбэ твой друг кличе!
– Какой еще друг? – недоверчиво спрашивает Бакланов. Но он-то знает, что Кириленко не будет его разыгрывать.
Кириленко поясняет:
– Экспедитор совхозный. К посту-то зачем подъезжает? Скажи ему.
У холма на дороге стояла запряженная лошадь, а на повозке, прищурившись из-под соломенной шляпы, сидит Семенюк. Протянул руку, и, здороваясь, пристально посмотрел на Филиппа, точно видел его впервые:
– Ну и как она, служба?
Спросил таким тоном, что мог бы и не спрашивать. Можно подумать, его служба интересует.
– А ничего. Идет помаленьку, – ответил Филипп, подходя к коню и с удовольствием трогая его теплые бархатные губы.
Ух ты, Уголек, Уголёша!.. Жарко небось тебе, коняга?
– Слышишь, служба, это верно, что ты Замуле, секретарю комсомольскому, про двигатель сказал?
«Ишь ты, гусь лапчатый… Не поленился приехать. Значит, действительно ворюга… Вот бы мог я угодить в историю!» – подумал Бакланов.
– Сказал, а что?
– За язык тебя тянули?
– Он спросил – я ответил. Двигатель-то совхозный? – И, видя, что Семенюк насупился и не отвечает, повторил еще громче: – Совхозный или нет?
– Не в этом дело, – уклончиво ответил Семенюк и даже попробовал улыбнуться. Снял соломенную шляпу и, вынув платок, отвел со лба прилипшие волосы. Кивнул на небо: – Чайки вон разлетались. Гарный дождь буде…
– Да, раскричались чайки…
Семенюк сказал примирительно:
– Мог предупредить хотя бы… А то я подумал… дело земное, обычное. Заработать всякому не мешает – что вольному человеку, что солдату. Двадцатку верную имел бы. А то спрашивает меня секретарь насчет двигателя. А я тебя прикрываю, говорю, нет, мол, ничего ни о чем не знаю. Такое дело…
«Ишь ты, куда гнет! Меня он, видите ли, прикрывал…» Филипп усмехнулся:
– Зря думал. Мне они, деньги, ни к чему. Я же на полном государственном, не то что некоторые.
Семенюк держит на губах улыбку, а глаза серьезные.
– Це ясно. Я бы и сам мог сказать директору, а не тот выскочка. Неудобно получается. Что, у него на баркасе движок плохой? Ладно, сегодня скажу. А за труды все же получи!
Семенюк протянул Бакланову красненькую бумажку. Филипп отвел его руку:
– Оставь детишкам на молочишко, а мне ни к чему. Ты что, за этим приезжал?
– Да бери же, чудак! Из хозяйственных фондов, совхозные. Заработал ведь…
– Не… – закрутил головой Бакланов и сказал, чуть прищурив зеленый глаз: – За труды я в правлении после демобилизации получать буду. Под роспись. Как положено.
– Ну, дело твое. – Семенюк нахлобучил шляпу и убрал десятку в карман клетчатой ковбойки. Грузно сел в повозку. Хлестнул вожжами по отливающим синью бокам коня. Уже через плечо крикнул:
– Бывай здоров!
– Пока! – ответил улыбающийся Филипп, поскреб затылок и уже вслед прокричал: – Привет семье!
Семенюк сделал вид, что ничего не слышал. За повозкой клубилась пыль.
* * *
Пятый час вечера. Тучи, как заслонка в русской печи, держали над землею духоту. Даже ветер, рябивший волны, был теплым и не освежал.
Рогачев сидел на «валуне откровенья» и, свесив босые ноги в воду, негромко пел, подыгрывая себе на гитаре. Песня, кажется, получалась. Вчера в газете вычитал стихи солдатского поэта и на них написал музыку. Похоже, что очень даже душевно получается.
Не часто прилетают вертолеты,
А мы их ждем,
А мы их очень ждем.
Закончены ученья и работы,
А мы стоим и курим под дождем…
А в небе клубятся тучи и ворочается, ворчит гром. Рогачев усмехается, болтает в воде ногою. Хорошо.
Скрестив на груди руки и поставив босую грязную ногу на противопожарную бочку с водой, Бакланов сидит возле домика. В зеленых глазах досада. «Взбрело русовской бабе прикатить именно под воскресенье… Не могла другой день выбрать: у нее каникулы, а сержанта когда угодно отпустят», – с грустью подумал Бакланов.
