Текст книги "Повесть о Сергее Непейцыне"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Бой у ледяной горы. Речь генерала. Успехи в науках

Сразу после первого снега завернули морозы.

– Плакала наша гора, – говорили кадеты, – в мерзлую землю бревна не вобьешь.

– Генерала, видно, не знаете, – подал голос горнист Мокей. – Раз обещал, то построит, хоть бы кострами оттаивать пришлось. И разве бывает год без оттепели?

И правда, за одну ночь снег превратился в лужи, а назавтра увидели, что солдаты на плацу роют ямы. В полдень привезли затесанные бревна, вкопали и к концу дня скрепили железными скобами. С утра клали уже тесовый настил и лестницу на верхнюю площадку. В третий день обносили перилами. Теперь бы мороз – полить, и готово.

Вечерами кадеты приставали к дежурным унтерам: какие приметы близкого мороза и готовы ли салазки? Но старики отвечали, что нонешняя зима, сказывают, обойдется вовсе без мороза. Наконец Мокей оповестил, что по приказу генерала куплено шестьдесят салазок.

Теперь день начинался с вопроса кадетов:

– Каково на дворе?

– Мокро! – отвечали дядьки.

Только недели за две до рождества похолодало, выпал снег, и на плацу опять появились солдаты с телегой. На этот раз на ней стояли бочки. Началась поливка припорошенной снегом горы.

На другой день в первую перемену кадеты выскочили на плац и на досочках, рогожках, фалдах кафтанов и стоя в рост – кто во что горазд – пустились с горы и по длинному раскату, в конце которого тут же оказался дежурный офицер, выбежавший за ними и приказывавший тотчас возвратиться к своим местам. А после третьего урока и салазки выстроились у горы, так что дежурному едва не тростью пришлось гнать кадетов на обед, пообещавши, что сразу после него всех пустят на гору. Кое-как поели – и бегом на плац. Тут уж начался показ фокусов и смелых штук: съезжали на брюхе, головой или ногами вперед, сцепивши салазки вереницей, влезали на спину стоящему коленками на салазках и на раскате валились вместе набок, нарочно налетали друг на друга, зацепляли тех, кто замешкался на верхней площадке, и тащили за собой. Крик, хохот, оханье ушибленных, кровь из разбитых носов… Сергей катался сначала с Осипом, потом с Яшей Апрелевым. Сани попались ему ладные, не кривили хода, и, уходя с горы, он завязал на них веревку тремя узлами, чтобы отличить завтра.

Это завтра запомнилось Непейцыну. Когда после обеда прибежали к горе, там уже катались десятка два кадетов Греческого корпуса. Этих смуглых мальчиков в малиновых кафтанах Сергей до того видел только издали. Говорили, что осенью и зимой их мало пускают на двор. Непривычные к петербургской сырости, к морозам, они больше сидят в своих флигелях, где очень тепло, дров отпускают без мерки. И все-таки многие зимой хворают, отчего начальство думает перевести их корпус на юг, в теплый край. А тут – на-кась! Вот так холоду боятся! Изловчились раньше артиллеристов на плац выскочить и уже катаются, выбрав лучшие салазки.

Сергеево капральство прибежало первым из своего корпуса, и сразу пошла перебранка. На слова артиллеристов, что гора ихняя, чтоб сейчас оставили салазки и убирались, черномазые отвечали, что гора общая, построена по приказу генерала, который и у них директор, что будут кататься, а санок на всех хватит.

Некоторые артиллеристы стали разбирать оставшиеся.

Но другие, в том числе и Сергей, заметивший, что облюбованные им вчера салазки уже взяты, продолжали перебранку.

– Зря вам много дров дают! За печкой сидели бы, тараканы дохлые! – кричали они. – Против нашего флигеля гора – значит, наша!

Но греки не сдавались – малиновые кафтаны катили себе с горы, бежали назад и лезли снова на лестницу. Вдруг перед глазами Сергея мелькнула намотанная на руку знакомая веревка с узлами.

– Вон кто наши салазки взял! – крикнул он Осипу.

– Да брось ты, бери другие, – миролюбиво ответил тот.

