Текст книги "Повесть о Сергее Непейцыне"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Корпусная жизнь. Начальники. Отдых на 3-й линии

Вечером этого дня братья Непейцыны впервые улеглись на соломенные тюфяки, так не похожие на ступинские пуховики Осипа и волосяной матрасик Сергея. В каморе-спальне на целую роту было холодно, байковые одеяла грели плохо. Койки им отвели дальние от печки, и Осип упросил брата уступить ему место у стенки, подальше от чужих. Он укутался с головой, подергал носом и уснул, а Сергей, у которого болело ушибленное плечо, все лежал на спине и смотрел в потолок, тускло освещенный сальной свечой, мигавшей в степном фонаре. От одеяла, подушки, от хрустящего тюфяка пахло лежалым, затхлым. Натужно кашлял дежурный унтер, кто-то во сне бормотал про задачи. «Что ж, кажись, сегодня не посрамил фамилию. А завтра оденут в красные кафтаны, придет повидаться дяденька… Через шесть лет произведут в офицеры, может, отправят на войну. Хорошо бы вместе с Дороховым – такой не выдаст. Но он старше классом и норовит в полевые полки…»

Корпусной день начинался рано. Еще затемно, в семь часов, звуки горна раздавались, казалось, над самым ухом. Горнист стоял в дверях коридора, служившего сборным залом, и трубил зорю, кончавшуюся раскатистой трелью. И все же некоторые силились, закрыв голову подушкой, отдалить подъем. Но через несколько минут койки обходил дежурный унтер и неумолимо сдергивал одеяла.

Одеться, застлать постель, умыться в коридоре при помощи дядек-солдат, расчесать и напудрить голову, обвязать косу – на все полчаса, до прихода дежурного офицера. Потом строй в коридоре, поверка, молитва нараспев и завтрак, который съедают, присев на койки, – кружка сбитня и булка. В это время старательные ученики уже схватились за книги – повторяют уроки.

В восемь часов второй сигнал, и в шляпах, с книгами под мышкой строиться в коридоре. Команда поворот – и марш! Через двор, в классы. Холодно, только начинает сереть вокруг, звонят колокола у Владимира, от города плывет глухой рокот колес, копыт, голосов. Гулко отбивая шаг по деревянным мосткам, что проложены вдоль домов вокруг плаца, кадеты подходят к классному флигелю. Дежурный офицер у двери следит, чтобы порядков шли по классам. Сырой воздух от протертых швабрами крашеных полов пробирает дрожью. Печки только что вытоплены, к ним теснятся греющие руки и спины. Горнист Мокей хранит в особом чулане мел, чернила и сейчас разносит их по классам. На столах открыты учебники, тетради – повторяют, спрашивают друг друга. В девять часов горн – начало занятий. Три урока с переменами по десять минут, в которые можно побегать по коридору – на дворе теперь чаще дождь, чем вёдро.

В двенадцать часов – горн, строй и марш в столовую. Обед по капральствам, на оловянных, плохо мытых тарелках, под присмотром офицера. До двух часов отдых, беготня. Но кое-кто чертит, зубрит. До пяти опять классы, потом два часа на подготовку к завтрему. И снова горн – строем в столовую, ужин и в каморы, молитва нараспев и по койкам. А в девять часов вдоль них проходит дежурный офицер, унтер идет за ним и тушит свечи, кроме двух ночников. Скорее заснуть – завтра опять горн, молитва, шаг в ногу, уроки, невкусная еда, неудобный сон…

Учиться русскому языку и арифметике Непейцыным было легко – дяденька вполне подготовил за так называемый младший возраст. В третьем классе, куда их приняли, прибавлялись новые науки – история и география. Пройденное в них за месяц не так трудно догнать, да и старик учитель часто хворал. Но существовали еще предметы, начатые с первого класса. То были рисование, танцы и французский язык.

