Текст книги "Морской волк. 3-я Трилогия (СИ)"
Автор книги: Владислав Савин
Жанр:
Альтернативная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 94 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]
Молодой человек подошел к Тиле и с размаху ударил его по лицу. Странно, но адмирал ничего не почувствовал, лишь голова сильно мотнулась назад.
– Немецкая свинья! – прошипел Гастон. – Та женщина, которую ты изнасиловал и изуродовал – это моя жена! Сейчас я тебе отрежу нос, уши, выну глаза. Чтобы было, как в Библии, око за око, зуб за зуб!
– Не надо, – сказал доктор. – Он всё равно ничего не почувствует, этот препарат работает еще и как анестетик. И через час нас не должно быть в Тулоне. Итак, Август Тиле, родившийся в 1893 году в Шарлотенбурге, обвиняется в военных преступлениях, как то: убийство пятнадцати тысяч человек пассажиров и экипажа лайнера «Куин-Элизабет», двух тысяч человек экипажа линкора «Айова», а также еще в общей сумме двенадцати тысяч человек, терпящих бедствие на море. В нарушении правил и обычаев войны, никак не вызванных военной необходимостью. В расправе с особой жестокостью с беззащитными людьми, гражданами Великобритании и Соединенных Штатов. Факт преступления и вина подсудимого доказаны достоверно. Приговор – смерть! Приведен в исполнение 6 декабря 1943 года. Протокол составлен, подписи: доктор медицины Анри Брокар и лейтенант французского флота Гастон Сенжье. Мадам Сенжье выйти не может, вы изуродовали ее, рассекли лицо, для женщины это хуже, чем если бы мне отрезать руку или ногу – но ее супруг имеет право подписи за нее.
Тиле хотелось взвыть. Не только затем, чтобы его услышал на улице патруль. Он не раз представлял себе русского адмирала, одержимого Полярным Ужасом, или даже управляющего им – без всякого сомнения, это был беспощадный ледяной великан, истинно арийской внешности, живое воплощение скандинавского бога Тора. Однако же смерть в бою с таким врагом – это не позор, а даже почет, в какой-то мере! Но этот старый, толстый, низенький француз («интересно, как он убегал от нас в сороковом!»), презренный унтерменш, грязь на арийском сапоге – как он смеет посягнуть на него, своего господина! «Франция, эта европейская подстилка, может лишь подло бить из-за угла, а не сражаться честно! Или служить шавкой для других, более сильных – пока мы были сильнее, склонились перед нами, стоило же весам качнуться – переметнулись на сторону англичан! И вы за всё заплатите, вы и ваша ублюдочная страна – мне не придется объяснять фюреру, отчего я не победил, теперь это с охотой сделают другие, сказав: из-за измены, предательства лягушатников! Что после будет с Францией, страшно и представить!»
Вот только ему это, здесь и сейчас, не поможет никак. Мысли метались лихорадочно, пытаясь найти выход. И не находили.
– Однако, герр Тиле, у нас времени мало, – сказал доктор и достал фотоаппарат-«лейку»: – Это чтобы в доказательство запечатлеть ваш труп. Ну что, Гастон, справимся сами, или кого-нибудь с постов позвать?
– Что вы, мсье, я эту работу за честь сочту! – усмехнулся Гастон. – Мы тебя на британский манер казним, свинья! Ты у нас попляшешь, как на рее. Жаль, что ты не прочувствуешь – чертов препарат!
Они накинули на шею Тиле петлю, прямо в кресле – веревка была уже пропущена через крюк от люстры на потолке. И вместе, дружно, потянули за свободный конец. Адмирал захрипел, боли не было, но перехватило горло и стало нельзя дышать. Затем в глазах поплыли красные круги, как у утопленника.
И наступила тьма.
Берлин
Рейхсканцелярия
Следующий день.
Опять предательство?! Лучшего флотоводца Германии, моего «берсерка», убили французы! Истинный германский рыцарь, непобедимый в бою, пал, сраженный подлым ударом в спину! Мы не смогли тебя уберечь – но сумеем страшно отомстить!
