Текст книги "Повесть о Сергее Непейцыне"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Затаившись, прислушались. Потом, подняв головы, осмотрелись. Беленые стволы яблонь поднимались над некошеной травой широким строем. Вдали у забора серела избушка.

– Полезем, – шепнул Дорохов. – Надо деда сыскать.

То припадая к земле, то выглядывая сквозь росистую траву, стали пробираться в глубь сада. Сергей почувствовал, как сырели штаны, и подумал: «Зазеленюсь, придется отмывать на реке».

– Вон Ефимыч, а кобеля не видать, – прошептал Ваня.

Шагах в двадцати под яблоней сидел старик. Голова в меховой рыжей шапке была опущена на грудь. Между шапкой и складками тулупа виднелся только нос да клочки седой бороды.

– Ползем к той, развилистой, – приказал Дорохов.

Вот и намеченное дерево. До сторожа осталось шагов десять. Он виден сбоку, маленький, обмякший. Негромко похрапывает.

– Ну, разом!

Поднявшись, схватились за ствол, качнули раз, другой, третий. Посыпались яблоки. Одно больно стукнуло Сергея по лбу.

Ефимыч встрепенулся, сдвинул с глаз шапку.

– Степка, держи! – задребезжал старческий крик. Поднявшись на ноги, он толкал дубинкой кого-то лежавшего в траве.

– Ась? Игде? – раздалось оттуда, и, вскочив с земли, рядом со стариком вырос детина в накинутом армяке. – Мишка, вставай, воры! – гаркнул он еще кому-то густым голосом.

Мгновение кадеты оторопело смотрели на парня, потом бросились к забору. Сзади часто топал кто-то. Сергей летел что было сил, но Дорохов был еще быстрее. Он птицей взвился на забор и пропал из глаз. Непейцын прицелился к соседнему столбу, прыгнул, схватился за верхнюю из перекладин, к которым были прибиты доски, но в этот миг нижняя перекладина, треснув, подалась вниз вместе с поставленной на нее ногой. И тотчас сильная рука сгребла Сергея за штаны, другая ухватила за шиворот камзола и разом оторвали от забора. Потом стремительный толчок поверг его на землю, и кто-то тяжелый и жаркий сел на спину.

– Врешь, не уйдешь! – выговорил с придыханием Степка.

– Пусти, бес! – раздался из-за забора злобный голос.

– Пушшу, как же! – отозвался Степка. – Лезь обратно, я тя попотчую, на двоих станет. Эй, Ефимыч! Неси фузею, паляй, коли еще посунутся.

Повернувшись назад при последних слогах, он ослабил колени, а потом, верно развязывая пояс, отпустил и ворот Сергея. Непейцын рванулся и сбросил парня. Но только поспел подняться на ноги, как тот ухватил его за щиколотки и дернул назад. Сергей коленями и ладонями проехался по траве, а Степка уже снова сидел на нем, приговаривая:

– Не-е, барчук, не убечь тебе. Я околь коней купцовых хожу, с жеребцом-пятилетком один управляюсь, а не то что… – Он как клещами взял обе руки противника и загнул за спину.

Сергей чувствовал, что сопротивление бесполезно – над ним властвовал медведь. Степка, сопя, связал ему кисти рук, потом скрутил и ноги. Около топтался Ефимыч.

– Бяда, Степ! На том концу яблоню, никак, начисто обтрусили, – говорил он жалобно.

– Чего за беда! Одного споймали, за всех и ответит, – успокаивал парень. – Ну, берись, дедка, за ноги, понесем.

«Этаким бараном в корпус принесут!» – в ужасе представил себе Сергей.

– Неси уж, я армяк твой подберу, – сказал старик.

– Ин ладно. – Парень взял пленника поперек тела и взвалил животом на плечо. Лицо Сергея ткнулось в синюю линялую рубаху, запах пота ударил в нос. Он зажмурил глаза, напряг все мышцы, но путы не подались.

– Эй, барчук! Не ворошись! Брошу наземь, ушибешься, – отозвался на это движение Степка.

Около избушки детина, чуть двинув налитым силой плечом, спихнул с него Сергея, перехватил на руки, положил на землю.

– Пустите меня, я выкуп дам, – сказал Непейцын и не узнал своего голоса – такой он был жалкий, дрожащий.

– Выкуп? – Степка хохотнул – Слышь, Ефимыч? Да коли у тебя что есть, мы и так возьмем. У вора не грех и взять.

