Текст книги "Повесть о Сергее Непейцыне"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Владислав Глинка
Повесть о Сергее Непейцыне

Предисловие

Книгу эту написал Владислав Михайлович Глинка, литератор и ученый, выдающийся знаток русской культуры XVIII–XIX столетий. За советом и помощью к нему обращаются люди самых разнообразных профессий – научные сотрудники музеев, театральные и кинематографические режиссеры, писатели, художники, актеры, историки, искусствоведы, учителя. Он постоянный консультант советских театров и киностудий. Его указания из области истории, живописи, литературы, быта, костюма, военного снаряжения с благодарностью принимают постановщики спектаклей и фильмов по классическим произведениям русских писателей.

Само по себе это немало. Но у В. М. Глинки есть еще и художественный дар – умение рассказать детям и взрослым о событиях нашей истории, умение воссоздать эпоху со всеми ее деталями так, что она будет понята читателем и останется ему памятной. Он обладает способностью заставить полюбить своих скромных героев – хороших русских людей, передает свое уважение к ним и гордость за их ум, талант, золотые руки. Книги В. М. Глинки патриотичны в высшем смысле этого слова, они учат любить родину и сражаться за ее свободу и счастье. II у автора этих книг слово не разошлось с делом.

В. М. Глинка родился в 1903 году в городе Старая Русса, ныне Новгородской области, где его отец был врачом – сначала земским, потом военным. На семнадцатом году он вступил добровольцем в Красную Армию, служил в кавалерии, воевал с белогвардейцами Деникина, потом учился в военной школе и после гражданской войны вышел в запас.

Затем он окончил Петроградский университет по факультету советского права, но юридическая работа его не привлекала. В. М. Глинку манила история России, занимали темы искусства, материальной культуры – и он стал экскурсоводом в петергофских дворцах-музеях.

После Петергофа В. М. Глинка уже в качестве научного сотрудника работал в ленинградских музеях, хранивших историко-бытовые коллекции, а когда в 1941 году началась Великая Отечественная война с германским фашизмом, остался в блокированном Ленинграде, сохраняя коллекции Института русской литературы АН СССР. В течение двадцати лет В. М. Глинка был главным хранителем Отдела истории русской культуры Государственного Эрмитажа. Указом Президиума Верховного Совета РСФСР ему в 1964 году присвоено почетное звание заслуженного работника культуры РСФСР.

С музейной деятельностью В. М. Глинки связан ряд его собственных книг и изданий, вышедших под его редакцией, таких, как «Пушкин и Военная галерея Зимнего дворца», «Отечественная война 1812 года в исторических и художественных памятниках из собрания Эрмитажа», научные каталоги и путеводители по выставкам.

В 1938 году В. М. Глинка выступил в журнале «Костер» с рассказом «Случай на маневрах». В канун войны Детгиз выпустил его повесть «Бородино». Журналы осажденного Ленинграда – «Звезда», «Ленинград», «Костер» – печатали рассказы и очерки В. М. Глинки о Кутузове, Суворове, Денисе Давыдове, о подвигах русских солдат и офицеров, о памятниках русской культуры в окрестностях города. В 1948 году была издана его «Старосольская повесть», в 1959 – повесть «Жизнь Лаврентия Серякова» о знаменитом русском гравере, в 1966 – «Повесть о Сергее Непейцыне», в 1971 году – ее продолжение «Дорогой чести».

Ученый-историк, В. М. Глинка называет свои книги повестями, а не романами. Он именно повествует, рассказывает о судьбах невымышленных героев, лишь отчасти, в необходимых случаях призывая на помощь домысел, писательскую догадку. Его неспешная речь изобилует подробностями, часто драгоценными для вдумчивого читателя. Можно быть уверенным, что детали эти исторически точные – за каждой страницей прозы В. М. Глинки стоят архивные документы, музейные вещи, скрытые от читательского взгляда изящной простотой изложения.

Повестям В. М. Глинки предшествуют долгие годы поисков, напряженной исследовательской работы, материалы для книги собираются по крохам. Понемногу восстанавливается облик героя, проясняются черты его друзей и врагов. Автор едет по маршрутам путешествий своих персонажей, живет в городах, где они когда-то бывали, занимается в местных архивах, стремясь отыскать связанные с ними документы.