И вы говорите, до того эти лягушатники предательски уклонились от боя? В то время как Тиле на своем флагмане дрался с двумя американскими линкорами, они пришли, показались и не вступили в сражение, испугавшись всего одного корабля? А крейсер «Марсельеза» перешел на сторону врага во время битвы? Они украли победу у флота рейха! Я говорил, что французам нельзя доверять – и что они недостойны служить даже добровольцами в частях СС. Вы же настаивали на обратном – и кто оказался прав?!
Измену надо выжигать с корнем! Расстрелять адмирала Дюпена и командиров французских кораблей! А куда смотрели кригс-комиссары? Всех их рядовыми на Восточный фронт! Провести самое тщательное расследование на предмет причастности высшего командования французского флота и французских властей! Решили ударить в спину сражающейся с русскими ордами Германии? Они об этом пожалеют!
Год назад я обещал французам за непокорность режим самой жестокой оккупации. Они решили, что я шучу? Так пусть они это получат!
Берлин
Кабинет рейхсфюрера
Через час.
– Заключенный номер… прибыл.
– Ну, Руди, ты уж прости старого друга. И позволь поздравить с возвращением свободы и чина.
– Генрих, давай без любезностей. И скажи прямо, что тебе снова понадобился мой опыт сыскаря. Что на этот раз случилось?
– Я распорядился, чтобы тебе давали газеты. Что скажешь про убийство нашего «берсерка» Тиле?
– Я так понял, что кого-то уже поймали? Или пока нет?
– Поймать исполнителей – это полдела. Главное – найти тех, кто за ними стоит.
– Подозреваешь заговор? Французы – или наши?
– А вот на это вы, группенфюрер Рудински, и дадите ответ.
– Если рассуждать здраво, собственно макизарам адмирал никак не мешал. Значит – приказ был из Лондона.
– Вот только кому, Руди? Одно дело, если это узкая операция их УСО руками привлеченных маки или собственной агентуры. Второе – если это не одни британцы, но и общефранцузский заговор, в чем уверен фюрер. И он сгоряча отдал приказ немедленно расформировать экипажи всей французской эскадры – а я, как командующий ваффенмарине, не могу такого допустить, поскольку сейчас эта эскадра – практически всё, что осталось от флота Еврорейха! Так что приказ фюрера будет исполнен, но с поправкой – будут изъяты лишь причастные к заговору, которых найдешь мне ты, а не все подряд. Если конечно, этот заговор есть – если же нет, то будет достаточно списка наиболее неблагонадежных и наименее ценных – для показательной расправы. И третье, самое худшее – если в игре кто-то из наших, решивших слить фронт на западе перед англичанами и янки. Такие вот три слоя, три дна – и постарайся нырнуть поглубже, Руди, мне нужно знать, с чем мы имеем дело. Подчиняться будешь мне одному, полномочия у тебя будут самые широкие. Даже сам Модель, который сейчас во Франции всё решает – вместо декоративной фигуры Петена, лишь озвучивающей его волю – может только просить тебя, но не приказывать. Ты только найди – кто?
– Сделаю, Генрих. Если это дела людей, а не поднявшихся богов.
Интервью журналу «Пари матч»
Записано в Париже. 1960 год. (Альт – история).
Да, это я, Гастон Сенжье. Участник той самой, «наиболее известной акции французского Сопротивления» – куда уж известнее, после этого фильма! Как видите, совсем не похож на Жана Марэ, сыгравшего там меня.
Количество «Оскаров» – совсем не показатель исторической правды! Не мог я сходить с борта «Страсбурга» после Лиссабонского сражения, поскольку на тот день был дезертиром, живущим в Тулоне по чужим документам – если бы поймали, штрафные батальоны Остфронта – это самое меньшее, что мне грозило. И у моей Мари с Тиле не было романа, и она не терзалась сомнениями, кого предпочесть, меня или его, и что выбрать, патриотический долг или чувство – потому что впервые увидела этого мерзавца всего за час до того, как это случилось. И сам «великий Тиле» вовсе не был похож на древнего викинга, каким он там изображен, гигант безупречной нордической внешности, вполне уместный на палубе драккара в рогатом шлеме – мне он не показался ни великим, ни ужасным, и к тому же был гораздо старше, чем киногерой.