– Пусть грек другие возьмет, – уперся Сергей и побежал к концу раската. – Отдай мои салазки! – заступил он дорогу съехавшему вниз малиновому кафтану.

– Отчего твои? – спросил тот, смешно выговаривая «ц» вместо «ч» – «отцего». – Разве ты их покупил?

Они стояли лицом к лицу, и хотя грек был ниже ростом, но не думал трусить.

– Ницего не покупил! – передразнил Сергей. – Занял их еще вчера, вот и веревка в три узла завязана. – Он попытался схватиться за салазки, но грек, вильнув плечом, не дал.

– Что ж, что вязал веревку, – возразил он, – наш генерал…

– Какой он ваш? – перебил Сергей. – Наш, русский генерал! – Он поймал-таки санки за полоз и рванул к себе.

Но грек перехватил за другой. Они дергали салазки то в одну, то в другую сторону и не могли одолеть друг друга.

– Пусти, тараканьи мощи! – кричал Сергей.

– Не буду пускать! Сам мосцы! – отвечал противник и, оскалив белые зубы, упрямо склонил сердитое лицо.

Сергей дернул что было сил, вырвал сани и побежал к горе. Но грек, догнав, крепко дал ему в шею. Бросив салазки, Непейцын обернулся, и они принялись награждать друг друга затрещинами.

Как будто это было сигналом общей драки – везде замелькали кулаки, закричали злобные голоса. Потасовка кипела на лестнице, на верхней площадке, в конце раската, где слезали с саней. Артиллеристов было больше, и вот уж два малиновых кафтана покатились кубарем, спущенные с горы без салазок. Еще одного трясет за грудь дюжий Дорохов. Сергею удалось дать врагу по губе, так что показалась кровь, но и сам, получив тычок в подбородок, звонко лязгнул зубами. Ну, держись, черномазое пугало!

И вдруг все услышали крик выросшего у раската дежурного офицера:

– Кадеты, смирно!

Оглянулись и увидели генерала, спешившего к ним по плацу. Кулаки разжались, глаза опустились. Подойдя вплотную к Сергееву противнику, который прикладывал к губе комок снегу, Мелиссино обвел всех взглядом и приказал:

– Ко мне, артиллерийские кадеты! Ближе, ближе! – И, когда все застывшие было на лестнице и на верхней площадке сошлись к нему, продолжал: – Как мне стыдно за вас! Я шел порадоваться вашей забаве, а что увидел? Жадность и злоба суть гнуснейшие из чувствований… Зачем гоните греков? Разве не знаете, что они привезены из далекой страны, где дедов и отцов их мучили и убивали турки? Не знаете, что они сироты, да еще на чужбине? А вы, природные русские, в своем отечестве живущие, вместо того чтоб принять их радушно, отдать лучшее, что имеете, как повелевает гостеприимство, – что вы сделали? Чем лучше турок, что надругаются над слабыми за то только, что они иной веры? Настоящий военный человек должен быть великодушен, даже к врагу милостив, а уж к брату… – Генерал перевел дух и продолжал: – Я могу приказать вам идти по каморам и дать забавляться на горе одним греческим кадетам, могу прислать солдат и велеть сломать сие яблоко столь нежданного раздора. Но так не сделаю. Помните, дети, что наказывать – средство самое простое, но и самое неверное, ибо рождает недобрые чувства. Помните сие, когда будете офицерами: Катайтесь же дальше! А я уйду уверенный, что никто больше не обидит грека – вашего товарища и друга. Кто знает, не будете ли вместе биться против турок, как мы бились рядом с их отцами – нашими союзниками?.. До свиданья, кадеты. Капитан, проводите меня. – Мелиссино снова окинул взглядом мальчиков, которые все теперь смотрели на него, и пошел к своему дому вместе с дежурным офицером.

– Слышь ты, бери салазки, я другие сыщу, – сказал Сергей, стараясь не глядеть на распухшую губу недавнего противника.

– Ницего, ницего, поедем вместе и маленького того возьмем, – ответил грек, улыбаясь и показывая на Осипа.

И так было не только с ними. Греки и русские вновь перемешались на горе, но уже без драки. На всех хватило салазок, вниз съезжали в обнимку красные и малиновые кафтаны.