Однако нужна ли такая точность, не все ли равно, зеленый или красный кафтан носил герой, когда учился он в корпусе, в левой или правой колонне войск шел на штурм турецкой крепости? Для иных литераторов, пишущих на исторические темы, это в самом деле не имеет значения, и они обходятся приблизительными сведениями. Но вот ошибся сочинитель – и сместилась в книге историческая перспектива, испарился дух эпохи, возникло фальшивое изображение.

Историческая точность – основа литературной работы В. М. Глинки. Документальны и обе книги писателя, посвященные Сергею Непейцыну.

Четверть века назад В. М. Глинка в музейных фондах встретил гравюру – портрет офицера. Умные, честные глаза, высокий лоб, слегка прикрытый небрежно расчесанными волосами, твердо очерченный рот, боевые ордена, костыли. Сверху имя: «Храбрый полковник Непейцын». Снизу текст:

«Лишившийся ноги под Очаковом и оказав личную храбрость с отрядом от графа Витгенштейна – врубился первый в неприятельский центр, опрокинул и разбил его совершенно 9 сентября 1812 года у местечка Козьяны».

Храбрецов историк 1812 года знает великое множество. Правда, В. М. Глинке, командиру-кавалеристу в прошлом, было трудно, наверное, представить себе, как безногий офицер, действуя в конном строю, мог опрокинуть французский центр, но на войне всякое бывает, и гравюра забылась бы, если бы писатель не встретился снова с Непейцыным.

Готовя выставку к юбилею русского изобретателя И. П. Кулибина, В. М. Глинка увидел в Архиве Академии наук СССР чертеж протеза для ампутированной ноги – и при нем запись:

«Прошлого 1791 года в сентябре месяце по моему указанию сделана одна механическая нога в Санкт-Петербурге артиллерии офицеру Непейцыну, лишившемуся оной в очаковском штурме выше колена…»

Дальше Кулибин писал, что протез доставил офицеру свободу движений и что выдумка эта будет служить всем раненым, потерявшим руку или ногу.

Случай был незаурядным. Он стоил разысканий, и В. М. Глинка приступил к ним.

Годы ушли на то, чтобы найти служебные документы Непейцына, узнать, откуда он родом, где учился, где воевал. Постепенно складывались контуры повести о жизни героя очаковского штурма и войны с Наполеоном, собирались сведения о его товарищах и сослуживцах, о людях, с которыми он должен был или мог встречаться в жизни. Не раз В. М. Глинке оказывалось необходимо кое-что примыслить, досказать от себя, соблюдая при этом верность исторической обстановке и подлинным фактам биографии Непейцына. Так возник, например, рассказанный в повести эпизод встречи Непейцына с известным английским тюрьмоведом и филантропом Говардом. Документов, подтверждающих их знакомство, нет, да и не могло быть – кто стал бы заносить на скрижали истории встречи восемнадцатилетнего русского офицера, бедного и незнатного? Но англичанин был в Херсоне в то время, когда там лечился Непейцын, для которого, как его понимал и зарисовал автор, было естественно желание видеться с другом несчастных – Говардом. В маленьком обществе провинциального городка они не могли не встретиться, и автор правильно допустил эту возможность в своей книге.

А с Аракчеевым Непейцын учился в Инженерно-артиллерийском корпусе, это известно В. М. Глинке по архивным источникам, и портрет будущего временщика, жестокого устроителя военных поселений, очень удавшийся автору, включен в повесть. Свое место получили в ней фигуры Потемкина, Кутузова, Суворова, художника Иванова, Кулибина и многих других современников.

Во втором томе повествования о Непейцыне, в повести «Дорогой чести», В. М. Глинка рассказывает о зрелом периоде жизни своего героя. О том, как после Очакова продолжал службу в инвалидной роте при Тульском оружейном заводе, был отставлен Аракчеевым оттого, что его протез мог заскрипеть во время парада и тем нарушить чин церемонии, затем получил назначение городничим в Великие Луки. Когда войска Наполеона в 1812 году напали на Россию, Непейцын добровольно ушел в действующую армию, сражался геройски, прославил себя и за отличия был переведен в гвардейский Семеновский полк. С этим полком дошел он до Парижа, занятого русскими войсками весной 1814 года, на походе и в боях подружился с молодыми офицерами-семеновцами – будущими декабристами.