– Я не вор, – сказал Сергей.

– А кто ж ты таков? – Детина подождал ответа. – Чудно: не вор, а по чужим садах ночью лазишь…

– Коли отпустите, я денег к забору принесу, – пообещал Сергей.

– Так и поверили…

– Ей-богу, принесу!

– Вот те начальство на заду пропишет выкуп, – смеялся Степка.

Он стал на колени и обшарил карманы его камзола. Ощущение было такое унизительное, что Сергей весь напружился.

– Чего корежишься? Брать-то нечего… Эвона пожива – пуговка да бечевы кусок. Всыпал бы я тебе, барчук, в гузно, да хозяин не велел. Ну, дедка, я докладать пойду – поймали, мол. Пущай едет теперь жалиться с оказательством!

– Може, я схожу, а ты с им побудь, – опасливо сказал Ефимыч, – не набежали бы ослобонять.

– Не сунутся боле, – уверил Степка. – А мне, вишь, коней пора чистить да запрягать – сам сюда и опосля по лабазам поедет… Одначе снесу их благородие в твои хоромы. Дверку на закладку, а ты дозором округ ходи. Дай-кась ремешок, я им ручки пересупоню, опояску свою ослобожу.

Через минуту Сергей лежал на нечистой потрескавшейся лавке под оконцем. Жилой, кисловатый, курной запах охватил его. Стукнула дверь – Степка вышел. Звякнула железная закладка. Сказал что-то, и все стихло. Только яблони шелестят за поднятой, подпертой палочкой рамой да густо жужжат мухи. Вот разом две сели на щеку Сергея и не спеша поползли, противно цепляясь лапками о влажную кожу. Попробовал шевельнуть руками – куда! Новые путы, никак, крепче старых – мастер Степка вязать. Лежать неудобно – жестко и узко. Щека прилегла на сальную лавку, а если упереть подбородком, то ему больно и шея сразу устает.

«Что ж будет? – думал Сергей в смятенье. – Приедет их хозяин, будет надо мной потешаться, велит связанного вести в корпус к самому генералу. Вора поймали… Неужто Дорохов не выручит?»

Зашуршала трава. Что-то заслонило свет, – неужто он?

– Лежишь, барчук? – спросил голос Ефимыча.

– Отпусти меня, дед, – попросил Сергей. – Ей-богу, все деньги, что есть, нынче же тебе принесу, три рубля серебром.

– Омманешь, – уверенно сказал старик.

– Вот те Христос, не обману.

– Не, не могу, – помолчавши, вымолвил Ефимыч. – Что мне хозяин скажет? Как упустил? Кто развязал? А от твоёва наказанья, может, вам, барчукам, острастка выйдет, кончится моя маета. Вам что? Потрясли, убегли, схрупали да снова лезть собрались. А меня хозяин третьего дня ругал-ругал. «Где моя, спрашивает, любимая анисовка девши?» Да раз в ухо, два – в другое, да за бороду. «Ты, говорит, дрыхнешь цельну ночь, добро мое не берегешь!» – «Берегу, говорю, Матвей Митрич, не дрыхну нискольки». А ён: «Выстарился, сгоню тебя, слобожай сторожку…» А куда я денусь? Помирать мне где? Кто теперь наймет? Тулуп, ложка и гашник – все и хозяйство. – Старик помолчал, должно быть прислушиваясь, потом заговорил снова: – Вам сладости надо? Попроси опадышей, я завсегда дам… А зачем Турку моёва досмерти зашибли?

– Зашибли? Да кто ж, когда?

– Вот и когда… Вчерась в ночь, ваш же барчук, сюда залезши, токово в брюхо его сапогом шалыгнул, что вякнул сердешный разов пять да и завалился. Помаялся до полдён и сдох…

А с Туркой я годов десять прожил, сад окарауливали. Еще сын-покойник кутенком его за пазухой принес. Грел меня зимой, Турка-то… – Ефимыч помолчал. – Нет уж, пущай тебя хоть за Турку посекут, не надо и денег твоих. Спасибо, Степка сжалился, как про Турку сказал. «Ночую, говорит, у тебя, дедка, изловлю ворогов» И ладно вышло: может, хозяин помилует, не сгонит.

Старик отошел. Опять шелестели яблони, опять муха ползала по лицу, до теперь Сергей не замечал этого. Старческий голос звучал в ушах, стыдом залило сердце.

Кто-то осторожно шевельнулся за окном.