С первым обошлось просто – перерисовывать кубики, звездочки, даже глаза и уши с картинок, приносимых в класс учителем, братья стали сразу не хуже соседей. Танцы оказались труднее. Поставленные на уроке среди кадет, они так неловко повторяли па менуэта, уже вытверженные одноклассниками, что танцмейстер, приплясывавший среди двигавшихся пар, подыгрывая на скрипке, стукнул обоих по лбу смычком, отвел к стене и наказал смотреть, а в свободное время упражняться.

Но особенно впору было пригорюниться с иностранным языком. Однокашники Непейцыных хоть не слишком твердо, но читали на уроках по-французски, переводили, отвечали на вопросы, некоторые употребляли в разговоре французские слова и целые фразы. Обучал этой премудрости некий мосье Шалье, обладавший розовым лицом и огромным хрящеватым носом с горбинкой. Кадеты говорили, что он настоящий парижанин и дает уроки во многих знатных домах. Несмотря на мокрые осенние дни, мосье появлялся в классе с большой меховой муфтой, в плаще на плюшевой подкладке, всегда завитой, надушенный, щеголяя атласными камзолами в шитых шелком цветах. Войдя в класс и сбросив плащ на стул, положив муфту и шляпу на учительский столик, Шалье долго охорашивался, не глядя на кадетов, – оправлял букли на висках, взбивал растопыренными пальцами кружево у шеи. Потом, как бы собираясь с мыслями, раза два горделиво прохаживался перед классом и, наконец, остановись и сделав рукой плавный выпад к слушателям, произносил для начала всегда одну и ту же фразу:

– Bonjour, mes enfants! Aujourd'hui vous allez vous perfectionner dans la connaissance de la pins belle langue, parlée par les rois, les grands capitaines, les ministres ei toute la noblesse des pays civilisés [2]2
  Здравствуйте, дети! Сегодня вы будете продолжать совершенствоваться в прекраснейшем из языков, на котором говорят короли, великие полководцы, министры и дворяне всех просвещенных стран (франц.).


[Закрыть].

В первый свой урок после поступления Непейцыных Шалье подошел к скамье незнакомых мальчиков, ловко откинув назад ногу, поставил ее на носок, грациозно дотронулся до плеча Сергея надушенной рукой и спросил воркующим говорком:

– Parlez vous français, mes enfants? [3]3
  Говорите ли вы по-французски, дети? (франц.)


[Закрыть]

Когда же, угадав смысл допроса, Сергей смущенно ответил: «Нет-с», француз воскликнул уже по-русски, хотя и с акцентом:

– Скажите мне, кадеты, откуда взялись такие медвежата?

Старший по капральству кадет Апрелев доложил, что новики в других науках знают, что положено, только в танцах и во французском должны догонять. Шалье горестно потряс головой:

– Бог мой! Это не шутка – французский язык и танцы! Им трудно будет жить, бедным мальчикам!

Несмотря на такое мрачное предсказание, братья через месяц справились с менуэтом и вместе со всеми приступили к англезу. И с языком оказалось не безнадежно, особенно у Осипа. Наряды мосье Шалье так его приворожили, что, выбрав старательного кадета Ваню Шванбаха, Осип пообещал ему банку домашней пастилы, если поможет подогнать французский. Рыженький, круглолицый, похожий на сытую лисичку Шванбах, расспросив, велика ли банка, потребовал ложку на пробу и согласился. Он вручил Осипу тетрадку с вокабулами и грамматическими правилами, прочел наставление о французском произношении и пообещал спрашивать вытверженное. А Осип проявил такое усердие, что даже во сне бормотал французские слова и, едва проснувшись, уже шептал:

– Ла фнэтр – окно, ла ваш – корова, ла канон – тгшка…

У Сергея шло не так успешно. Ему не нравился учитель – правильно кадеты прозвали его сорокой, – да и знание языка не казалось необходимостью. Вон дяденька плохо знает французский и немецкий, даже учить его не решился, а полковник, георгиевский кавалер и самый лучший человек на свете. К тому же слишком многое, кроме французского, надо было сейчас выучить, понять, ко многому привыкнуть.