Хорошие, добрые и мужественные книги В. М. Глинки отразили благородный характер автора, жизнь которого была отдана служению родине. Семидесятилетний возраст как-то не старит его, и читатели вправе ждать от В. М. Глинки новых произведений, столь же исторически достоверных и современных нам по глубине патриотических чувств и важности мыслей.

Доктор филологических наук, профессор А. В. Западов

Деревня

Пожар. Нянька Ненила

Самым ранним воспоминанием Сергея были неприятности от утирального платка. Только еще увидев, как Ненила тянет этот кусок крашенины из рукава, он норовил скорее убраться куда-нибудь, лучше всего заползти под лавку. Но нянька почти всегда поспевала ухватить сзади за штанишки и так усердно вытирала нос и губы, что он начинал хныкать, вытертые места опять обмокали, а Ненила укоряла:

– И в кого ты такой гмыра, Сергей Васильич?

Следующее воспоминание – пожар отцовского дома. Сначала – увиденные спросонья будто живые языки пламени, ползущие по стене, и едкий дым в горле, в глазах. А когда закричал, то задохнулся сильней, и глаз стало не открыть. Потом чьи-то руки крепко, больно схватили его, притиснули лицом к мокрой рубахе, под которой шибко стучало сердце. И вот уже он заходится кашлем в саду под яблоней. Сквозь слезную пелену дрожит красный свет на ветках. Ненила кутает его тулупом, по все равно трясет озноб.

Потом – похороны отца. Обитый парчой гроб, покачиваясь, уходит в глубокую яму. Сухая земля бежит ручейками на крышку из-под лаптей мужиков, что стоят над могилой, медленно пропуская сквозь ладони белые холсты. От матушкиных вскриков и причитаний, от горького запаха гари, которым отдает одежда стеснившихся к могиле крестьян, Сергею снова делается так страшно, что последний раз в жизни он прячет лицо в нянькину юбку.

Когда подрос, то узнал, как сгорел дом и умер отец. В том 1774 году, в июне, к ним в Ступино нежданно прискакал на почтовых дяденька Семен Степанович. Из Дунайской армии ездил в Петербург с известием о победе, отвозил взятые с бою турецкие знамена и бунчуки. В донесении фельдмаршал аттестовал дяденьку героем, и государыня пожаловала курьера подполковником, кавалером ордена Георгия и двумястами червонных. Семен Степанович благодарил коленопреклоненно, а когда был спрошен, на сколько хочет остаться для отдыху в столице, то ответил, что выедет обратно хоть нынче, но просит дозволения побывать на трое суток в Великолуцком уезде у родителя, с коим не виделся за службою многие годы.

Приехав в родовое сельцо, дяденька узнал от брата, что отец их отдал богу душу еще на крещенье, о чем не писано в армию затем, что от самого Семена Степановича не бывало вестей более года. Тут впервые увидел дяденька братнюю жену и двух сыновей, старшему из которых, Сергею, заочно записали его крестным. Оба барина съездили на могилу родительскую в селе Купуй, за семь верст; возвратившись, сели поминать покойного и столь исправно то делали, что к ночи потеряли память. Тут состоявший при дяденьке для переносу трофеев вахмистр Моргунов отнес своего офицера под раскинутый на огороде навес, на постелю. Издавна помня населявших господский дом клопов и тараканов, подполковник еще с утра отдал приказ разбить себе ночлег под яблонями, а вахмистр, прежде чем засесть самому за поминанье, перетащил под натянутое на колья рядно все офицерские пожитки, главное же – сумку с ответными депешами в Дунайскую армию.

С трудом очнувшись от моргуновских толчков и криков, Семен Степанович увидел отчий дом горящим, как лучина, и перед ним мечущихся дворовых людей. Кинувшись в огонь, он сначала вывел невестку с меньшим сыном на руках, потом, приказав облить себя водой, устремился туда снова и едва сыскал Сергея. А по третьему разу, пробежав в покоец, где бражничал с братом, не нашел его на лавке за столом, – видно, повело спьяна в другие двери, в людскую, откуда и начался пожар.

Подполковник выскочил из дому с опаленным лицом и волосами, в обгорелой одежде, вынеся только дедовскую укладку – подголовник с родовыми бумагами.