– Славянин! – услышал он совсем близко шепот Дорохова. – Приподними малость руки да пальцами не сучи…

Холодное лезвие подсунулось под ремень, двинулось туда-сюда, руки освободились, – ох, хорошо! Уперся на лавку, сел.

– Бери, режь на ногах. – Дорохов подал короткий нож. – Лезь скорей, да тихо, старик недалече землю копает.

Сергей с трудом протиснулся в оконце. Из травы выглядывал Васька Костенецкий, самый сильный кадет во всем корпусе.

Уже у забора Непейцын обернулся. Ефимыч с заступом на плече брел к караулке.

Все сошло благополучно. Сергей замыл и затер песком на Неве штаны и камзол и подсушил немного к началу строевых занятий. Только на груди осталось коричневое пятнышко. Видно, когда лежал под Степкой, раздавил опадыш. Яблочный сок ничем не ототрешь. «Чтоб помнил». – злорадно шептал, взглядывая на него, Сергей.

Но нет, и без пятна он не забудет того утра. Мысли о Ефимыче не давала покоя. Ведь своим побегом он подвел старика под гнев Коноплева. Но мог ли поступить иначе? Освобожденный Дороховым, остаться в караулке, чтоб быть позорно представленным генералу? Нелепо… Тогда что же?.. А не надо было лазить. Ведь как раз на прощанье дяденька говорил, что немало глупостей и подлостей сдуру за молодечество почитаются. Вот она, глупость, вот она, подлость! «Вам, барчукам, что? Потрясли, убегли, схрупали. А я куда денусь?» – слышал он шамкающий голос. Надо обязательно разузнать, как обернулось старику его бегство, да деньги снести, что б ни было… Ну хорошо, сам больше не полезешь, а другие? Ведь неминуемо подведут старика под расправу, даже если сегодня сошло благополучно. Хоть бы знать, кто Турку убил, по шее бы накостылять.

С Дороховым встретились после обеда.

– Что загрустил, Славянин благородный? Скоро вновь грянем на стан печенегов поганых, вволю добудем сладких плодов. – продекламировал Майор, взглянув на серьезное лице Сергея.

– Скажи сначала, как ты опять в саду оказался?

– Будто не ждал меня?

– Ждал, конечно, но все ж таки?

– Ну, когда парень понес тебя ровно агнца на заклание, я побежал в лагерь, чтобы чем вооружиться. Испугать того детину, а то и брюхо распороть – знай кадетов! Очень был зол, что тебя ему оставил. Подбегаю, а в палатке Костенецкий проснулся. Ну, думаю, вдвоем мы и Голиафа уложим. Сказал ему, он разом накинулся – и за мной. Боялись, как бы куда не утащили тебя сряду. Но от конюшни видим – парень в калитку вышел. Пождали малость – через забор и в траву. Тут старик пошел с заступом, начал яму рыть…

– А ты знаешь, зачем он рыл?

– Наверно, тебя живым закопать хотел… – пошутил Дорохов.

– Собаку его кто-то из наших так двинул, что околела.

– Ох ты черт!.. Так ведь не нарочно. – Дорохов насупился. – А и поделом – не кусайся! Теперь еще свободней будет. Пойдем завтра, мы с Костенецким детине за тебя шею намылим.

– Не пойду, Майор. И не поделом. Собака хозяину честно служила. А ты знаешь, что мне старик сказывал, когда я на лавке лежал? – И Непейцын передал слова Ефимыча.

– А нам-то что? – смотря в сторону, мотнул головой Дорохов. – Пускай другого сторожа возьмут, молодого, и к нему лазить будем. Еще интересней, страшней.

– Нет, брат, тут что-то не так… Мы удаль покажем, а старику смерть голодная.

– Да ну его к черту! Найдет себе место. Зря лазаря поет…

– А ты взял бы такого сад караулить, у которого каждую ночь яблоки трясут? Никто его не наймет, да и собаку еще убили.

Майор дернул плечом:

– Всех мужиков не пережалеешь.

– Я про всех не знаю, а про Ефимыча говорю.

Опять наступило молчание. Сергей считал уже, что зря завел разговор. И вдруг Дорохов протянул ему руку:

– Ладно, не полезем к нему больше. А в другой махнем завтра?

– Нет. Степка меня вором ругал, и поделом.