Больше часу Сергей катался с недавним врагом и, хотя был выше и сильнее, давая ему через раз сесть вперед и править за веревку, что считалось почетным, учил подвигаться и тормозить пятками. А когда горн положил конец катанью, сказал:

– Ну, прощай, брат. Как же звать тебя?..

– Никола Адрианопуло… А тебя?

– Сергеем Непейцыным.

– Так до свиданья, Сергей. Не сердись на меня…

Вечером, сидя за уроками, Сергей думал о сказанном генералом. И как ему самому не вспомнилось, что рассказывал дяденька про греков? Сейчас помнит небось и что потомки славных воинов вроде Леонида Спартанского, и что сражались недавно рядом с нашими. Даже на глобусе покажет их страну. А у горы все заслонила злоба проклятая. Откуда она? Отцовское, что ли, наследие?.. И Никола, видать, хороший кадет: дрался лихо и на мировую пошел сразу. А генерал! Сумел до сердца пробрать и не рассердился нисколько. Не как другие офицеры – накричали бы да разогнали. А толку что? Правду сказал: «самое простое – наказать»…

На Осипа происшествие на горе не произвело впечатления. Когда брат попытался ему высказать восхищение генералом и раскаяние в драке, Осип не поддержал разговора. Он не изъявлял желания схватиться с греками, не протестовал и когда их били, а раз начальство приказало не трогать, – значит, так и нужно. Прошло, и ладно.

Осенью Сергею казалось, что в корпусе они сблизились. Все-таки Осип не раз прибегал к его защите, просил объяснить непонятное в уроках, ему с радостью показывал карандаши, обмененные или выигранные в чижика. Но после боя на горе Сергей вновь почувствовал, что в самом душевном они остались чужими. Выходило, что с Яшей Апрелевым или Андреем Криштафовичем, которых знал первый год, у него больше общего.

– Будь доволен, что уроки исправно твердит, не приходится репетировать, – сказал как-то Криштафович, младший брат которого, лентяй и тупица, также учился в одном с ними классе.

Да, Непейцын 2-й больше всего хотел сделаться первым учеником, носить медаль и благодаря ей стоять на правом фланге капральства, гулять в директорском саду. Это требовало большого напряжения сил – ведь Осип был из самых младших в классе. Но он умел заниматься так сосредоточенно, так усидчиво, как никогда не удавалось Сергею.

Осип ни с кем не ссорился, не дрался и чуть что начинал реветь, отчего за ним удержалось данное Дороховым прозвище «тёлка». Очень скоро большинство учителей оценили почтительность благонравного Непейцына 2-го, всегда знавшего назубок уроки, и ставили его в пример другим, в том числе и Сергею.

Однако нашлись и такие, которые отдавали предпочтение старшему брату. Первым из них оказался словесник Полянский. Главным коньком этою неряшливого толстяка была история славян, их прекрасное будущее. Случайно услышанный ответ Сергея инспектору после драки с Лукьяновым разом расположил к нему Григория Ивановича. Именно благодаря ему за Непейцыным 1-м утвердилась кличка «Славянин». Так Полянский вызвал новичка, расспрашивая в первый раз, что знает. А вскоре после какой-то бойкой декламации сказал, расчувствовавшись:

– В тебе, Славянин, я вижу огонь. Коли его сбережешь, не погасишь, то можешь отечеству пользу принести…

А кадеты к перемене сочинили стихи, которые пропели Сергею:

 
Наш Непейцын Славянин – сам себя не погаси.
Бережно себя носи, никого не укуси…
 

Даже то, что Сергей поначалу не умел танцевать, казалось Полянскому достоинством, – он считал изъяном все, что придавало внешний лоск. Слазавши об этом несколько слов перед классом, Григорий Иванович продекламировал:

 
Танцмейстер – ты богат! Профессор – ты убог!
Конечно, голова в почтеньи меньше ног!
 

К при этом мимикой изобразил горделивую походку мосье Шалье, которого, знали кадеты, терпеть не мог и в огород которого не упускал метать словесные стрелы.