«Убить берсерка» – и на афише Мари с мечом в руке? Уверяю, она никогда не держала в руках оружия! Жизнь была для нее, как игра, театр, блеск – она просто не воспринимала всерьез опасности, легко порхала, как мотылек у огня! И то, чем мы занимались, было для нее не больше чем очередная роль – «шпионка в стане врага, как это романтично!» Парадоксально, но это ее выручало – наверное, в гестапо были очень серьезные люди, и они не могли представить, что столь легкомысленное на вид существо может быть хоть сколько-то опасно!
Нашим куратором от британского УСО был «месье Поль». Не знаю его настоящего имени и звания, он безупречно говорил по-французски и по виду и манерам был как настоящий француз. Он уже был с «доком» Андре, когда я и Мари присоединились к группе. Но это был британец, знаю достоверно. Как – из очень напряженного разговора, как раз перед тем делом. Когда он передал нам приказ – и ясно было, что после все мы, скорее всего, погибнем, ведь гестапо будет очень тщательно искать виновных, а скрыть следы почти невозможно! В то же время мы уже слышали про британские планы после взять с нас огромную контрибуцию, а возможно, и установить свой оккупационный режим, и Андре спросил, ради чего нам идти на смерть – чтобы сменить немцев на англичан? Но «месье Поль» не уклонился от ответа, а честно сказал: «Разве Британия не является пока единственной европейской страной, непримиримо воюющей с немецким фашизмом, единственным островом света в океане тьмы, и несущей тяжелые потери, терпящей огромный урон? Разве не справедливо, что все прочие, поддавшиеся злу, хотя бы возместят Британии эти затраты, вместе с расходами на свое освобождение? Но если Франция восстанет и присоединится к стороне добра, это обязательно будет зачтено – и эта акция нужна прежде всего нам, чтобы показать, что и по эту сторону Пролива злу служат не все». – «Вы рассуждаете как проповедник», – заметил Андре. «А разве эта война не является чем-то большим? – ответил англичанин. – Битва, где решается судьба всей мировой цивилизации, фашизм или демократия, гнет или свобода!»
Наверное, «месье Поль» был священником, миссионером в той, довоенной жизни. Как это было давно!
Я вспоминал, как мы ездили с Мари на Ривьеру летом тридцать девятого. Последний раз мы были счастливы вместе. Ей нравилось быть в центре внимания – помню, как она ответила мне, когда я делал ей выговор по поводу кого-то из ее поклонников: «Если хочешь, вызови его на дуэль, а я посмотрю на это зрелище!» Но она всегда возвращалась ко мне. И всё же была патриоткой – «прекрасная Франция» была для нее не пустым звуком!
Она и была центром нашей группы. Хотя командиром был Андре. Еще в группе были Марселец, бывший матрос; Иван, русский, бежал из лагеря пленных, кажется, летчик, и я не знаю его подлинного имени, мы звали его так; еще Легионер, действительно отслуживший в Иностранном легионе; а также Фернандо, Родриго и Исабель – двое парней и девушка, испанцы, у них были какие-то проблемы с режимом Франко после их гражданской войны. Нет, радиста у нас не было – мы передавали всё Андре, а он «месье Полю» во время его приездов в Тулон. И основную информацию добывала Мари, а мы были на подхвате. Я даже не мог у нее появляться открыто, ведь по документам я был совсем не ее муж – лишь иногда, не чаще чем раз в месяц или два… Потому я ждал, когда мы, выполнив приказ, должны наконец будем бежать из Тулона. В Швейцарию – и будем жить там до конца войны, а затем долго и счастливо, пока смерть не разлучит нас. Мы были молоды и верили в лучшее.
В тот день мы собрались все в доме Мари. Родриго с Исабель изображали влюбленную пару снаружи, на улице, а мы шестеро ждали в квартире этажом выше. «Месье Поля» не было, он никогда не ходил с нами на акции, лишь передавал приказы, а после принимал рапорт. Мы слышали, как все подъехали, сначала зашли гестаповцы, осмотрели внизу – и поднялись к нам, позвонили в дверь. Тут выглянула соседка напротив, мадам Тарваль, и сказала, что «это квартира месье Дефанжа из интендантства (на это имя были документы у Андре), но сейчас он в отъезде, там никого нет». Она отвечала искренне – мы зашли с черного хода и сидели тихо, не зажигая свет. Милейшая старушка, чуждая войне и политике – я узнал, что ее после арестовали и отправили в концлагерь, всего лишь за то, что она невольно выручила нас!