– Ругал? Тебя? Ну, попадись он мне…

Когда после строевых занятий кадеты разошлись по палаткам, купаться или играть в городки, Сергей взял деньги и направился к коноплевскому забору. Сквозь щели никого не было видно. «А как новый уже сторож, что ему скажу? Или Степка опять навалится?» Оглядываясь, вошел в калитку, приблизился к караулке. Посмотрел в оконце. На лавке лежали тулуп и березовое полено. Старик, едва различимый, что-то делал у печки.

– Ефимыч! – позвал Сергей.

– Ась! – откликнулся сторож. – Кто меня?

– Вот возьми. – Непейцын протянул в окно деньги.

Дед зашаркал к двери. Сергей пошел навстречу.

– Чего тебе, барчук? Аль за опадышами?

– Деньги принес… Вот…

– За что даришь? – не беря, осведомился дед.

– Обещался, – сказал Сергей. – Согнал тебя хозяин?

– Нет покудова.

– А что я убежал, не было за то от хозяина битья?

– Не приехал он, Степку обратно прислал. Выпорьте, наказал, барчука, тебя то есть, сами… Некогда мне, говорит, с яблоками, дела поважней есть – мучник он, лабазник.

Сергей облегченно вздохнул.

– Возьми деньги, – повторил он.

– Лучше гостинцы покупай, а по садам не лазай, – посоветовал дед. – Раз-два пройдет, а потом схватят да изломают всего…

– Бери, у меня еще есть, – соврал Непейцын.

Ефимыч недоуменно покачал головой:

– Из богатых, выходит, а яблоки воруешь… Ну, спасибо. – Он подставил горсть, и Сергей пересыпал в нее полтинники. – Деньги немалые. Эх, зуба нет попробовать!.. – Старик подвел снизу вторую ладонь, чтобы сквозь заскорузлые, плохо гнущиеся пальцы не проскользнули монеты, и рассматривал их подслеповатыми, слезящимися глазами. – Тулуп новый куплю, катанки… – Он пошел к двери, но на пороге остановился: – Слышь, барин, с нонешней ночи Матвей Митрич велел дворового кобеля сюда водить, заместо Турки. Своих повести – зол больно, изувечит.

В тот же вечер Сергей сказал нескольким кадетам про новую злющую собаку, которую будто видел сквозь забор в коноплевском саду.

«А что было бы, если б старик со Степкой меня выпороли? Кабы Дорохов то увидел, как пить дать их ножом пырнул. Хорошо, все так кончилось, что можно и не вспоминать».

Последствия набега. Осип в лазарете. Греки древние и нонешние. Соперник угрожает

Однако вспомнить пришлось, и очень скоро. Через две дня Сергея окликнул подпоручик Заксель:

– Как чувствуешь себя, Iiebes Kind? И слышал, тебя постигла большая неприятность.

От такого слащавого обращения Сергея передернуло. Вот еще, «liebes Kind»! И кто говорит! Плюгавый, золотушный Ваксель, едва на полголовы его выше. Но ответил смиренно:

– Какие неприятности, господин подпоручик?

– Сказывали – тебя изловили в саду купца и крепко побили.

– Нет, побить меня не удалось, я сумел убежать.

– Ах, так? Я, право, очень радуюсь. Но не следовало и лазить. Благородный кадет не должен опасности честь подвергать.

«Откуда пронюхал? – думал Непейцын, глядя на противно виляющую спину удаляющегося Вакселя, который, как всегда, смотрел на свои башмаки. – Дорохов, Костенецкий – как могила. Из фурштадтов кто проболтался? Да Вакса и подслушает, для того по лагерю шнырит».

А наутро перед строевыми занятиями его поманил к себе командир роты и приказал сейчас явиться к полковнику Корсакову.

– Видно, нашкодил что? – сочувственно спросил капитан.

– Не могу знать…

– Не без Ваксы дело, – буркнул Кисель-Загорянский.

Полковник прохаживался по своей комнате в канцелярском флигеле. Когда Сергей вошел и вытянулся у порога, Корсаков окинул его хмурым взглядом и продолжал ходить, позванивая шпорами на лакированных ботфортах. Непейцын подумал: не зря говорят, будто летом полковник всегда не в духе от раннего подъема – генерал его каждый день с рапортом в восемь часов требует.

– По обывательским садам лазаешь? – раздался наконец вопрос.

– Было один раз, господин полковник.

– Ну вот, один! Поймали тебя однова.

– Никак нет, я и лазил всего один раз.

– Однако не отказываешься, что поймали?