Вторым отличил Сергея ротмистр Мертич, преподававший в среднем возрасте фехтование, а в старшем – верховую езду. Стройный и щеголеватый, он был всегда облачен в белоснежный кирасирский колет и лосины, что вместе с пудреной головой объясняло данное ему прозвище «Мельник».

Первый урок ротмистр начал тем, что, разрешив кадетам разобрать рапиры, выстроил в шеренгу и сказал:

– Фехтование есть наука, зело потребная офицеру. В ней узнают, как с врагом биться и честь свою от поругания уберечь. Овладев ею, постигнешь на деле три искусства, не токмо младшим чинам, но и первейшим полководцам надобные: поражать врага допрежь тебя поразит, наносить ему таковые повреждения, чтоб более нападать не мог, и защищаться от любого удара вражеского. Всему названному можете от меня научиться, коли окажете внимание, прилежность и отвагу.

Произнося такое вступление, Мертич показал, как надобно свободно, не сжимая рукоятки, держать оружие, и перешел к основной позиции, именуемой «ан гард».

Сначала, придерживая левой рукой рапиру у бедра, следует округлым движением вынуть ее из воображаемых ножен и направить острием к противнику, потом присесть на полусогнутые ноги, одновременно подняв дугой отнесенную назад левую руку. Эту стойку Мертич заставлял повторять сотни раз, твердя, что не узнают ничего дальше, пока в совершенстве не освоят «ан гард». Затем приступили к сниманию шляпы перед боем, исполняемому также плавным движением. Перед обнажением головы и после него полагалось по два раза топнуть правой ногой. Потом началось обучение быстрым шагам вперед и назад – нападению и отступлению. Наконец пришел день, когда Мертич приказал:

– Надеть защитное вооружение!

И кадеты с радостью облачились в стеганые нагрудники грубой желтой замши и неуклюжие перчатки с крагами.

Теперь строй приобрел внушительный вид. Ротмистр шел по фронту, придирчиво всматриваясь в каждую фигурку. Выучил-таки! Все одинаково держат рапиры у бедра, у всех ноги стоят, как положено, – правая под прямым углом примкнута к пятке левой. Дошел до фланга, долго проверял равнение, наконец скомандовал коротким выдохом:

– Ан гард!

II сорок кадетов ощетинились рапирами, присели, округлили поднятые руки-противовесы.

– Салют д'арм!

И сорок ног, дважды притопнув, стукнули соединенными каблуками, взлетели вверх сорок рук, и шляпы описали плавную дугу. Топ-топ! И снова все «сели ан гард».

– Аванс!

Вся шеренга, не теряя равнения, подалась вперед.

– Ромпре!

Так же быстро отступила на прежнее место.

– Молодцы!

– Рады стараться, господин ротмистр!

Только в декабре перешли к основным восьми ударам, или штоссам, и паратам – отбоям. Теперь в конце урока Мельник также облачался в нагрудник, только собственный, сшитый из голубоватой замши, и вызывал одного из кадетов.

– Нападай на меня! Покажи, что умеешь. А все смотрите! – И под лязг сталкивающихся клинков приговаривал: – Голову откинь, дурень. Глаза надо беречь! – Шляпа кадета летела в сторону. – Попробуй мою тронуть… А ведь плох учитель, французы говорят, который до старости с двумя глазами доживет, – значит, неучей с манежа отпускал… Довольно! Парами становись! Вольный бой! Ан гард!..

Очень скоро Сергей занял первое место в своем капральстве и чаще других получал приказ напасть на Мертича.

– Молодец! Хорошо парировал тиерс!.. Но зачем горячишься? Рукой действуй, а корпус неподвижен. На выпаде ногти больше вверх!.. Да не торопись же! Ослабнешь от усталости, а противник и проткнет тебя, как повар вертелом гуся… Вот этак!.. Каким ударом? Чистым фланконадом!.. Почему не парировал? Повторяем!..

Новый соперник Осипа. Рассказы Николы. Коноплевские яблоки

На рождественских праздниках Непейцын не раз бывал у Фили, наедался, отсыпался и в сочельник был приглашен к немцам-хозяевам, где собралось несколько стариков ремесленников. Сергей чуть не задохся от дыма трубок и получил в подарок деревянную копилку в виде домика с крышей, раскрашенной под черепицу.