Мы сидели и слушали. Так как в квартире-«клубе» Мари нередко бывали интересующие нас лица, то мы сделали прослушку – скрытые микрофоны в нескольких комнатах, а наверху не репродуктор, а телефонный аппарат, и если снять трубку и нажать одну из кнопок под ним, то слышно, что происходит в выбранном помещении. И тогда слушал я – как этот подонок насиловал Мари! Но Андре приказал ждать, не вмешиваться! Мы должны были войти, лишь когда мерзавец уснет после бокала вина. Снадобье дал «месье Поль», и несколько раз повторил, всё должно быть по всей форме, не просто труп, но с фотографиями и подписанным приговором. И если бы поднялся шум – по улице даже в этот час ездили и ходили немцы, нам было бы не уйти.
А после мы не поняли что случилось. Затем Мари сказала странным и спокойным голосом – заходите, я открою. Она прижимала к лицу окровавленное полотенце – и упала в обморок, лишь отперев дверь. Эта немецкая скотина ударила ее саблей, снизу вверх, вот сюда, в скулу – и клинок был острый, как бритва, слава богу, череп не рассек, но снес ей щеку, ухо, нос, левый глаз – как она не упала сразу от боли, а еще сумела нас впустить, не знаю! Андре наложил повязку, что еще мы могли сделать? Затем мы разошлись, как было сговорено, Иван с Марсельцем в подъезд, Легионер с Фернандо к черному ходу, Родриго с Исабель так и прогуливались внизу, ну а я и Андре приступили к исполнению приговора, эта фашистская свинья уже пришла в себя, но не могла шевелиться, так и было задумано, чтобы он всё видел и понимал.
Так что не было сцены из фильма – когда он всего лишь бьет Мари кулаком, не успев выпить вина, тут вбегаем мы, он выхватывает саблю, а мы пытаемся одолеть его приемами французского бокса сават. И тем более не могло быть – когда он хочет добить меня, раненого, и тут очнувшаяся Мари хватает со стены рыцарский меч и отважно вступает в бой. Там было оружие, развешанное по стенам – но не в этой гостиной. И конечно, женщина не может так легко и долго махать громадным двуручником – это лишь кино. Не говоря о том, что эпизод явно затянут – и такой шум был бы слышен на улице первому же немецкому патрулю. И что в таком случае делали наши товарищи на лестнице? Но сама сцена снята эффектно. Эх, если бы всё было так!
Ну а после нам надо было бежать как можно скорее и дальше. Порознь – так легче было затеряться. Я сопровождал Мари, «несчастную жертву мужа-ревнивца», мы ехали к швейцарской границе, вместе, но при проверке документов не показывая, что знакомы. Это спасло ее, когда меня сняли с поезда. На вторые сутки немцы уже устраивали по всей Франции облавы, проверку с личным досмотром и обыском багажа, не ограничиваясь одними документами. Я взял кортик Тиле – по бумагам, я был отставным офицером, мог иметь кортик в вещах. Из глупого самолюбия – кортик того самого адмирала, которого так боятся британцы. Если бы не слухи о британской контрибуции и если бы я не был моряком… Глупость, мальчишество, погубившее всех нас! Но я сделал это – и уже не повернуть назад.
Это был наградной кортик – Почетный кортик кригсмарине, украшенный бриллиантами, с золотым эфесом и дамасским клинком. Всего их было сделано, кажется, полсотни, и награжденные были наперечет, ведь кортики вручал, по уставу, лично командующий немецким флотом. И эта вещь никак не могла оказаться у французского отставного офицера! Немецкие жандармы не были знатоками флотских наград, но, не разъясняя причины, предложили мне сойти, вежливо предложили, «формальность, месье, уладим – и поедете следующим». А Мари поехала дальше одна – слава богу, немцы не поняли, что мы были вместе! Затем приехал немец-флотский, увидел кортик – и для меня начался ад!
Не верьте, что попав в гестапо, можно молчать. Меня сломали через сутки. Я рассказал всё, что знал, про всех – и про Мари тоже, надеясь, что она уже в Женеве! Странно, но немцы не знали про ее ранение – а ведь в квартире осталась ее кровь, и полотенце, и бинты! И окровавленный меч – это лишь в фильме она носит катану в зонтике, ну как бы это было возможно, у японского меча клинок не только длиннее, но и изогнут, и спрятать его так, переделать зонтик под ручку-ножны, просто нельзя! И не было никогда сцен, где она, в секунду выхватив меч, рубит немецкий патруль или убивает их офицеров, подошедших к одинокой даме на вечерней улице – если бы всё было так ярко, просто и красочно, как в фильме! Но она сумела уйти в Швейцарию, в ее состоянии и не попасться – вот это был подвиг!