– Не отказываюсь, господин полковник.

– И били, говорят.

– Никак нет, но связали и грозились побить..

– Экой страм! Верно, дали-таки горячих десяток.

– Никак нет, только грозились.

– А потом, не тронувши, отпустили? Откупился, что ли?

– Нет, убежал… Развязался, в окно караулки вылез.

– Однако насилие над тобою было учинено?

Сергей молчал – он ведь уже все рассказал, чего ж еще?

– Как же ты дался? – не дождавшись ответа, спросил Корсаков.

– Я не давался, да он сильнее, детина здоровенный.

– Кто ж таков?

– Конюх коноплевский.

– Хам, значит, да еще купеческий тебя вязал. А знаешь ли, что в сем и есть главное дворянину бесчестье.

Если бы Сергей поддакнул полковнику, или хоть промолчал, на том, наверно, все бы и кончилось, но, повторяя, о чем недавно думал, он сказал:

– А по-моему, господин полковник, больше бесчестья, что дворянин воровать в чужой сад полез.

Корсаков удивленно поднял брови:

– По-твоему? Да, никак, учить меня вздумал? Новый Руссо сыскался! Рассуждений твоих слушать не желаю. Ты мне должен одну правду говорить, и ничего больше…

Непейцын молчал.

– Что же не отвечаешь? В карцер захотел? Я сейчас прикажу. А то генералу доложу и за такой афронт он и высечь разрешит.

– Я вам правду отвечал, да вы же молчать приказали.

– Вот те на! Еще героя изображаешь? А то забыл, что кадету хамовы побои бесчестье великое. Пословица что говорит? «Береги честь смолоду…»

– Так не было же побоев, господин полковник.

– Вот опять! Нет, ты, право, дерзок, тебя высечь не мешает.

Скрипнула дверь, вошел Ваксель и шагнул к столу у окошка.

– Скажи, Ваксель, надо его посечь? – спросил Корсаков.

– Не могу знать, за что, господин полковник.

– Ну вот, не может знать! Да в саду-то хамы его помяли.

– Не могу знать-с. – Ваксель, смущенно потупившись, сел и взялся за перо.

– Лучше меня знаешь! – прикрикнул полковник. – Или карцера довольно? – Ваксель, привскочив, смотрел на него сверхпочтительно, с согнутой спиной, но молчал. – Поговори с немцем! – хлопнул себя по бедру Корсаков. – Ну, возьми, Непейцын, десять суток. Ваксель, отведи его к Киселю, пусть распорядится. Да без книг, на солдатском котле. Чтоб не мудрил впредь…

Идя к лагерю, Ваксель сказал наставительно:

– Я же говорил, mein Kind, как опасно в чужие сады проникать бывает… – И, не дождавшись ответа, добавил: – Упорство и запирательство суть качества, виновность отягчающие…

Не успел Непейцын закатать подушку в одеяло и завязать их полотенцем, как в палатку влетел Дорохов.

– Отпросился у Киселя, будто живот схватило. Рассказывай скорей! – Выслушав, Майор поднял здоровый кулак: – Ну, Вакса, дай только придумать получше…

– Брось, Ваня. Отчислят от корпуса, да еще выпорют.

– Вот напугал! Дворянства не лишат, а в любом полку через год прапорщиком буду. Ну, побегу. Помни: десять дней – не десять лет. В третьем году я двадцать просидел и не заметил, ей-богу…

При генерале Мелиссино карцер стал редким наказанием. За год Непейцын слышал только раз, что арестовали на трое суток за отлучку на ночь в город выпускного кадета. Помещался карцер на задворках, под одной крышей с казармой служительской роты. Сенцы, в которых сидел часовой, и две камеры строились когда-то для цейхгауза. Беленые стены, окошко с решеткой, выходящее на кузницу, кровать с соломенным матрацем и табурет – вот что увидел Сергей. «Десять дней – не десять лет», – вспомнил он.

Первая ночь оказалась тяжелой. Голодные клопы набросились на узника, едва стал засыпать. Одевшись на ощупь – свечи тут не полагалось, – он то ходил но камере, то дремал на табурете, завернувшись в епанчу.

Утром пришел дневальный служительской роты, принес ломоть хлеба и чашку ржаной каши. Увидев Сергея в епанче – его знобило после бессонной ночи, – спросил, здоров ли, и, услышав о клопах, сказал:

– Годи, ваше благородие, ужо управлюсь в команде…

А через час пришел не только с веником и ведром кипятку, но еще с наволочкой от подушки, полной теплых булок.