А Осипа увез на все каникулы Федя Занковский, за которым каждую субботу присылали карету четверней. Осип рассказывал, что у Занковского папенька генерал, богато убраны комнаты, есть ручная обезьянка, которая пресмешно ищет блох. Два раза их возили в гости, танцевали менуэт с девочками, а конфет давали столько, что не съесть. Осип привез подаренную ему фарфоровую собачку, но выпросил себе и копилку Сергея, сказавши, что брату нечего в нее класть, а у него все-таки не будет пустая.

В марте по последнему зимнему пути приезжал Фома с дровнями домашнего запасу для «подкормки» кадетов. Фома приходил в камору, передал Сергею поклоны от дяденьки и Моргуна да кожаный мешочек с шестью серебряными полтинами. Осипу маменька тоже прислала кошелек, только цветной шелковый, а в нем, кроме нескольких золотых, ладанку со святыми мощами, чтоб носил на шее. Еще Фома сказал, что в Ступине все по-прежнему, только карий конь слепнет от старости.

Ложась спать в этот день, Сергей увидел, как Осин небрежно сунул ладанку в ящик, где лежали карандаши, облатки, стеклянные шарики.

Экзамены перед пасхой прошли хорошо. Сергей оказался из средних учеников, чем был очень доволен, а Осип занял третье место после Захара Ляхова, носившего наградную медаль.

Однако скоро у «первачей» появился соперник по прилежанию – вновь принятый кадет, которого в лицо все знали много раньше. С самого января этот мальчик с отцом подолгу маячили у канцелярского флигеля, подкарауливая директора или инспектора. Им не раз отказывали – комплект кадетов был значительно превышен и генерал получил приказание никого больше не принимать. Но просители были упрямы и вновь появлялись на корпусном дворе. Их запомнили по бедной одежде и некрасивой наружности. Широкоплечий, приземистый отец в сером поношенном кафтане опирался на суковатую палку, – говорили, был ранен в ногу. Лицо, землистое, с низким лбом, толстым носом и крепкой нижней челюстью, неизменно угрюмо. Похожий на отца, но усиленный во всех некрасивых чертах, мальчик был облачен в шитый на рост кафтанчик, отчего казался еще более сутулым и длинноруким. Глаза зеленоватые, маленькие, умные, зоркие и недобрые.

Ранней весной Сергей видел, как отец с сыном, сидя на крыльце директорского дома, украдкой клали в рот куски хлеба и жадно жевали, одинаково двигая тяжелыми челюстями и глядя в землю. От жадности к черному хлебу и латаных порыжелых башмаков несло такой бедностью, что душа Непейцына сжалась состраданием.

Потом ему довелось стать свидетелем минуты, когда решилась судьба мальчика. В начале мая после урока Полянский послал отнести в канцелярию рапортичку с отметками кадетов. Отец и сын жались там около двери. Они еще больше посерели лицами, обносились. Сергей передал писарю бумагу и пошел было вон, когда в дверях показался генерал. И вдруг мальчик бросился на колени, схватил его за полу и заговорил надрывным, хриплым голосом:

– Ваше превосходительство, примите меня в кадеты. Мы больше ждать не можем, нам есть нечего, все с себя продали. Век буду бога молить, стараться, учиться…

С минуту Мелиссино смотрел на ребенка, потом сказал:

– Вставай! Приму, сейчас приму. Ну, вставай, кадет… Подайте бумаги ваши, сударь.

Тут и отец что-то забубнил, стал опускаться на колени, уронил палку, и Сергей убежал на двор: «Вот как просят! Ах, бедные, бедные…»

А когда в конце перемены пришел в класс, там уже стоял растерянный новик, окруженный кадетами.

– Чистый филин, – говорил один, тыча пальцем ему в глаза.

– У филина гляделки большие, а тут как у мыши.

– Истинно мышь летучая, братцы. Видишь, уши шапырём стоят.

Все засмеялись.

– Из каких будешь? – начал кто-то обычный опрос.

– Дворянин столбовой, капитанский сын.

– Какой провинции?

– Тверской, Бежецкого уезда.