Все это Сергей услышал позже от самого крестного и других очевидцев. Узнал и то, что, на счастье, при пожаре стояло безветрие, огонь не перекинулся на подступавшую к барскому двору деревню, а на рассвете ударил дождь и залил догоравшие бревна.

Дяденька не уехал на Дунай, как собирался, на другой день. Приказав очистить лучшую крестьянскую избу для невестки с детьми, он до тех пор разрывал с мужиками мокрое пожарище, пока не нашел останков брата. Тот лежал у самой двери заднего крыльца, где задавил его рухнувший потолок. Следующие дни Семен Степанович употребил на похороны Сергеева отца, на посылку Моргунова в Невель за покупками для невесткиного нового обзаведения, на размещение по деревне погорельцев-дворовых. После же этого собрался в дорогу, пообещав вдове возвратиться, как получит отставку, и наказав пока жить, где поселил, беречь сыновей и ничего не затевать по строению усадьбы, – приеду, мол, все сам сделаю, как надобно.

О первой зиме после пожара Сергей помнил уже многое – ему шел седьмой год. Матушка и услужавшие ей девки все повторяли, что братец Осип испугался огня и стал хворый. Он и верно постоянно хныкал и бил чем попадя нянек. Матушка же бранилась, что не могут угодить дитяте, причитывала, каков он слабенький, потчевала то тем, то другим. А на старшего сына у нее не оставалось и малого времени.

Пестовала Сергея все та же Ненила, проворная и сметливая единственная матушкина приданная девка. Она не любила сидеть в избе, где «тянул лазаря» капризный Осип или шутиха Устинка на потеху ему и матушке звонко била себя по щекам, а то, ворча и гавкая, изображала дерущихся собак. Да еще Ненила говаривала, что, привыкши с детства к господским белым печам, не любит курного духу. Даже в крепкие морозы выводила она Сергея поиграть, покататься на салазках с дворовыми ребятами. Когда же видела, что замерз, вела отогреваться не в барскую избу, а в соседние, в людскую или стряпущую, где бывало много тише. И матушка, кажись, ни разу не спросила, где запропали. Не слышно их, и ладно.

Иногда даже ночевать оставались у стряпухи, с которой Ненила водила дружбу. Сергей любил эти ночевки, потому что здесь перед сном Ненила охотно рассказывала сказки. А в господской избе стоило начать хоть шепотком и в дальнем углу, как матушка либо приказывала замолчать – не мешать спать, либо кричала: «Говори на всех!» – и тогда ее девки норовили добавить что-нибудь или поправить по-своему – выказаться перед барыней. Здесь же если и бывал кто-нибудь, кроме них со стряпухой, то все слушали тихо.

Ненила знала много сказок – про царей, бабу-ягу и зверей. Но больше других любила страшную, про медведя на деревянной ноге, и рассказывала ее особенно хорошо. Сергей прямо видел злую бабу, которая посылает мужа в лес на охоту, – ей захотелось поесть медвежатины, и как встретивший мужика добродушный медведь предлагает «для разминки» побороться, а обманщик-охотник отсекает ему топором лапу. И вот уже мужик с бабой сидят в избе, думают, что все с рук сошло, – медведь, наверно, поколел в лесу. Она варит медвежью лапу, прядет с нее шерсть, а мужик скоблит кожу. И вдруг издали, сначала едва-едва, доходит скрип деревяшки: скирлы-скирлы, скирлы-скирлы… То медведь зализал рану, сделал себе липовую ногу, вырезал для подпорки в переднюю лапу березовую клюку и пошел искать обидчика. Замерли мужик с бабой, слушают… А медведь идет и идет, все ближе да ближе…

Тут Ненила начинала напевать не обычным, а густым, хриплым голосом:

 
Скрипи, нога, скрипи, липовая!
И вода-то спит, и земля-то спит,
И по селам спят, по деревням спят,
Одна баба не спит, мое мясо варит,
Мою шерстку прядет…
Скирлы-скирлы, скирлы-скирлы…
 

Затушила баба лучину, лезет скорей на полати, покрывается тулупом, мужик взобрался в пустую люльку, что в чулане висела, скорчился, узелком со страху завязался. А медведь-то уж на крыльцо ступил, щеколдой гремит: «Эй, хозяева, принимайте гостя!»