Сергей не знал доподлинно, тоскует ли Осип о матушке – они не говорили про такое, – но сам крепко тосковал по Семену Степановичу, Моргуну, по всей привольной, сытой и веселой ступинской жизни. Лежа по вечерам в постели, он представлял себе, как дяденька с Моргуном, сидя перед топящейся печкой, курят в две трубки – теперь, должно быть, курят, раз он не спит по соседству, – и вспоминают войну, походы, наверно, говорят и о нем. Они не знают, как ему бывает здесь тошно. Тошно, можно сказать, от всего. Просто от непривычных казенных запахов: в классе – сырых полов и масляной краски, обгорающей на печке, в столовой – прогорклого сала и квашеной капусты, в спальне – плохо мытого белья и чего-то кислого. Но главное, тошно все время быть начеку: прежде чем говорить с товарищем – подумать, стоит ли он доверия, и всегда помнить, что любой офицер может оборвать, выбранить, наказать без вины.

Самой большой радостью Сергея стали теперь свидания с Филей – человеком из того, доброго мира. Они с Ненилой сняли комнату у столяра-немца на Васильевском острове, и заботливый дядька раза три в неделю приходил под вечер в классный флигель, чтобы принести барчатам что-нибудь из деревенского «запаса». Осип, схватив свою долю, тотчас убегал, а Сергей присаживался в коридоре, ел принесенное, и они говорили о Ступине. А то Филя рассказывал, как «от нечего делать» стал помогать квартирному хозяину. Сначала подносил доски и бруски в мастерскую, потом отпиливал нужное, теперь выглаживает и вощит. Описывал искусную работу старого немца, какие красивые столы и комоды привозят ему для ремонта.

Филя рассказывал не только потому, что сам был увлечен новым делом, но, главное, из желания занять Сергея, побледневшее, грустное лицо которого его беспокоило. Рассказывал о единственном новом и красивом, что видел, потому что понимал – разговоры о ступинской жизни бередят печаль барчука. Но в каждое почти посещение напоминал, как дяденька обрадуется, узнав, что Сергей Васильевич успевает в науках. И слова эти оказывали нужное действие.

В то время как Осип был уже поглощен честолюбивыми мечтами о блистающей на груди медали, какие выдавали по одной на капральство за успехи в науках, Сергей если и думал об отличиях, то как они порадуют Семена Степановича, которому Филя отписывал раз в месяц. После ухода дядьки он с особым рвением повторял основные предметы и долбил французские вокабулы. Поэтому, когда в конце ноября мосье Шалье поинтересовался наконец успехами братьев, он, выслушав чтение Осипа, взял его за подбородок и благосклонно заметил:

– Ce bejaune s'efforce obstinement a devenir un coq! Il saura toujours choisir son grain, je le predis [4]4
  Этот цыпленок обещает стать со временем петушком, который будет, я предрекаю, клевать отборные зерна (франц.).


[Закрыть].

А Сергею после его неуклюжих складов сказал:

– За парижанина вас никогда не примут, но в лучших ресторациях Петербурга вы объяснитесь.

Через несколько дней зашедший в класс подполковник Верещагин осведомился у француза, как учатся Непейцыны.

– Вполне достойны похвалы, господин инспектор, особенно Жозеф, – ответил Шалье. – Но старший также старается. Впрочем, вы понимаете, что и ваш покорный слуга делает все, что в его силах, – после чего отвесил самый грациозный поклон.

Верещагин чуть поморщился от повеявших на него ароматов и, кивнув, вышел.