– А пырье масло у тебя есть? – выступил вперед шутник Зыбин.

– Нету…

– Брось, Зыбин, не тронь, – сказал Сергей.

– Чего бросать? Такого учить надобно, вишь неотесанный какой, а в артиллерию лезет!

– А я говорю – брось! – Непейцын сжал кулаки.

– Дай хоть крикуна с него возьму, – попросил Зыбин.

Но Сергей обратился уже к новику:

– Как звать-то?

– Алексей Аракчеев.

– Спрашивали тебя по наукам?

– Их превосходительство сказали – завтра спросят…

– Ну, держись, примут ли еще? Не пришлось бы обратно в бежецкую конуру лезть, – подмигнул товарищам Зыбин.

– Я стараться стану, – проскрипел Аракчеев.

На уроках он не отрывал глаз от учителя. Сидел как деревянный, ровно и безжизненно положив руки на стол вниз ладонями, кажись, за целый час не пошевелится. И на переменах оставался тут же, молчаливый, настороженный. За эту молчаливость, за угловатость движений, за неприветливое лицо с торчащими из-под буклей большими ушами кадеты сразу невзлюбили новика. И когда за обедом он истово носил в широкий рот полные ложки, просил и убирал добавку, уже поевшие обступали и насмехались:

– Да он обезьяна, братцы! Вишь, руки длиннущие, как раз что и ноги, в одну меру…

– Обезьяны вертятся, а он в классе закоченелым сидит.

– Зато тут с ложкой разогрелся.

– Чучело обезьянье у нас в классе завелось, натуральную гишторию по нему изучим…

Аракчеев поводил недобрыми зеленоватыми глазами и молча жевал, но костистый кулак лежал на столе столь внушительно, что пойти дальше насмешек никто не решался.

Через два дня новичка проэкзаменовали, нашли знания арифметики и русского достаточными, но географии, истории и французского он вовсе не знал.

– Кто возьмется помочь Аракчееву? – обратился к классу Верещагин. – За лето он должен вас догнать.

Все молчали. Взгляд инспектора остановился на Непейцыных:

– Вот вы, братья. Недавно сами догоняли, теперь товарищу помогите. Старший – историю и географию, а ты – французский.

Сергей не стал откладывать – приказано, так что сделаешь – и с этого же вечера начал занятия. Аракчеев слушал внимательно, записывал быстро, на спрос повторял почти слово в слово. Память у него была цепкая и не зря сказал, что будет стараться. Но его совсем не интересовало, что земля представляет шар, о чем слышал впервые, или то, какие есть океаны и части света, в которых живут люди с разной кожей, разной верой. Легко запомнил про фараонов и пирамиды, про жрецов и персидское царство, не ошибался в таких именах, как Рамзес или Ксеркс. Но и эти рассказы нисколько его не заняли. Оживлялся, только если разговор касался арифметики. Тут даже в глазах начинало что-то мерцать.

«Быть тебе учителем цифирным или счетчиком каким», – думал Сергей.

– А ты, Непейцын, брату вели-ка по-французски меня учить, – не раз говорил Аракчеев после урока.

И не зря говорил: Осип увиливал, находил неотложные дела, засиживался за приготовлением уроков.

– Не могу харю богомерзкую видеть, – говорил он брату. – Неживой какой-то! Волосы что пакля пыльная, рот – лягухин, нос – грибом поганым… Тьфу!..

– А как инспектору нажалуется? – предупреждал Сергей. – Хоть через день займись. И не хуже он твоего хитрюги Шванбаха.

Но труднее всего Аракчееву давались танцы и фехтование. Тут он был последним учеником, повторяя чужие движения так безжизненно и некрасиво, что учителя исходили бранью.