– Примай гостинцы, – сказал он. – Видать, у своих в чести ходишь. От каждого полбулки, сказывали. Сиди да ешь знай…

– Половина твоя, – решил растроганный Сергей.

Скоро кровать была обожжена лучинами, обмыта горячей водой, матрац перебит свежей соломой, а наволока его вывернута, пол и стекла в окне вымыты. После обеда Непейцын заснул так, что его разбудил только дневальный, принесший ужин.

– Как смеркнется, ты в окошко поглядывай, – сказал он, – им окликнуть нельзя, часовой прогонит…

Первым пришел Дорохов.

– У меня новость, Славянин, – заговорил он вполголоса. – Дядя приехал, чтоб в Тулу увезти. Отец захворал, видеть меня желает. Генерал отпуск обещал… Да еще, не ты ль говорил, будто Филька ваш столярное дело смыслит?

– Говорил. А тебе на что?

– Не мне, дяде поделку одну сварганить надобно. Осип к тебе сейчас будет с богатыми дарами, так накажи, чтоб, как Филька придет, меня с ним свел. Не забудешь? Ну, прощай пока. Бери, не коноплевские. – Он сунул сквозь решетку несколько яблок.

– Навряд братец придет, – решил Сергей, – темноты побоится.

И ошибся. Осип пришел с пакетом пряников, за которыми, не пожалев сбережений, посылал унтера, и сразу стал предлагать пойти к инспектору, просить заступиться за Сергея:

– Зря, что ли, Филька ему столько перенашивает?

А когда Сергей запретил обращаться к Верещагину, посоветовал:

– Ты больным притворись – в лазарет переведут. Все лучше, чем солдаты да кузня видом. И кормить станут как больного.

После его ухода Сергей, жуя в темноте пряники, раздумывал: «Хочет от души помочь, а предлагает черт знает что. И чем ему солдаты претят? Как командовать будет?»

Осужденное Осипом соседство помогало Сергею коротать время. Между боковыми стенами кузницы и карцера лежала площадка, на которой строились, уходя в караул, солдаты. По ней проводили ковать лошадей, катили колеса обозных телег, провезли генеральскую карету. А в служительской роте слышались песни, кто-то лихо играл на балалайке.

Во второй вечер под окно приходили несколько кадетов, все ругали Вакселя и совали через решетку яблоки и булки. Потом Осип с Филей тоже принесли гостинцев.

– Ты с Дороховым виделся? – спросил Сергей.

– Как же-с, заказали поделку одну. Надеюсь им угодить.

На третий вечер пришел Ваня:

– Уезжаю, Славянин, завтра чуть свет. Не поминай лихом.

– Ты же вернешься скоро. На сколько генерал отпустил?

– На два месяца. Да разве вперед заглянешь: Может, отец дольше проболеет, а то упрошу прямо в полк определить. Ротой я сейчас скомандую. Может, на войне буду твои пушки прикрывать…

А назавтра уже прямо в карцер пожаловал сам ротмистр Мертич с пятифунтовым куском ветчины в бумажном пакете.

– Ну, кандальник, рассказывай все по порядку, – приказал он и, подстелив платок, сел на табуретку.

А когда Сергей закончил, Мертич сказал:

– Ну, выходит, по делам вору и мука.

– Я не ропщу, господин ротмистр, – сказал Непейцын, несколько смущенный, однако, таким оборотом разговора.

– Да не тебе, дурочка, а Вакселю по делам.

– Вакселю? А что с ним приключилось?

– Ты впрямь ничего не знаешь?

– Нет. Вечером Дорохов приходил, так и он ничего не знал.

– И тебе ни слова? Ах, бестия! – засмеялся Мертич. – А ведь об заклад побьюсь, никто как он руку приложил…

– Да что случилось-то?

– А то, что нонешним утром Вакса чуть в своем дерьме не захлебнулся…

И ротмистр рассказал, что аккуратный немец, живший в одном из офицерских флигелей, каждое утро перед службой ходил посидеть в некую пристройку, а нынче нежданно ухнул вместе с верхней доской деревянного рундука в яму с нечистотами. На крики подоспели денщики и вытащили утопавшего.

– Сбежался и другой народ, – закончил Мертич, – в числе коего подполковник Верещагин. Он шел с утренним рапортом и доложил происшествие генералу как старший по корпусу штаб-офицер.

