Текст книги "Повесть о Сергее Непейцыне"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

В новом доме. Вахмистр, отпущенный «на свое пропитание»

Вот как случилось, что в Ступине на концах деревни в шестнадцать дворов выросли две барские усадьбы. В одной, на старом месте, водворилась с покрова матушка с Осипом, пятью девками и тремя семьями дворовых, а в другой, над Ловатью, на месяц позже, – дяденька с Сергеем и при них Филя, Фома и Ненила.

Дома были невелики: в матушкином – четыре барских покоя и девичья, а в дяденькином – два покоя ему да один Сергею с Ненилой. Соответственно людских изб на старой усадьбе срубили две, а на дяденькиной так и осталась одна, с которой начиналась постройка.

Приехав освящать новое жилье, купуйский благочинный сказал Семену Степановичу:

– Почто толико малые соты себе уготовали? Уповали некоторые окрестные особы, что девицу из оных семей браком осчастливите и полковницей наречете.

– Допрежь женитьбы надобно, батюшка, обзавестись кой-чем, окроме стен да чина, – отвечал дяденька, посмеиваясь.

– А на что ж приданое от веку положено? – не унимался иерей.

Трое ближних соседей, позванных в тот день обедать, убедились, что действительно в доме есть пока одни стены. Новосельную трапезу накрыли на столах, сбитых на скорую руку из тесу. До морозов срубили еще из оставшегося лесу баньку, на спуске к реке, а потом всю зиму в теплых сенях дяденькиного дома работали два плотника – ладили по его указке лавки, столы, стулья, большую часть которых уносили в матушкину усадьбу. В свободное время к плотникам пристраивался Филя; он помаленьку учился их делу – строгал обзаведение своей с Фомой избушки. Так и вошла эта зима в память Сергея запахом смолистых стружек, слышным за дверью шорханьем рубанка, постукиванием деревянного молотка по нагелям, легкими шагами лапотных ног вокруг верстака.

Дяденька три раза по зимнему пути ездил во Псков, гостил но неделе у какого-то своего, как говорил, «однокорытника». Сергею, кроме пряников и черносливу, он привез грифельную доску и сильно потертый глобус, а себе книг и портрет Петра Великого в рамке под стеклом. Книг и летом в углу кибитки лежало десятка три, привезенных с Дуная, а к концу зимы стало столько, что плотники сделали для них полку. Поговорив с утра со старостой, пройдясь с ним по усадьбе, по деревне, Семен Степанович с час занимался с Сергеем, диктовал ему слова и цифры. Потом искали на глобусе части света, главные моря, горы. После этого Сергею разрешалось бежать на двор. Дяденька запретил Нениле ходить за барчонком по пятам, наказал только наведываться к тому месту, где он играет с ребятами.

К матушке они с Ненилой ходили не часто, да и незачем было – там не замечали появления старшего сына. Войдя в чистую горницу, где барыня сиживала за рукоделием, окруженная служанками, Ненила стаскивала с Сергея верхний кафтанчик и сажала на лавку у двери, а сама шмыгала в девичью. Послушав капризных выкриков Осипа, того, как матушка бранит Анисью, надышавшись спертым воздухом, Сергей тихонько устремлялся за нянькой, чтоб скорее выбраться на заднее крыльцо и бежать в дяденькину усадьбу.

До чего же все в этих домах делалось по-разному! У матушки печи топились обязательно с подкладкой, чтоб к ним не притронуться. Тепло берегли, фортки заколотили наглухо – боже упаси сквозняку! Ели много, жирно, до оханья и бреда во сне. Спали тоже много – кроме ночи, еще после обеда часа по три, тепло укрывшись в любое время года. Жгли круглые сутки лампады перед образами. Не боялись тяжкого духа и нечистоты – какой дом без тараканов? Мылись один раз в неделю – в бане по субботам, а по утрам промывали только глаза да барыня полоскала слегка рот.