Тут Ненила замолкала и только внятно лязгала, постукивала в темноте зубами.

– Нашел их медведь? – прерывал страшные звуки Сергей.

– Мигом нашел, батюшка, по людскому духу, и обоих заел… – отвечала Ненила. – Да так им и надо: не обманывай, когда с тобой хоть и зверь, да по дружбе… А теперь спи-ка, благословясь…

Всю весну мужики возили через деревню рыжие сосновые бревна.

Ненила говорила, что дяденька вот-вот приедет и зачнет строить господские хоромы. Говорила еще, что ежели ее питомец приглянется крестному, так тот будет дарить его гостинцами, потом выведет в офицеры и сама царица его регалией пожалует.

«Ну, а как и он ругать да бить станет?» – опасливо думал Сергей.

Как раз в это время пришла первая большая его обида на матушку. Среди ребят, с которыми играл, самым близким был Гришка, сын кучера, сгоревшего в пожаре. Бросился выводить лошадей из конюшни и трех вывел, закутывая головы армяком, чтоб не видели пламени. А четвертый, молодой жеребец, сбив армяк, прянул обратно, потащив за собой кучера. Так и не показались больше оба из загоревшегося сруба. Гришка, малый крепкий и смышленый, выучил Сергея играть в козны, в городки, скакать на доске, кататься на салазках, метко бросать камушки, снежки и проводил с барчонком целые дни. А на масленой к матушке приехала родственница из-под Пскова, говорливая старуха, великая мастерица гадать, солить впрок и льстить. Она со слезой жалела молодую вдову, сулила, что еще найдет свое счастье, расхваливала красоту Осипа, причитывала над его сиротством, а на Сергея не взглянула и разу. Когда же на четвертой неделе собралась уезжать, то огласилось, что матушка подарила ей Гришку и велела собрать его в дорогу.

Гришкина мамка долго валялась в ногах у барыни, упрашивала и ее отдать с сыном, только бы не разлучаться. Но матушка слова не изменила. Глядя на Гришкину мамку и своего приятеля, всплакнул и Сергей, а потом решился попросить за них матушку.

Она разом вскипела:

– Отца родного хоронили – слезы не пролил, бесчувственный, а по холопьям разливается! Иди с глаз долой, волчонок!.. – и отвесила Сергею такую пощечину, что тот упал и зашиб голову.

Ненила поскорее увела его на улицу, прикладывала к шишке снег, говорила, что «до свадьбы заживет», что Гришке у новой госпожи, может, и поживется, что холопья судьба таковская, – болтала без умолку, утешая Сергея, а у самой рот кривился – вот-вот заревет…

Приезд дяденьки. Первое знакомство

Семен Степанович приехал в конце апреля, на пасхальной неделе. Близ полудня Сергей с дворовыми ребятами катал крашеные яйца на пригорке за старой усадьбой, когда Ненила, сидевшая рядом, с вязаньем, сказала:

– Глянь-ка, Сергей Васильич, никак, дяденька твой едут?

По большой дороге, только что миновав повертку к пожарищу, бойко бежала тройка буланых, запряженных в зеленую тележку с верхом-кибиткой, к которой сзади был привязан вороной копь, а за ними, нисколько не отставая, тройка гнедых влекла укрытый рогожами воз. Вот обе упряжки выехали на деревенскую улицу, хорошо видную с пригорка. Вот миновали избу, где жила матушка, и скрылись за березняком, что рос на повертке к реке.

– Обозналась, – решила Ненила. – Ну, батюшка, обедать пора.

Но когда, поевши, опять вышли на улицу, бежавшая навстречу девка сказала, что приехал барин, стал за деревней табором, что кликал старосту, а тот послал ее с вестью к барыне.

Матушка с Осипом и со всеми комнатными полегла спать после обеда, и настрого было запрещено их будить. Наказавши стряпухе, готовившей ужин, доложить, как проснутся, о приезде Семена Степановича, Ненила с Сергеем отправились здороваться с дяденькой.