Он знает, что Русов со Славиковым в увольнении: подыскивают в совхозе для Людмилы жилье. Знает, но все равно досадно… Сел бы в таратайку с Семенюком, докатил бы с шиком. Надо бы с директором поговорить насчет работы…
Потом вспомнилось присланное ему из большого военного журнала письмо на лощеной бумаге. И стихи возвратили, крокодилы… Слова-то какие нашли, подобрали… Молодец, мол, Филипп Бакланов, что прирос к поэзии душою… Но этого, дорогой человек, мало. К сему бы нужен еще и талантик, а у вас его, извиняемся, в наличии вроде бы нет. Ну, не совсем так, а примерно…
«Подумаешь, гуси… Окопались там в Москве. А я, между прочим, стихов этого самого литконсультанта А. Солдатова нигде не видел. А он тоже мне, учит других!»
Ваня Кириленко делает приборку в домике. Его мысли далеко-далеко, на родной Украине…
Хлопцы пишут, дожди каждый второй день идут, а дожди сейчас не нужны – уборка. Наверное, сильно устает мать в поле. А вечером работа по хозяйству. Раз дожди, значит, травы в рост пошли. Для коровы сено косить надо. Много сена надо… Был бы жив батька, накосил бы. А тай все на матери…
И видится Кириленко теплое голубое небо. Тополя. Короткие тени от выстроившихся вдоль дороги любопытных подсолнухов. А слева – большое желтое поле. Хлеб. На ноле работа. Трудная и веселая. До седьмого пота. Уборка урожая.
Когда он уезжал в армию, поля были убраны, сено в скирды уложено. Мать сидела рядом с ним на телеге, тихая и печальная. Все промокала глаза краем платка. Кто-то впереди на баяне играл, на пригорке стайка девчонок появилась… И долго они что-то весело кричали, руками махали. Потом мать поцеловала его сухими губами в щеку: «Счастливо тебе, сынку! Береги себя!» И осталась одна вместе с другими женщинами на дороге. На той самой дороге, по которой отца на войну провожала… Надо сегодня же написать ей.
Неожиданно и резко зазвонил телефон. Пока Иван шел к нему, он все звонил.
– Рядовой Кириленко. Слушаю вас!
– Товарищ Кириленко! Включить станцию на поиск гражданского самолета с сигналом «Бедствие». Самолет попал в грозовую облачность и потерял ориентировку. Как поняли?
– Включиться на поиск самолета, попавшего в грозу и потерявшего ориентировку.
– Действуйте!
Ни секунды на раздумье. Командир роты – опытный человек. Не зря переспросил: «Как поняли?» За то время, пока повторяется команда, солдат успевает собраться, прийти в себя.
Кириленко высовывается в окно:
– Ребята! Быстро включаться! Сигнал «Бедствие». Гражданский самолет попал в грозу! Филипп, где Володя?
– А шут его знает! Вроде бы с гитарой к морю пошел…
– Сбегай позови! Я – в станцию! Включайтесь, хлопцы, быстро!
Кириленко, как был босиком, побежал к станции. Филипп, сохраняя спокойствие, продублировал команду на включение своему неофициальному подчиненному – Далакишвили. Тот живо бросился вслед за Кириленко, а Бакланов про себя невольно подумал: «Хорошо, когда рядом служат молодые. Рванул, как за медалью».
Бакланов видел, как Кириленко и Далакишвили скрылись в кабинах, видел над капониром голубое облачко первых выхлопов газов. Ветер донес ритмичный стук дизеля, и Филипп подумал: «Молодец Резо! Хорошая мне замена…»
Вот и антенны завращались, ровно и мощно. Кириленко не терял времени зря.
Бакланов не спеша пошел к морю – Рогачев там. Он любит бывать на «Золотом пляже».
А в это время пришла, накатила на материк гроза…
На глазах степь стала черной. Навалился ветер, и не просто тугой и душный, как был до этого, а пыльный, колкий. Откуда-то слева, с обрывов, смел, примчал каменную крупу… «С цепи, что ли, сорвался!» – подумал Филипп, загораживаясь локтями. Море стало темно-лиловым, неспокойным. На побережье словно налетел шквал.
– Рогачев! Рогачев! – сложив ладони рупором, прокричал Филипп.
Полыхнуло фиолетовым пламенем, и почти сразу же треснул раскатистый гром. «Во дает! Тут и секунды считать нечего… Шарахнуло прямо над головою…»
– Володя! Воло-одь!
Первые капли дождя забарабанили по лицу, по плечам… Закипела под ногами белая пыль, будто пытаясь противостоять дождю – свертывалась, обволакивала пудрой тяжелые капли, но шлепались, били по дороге сотни, тысячи новых, и пыль покорилась. И вот уже липнет теплая грязь на босые подошвы ног…
– Рога-чев! Во-ло-дя! – надрываясь, прокричал Филипп и, не слыша ответа, сердито подумал: «Куда он делся? Не сидит же под дождем? Ничего, сейчас дождь его выкурит…» Бакланов мог бы побежать в дизельную, но до нее в два раза дальше, чем до домика. К тому же антенны вращались, дизель стучал – все шло как надо. И, рассудив так, Филипп затрусил к домику.