Осип и Сергей не знали, что этот разговор нужен для письма, которое обещал к святкам написать в Ступино инспектор. Не знали, что не раз расспрашивал о них Филю, когда тот по приказу дяденьки приносил ему деревенские гостинцы. Они видели только, что при встречах Верещагин не обращает на них внимания, и считали это естественным. Он славился в корпусе беспристрастием, тем, что выделяет только кадетов, которые хорошо учатся, а не детей богачей, как делали многие учителя и офицеры. Недаром в кадетском присловье говорилось:

 
Чтоб у инспектора в любимчиках ходить,
Изволь-ка геометрию, как девицу, любить…
 

А еще в корпусе гордились, что Верещагин – известный на весь Петербург ученый, что толковать с ним о математике приезжают артиллеристы, инженеры, профессора Академии наук. Только ему да директору Мелиссино кадеты не дали прозвищ. Их называли – Николай Васильевич и «Наш генерал».

Младшим кадетам Мелиссино представлялся всесильным существом. В первые месяцы Сергей видел директора только издали, из окна классного флигеля, проходящего мимо по мосткам. Небольшая фигурка в серой епанче и шляпе не спеша выступала, постукивая тростью. Кадеты говорили, что генерал не просто прогуливается, а заходит в каморы, в цейхгауз, в кухню, лазарет, конюшню, реже в классы – знает, что тут дело Николая Васильевича. И не зря заходит: прошлый год, так гуляючи, накрыл эконома, воровавшего масло, и выгнал его со службы. Да не только в их корпусе надо генералу за всем следить, а еще и в расположенном по соседству Греческом, которому он тоже начальник. Рассказывали еще, что генерал раньше был самый боевой, отличился на турецкой войне во многих сражениях, а при штурме Сплистрии, раненный в бок, только зажал рану платком и продолжал командовать.

И вот однажды, когда кадеты впервые прошли в классы по выпавшему за ночь снегу и с нетерпением ждали перемены, чтобы покидаться снежками, во время урока словесности дверь распахнулась и Мокей вкатил кресло на медных колесиках, которое, все знали, стояло в чулане рядом с ящиком для мела.

– Встать смирно! – закричал не своим голосом Апрелев.

Все вскочили и замерли. Замер и учитель – неряшливый и не всегда трезвый Григорий Иванович Полянский. Через минуту после Мокея вошел генерал. Еще в дверях он приложил палец к губам и поднял ладонью вперед другую руку – не надо, мол, нарушать урок, – прошел в угол за учительский стол и сел в кресло. На этот раз Мелиссино был в зеленом шелковом шлафроке, со свеженапудренной головой, а на шее, на кружевах рубашки пролегала черно-оранжевая лента над золотым с белой эмалью крестом Георгия. Кадеты сели, учитель продолжал толковать грамматику, а генерал закутал полой шлафрока ноги, обутые в белые шерстяные чулки и башмаки со стальными пряжками, передвинул их в третью позицию и переплел на животе толстые пальцы.

Сергей, забыв об уроке, смотрел на директора. Как представить его в огне баталий, на коне? Глаза большие, карие, под густыми бровями, нос толстый, щеки одутловатые, смуглые, иссиня-бритые. Ни на кого не смотрит, а куда-то вдаль, задумчиво. Но когда Полянский вызвал первого ученика Захара Ляхова и тот начал читать стихи Сумарокова, директор оживился, глаза заблестели, а пальцы легли на локотники кресла, отбивая каданс.

 
Без крыльев хочешь ты летети к небесам?..
Достоин, коль сыскал почтенье сам.
Но если ни к какой ты должности не годен.
Твой предок – дворянин, а ты не благороден, —
 

закончил Ляхов и поклонился директору.

А тот поднялся с кресла, подошел к ученическим столам и заговорил звучным, густым голосом:

– Помните, дети, сии отменно справедливые слова. Не должно кичиться тем, что деды ваши сделали. Заслуги их токмо обязывает достойно поддержать честь имени и самим свершить нечто его достойное. Что стоит прошлое без заслуг собственных?..

На этом резкие трели сигнала прервали генеральскую речь. Кадеты вскочили и, окружив его, проводили к дверям. Там уже отыгравший Мокей трусил навстречу, неся епанчу, трость и шляпу директора. Хватаясь за полы, расправляя их, десятки детских рук только мешали генералу. Другие вырвали у горниста трость и подавали ее.