А у Семена Степановича фортки поднимались в каждом покое утром и перед сном. Курил хозяин в сенях или на крыльце. Есть ходили в людскую избу – дяденька не любил в доме запаха кухни, – и все садились разом за стол, только он, конечно, во главе, под образом. Днем не спал никто. Лампаду зажигали в одной чистой дяденькиной горнице под праздник. Каждое утро Филя вносил дяденьке таз с холодной водой или снегом, и, в то время как Семен Степанович фыркал и кряхтел над ним, Ненила обязана была так же умывать Сергея. Поначалу он стучал зубами, но скоро стал хватать пригоршни снегу и тер шею и щеки, охая в подражание тому, что слышалось за стеной. А по субботам Фома парил обоих в бане, после чего пили сбитень и ели ржаные «солдатские» сухари, сидя рядом на низкой скамеечке спиной к теплой печке в дяденькиной спальне.

Перед сном Ненила и здесь часто рассказывала Сергею сказки. Послушать приходил Филя, а то и сам дяденька отворял дверь на свою половину и тушил там свечу. Говорила она теперь, пожалуй, еще лучше и если повторяла сказку, то придумывала что-нибудь новое, отчего слушать никогда не надоедало. Филя восхищался:

– Ишь ты, как развела! – И прибавлял с укором: – Да ведь нехорошо, поди, придумки свои в сказку впущать?

На что она, смеясь, отвечала:

– А думаешь, до меня все одинако сказывали? Не молитва – всяк свое слово добавит…

Иногда от услышанного Сергею во сне мерещились страхи. Лез в их горницу Полкан-богатырь с песьей мордой и красным слюнявым языком между белых острых зубов. Сергей начинал хныкать, и мигом просыпавшаяся Ненила шептала:

– Ш-ш-ш, батюшка… Чего тебе бояться, когда рядом дяденька спят? Они всех ворогов побивали, нам Моргун-солдат сказывал, и тебя в обиду не дадут…

А в начале апреля, в самую распутицу, людей в дяденькиной усадьбе прибавилось – нежданно-негаданно прибыл этот самый вахмистр Моргунов. Приехал верхом на рослом карем коне, с туго набитыми седельными сумами, при сабле и пистолетах, в епанче и шляпе, но без левой руки. Из рукава овчинной куртки, что была поддета под епанчой, торчал черный железный крюк, на который ловко нацеплялась сделанная из повода петля.

Семен Степанович, выскоча на крыльцо, долго обнимал Моргунова, называя «душа-Ермоша», и у обоих жалобно морщились лица. Потом дяденька приказал Фоме выводить и кормить карего, Филе – топить баню, а сам повел Моргунова в людскую. Тут приезжий так приналег на еду, хотя управлялся одной рукой, что Ненила после говорила Филе:

– Видать, всю дорогу вполсыта ехал…

Потом хозяин с гостем и с Сергеем пошли в дяденькину горницу и сели – Семен Степанович с крестником у стола, а вахмистр на лавку у печки. Дяденька набил две трубки, и они так задымили, что скоро застлало комнату, и почти невидимый хозяин спрашивал:

– Полторацкий как?

– Премьер-майор теперь, вам кланяться наказывал.

– А Сухово-Швейковский?

– Помер осенью от старой раны… При вас ведь будто совсем поправился, а с духова дня кровью плевать стал.

– А Галкин?

– Женился на молдаванке, приданое, сказывали, богатое взял.

– А ремонт новый каков?.. А много ль больных в полку?..

Между вопросами дяденька сказал Сергею, чтоб шел к Нениле – нечего дышать дымом. Но разве можно уйти? Лицо у приезжего коричневое, как седельная кожа, черным крюком ловко за ухом почесывает, а медали две – как у дяденьки, но ленточки выцвели, совсем белые стали…