А у меня были очные ставки с теми, кого поймали. С Марсельцем, с Фернандо, с Легионером – и хочу верить, что не я первый заговорил, выдав всех. Слышал, что Иван был убит, пытаясь перейти границу в Швейцарию. Андре был арестован позже, уже в сорок четвертом. Про Родриго и Исабель ничего не знаю, но никогда после не слышал о них как о живых – хочу надеяться, что их не поймали, и они живут где-то, долго и счастливо. Как не вышло у меня.
Я не знаю, отчего меня не расстреляли – как всех моих товарищей. Может быть, считали более важной фигурой – если привезли в Берлин и допрашивали уже там. И каждый день я ждал смерти – ну а после пришли русские.
Блистательный Жан Марэ – это я в фильме. И полуслепой инвалид, неспособный сделать шаг без костылей – живу на пенсию от французского правительства, едва хватает на эту квартиру и чтобы не помереть с голода. И так шестнадцать лет – как закончилась война.
И Мари… Как я разыскал ее после, это отдельная история. Благодарю за всё еще одну святую женщину, Веру Аткинс. Именно она вытащила меня из лагеря для «перемещенных лиц», куда я попал после репатриации от русских, находясь под подозрением, не был ли я перевербован сначала гестапо, затем НКВД. А после она же дала мне адрес Мари – перебравшись в Париж, я сразу написал ей. Это всё, что я мог сделать, ведь даже путь до продуктовой лавки давался мне с трудом. И моя Мари вернулась ко мне в сорок седьмом, и мы прожили вместе еще пять лет.
Тогда еще не умели делать хорошей пластики. Боже, что эти коновалы сделали с ее лицом! После той светской жизни, к которой она привыкла – сидеть со мной безвылазно в этой квартирке, умирая от скуки и безденежья! А я не мог дать ей того, что она заслуживает – видите, на кого я похож после гестаповских пыток? И она еще боялась, что я встречу другую, не изуродованную, и ее брошу! Кончилось тем, что она приняла яд и не проснулась. И всё было, как мы мечтали когда-то: «Вместе, пока смерть не разлучит нас». Ну, а я еще доживаю.
Вот, последняя наша хорошая фотография, сохранившаяся, несмотря на всё. Ривьера, август тридцать девятого. Мы молоды, красивы – и нет еще войны.
Контр-адмирал
Лазарев Михаил Петрович
Подводная лодка «Воронеж». 14 декабря 1943 года.
«От диких фиордов, от гулких скал, от северных берегов. Норманнский ветер ладьи погнал, надул щиты парусов…»
Эта песня из нашего времени, запускаемая по корабельной трансляции при выходе в боевой поход (не на учения), уже стала нашей традицией. В отличие от «Растаял в далеком тумане Рыбачий…», которую сейчас, наверное, так же крутят на эсминцах, сопровождающих нас. Мы еще помним, что мы не отсюда, и хотим сохранить что-то из наших родных времен, чтобы напоминало нам о доме.
Но эта война – наша война.
Вместе выходим из Главной базы, курс на север, до изобаты триста, тут наши пути разделяются – на время. Эсминцы уходят на запад, пойдут привычным уже путем в шхерах, мимо Печенги, Киркенеса, Вадсо, Варде, Лаксэльва и до Нарвика – теперь у нас в дополнение к Печенгской и Порсангерской сформирована еще и Нарвикская ВМБ (для сухопутных поясню, что военно-морская база в данном случае – не синоним военного порта, а скорее аналог военного округа, со своей территорией ответственности и прикрепленными силами). Ну а мы, погрузившись, идем в Норвежское море, осмотрим там на предмет немецких лодок, встречаемся с эсминцами в установленной точке рандеву, и идем к острову Медвежий – встречать гостей.