– Пошли, пошли, куда суетесь, шематонишки, – говорил будто сердито Мелиссино, слегка отталкивая кадетов, и вдруг рассмеялся добродушно и заразительно.

А они, тоже хохоча, заступали ему дорогу, суетились кругом, выскакивали следом на крыльцо. Сойдя со ступенек, генерал обернулся и сказал, показывая на плац:

– Коли будете хорошо учиться, то клянусь Зевсом, вскорости прикажу здесь построить горку да поделать салазок.

И кадеты, которых вез больше выскакивало на крыльцо, готовые ринуться следом, закричали:

– Виват, виват Мелиссино!!

Но генерал поднял руку и, когда смолкли, приказал уже серьезно:

– Сейчас все обратно, а то, ей-ей, ничего не велю строить!..

В ближайшие дни кадеты твердили друг другу, что если генерал обещал, то его слово вернейшее. В прошлом году пожаловался старший возраст на пироги с тухлой требухой, которыми кормил весь корпус эконом. Мелиссино обещал расследовать, и глянь, стали печь вкуснейшие – с кашей, со снетками и с луком. А потом изловил эконома на воровстве и вовсе прогнал. Вспоминали, что, как только назначили, запретил бить кадетов розгами и даже по рукам линейкой. Если сам Николай Васильевич кого сочтет нужным выдрать за явную лень, то и тогда генерал обязательно сбавит наказание.

От разговоров про директора переходили к рассказам про горы, с которых случалось кататься до корпуса. И Сергей вспомнил ступинскую. Вспомнил товарищей – дворовых и крестьянских ребят. Никто не умел так лихо ездить, как Гришка Кучеров. Где-то он? Жив ли? Даже лица в памяти уже ясного не сыскать. Вспоминаются карие глаза да жаркое дыхание на щеке, когда сидел сзади и толчками пяток подвигал салазки к началу крутого раската…

Кадетов, у которых в Петербурге жили родственники, отпускали вечером с субботы на воскресенье. Называлось это – «идти за корпус». За некоторыми мальчиками присылали экипажи. Оставшиеся с завистью смотрели на сборы товарищей и утешались, высыпаясь в каморе под двумя одеялами – второе бралось с пустых коек, – наедаясь до отвалу казенным мясом и пирогами. Пищу готовили на всех, а поглощали ее оказавшиеся за столом. Вообще кадеты не голодали – хлеба и супу давали сколько угодно, но всегда могли съесть лишнюю порцию жаркого, булок и сладкого.

Сергею и Осипу – их теперь звали Непейцыны 1-й и 2-й – некуда было идти в воскресенье. В этот день разрешалось спать до девяти часов, потом делай что хочешь, только вовремя являйся в столовую. Старательный Осип часа три долбил французские слова, потом принимался за игры. У Сергея не меньше уходило на разговоры с Филей, который приносил испеченные Ненилой воскресные пироги. В ноябре Сергей спросил, как устроились на новом месте.

– Преотлично. Сергей Васильевич, вроде как приказные какие, – улыбнулся Филя. – И чего бы вам, сударь, не придтить поглядеть на наше житье? Сами дяденька изволили ночевать и кушать у нас перед отъездом. Ведь мы еще при них к немцу поселились. Зовите и Осипа Васильевича, хоть они навряд захотят.

Филя оказался прав. Осип сказал:

– Незачем мне туда ходить. Если что вкусное сготовят, пусть сюда несут…

В воскресенье, отпросившись у дежурного офицера погулять со своим крепостным, Сергей в сопровождении Фили тронулся в путь. Через Тучков мост к Среднему проспекту, с его осеребренными первым инеем садами. Потом свернули на 3-ю линию.