Пересказав полковые новости, Моргунов перешел к тому, как в октябре ему три пальца «надрубил до косточки» своего же эскадрона пьяный драгун, которого обезоруживал, чтоб не изувечил кого саблей. Рану сразу промыли водкой и засыпали порохом, но она все-таки загнила. Вся кисть стала чернеть, и полковой лекарь отхватил разом по самый локоть. От вони и бескормицы в гошпитальном домишке Моргунов хотел сбежать в эскадрон, но сам полковник прислал ему жареного барана и ведро водки с красным перцем, потом господа офицеры еще два ведра и барана. Тут он и все больные, что поблизости находились, стали хорошо поправляться. А как протрезвел, то рука болела куда меньше. Вскоре полковник потребовал его к себе и сказал: «Жаль расставаться, как ты из самых старых в службе, еще в Берлин ходил, но только по увечью в строю тебе служить больше невозможно. Выпишем, как захочешь – в инвалидную команду или на свое пропитание». Тут Моргун вспомнил, что дяденька звал жить к себе. Полковник то одобрил и приказал выправить бумагу и выковать крюк да господа офицеры собрали пять червонцев, саблю и пистолеты. А капитан Минин, прослышав, куда хочет пробираться, сказал: «Вот письмо в Елисаветину крепость к поручику одному, он тебе коня даст, хоть немолодого, но доброезжаго и на ноги крепкого, отведи Семену Степановичу. Я ему должен остался, но денег не имею, а конь в хозяйстве сгодится, и ты не пешой пойдешь». Чего лучше? Купил в крепости у сербиянина седло, кожух да и поехал. Выехал на сретение, а добрался недалече до пасхи.

– Так поживи пока, Ермоша, хоть тут или в теплых сенях, – сказал дяденька, выслушав всю повесть. – В людской будет вам тесно. А летом ужо срубим тебе отдельное жилье, где сам выберешь из всей усадьбы…

Но пожить в отдельной избушке Моргунову не довелось. Через несколько дней Ненила и Филя пали дяденьке в ноги и просились ожениться. Семен Степанович сказал, чтоб шли к барыне за дозволением, как она не коренная ступинская, и что он, дяденька, готов заплатить за такую работящую девку, раз идет за его человека. Но они вместе заголосили, чтобы сам просил, – барыня, мол, Нениле откажет из одного карахтера.

В святую ночь Семен Степанович с Сергеем ездили в Купуй к заутрене. Матушка, которая тоже сбиралась с Осипом, потом забоялась плохой дороги, но позвала дяденьку к себе разговляться. Сели за стол, когда уже брезжило, и Сергей скоро заснул, уткнувшись крестному в колени, отчего не слышал торга про Ненилу. Потом узнал, что матушка едва согласилась, взявши небывалую цену в пятьдесят рублей, как за самого исправного мужика.

Во вторник на фоминой Сергея уложили спать в дяденькиной горнице, а чуть свет в усадьбе поднялась суета. У колодца фыркали лошади, покрикивали на них Фома и Моргун. Семена Степановича не было видно, а за стенкой слышались женские голоса – не то пение, не то причитания, – там убирали невесту. Вошла матушкина девка Паланька, одела Сергея, подала умыться – не как он привык, а по-ихнему, горсточкой теплой водички, – и сказала, что скоро ехать в церковь и дяденька звал в людскую к столу.

Поехали все, кто жил в дяденькиной усадьбе: Сергей, Ненила и Филя в тележке, с Фомой на облучке. А по сторонам скакали верхами Семен Степанович и Моргун, оба в полной форме, – синие с алым мундиры, белые штаны, белые перчатки с крагенами. Моргун и на крючок как-то перчатку приспособил. Звонко брякали сабли о стремена и серебряные медали на груди всадников. Весеннее солнце сверкало на их пуговицах и галунах, мелькало в лужах, стоявших в колеях дороги. От Ненилы и Фили несло конопляным маслом и дегтем – оба намазали волосы, надели новые сапоги. И Ненилу трудно было узнать в свадебном уборе – в низко спущенной на лоб парчовой рефеди с жемчужной поднизью.

С этого дня Моргун перешел к Сергею, и стал зваться его дядькой, Фома перебрался на сеновал, а молодые зажили в людской избе. И хотя Ненила прибегала по утрам одеть и умыть Сергея, но днем больше помогала мужу в стряпне, в уборке горниц, что-то мыла, стирала. Только еще во время еды она стояла около своего питомца, подкладывала лучшие куски да вечером приходила уложить его спать. И тут крутила носом, приговаривая вполголоса:

– Ладно летом – окошки открыты, а зимой как дитё в таком духе спать?..