– А полковник Корсаков где же?

– В отпуск отъехал, отдохнуть от трудов лагерного времени.

– Что ж генерал?

– Рассудил справедливо. Офицер для кадетов посмешищем быть не должен, а сие неизбежно, раз в нужнике купался. Пусть подаст рапорт о переводе. Да приказал расследовать причину афронта.

– Что ж узналось? – Сергей начал кое-что подозревать.

– Выловили доску, отмыли, осмотрели. Но кто ж узнает, отчего вдруг ослабла? Может, время упасть пришло, а может, кто и помог. Я рядом живу, знаю, как Ваксель денщика своего утюжил. А вчерась, видишь, он у Корсакова в городе пировал, и мой человек говорит, будто уже затемно к денщику его приходил кто-то рослый, в кадетской епанче и малость молотком постукали…

– А денщику что ж будет теперь? – спросил Сергей.

– Да ничего. Вексель от нас уйдет, поступит денщик в служительскую роту. А про вчерашние стуки мой человек да и мы с тобой молчать станем.

Вечером, когда Филя пришел под окошко, Сергей сказал:

– А я, кажись, знаю, какую столярную работу ты для Дорохова делал. Не ту ли, что недруга моего осрамила?

На что Филя ответил из темноты веселым голосом:

– Право, невдомек, сударь, про что говорите. А Иван Семенович уже далече, их спросить не могу.

– Вот увидишь, завтра тебя выпустят, – сказал подошедший Осип. – Корсакова нет, Векселя генерал выгнал…

Но Сергей просидел весь назначенный срок. Ошибся и Мертич, полагавший, что денщик Вакселя не будет наказан. Немец сам привел его в служительскую команду. Непейцын с тоской и злобой слышал крикливый голос подпоручика, приказывавшего немедля «влепить сей скотине» сто розог, а потом стоны наказываемого – пороли тут же, перед казармой, но, когда Ваксель ушел, из карцера донесся веселый голос только что поротого, который благодарил солдат, а они отвечали:

– Что ж, мы свово дела не знаем? Немца нам не обмануть? Ставь полштофа, как сулился…

Сергей пришел в роту за неделю до начала классов, в тот день, когда кадетов переводили из лагеря. Их камору только что отремонтировали – стены, потолок, полы и жарко топленные печи заново побелили и покрасили. Когда вечером закрыли окна, воздух стал парной, тяжелый. Кровати Непейцыных стояли по-прежнему крайними, Осипа – у стенки. Вечером второго дня он сказал брату:

– Попроси завтра ротного меня на другое место перевести.

– Почему? – удивился Сергей.

– Стена под боком совсем сырая, всю ночь не согреться.

– А на твое место кого?

– Кого капитан скажет.

– Значит, я так доложу: моему брату сыро, а другому будет сухо? – спросил Сергей. – А почему кровать не отодвинул?

– Я у стенки привык. – уже плаксиво промямлил Осип.

Сергей вылез из постели, перепихнул в нее брата, отодвинул от стены его кровать и лег. Действительно, простыни, матрац – все было сырое. Стену, видно, штукатурили, да не просушили.

На этот раз Осип хныкал не от одной слезливости – он сильно простудился. Днем едва ходил, ночью бредил, а утром его взяли в лазарет. И Сергея к нему не пустили.

– У брата твоего открылась горячка, – сказал лекарь. – Молись, чтоб выжил. Вот кошелек, который под подушку прятал. Как он без памяти, то не скрали бы.

«Разиня, болван, недосмотрел!» – укорял себя Сергей.

– Где Осип простыл? – спросил Верещагин, встретив его в классном коридоре.

Непейцын рассказал.

– Не могут летом ремонтировать, бараньи лбы! – в сердцах сказал инспектор. – Не пустили в лазарет? Я узнаю, не надо ль чего.

Разговор имел явные последствия. В камору прибежал озабоченный смотритель зданий, по пятам за ним – командир роты. Кисель пушил смотрителя на все корки, после чего велено было унтерам топить еще сильнее, пока кадеты в классах, и не закрывать на ночь трубы. А когда Филя понес лекарю и фельдшеру ступинские горшки с маслом, то оба, взяв подношения, сказали, что и так ходят за больным на совесть, раз о нем беспокоится сам господин подполковник.

Потом много дней на вопрос Сергея фельдшер отвечал:

– Плох твой брат – горит ровно в печи. Навряд встанет.