И верно, взгорье над Ловатью стало похоже на табор. Рядом с навезенными сюда бревнами дымил костер, стояли передками друг к другу телега и кибитка с поднятыми и связанными вверху оглоблями. Около них были привязаны лошади с овсяными торбами на мордах. А недалеко от кручи на высушенной весенним ветром прошлогодней траве уже раскинулся круглый походный войлочный домик с пологой кожаной крышей, окошком и откинутой полой-дверкой. Краснорожий бородач, что давеча правил тройкой гнедых, теперь снимал с воза и носил в домик поклажу. Другой слуга, круглолицый парень, стоя на коленях у костра, что-то мешал в медном котле. Самого дяденьки не было видно, и Сергей с Ненилой стали в отдалении от приезжих, вместе с несколькими пришедшими раньше крестьянами.

Сергей сразу уставился в откинутую дверку. Там что-то горело, переливалось на солнце, и он силился рассмотреть: что же это?

– А вон и барин идут, – сказала Ненила.

Из-за бревен вышел дяденька. Он был в сером колпаке, коричневом шлафроке и мягких зеленых сапожках. Одной рукой держал у рта обделанную в серебро трубку, другой – плоскую длинную мерку – сажень, которой что-то казал старосте, шедшему сзади.

Ненила проворно подхватила Сергея под мышки и через лужайку припустила к Семену Степановичу.

– Целуй ручку крепче, – шепнула она обомлевшему от смущения Сергею и подняла еще выше, как к иконе.

Сергей приложился. Рука была смуглая и пахла табаком.

– Крестник? – спросил дяденька. – Семь в августе стукнет? Щеки-то ровно клюквой натерты. Кажись, хоть сей здоров да не плаксун. – Видно, Семен Степанович уже расспросил кого-то про невестку и племянников. – Ну, пойдем в мою кибитку, погляди солдатское житье…

Дяденька взял Сергея за плечо и ввел перед собой в домик. Там было светло и весело. Солнечный прямоугольник окошка ложился на красно-белые узоры ковра, застилавшего землю, задевая краешком и столб, подпиравший крышу, на котором висело несколько сабель, кинжалов и пистолетов, сверкавших золотом, серебром, самоцветными камнями. Их-то и видел издали Сергей, в них и сейчас впился глазами.

– А седла смотри какие, – сказал Семен Степанович и повернул крестника в другую сторону.

В ряд на ковре лежали три седла с высокими луками. Они тоже были окованы серебром, украшены бирюзой, сердоликами. А рядом, прислоненная к шелковым подушкам, высилась стопка золоченых тарелок, лежали кувшинчики, чарки. Все было яркое, нарядное, – такое, что глаза разбегались. И все-таки Сергей опять повернулся к подпорке шатра. Он никогда не видел оружия или, может, видел еще в старом доме до пожара, и теперь оно потянуло к себе. Так неудержимо потянуло, что пальцы сами охватили рукоять сабли, почувствовали тотчас потеплевшую ее роговую гладкость.

– Нет, брат, сии игрушки, тебе еще рано трогать. Подрастешь лет хоть до десяти, тогда сам научу, кого и как рубить надобно, – сказал дядюшка. – А пока на-кась, угостись, – и, взяв из кожаного мешка пригоршню больших морщинистых ягод, пересыпал в руки Сергея. – Да с нянькой поделись, смотри не жадничай. Карманов тебе, видать, еще не наделали?

Сергей, уже засунувший в рот самую большую ягодину безмолвно оттопырил прореху в подкладке кафтанчика, в которой носил камушки, куски пирога и что еще случалось нужное.

Потом Семен Степанович с мужиками снова ходил около бревен, а Сергей с Ненилой присели под ворсистую, нагретую солнцем стенку кибитки, ели сладкие ягоды и смотрели, как рыжеватый кучер, которого звали Фомой, стоя на телеге, накидывал на четыре оглобли какое-то тряпье и вязал вверху веревками, сооружая нечто вроде шалаша, а круглолицый, звавшийся Филькой, помогал ему.

– У нас по-военному, вагенбурх строим, – говорил Филька, подмигивая Сергею. – И ставка у Семена Степановича сходственная, как под Тульчей об осени была. Однако Дунай-река поглубже да пошире здешней. Другого берега там по разливу не видать…

Когда шли домой, доедая инжиры – Филька сказал, что ягоды турецкие и так зовутся, – Сергей видел перед собой не дорогу, а сверкающие сабли и седла.

– Ужо вырасту, буду с туркой воевать, – сказал он.