Действительно, в горнице Сергея водворился крепкий запах табаку и конского пота. При этом Моргун никогда здесь не курил. Он истово набивал трубку, говорил негромко: «Пойти лошадей поглядеть» – и шагал через двор в конюшню. Только удостоверившись, что там все благополучно, и побормотав коням что-то назидательное, он садился на крыльце, доставал кресало и, прижав его крюком к ступеньке, ухитрялся высечь огонь для трубки. Но хотя вахмистр никогда не курил в доме, от лица его и рук, от одежды и сапог шел тот же дух, который окружал, хотя более слабо, дяденьку и постепенно стал казаться Сергею настоящим мужским и вполне хорошим.

Привык он и к железу, торчавшему из моргуновского рукава. Крашеный черный крюк, казалось, законно дополнял сильного, крепкого, будто выкованного походами и войной человека. А вот к обрубку руки, что направлял крюк, долго не мог привыкнуть. Нежно-розовый, беспомощный, оканчивавшийся на три пальца ниже локтя обрубок возбуждал в Сергее острое чувство жалости, смешанной с брезгливостью. Он старался не смотреть на него в бане или ранним утром, когда вахмистр садился на лавке и, морщась, растирал свою култышку. Старался не смотреть, потому что чувствовал – Моргун прочтет все на его лице. Разве приятно ему будет?..

Однако дяденька все-таки заметил, что Сергей отворачивается от увечья его старого однополчанина.

– Ты, брат, помни, что руку Ермолай потерял, других от опасности спасая, – сказал Семен Степанович, когда они остались одни. – Его култышке кланяться надобно.

Полковничьи советы. Трудна рекрутская школа

Весной Семен Степанович стал часто уезжать в поле верхом пли в тележке вдвоем со старостой.

– В том году строились, а нынче в хозяйство надобно входить, – пояснил он Сергею. – Ужо подрастешь малость, будешь со мной ездить…

В конце мая, когда дороги просохли, к дяденьке приехал из Пскова «однокорытник», с которым, оказывается, вместе учились в школе при Измайловском полку в Петербурге, а потом служили в драгунах. Офицер этот давно перешел в пехоту и теперь командовал псковским гарнизонным батальоном. Поэтому и мундиры на нем и на кучере-солдате были не синие, как на дяденьке с Моргуном, а менее красивые – зеленые, и настоящей бравости в них быть не могло. «Как пехоте сравниться с конницей?» – пояснил Сергею Моргун.

Но все-таки Алексей Иванович, как звали гостя, хоть ростом невелик и лицом рябоват, но улыбался приветливо, и дяденька, видать, его очень любил, а потому Сергей старался от них не отлучаться, насмотреться на приезжего, послушать разговор.

– По-прежнему спартанцем живешь – мало чем лишним владеешь, – говорил гость, сидя по приезде с дяденькой в его горнице, где для такого случая накрыли завтрак.

– Первое – пожар меня от хламу прародительского разом освободил, – отвечал Семен Степанович, – а второе – неужто господам тем уподобиться, что людей до полусмерти работами отягчают, чтоб рамы золотые по стенам развешать? Или с саксонской тарелки есть вкусней?.. Нет, брат Алеша, у меня рама только одна, – дяденька кивнул на походное свое зеркальце, – в кою свой постарелый лик обсматриваю, когда бреет меня Филя. Как натрет он медь сию клюквой с песком, – что твое золото горит. Насмотрелся я на дворянское житье в детстве и когда, помнишь, в Твери квартировали. Есть ли чему подражать?

– Как не помнить твои рацеи против роскошества. Недаром Катоном тебя называли, – улыбнулся гость. – Нынче небось уж соседей вразумлять не пробуешь?