Такого Мурманск, наверное, еще не видел – ну разве в восемнадцатом году, в британскую интервенцию! Но теперь они идут к нам именно как гости, как союзники – пока! Какие корабли? От американцев линкор «Массачусетс», тяжелые авианосцы «Уосп» и «Хорнет» (не те, довоенные с этими названиями, успевшие уже отличиться и погибнуть в боях на Тихом океане, а новейшие «эссексы», оба только что вступили в строй), тяжелые крейсера «Уичита» и «Канберра», легкие «Хьюстон» и «Майами», две дюжины эсминцев… и целый дивизион – восемь больших подлодок типа «Балао», эти-то какого черта здесь? От британцев – линкор «Король Эдвард», тяжелые крейсера «Норфолк», «Лондон», «Девоншир», легкие крейсера «Роялист» и «Беллона», десять эсминцев… и тоже подлодки – пять штук? Это с кем же союзники воевать собрались – у немцев, насколько нам известно, от Арктического флота в Тронхейме осталось три эсминца (и то «нарвик» всего один), пять «больших миноносцев» тип Т и всякая мелочь, внимания не заслуживающая – хотя бы потому, что ей дальности хода не хватит до маршрута союзной эскадры. Субмарины – это серьезнее, но и их в 11-й (арктической) флотилии кригсмарине, по данным разведки, осталось десятка полтора, причем новейшие «двадцать первые» не замечены вовсе – хотя могли из Германии прийти. Так ведь «лодки с лодками не воюют», не изобрели пока в этом времени противолодочных торпед?
Мы – это совсем другой разговор. И имеем приказ, переданный мне комфлота Головко, но исходящий из Москвы. Поскольку единственная в ВМФ СССР (и в этом времени вообще) атомарина подчинена непосредственно Ставке, а Северному флоту лишь оперативно придается на время конкретной операции. А значит, боевая задача, перед нами поставленная, – это дело политическое, а не просто утопить несколько боевых единиц противника.
Первое – быстро пробежаться по району, при обнаружении немцев – топить. Там, конечно, и наши силы ПЛО смотрят – но если проскочит кто, та же «двадцать первая» неучтенная? Второе – встретить союзную эскадру, на которой, как нам сообщили, следуют в Мурманск и дальше в Ленинград Рузвельт и Черчилль (да, если в будущем станут снимать кино, то выйдет не «Тегеран-43», а «Ленинград-43»). И третья задача, «полуофициальная», – присмотреть, чтобы союзники хорошо себя вели. Надеюсь, что властители не идиоты – но ведь это вполне по-английски, не война, а «ограниченный инцидент», недоразумение, силу показать, а что кого-то при этом убили, ай эм сорри, извинении примите – в диких странах вроде Занзибара такое сплошь и рядом было. Это, конечно, если их президент с премьером дружно спятили, мы всё ж не какая-нибудь Нигерия – но лучше быть параноиком, чем благодушным!
Хотя весьма вероятно, что всё это – работа на публику. Показать до переговоров, какие мы сильные – страшно, аж жуть! Ну а подлодки – читал, что в нашей истории англичане посылали свои субмарины на наш театр, «чтобы с условиями ознакомить» – наверное, на случай, если завтра воевать.
Нам, в общем, по барабану. Топить союзников нам дозволено или по получении особого на то приказа, или же если они первыми откроют по нашим огонь. Даже две «шестьдесят пятых» под этот случай в аппаратах так и лежат – родные еще торпеды, нашего времени. А чтобы контролировать правомерность наших действий, с нами идет Кириллов, без санкции которого я применить оружие по англо-американцам права не имею.
Выйдя в Норвежское море, получили сводку из штаба – немцы зашевелились! Их лодки идут из Тронхейма на северо-запад, дальнее ПЛО Нарвикской базы уже потопило две штуки, а обнаружено было больше. Так, значит, тут и наши «катюши» должны быть, ведь «дальнее ПЛО» – это самолеты обнаруживают, сообщают место, курс и скорость, а большие лодки типа К, первый дивизион, выходят на перехват, без всяких противолодочных изысков – обычными торпедами по надводной цели. Но ситуация «своя своих не познаша» нам не грозит, сигнатура «катюш» у нас записана, а нас на поверхности никто не увидит. Так что – обнаруживаем и топим.