– Вот и пришли. – Филя отворил калитку; открылся двор с хозяйственными постройками с боков и небольшим домом в глубине. – Наш Август Иванович – ганц аккурат. Тут у него дерева хранятся, рядом сушилка с печкой, ледник рубленый, а там – летняя мастерская. От аккуратности ихней нас с Ненилой иной раз в пот бросает. Вы, сударь, ножки извольте утереть. Вон у крыльца на колоде скребок набит, с подошв грязь обдирать, и на ступеньках волосянка еще, чтоб начисто… А в комнатах немцы без сапог, ей-богу, в чулках шерстяных все…

В коридоре пахло скипидаром и воском, на крашеном полу – холщовая дорожка. Филя отворил дверь в горницу, окно которой упиралось в тесовую стену летней мастерской, но на лице его была написана такая гордость своим жильем, будто из него открывались райские кущи. Просторная горница была разделена занавеской. Дышала теплом русская печка, белел застланный скатертью стол. Ненила в новом сарафане, посветлевшая, потолстевшая, припала к плечу своего питомца. Пока разрезала пирог, Сергей заглянул в другую половину – там стояли некрашеные кровать, комод и табуретка.

– Все заведение своих рук, – сказал Филя. – Как въехали, от немца был столик махонький да лавка, на которой Семен Степанович две ночи отоспали… Пожалуйте за стол, сударь.

– Как в Ступине, вместе все, – решил Сергей.

Ненила подала любимый Сергеев пирог с капустой, а Филя продолжал:

– Очень дяденька радовались, как вас пристроили. «А то, говорили, я с бригадиром разбранился, а дети без ученья остались бы».

– Крестный, наверно, правильно поступил, хотя нам тут учиться труднее, – сказал Сергей.

– Они неправильного никогда не делывали, – убежденно поддакнул Филя. – Вы других господ еще не знаете, а второго, как крестный ваш, более нет, под присягу встану. Взять хоть нас с Ненилой – прибыли ему не бывало, а ровно отец родной.

– И тебя, Филя, он тоже выкупил?

– А как же?.. Вот послушайте, раз к вам слугой определен. – Филя отложил нож, вытер руки и начал: – Было мне четырнадцать лет, когда обменял меня природный господин, капитан Трохин, на седло поручику Свиридову, барину злому, на руку тяжелому. Бил он меня за все про все и чем попало. Забил бы до смерти, как вскорости другого слугу, Мартына, царство ему небесное, да, на счастье, послал с запиской к Семену Степановичу, звал вечером на карты. Посмотрел на меня дяденька ваш: «Откуда синяк такой?» А у меня глаза, почитай, не видать, барин накануне угостил. Я заплакал. «Впору, говорю, сударь, руки на себя наложить», – да и задрал рубаху: весь в синяках да ссадинах ходил. Насупился Семен Степанович: «Передай, буду». Вечером собрались. Я закуску подаю, карты рваные подбираю. Слышу, барин проигрывает, и заранее трясусь – все на мне выместит. А потом присел в сенцах да и задремал, не помню как. Только слышу, кто-то за плечо трясет. Вскочил, голову руками закрыл – он, думаю!.. А то Семен Степанович рядом стоит. «Пойдем, говорит, я тебя выиграл». Боже мой! Забуду ли когда?.. Бегу рядом по улице – в станице мы стояли – и себе не верю. В полку все Семена Степановича за доброту знали. Пришли на квартиру: «Ну, сымай саблю, раздень меня, ты теперь мой человек». Я ему в ноги. «Вставай, говорит, Филя…» Филей-то никто отродясь не звал, а все дурак, болван, скотина… – Филя утер глаза краем скатерти. – За сорок рублей проигранных поручик едва уступил, а было мне, казачку ледащему, заколоченному, красная цена – половина… – Филя глянул на всхлипнувшую у печи Ненилу и, помолчав, продолжал – Или нонешнее взять. Кто б двоих отпустил при вас жить? Другой барин хоть ее бы оставил кушанье себе готовить, а меня сюда послал. Иль оброк назначил на выработку. Я заикнулся, а они: «Сам-то с женой прокормись, за детьми смотри, да мне отписывай…» Уж верьте, Сергей Васильевич, такой один. Разве Алексей Иванович еще, недаром смолоду дружат. Батальоном командуют, а в лоханке щербатой умываются. Знать, не нажили на солдатах ничего…

– Ты рассказываешь, а Сергей Васильевич не кушают, – прервала Ненила.