– Куда там! – махнул рукой дяденька. – Заехал поначалу ради визиту, троих на новоселье звал. Но нет, поступки, речи – все моему противное. Лучше друг к другу и дороги не знать…

– Однако трудно совсем без кумпании, – настаивал гость.

– Без тебя или, скажем, Старицкого мне истинно трудно. Недаром к тебе зимой скачу душу отвести. А без таких?! Да мне во сто крат милей мои «Шумилов, Ванька и Петрушка». И еще Моргун приехал, с которым двадцать лет прослужено. Пусть уж соседи к братней вдове ездят, пироги да поросят убирают, а я с крыльца им вослед дым пущать стану…

– А к ней ездят-таки? Чего меня не представишь? Ведь молодая вдова, а я чем не кавалер? – шутил Алексей Иванович.

– Представить? – Дяденька покосился на Сергея. – Да госпожа бригадирша против нее – премудрая Клеопатра египетская.

– Неужто? Но как же твой братец… – Гость перехватил взгляд Семена Степановича: – Devant les enfants? [1]1
  При детях? (франц.)


[Закрыть]

– Ну да. Ступай, Сережа, скажи, чтоб Филя со стола привял.

На другое утро друзья прогуливались по роще над берегом, и Сергей вертелся около них.

– Вот где его матушке дом поставить хотел, – указал дяденька. – Там плановал сад разбить, тут – цветник… А вид-то каков! Ан не захотела барыня…

– Виды господа наши ни во что не ценят, – сказал гость. – Церкви ставить издавна выучились, за десять верст откроется и всю местность украсит. А как усадьба, то непременно в колдобине. Должно, со старины идет, чтобы людские и скотную часть видеть, зад от лежанки не отрываючи. Авось Сергей тут построится, когда домик твой ему с семейством тесен станет. Сколько у вас мужиков?

– Сорок шесть. И ему половина пойдет, моя то есть. Братних невестка любимцу своему целиком отдаст. Однако надеюсь, Сергей на землю разве в старости, по отставке, сядет. Мелкопоместным служить надобно, особливо ежели в деревне дядя старый за хозяйством присмотрит. – Семен Степанович привлек к себе крестника и оперся на его плечо.

– А он записан ли куда? – спросил Алексей Иванович.

– Нет еще. Брат, видно, про то не думал, а у меня в гвардии милостивцев нету. Может, к себе запишешь? А потом, когда в возраст придет, я в свой полк отвезу. Но, признаться, иногда про корпус для него думаю, хотя и там никакой протекции не имею.

– Ко мне записать всегда можно, – сказал гость, – но корпус, понятно, лучше в образовании. И есть у нас с тобой старый приятель, бригадир Милованов… Да, да, тот самый Сашка Милованов, шалопай и пройдоха, бригадир и в Военной коллегии персона. Прошлого года в Петербурге его встретил, так к себе затащил, угощал, покоил. Женился на обходительной барыне, каменный дом на Фонтанке взял, живет на барскую ногу. Про тебя расспрашивал, распинался, что готов однокорытникам все сделать. Хочешь, напишу ему, спрошу насчет корпуса?..

– Напиши, – согласился дяденька. Рука его снова притянула к себе Сергея. – Хоть и придется в таком разе года на три раньше расстаться, чем если б в полк…

– А то есть у меня в Артиллерийском корпусе свойственник – инспектор классов, ученый офицер. Хочешь, и ему напишу?..

– Нет, бог с ней, с ученостью. Лучше в сухопутный. Я бы хотел, чтоб он в мой полк вышел.

– А ты пока чему его учишь?

– Грамоте, счету. Ничего, не дурак и не ленив.

– Я бы на твоем месте еще езду прибавил. В корпус ли, в полк, а такого надобно, чтоб в обиду себя не дал. Кабы не ты, друг сердечный, чтоб со мной в школе сделали?.. А у тебя и Моргун – берейтор опытный – без дела сидит. Но сколько твоему jeune homm'y годков?