– А как турка тебя первый срубит? Он тоже крещеного рад полоснуть, – ответила нянька и, послюнив крашенинный платок, стала утирать щеки Сергея, – Эк ты, батюшка, уделался! Барыня, не ровен час, спросит, чем угощались, а мы ей штучки не сберегли.

Но в маменькиной избе было не до них. Там стоял шум и гам пуще обычного. Осип кричал, плакал и колотил медным ковшом об пол, на котором сидел один, красный от натуги, мокрый от слез и слюней. Матушка, совсем не такая, как всегда, – с белыми, в пудре, волосами, углем заведенными бровями и нарумяненными щеками, полуодетая, но в парчовых туфлях на красных каблучках, металась по горнице. Она то пыталась, ласковыми словами утихомирить Осипа, то взглядывала, как одна из девок сушила что-то утюгом, как другая вместе с Осиновой нянькой Анисьей подшивала зеленое шелковое, спасенное из пожара платье, то хваталась за свое ручное зеркальце и вертела, оглядываясь, головой, катала глазами туда и сюда и улыбалась как-то чудно.

Сергей с Ненилой постояли у двери, пока матушка их не заметила и не крикнула, чтоб шли, не мешались тут. Из соседней избы-стряпущей тянуло курятиной и еще чем-то вкусным.

– Дяденьку ждут, – сказала Ненила.

И правда, не прошло часу, как Семен Степанович показался на улице и прошел в их избу. Он также не походил на того, что недавно прохаживался у бревен. Голова, как у маменьки, в пудре, вместо долгополого заношенного шлафрока одет в ярко-синий короткий кафтан с огненными отворотами, с золочеными пуговками, камзол и штаны белые-пребелые, а сапожки лоснючие черные, со звоном на каблуках. И в руке шляпа с торчком из перьев.

Тут даже Осип замолк и вытаращился, сидя на руках у Анисьи. А дяденька, подсевши на лавку подле матушки, сначала пояснил, отчего долго не ехал. Хоть война окончилась, но сбирались полк ихний посылать супротив каких-то бунтовщиков, вот и не разрешали отставки. Даже сейчас он в отпуску годовом считается, но сам генерал-аншеф вошел в положение домашних дел, обещался отставку вскорости выправить. Потом заговорил насчет постройки:

– Не сумлевайтесь, сестрица, все поспеет к зиме – колодец выкопаем, дома и службы срубим и сложим. Сейчас начнем помалу, а после яровых уж всем народом. Печников из Пскова гарнизонный полковник пришлет, изразцы цветные я у монахов тамошних сторговал – от перестройки архиерейских покоев остались.

А маменька сидела будто неживая, глядела себе в колени, шея у нее все больше краснела, – наверно, оттого, думал Сергей, что голову чего-то к плечу гнет вроде пристяжной, и только говорила нараспев не своим голосом:

– Так, братец… Воля ваша, братец… Спасибо вам, братец…

Рассказавши насчет стройки, дяденька встал и кликнул в сени:

– Филя! Подай, что принес.

Слуга подал Семену Степановичу тючок в холстине.

– Примите, сестрица, гостинец – шелка итальянские, какие и столичные модницы зело одобряют. Когда во дворце прошлого года представлен был, сам на тамошних особах платья пюсовое да персиковое, точно как вам подношу, видел, – сказал дяденька.

Матушка приняла тючок, покраснела еще пуще, благодарила и звала отужинать чем бог послал. А пока накрывают, посмотреть, какова забавна у нее дура – собакой лает, курой кудахчет и дверь любую лбом с маху отворяет. Но дяденька извинился – устал с дороги, пообещал откушать в другой раз, поклонился и вышел.

Сергей думал, что матушка тотчас посмотрит, каковы подарки, но она, послушав, как шаги Семена Степановича прозвенели под окнами и затихли, со стоном вымолвила:

– Ох, Катька, Оришка, шнуровку распускайте, кобылы!

А когда девки с натугой расстегнули ей платье на спине, крикнула Нениле:

– Чего выпучилась, сычиха? Возьми, пугало, в стряпущей кулича Сергею Васильевичу, который почерствей, натолки в молоко да и спать – живо!

На другой день Сергей узнал, что в свертке было три куска шелку, которые матушка, рассмотревши и перемеривши, заперла в свой сундучок, ключ от которого носила на пояске под платьем.