В начале июня уроки кончились до сентября, и кадетов вывели в лагерь на плацу. С помощью дядек-унтеров ставили палатки, переносили койки, столики. Вытянули три параллельные линейки. В первой, лицом к директорскому дому, встал младший возраст, за ним, во второй, – средний, сзади – старший. Жили и здесь по рожку Мокея, только поднимались в шесть часов, отбой трубили в восемь. Свободного времени на игры было довольно, занимались ежедневно всего по четыре часа маршировкой, построением капральства и роты, повторяли выученные в прошлые годы стойку, повороты, артикулы ружьем и тесаком. Сергей усваивал все так легко, что через месяц стал вровень с лучшими строевиками, а Осип занимался «солдатской премудростью» только потому, что без отличного балла по ней нельзя добиться медали. Его раздражали окрики командира роты, фронтового учителя капитана Кисель-Загорянского, беготня и маршировка в пыли, которая облаком вздымалась над половиной плаца, отведенной под экзерсицию. Зато для Аракчеева строй оказался любимой стихией. В то время как другие кадеты играли в рюхи, бегали взапуски пли купались, он где-нибудь за палаткой «отделывал» прием ружьем, пока не добивался такой чистоты движений, что Кисель-Загорянский, великий мастер фрунтовых тонкостей, только глаза прижмуривал, как сытый кот на теплой печи, да вскрикивал: «Образцовый унтер! Флигельман!»

Полюбоваться, как Аракчеев прекрасно «отделывает артикулы», капитан пригласил самого начальника строевой части корпуса полковника Корсакова. Этот выхоленный, красивый офицер появлялся везде в сопровождении вкрадчивого подпоручика Вакселя, почитавшегося кадетами за наушника. Полковник Корсаков снисходительно похвалил Аракчеева, Ваксель похлопал в ладоши, а Кисель-Загорянский, влюбленно смотря, как мелькало ружье в длинных цепких руках, слушая, как сочно шлепали ладони о приклад, повторял восторженно: «Ах, господин полковник, вот чудо! Право, чудо кадет!..»

– Увидишь, Аркащей проклятый не даст мне и в том году медаль получить, – сказал как-то брату плаксивым голосом Осип.

– А кроме нее, тебе и думать не о чем? – усмехнулся Сергей.

Сам он был увлечен рассказами Николы Адрианопуло, с которым теперь виделся почти каждый вечер. Из боязни простуды греков не переводили в палатки, но и у них летом жилось посвободней. Сергей с Николой сходились у приготовленных для ремонта бревен за служительской казармой. Сидя тут, Сергей, узнал, как во время войны с турками на эскадре адмирала Спиридова собрали больше двухсот греческих мальчиков-сирот, как очи недолго жили в Италии, а потом поплыли в Россию, в созданный по приказу императрицы Греческий корпус. Про раннее детство Никола рассказывал, что турки убили его отца, который не захотел сдать оружие. Мальчик не видел этого. Мать спрятала его в чужом доме, а потом увела в горы. Там она скоро умерла от лихорадки, а Никола кочевал с пастухами, одетый как и они, в овечьи шкуры, и видал с гор, как турки жгли деревни. Через год его переправили на русский военный корабль. Все мечты Николы и приходившего с ним: Георгия Властоса сводились к тому, чтобы скорее окончить корпус и сражаться с турками, мстить за своих родных и соотечественников. История Властоса была почти такая же. Он больше молчал, редко улыбался, и Адрианопуло говорил за обоих.

– А если не будет войны? – спросил Сергей.

– В отставку пойдем, в Грецию проберемся, фелуку снарядим – все равно турок убивать станем, – говорил Никола уверенно.

– А поймают?

– Живыми не возьмут. Да, может, и не поймают. Разве один Ламбро Качиони в Греции?

И Никола рассказал, как греческий патриот на маленьком паруснике дерзко нападал на турецкие корабли, как против него выслали целую эскадру, но и тут он пробился, а теперь служит в русском флоте, готовится к новой войне с турками.

Слушая эти рассказы, смотря в решительные и мрачные лица, Сергей понимал, что хотя греки всего на год-два старше, но по чувствам и помыслам уже совсем взрослые, и гордился их дружбой, мечтал сражаться бок о бок с ними. А затем, возвращаясь в лагерь, как бы спускался на землю и выделялся среди сверстников только силой и ловкостью в борьбе, прыжках, ходьбе на руках. За это его неизменно отличал и называл «заправским кадетом» сам Ваня Дорохов, которого в корпусе звали «майором», потому что сидел в каждом классе по два года. Дорохова не раз пороли за плохие отметки, но он оставался ленивым в науках, но любимым всеми, вплоть до Верещагина, веселым, здоровым, прямодушным пятнадцатилетним парнем, готовым на любую лихую проделку.