– Восьмой, а ростом вон какой вымахал. – Семен Степанович сжал тотчас напрягшееся в ответ плечо Сергея. – И силенка есть. Не киселем, как братец, а крутой кашей набит… Что ж, верно, пусть-ка Моргунову рекрутскую школу проходит…

Вскоре после отъезда гостя и началась эта школа. На то место, где дяденька хотел ставить матушкин дом, Моргун утром вывел оседланного Карего. За ним шли Семен Степанович с Сергеем и сели в стороне на принесенную заранее скамью. Моргун привязал к кольцу трензеля длинную веревку, отступил в середину пространства и что-то скомандовал. Карий повел ушами и вдруг побежал по кругу ровной, неспешной рысью.

Дяденька даже в ладоши ударил:

– Ну, добрый конь!

А Моргунов, став на середине «манежа», только поворачивался за конем да подыгрывал губами очень похоже на трубу: тру ту-ту, тру-ту-ту! Потом скомандовал:

– Галопом ступай!

И Карий немедля перешел с рыси на короткий веселый скок.

– Ну, спасибо Петруше Минину! – сказал Семен Степанович и, поднявшись со скамьи, спросил: – Не робеешь, крестник?

– Нет, – ответил Сергей твердо, но почувствовал, что у него под ложечкой захолонуло.

– Будем, Ермоша, сажать рекрута, – приказал дяденька.

– Стой! С коня долой! – крикнул Моргун и заиграл губами другой напев.

Карий тотчас перешел на рысь, на шаг и остановился.

– Гляньте, ваше высокоблагородие, так ли стремена пригнал?

Дяденька поднял Сергея, посадил на седло и всунул носок его в стремя.

– А ну, привстань! – скомандовал он. – Положено, чтобы твой же кулак стойком под тебя на седло лег. Дай руку! Вот так… Теперь заучи навсегда, как «Отче наш»: садиться и слезать с коня надобно с левой стороны, иначе сабля мешать станет. Левой же рукой держат поводья, а правая для оружия – сабли, пистолета, пики в бою, и шляпу перед начальством ею сымают, когда рапорт отдают. Запомнил? Второе – посадка… Привыкай сразу колени прижимать плотно, вот так, – крепче, как можешь только. И носки вовнутрь. Живот в себя втяни. Туда, туда его подбирай! Чем с утра тебя Ненила набухала? А корпус отваливай назад. Ну, пока все. Начинай, Ермолай Федорович.

– Шагом! – скомандовал Моргун.

И Карий переступил раз, другой, пятый.

– Рысью!

И конь, фыркнув, устремился вперед. Сергея так трясло, что забыл все наставления дяденьки.

– Колени крепче к коню! – кричал Семен Степанович, бежавший рядом, положив руку на заднюю луку седла. – Не трясись, как мешок на возу, поднимайся на стременах через шаг… Видел, как я езжу? Раз-два, раз-два…

– Галопом ступай! – скомандовал Моргун. – Тру-ту-ту, тру-ту-ту…

Карий тряхнул головой и поскакал. Сергея бросило вперед, он ухватился за гриву.

– Ноги, ноги жми! Корпус назад! – кричал дяденька, уже стоя около Моргуна посреди круга.

– Я жму! – отвечал Сергей, едва дыша, силясь откинуться от гривы и после нового толчка снова припадая к ней.

Так начались уроки езды, повторявшиеся каждое утро по часу. Уже со второго дня у Сергея ломило поясницу и ноги, но это было пустое перед тем, как потом стала саднить стертая седлом кожа. Он ходил прихрамывая и плохо спал по ночам, хотя с вечера Моргун мазал болячки какой-то пахучей мазью, приговаривая: «На службе не без нужды», «Где наука, там и мука» и еще что-то в столь же утешительном роде.

Плакавшая, глядя на это лечение, Ненила сунулась было к дяденьке просить, чтобы отменил урок, но услышала грозное: «Брысь, баба!» Однако в ближнюю субботу Семен Степанович осмотрел Сергея в бане и велел Моргуну прекратить манеж на неделю.