– Прощенья прошу! – схватился Филя. – Клади кусочек погорячей.

Пирог был хорош, и под корочку Ненила подмазала сливочного масла. Но на языке Сергея висел давно надуманный вопрос.

– Слушай, Филя, а каков отец мой был? – спросил он. – Или не знаешь? Тогда ты, Ненила, скажи.

Спросил и пожалел – такая растерянность отразилась в чертах его бывшей няньки, так мигом потемнел Филя.

– Крут, что ли?

– Ох, крут, Сергей Васильевич! – закивала Ненила.

– Совсем на дяденьку не похож?

– Ни-ни…

– Братья родные, а такие разные?

– А вы с Осипом Васильевичем? – возразил Филя.

– Осип при матушке рос, а я при дяденьке.

– И они розно росли. Семен Степанович в школу при полку сряду попали и товарищи вроде Алексея Ивановича случались, а Василий Степанович в деревне своевольничали, покамест в Петербург пожелали отъехать, не для службы, люди сказывали, а для свободной жизни без дедушкина глаза.

Сергей не помнил отца, слышал уже, что бывал жесток с людьми, даже с матушкой, и все-таки сказанное огорчило ею. Хоть бы услышать, что смелый был, щедрый…

Встали из-за стола. Чувствуя приятную тяжесть в животе, Сергей присел на низенькую табуретку у окошка.

– И в Петербурге завел сапожное? – указал он на ящик, покрытый тряпицей и стоявший около.

– Бывает. Но больше на столярное налегаю. Дворовому человеку, Сергей Васильевич, лишнее мастерство – великая польза. Сапожничать, скажем, десять человек умеют, а столярить – один. У здешнего мастера есть чему поучиться, и вовремя я к нему попал. Подмастерьев нету, только два ученика, внуки от умершего сына. Вот и кажет мне то одно, то другое. Сейчас, к примеру, новую доску на столик набирает. Вот уж художество! Угодно поглядеть? Тогда в мастерскую пожалуйте, я у хозяина вчерась разрешение спросил…

Действительно, немец был искусный мастер. На верстаке лежала небольшая круглая крышка, на которой как бы нарисована серыми, коричневыми, зелеными красками ваза с цветами. Только внимательно всмотревшись, Сергей увидел, что лепестки, стебли, фон отделены друг от друга границами различных кусочков дерева.

– Август Иванович по картинке работает, – пояснил Филя. – Сначала срисовал на белую досочку, расчертил, какое дерево где, потом всем кускам шаблоны снял и стал выпиливать уже нужные и друг к другу пригонять. Все дерева не крашеные, а от природы разного колера, заморские и наши. Вот груша, вот амарантом зовется, вот серый клен. Хотел бы я, сударь, выучиться так работать…

– Выучишься, – сказал Сергей, – Ведь мебель делаешь.

– То без художества. Но я и набор превзойду, коли время позволит… А теперь, может, отдохнете до обеда?

Сергей и вправду почувствовал, что его клонит в сон. Едва сознавал, как Филя с Ненилой стащили башмаки, кафтан, уложили на свою постель. Уже при свече его разбудили, накормили жарким, ватрушками, и Филя проводил в корпус, неся узелок для Осипа. Сергей шел с трудом, так наелся, и ему снова хотелось спать.

Осип не спросил брата, как живут на 3-й линии. Быстро убирая принесенное, он похвастал, что выиграл десять копеек в чижика. Сергей хотел было пересказать, как дяденьке достался Филя, но раздумал – на что такое Осипу?..