Сергей с трудом ел, едва слушал уроки даже нового учителя истории. «Неужто помрет? – думал он. – Что мне дяденька скажет?»

Наконец фельдшер встретил словами:

– Жив и, видать, на поправку пойдет.

Сергей сел на крыльцо лазаретного флигеля и заплакал. А ведь не ронял слезы лет, никак, семь, с самой истории с красными сапожками. Да уж эти последние. Скорей утереть, чтоб никто не видел… Но когда впервые впустили к Осипу и бескровное, какое-то цыплячье личико улыбнулось из-под больничного колпака, глаза опять затуманило.

– Ничего, Сережа, я теперь не помру. Есть все время хочется. Вели Ненилке ватрушек напечь сдобных, с изюмом, поджаристых.

Сергей принялся догонять класс. Новый учитель истории, что сменил ушедшего на пенсион, звался Петром Васильевичем Громеницким, происходил из духовного звания и кончил курс в Московском университете. Он говорил с ударением на «о», не особенно гладко, но умел увлечь слушателей.

Предварив, что по его науке учебников нет, Громеницкий приказал записывать за собой. Начал с истории Греции. Бегло рассказав о легендарных героях – Геракле, Язоне, Тезее, – о Троянской войне и Гомере с его поэмами, более подробно о Спарте, ее общественном и военном устройстве, затем перешел к Афинам и здесь застрял на полгода. Как понял позже Непейцын, Петр Васильевич просто пересказывал биографии, написанные Плутархом, поясняя попутно, что нужно для их понимания по части верований, политической жизни, судебных порядков, бытового уклада.

Очень скоро большинство одноклассников Сергея только и говорили о сражениях при Саламине и Платеях, называли рубль – сестерцием, копейку – драхмой, корабль – триерой, а пирожника, сидевшего у ворот корпуса, – демиургом. Если у кого отец был убит на войне, говорили, что он погиб, как отец Алкивиада; если кто хотел переубедить в чем товарища, то начинали словами Фемистокла: «Ударь, но выслушай…» Меньше времени оставалось теперь на игры, нужно было аккуратно записать множество интересных эпизодов, звучных имен и выражений, сплетавшихся в повествование, волновавшее и трогавшее подростков.

В самое время пришли эти знания, помогавшие кадетам разобраться в окружающих людях, сравнить их с высокими образцами воинской и гражданской доблести, мужественной любви к родине, к справедливости. Кто скромен и неподкупен, как Аристид, пли бескорыстен и красноречив, как Перикл? А кто «хоть разумом силен, да на руку нечист», как Фемистокл? Увлечение античной историей знаменовало переход к отрочеству.

И Громеницкий понимал свою роль.

– Помните, господа, – говорил он, – все сие не для блеска речи и показа образованности запомнить надобно, но паче для подражания, каковое возвышает душу. Вскорости перейдем к Древнему Риму, и вы увидите, что герои были у всех народов, поймете, что и русские не без таковых.

Вспоминая эти слова перед сном, Сергей думал: «Надо поставить себе закон, как Аристид, – и в шутку не допускать обмана, неправды. Вон дяденька в наш век живет, а поступает во всем по-честному, недаром Алексей Иванович сравнил его с Катоном каким-то римским. Ужо скоро узнаем и про Катона… Вот от каких предков Никола и Егор происходят… Еще как Осип нагонит всё?..»

За полтора месяца, проведенных в лазарете, Осип очень изменился. Он так вырос, что из рукавов торчали тощие запястья, а штаны не закрывали колени. Черты лица обрисовались тверже, глаза приобрели более холодное, мужественное выражение. Стал он иным и внутренне – разом отказался от игр, а вскоре Сергей увидел, что погасло стремление к выигрышам. Полученный от брата кошелек Осип, не раскрывая, сунул в ящик. Потом обнаружилось и еще новое – Осип перестал хныкать. Так что, когда по увлечению древними кадеты переименовали русскую телку в римскую овикулу [5]5
  Овикула – овечка (лат.).


[Закрыть]это подошло только к его негромкому голосу и неторопливым движениям. Новый Овикула совсем не был медлительным в освоении наук, не был и кроток, как Фабий Максим, – будущий знаменитый консул, чье прозвище детских лет перенесли на Осипа одноклассники. Теперь все силы, всю волю устремил он на достижение заветной цели – выйти в первые ученики, получить наградную медаль, которую по-прежнему носил Ляхов.