– Ничего, брат, таково у всех ездоков бывало, – сказал дяденька за послебанным сбитнем, который Сергей пил нынче стоя. – Вот одолеешь посадку, начнем в поле выезжать, к тому дому проскачем, Осипу-плаксуну покажемся. Только, пожалуй, надо тебе мундир драгунский к тому визиту построить. Как думаешь, Ермоша?

– Мы рекрута в первый день одевали, – поддержал вахмистр.

Сергей решил, что они пошутили, но в понедельник увидел, как Ненила распарывала дяденькин форменный кафтан, хотя и потертый, но вполне крепкий. Потом пришел дворовый портной Никишка, обмерил Сергея и стал раскладывать спорок на плотницком верстаке, вынесенном под не сломанный еще навес, и чертить его мелом. А Филя вставил пуговки с кафтана в прорезь особой дощечки, закрепил сзади щепочками и начистил суконкой до жаркого блеска.

Через три дня мундир был готов и развешан над лавкой, на которой спал Сергей. Он так горел синим и красным перелицованным сукном, что новый хозяин не мог отвести от него взгляда. И мундиром дело не ограничилось – Никишка шил теперь белый камзон и штаны, а Филя, сидючи на крыльце, чернил дяденькины зеленые сафьяновые сапожки. Из своих красных Сергей к весне совсем вырос, а не обувать же при мундире обычные башмаки деревенской работы, да еще латанные тем же Филей!

– Надевать весь убор станешь, как конную школу пройдешь, когда увижу, что звание драгуна не осрамишь, – сказал дяденька.

После таких слов Сергей едва дождался возобновления уроков – ноги, кажись, сразу болеть перестали.

И вот Моргун наконец научил его держать повод и отстегнул корду, но езда продолжалась все по тому же кругу. Потом стала подаваться команда: «Брось стремена!» – после которой требовалось держаться в седле только сжатыми ногами. Потом перешли к работе одновременно поводом и шенкелем – ногой от колена до ступни, – как послать, повернуть, остановить коня. Теперь Моргун не командовал нараспев, а говорил негромко: «Направо, назад ступай!» – и Сергей должен был, описав крутой полукруг, возвратиться на прежнее место и продолжать езду в обратном направлении. Правда, добрый конь, наверно, ловил-таки слова команды – уж очень быстро слушался он малейшего нажима повода, толчка каблуком своего не очень уверенного наездника. И Сергей в конце урока, по команде: «Огладить лошадей!» – с великим удовольствием трепал по теплой, чуть влажной шее.

– Ты бы Карему гостинца носил, – сказал Семен Степанович. – Горбушки с солью все кони любят. Только с ладони давай – вот так, – а то мигом без пальцев будешь. И кормить изволь после езды. Коня, как и человека, надобно награждать, а не задабривать.

– Горбушка, пока езжу, в кармане раструсится, – возразил Сергей.

– Значит, тряпицей ее оберни, а то под кустом в тень положи. Умом раскинь малость, не пошехонец, кажись!

И вот наступило наконец утро, когда дяденька сказал:

– Ну, Сергей Васильевич, хочешь льны поглядеть за Барановым ручьем? Тогда облачайся-ка в форму…

И кафтан, и камзол, и штаны – все оказалось великовато, все шито «на рост». Велики были и сапоги – голенища пришлось подвернуть внутрь. Но зато на каблуки Филя прибил настоящие шпоры, которые при каждом шаге позванивали – цан, цан, цан! Сергей был на седьмом небе, и помогавшая ему одеваться Ненила повторяла в восторге:

– Ох, енарал! Чисто енарал!

Когда же Фома у крыльца подсадил Сергея на Карего, она решилась попросить:

– Батюшка Семен Степанович, пригляни, Христа ради, за дитёй. Не ровен час, убьет его конь бешеный!

– Прямой Буцефал! – фыркнул дяденька непонятное слово.

Они рядом объехали дальние поля. Сергея переполняли гордость и любовь к дяденьке. И этим чувствам вторило все, что он видел и слышал: шорох хлебов под ветром, жаворонки в чистом небе и пестрые пятна рубах и сарафанов работавших крестьян.