В августе начали созревать яблоки в соседних с корпусом обывательских садах. Издавна повелось, что кадеты учиняли на них набеги, особенно на самый большой, принадлежавший богатому купцу Коноплеву. В этом саду не было построек, кроме избушки-караулки, и там росло больше сотни яблонь, под которыми ковылял подслеповатый сторож Ефимыч, всегда вооруженный дубиной и сопровождаемый отважным кобелем Туркой.

Для коноплевского сада была разработана особая тактика. Две группы кадетов перелезали на заре через забор в противоположных концах участка, и в то время как старик с собакой бежали за одними, другие беспрепятственно трясли яблоки и, собрав добычу, ускользали. Молодецкая роль первых заключалась в том, чтобы подобраться поближе к Ефимычу и, вдруг тряхнув раз-другой яблони, пуститься не прямо к забору, а кружа меж деревьев и задерживая сторожа и его пса. Делавших это почетно именовали «егерями» – их опасные маневры обеспечивали второй группе, называвшейся «фурштадтами», время набрать побольше добычи, которая потом делилась поровну. В «егеря» ходили самые отчаянные, и Дорохов выделялся среди них дерзкой изобретательностью.

– Как яблоки созреют, пойдешь со мной в егеря? – спросил он Сергея еще в июле.

– Понятно, пойду, – отвечал тот, не задумываясь.

И вот однажды перед построением на вечернюю молитву Дорохов отвел Сергея в сторону:

– Завтра, как светать начнет, я тебя толкну. Ты сразу накинься и выходи.

– А фурштадты кто? – щегольнул Непейцын знанием терминов.

– Надежные: Яшвиль, Петровский, Лялин. И мешки у них овсяные, большущие.

Сергей заснул, гордый тем, что пойдет в набег со старшими кадетами, да еще в «егерях».

Получив крепкий толчок через сырую от росы парусину – он спал крайним, – Непейцын натянул летние холщовые штаны и камзол, сунул ноги в башмаки и вылез из палатки. На востоке, левее мерцавшего шпиля крепости, между слоистых облаков тонкой полоской чуть розовело небо. Свежий ветерок заставил поежиться.

– Рысью! – приказал шепотом Дорохов.

У коноплевского забора ждали трое кадетов. Посоветовавшись, решили, что раз вчера, как было известно, «фурштадты» выпускного класса лезли отсюда, а «егеря» с другого конца, то сегодня следует расположить силы в обратном порядке.

– Лезть надо у столбов – около них крепче и не так трещит, – напутствовал Дорохов «фурштадтов».

Дождавшись, когда они свернули за угол забора, Ваня перепрыгнул неширокую, поросшую травой канаву и, остановившись у самых посеревших от дождей досок, поманил Сергея.

– Канава пригодиться может, – зашептал он. – Прошлый год в ней с час отлеживался. Старик в меня дубинкой бросил, в бок угодил – едва отдышался…

– А оттуда как лезть? – спросил Непейцын.

– Оттуда легче, там поперечные брусья. За столб хватайся, на них ногу – и здесь. – Дорохов приник к щели забора.

Сергея чуть-чуть трясло. «А как же в бою? – укоризненно думал он, – Там ведь не сторож с дубинкой».

– Ну, я полез, – прошептал Дорохов. – Тут, гляди, вырубка на доске, ногу удобно ставить. Как перевалишь на ту сторону, бухай в траву и замри: слушай, все ли спокойно. Да не сразу после меня лезь, я знак подам… Ну, господи благослови…

Он мягко упал по ту сторону забора. Сергей затаил дыхание. «А коли его сейчас схватят? Что делать? Как выручать?»

– Лезь! – шепотом приказал Дорохов.

Непейцын поставил ногу на зарубку, оттолкнулся от земли, схватился за острия отесанных горбылей и подтянулся. Оперся ладонью о плоский верх столба и, перекинул ноги, спрыгнул вниз, едва не задев распластавшегося в траве Дорохова.