Ничего героического не было. Похоже на отработку учебно-боевой задачи – доклад с ГАК, «контакт, пеленг, предположительно ПЛ, дизельная». Сближение, уточнение сигнатуры. И выход в атаку. Немцы шли под шнорхелем, это, может быть, и спасало их от обнаружения нашими самолетами – но в таком виде лодка мало того что слепая и глухая, так еще и сама гремит дизелем на всё море. Они обычно не замечали нас, идущих на двадцати узлах наперехват, и даже до самого последнего момента не слышали наши торпеды.
Буров, наш торпедист, был недоволен – ему опять по каждому случаю подробный доклад писать. Поскольку наши «целевые» торпеды пока еще малосерийные, почти штучного изготовления – зато управляются по проводам. Причем наши из БЧ-3 так наловчились, что ГАК в активном включают на последнем этапе, а до того наводят по совмещению пеленга. И немцы ничего не успевают понять. Но Бурому от этого не легче – конструкторы систем наведения требуют, чтобы были указаны подробно все условия стрельбы, а также гидрология, и как работала техника, не было ли сбоев – как иначе узнать, отчего мы этими торпедами здешнего производства попадаем более-менее стабильно, а «катюши» через раз – да оттого, что компьютерная БИУС не чета здешним «Бусям», погрешность ниже в разы, и торпеда с гарантией подходит к цели на радиус сработки неконтактного взрывателя, а с местными выходит лотерея. Но всё равно выше, чем прямоходными болванками стрелять. Но менее эффективно, поскольку болванки стоят на порядок дешевле.
Потопили уже четвертую «немку», по сигнатуре «семерки», ни одной «двадцать первой». Саныч после сказал, что я стоял в ЦП с видом киплинговского полковника – Африка или Индия, девятнадцатый век, и смотрит полковник со стены крепости, как внизу несется в атаку громаднейшая орда, с дикими воплями, тряся железом. А полковнику скучно, потому что на стене пулеметчики уже закладывают ленты в «максимы», а за воротами строятся солдаты, примкнув штыки – и будет сейчас, как много раз прежде, сначала грохот очередей, а затем ворота открыть и добить уцелевших – и одна лишь у полковника мысль: «Господи, где ж их столько хоронить, опять же вонять будет, хоть святых выноси!» Так и я, слыша доклад об очередной цели, думал с раздражением: да сколько же вас – скорее бы потопить и идти, наконец, к Медвежьему! А то, ей-богу, надоело уже!
Помню, как в моем времени, где-то в девяностых, в день Победы по телеящику показывали встречу с ветеранами. Ведущий, насквозь демократический, какой-то вонидзе, журналисты – и несколько стариков с орденами. И одному из них, отрекомендовавшемуся как снайпер, убил двести фашистов – какая-то демократическая журналисточка, встав, задала вопрос: «А вы не думали, что они такие же люди? Что у них там семьи есть? Неужели после вам никогда не было стыдно?» И я очень хотел бы услышать ответ вскинувшегося деда – но ведущий тут же вмешался, заткнув всем рот словами «о памяти павших в той войне», длинной такой тирадой, в завершение которой «павших солдат всех воюющих сторон». Интересно, что сказал бы этот козел, попав вместе с нами в это время? Нет, мне не доводилось самому видеть зверств фашистов на нашей земле – но Большаков и его ребята видели. И Аня рассказывала – а уж она-то в своем партизанстве насмотрелась… Бывают ли добрые и хорошие фашисты – я скорее в волков-вегетарианцев поверю!
Знаю, что скажут мне: в вермахте и кригсмарине, в отличие от нас, на время службы приостанавливалось даже членство в нацистской партии. С поправкой: в этой истории уже такого нет, после Сталинграда Гитлер такой порядок упразднил, вместе с введением кригс-комиссаров. И какая разница, носит или нет этот конкретный фриц партбилет в кармане, если он воюет за установление своего фашистского порядка? Отличие будет после: когда победим, беспартийные будут воевать уже за наш порядок, под флагом ГДР, ну а партийные как минимум поедут далеко и надолго, в теплые места вроде Норильска или Магадана. Ну, а пока вы не сдались – как сказали не только Симонов и Эренбург, но и (в этой истории) патриарх Алексий, глава нашей Церкви – убийство фашистской твари грехом считаться не может.
На четвертом утопленнике немцы наконец закончились. Ну всё, идем к Медвежьему!