Текст книги "Повесть о Сергее Непейцыне"
Автор книги: Владислав Глинка
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Около полудня дяденька с Моргуном в полной форме и Сергей, тоже в драгунском кафтане, выехали навстречу эскадронам. Семен Степанович был молчалив и явно волновался – сидел на коне подобранно и все смотрел вперед по дороге, нет-нет поправляя на ощупь кисти поясного шарфа, орден, шляпу.
Проехали уже с час, когда впереди, в версте, на излучине большака увидели выезжавших из перелеска всадников. Четверка за четверкой маленькие фигурки как бы плыли в дорожной пыли. И вдруг оттуда ветер донес обрывок песни.
– Ермоша, наши! – упавшим голосом сказал дяденька. – Ах ты господи! Смотри – наши, наши ведь!.. Поют…
– Наши, ваше высокоблагородие, – хрипло отвечал Моргун.
И, разом выпустив коней, поскакали навстречу. А там тоже их заметили и, отделясь от строя, по дороге понеслись двое и за ними еще двое. Передний, толстый краснолицый всадник, лихо осадил коня, не доезжая Семена Степановича, и, сорвав шляпу, взмахнул ею. Скакавший за ним загорелый усач на белом копе ухмылялся во весь рот и приветственно поднял блестящую медную трубу с красными кистями.
– Репортую вашему высокоблагородию!.. – начал с одышкой толстяк, но дяденька, подъехав вплотную, обнял его. – И то верно, Сенюшка… – продолжал он после троекратного поцелуя. – Брат Ермолай, здорово! А кто же сей юный драгун?
– Крестник и племянник мой – люби и жалуй. Здорово, Самсонюк! – отнесся Семен Степанович к трубачу. – Жив, слава богу?
– Здравствуй, ангелок! – обнял и Сергея толстяк, подставляя для поцелуя влажную щеку. – А сии юноши, – указал он на двух подъехавших молодых офицеров, – представляю твоему высокоблагородию, суть прапорщики, что прибыли в полк уже без тебя.
– Здравствуйте, господа, – сказал дяденька. – Милости прошу ко мне в деревню. А где же Фенш? Алексей Иванович писал, что и он с тобой идет…
– Фенша будто не знаешь? Во Пскове в трактире в карты режется. Клялся, что нынче догонит… Однако встань-ка ты со своим штабом в сторону, а мы мимо тебя парадом пройдем. Господа офицеры, по местам! К церемониальному маршу!
– Не много ли чести? – спросил дяденька, заметно краснея.
– Много?! Молчи уж! – И, повернув коня, Полторацкий поскакал навстречу эскадронам.
Вот остановились. Вот Самсонюк и второй трубач вскинули к губам трубы, встряхнув кистями, и заиграли такой сигнал, какого Моргун никогда не напевал. Вот сверкнули разом обнаженные сотни сабель, и эскадроны двинулись снова.
И мимо застывшего на краю дороги Семена Степановича, подровнявшись и повернув к нему головы, ряд за рядом, капральство за капральством, стали проезжать потные, запыленные, но явно веселые драгуны, кивая, улыбаясь ему и Ермолаю.
– Вон Никитенко! Здорово, старый! – говорил дяденька радостно. – А вот Кубышка! Ох, и ты жив, забубённая голова… Белкин-то какой сивый стал!.. А Егоров все на коротких стременах, пес ему в печенку! Видал, Ермоша?
– А вон Мишка Гольцов, ваше высокоблагородие, помните, что рыбу исподними наместо невода на Дунае ловил…
Прошли. Потянулись телеги с котлами, мешками, офицерские двуколки с кожаными кибитками. Нет, барынь не видно…
А толстый Полторацкий уже возвратился и зовет Семена Степановича стать во главе эскадронов. Так и прошли по деревне до выгона, лежавшего между ней и усадьбой дяденьки, где строй мигом рассыпался, только офицеры поехали дальше к дому.
В этот день солдаты ели по своим капральствам. В лагерь, где уже выстроились выбеленные солнцем палатки, пригнали двух бычков да пяток свиней. Офицеры обедали и ужинали у дяденьки. Много пили, целовались, пели песни, ходили в баньку и рано полегли спать – майор у дяденьки, прапорщики в войлочной кибитке.
А на второй день, в воскресенье, был устроен на выгоне настоящий конный праздник. Полторацкий с утра ездил приглашать матушку. Она прибыла разодетая, нарумяненная и восседала с Осипом в купленном прошлый год голубом тарантасе, запряженном ожиревшими лошадками. Вокруг стояли офицеры, дяденька с Сергеем и Моргуном, ступинские дворовые и крестьяне.
Участвовали в празднике не все драгуны, а только шестьдесят всадников.
– Больше место не позволяет, – пояснил Сергею Семен Степанович.
Сначала прошли мимо начальства шагом и рысью. Сегодня все было не то, что на походе. Выкупанные, отдохнувшие лошади блестели, выбритые всадники в выколоченной одежде, со сверкающей амуницией и оружием щеголяли выправкой.
Потом разделились пополам и, став по сторонам выгона, понеслись друг на друга с обнаженными саблями, но не сшиблись, как, трепеща, ожидал Сергей, а только, по разу скрестив звякнувшие клинки, проскакали на те места, где только что стояли их товарищи и, там повернули вновь фронт к фронту, чтоб повторить маневр. После того двадцать всадников ездили по кругу и вереницей пересекали его или все разом делали поворот назад и, возвратившись на места, продолжали движение в обратную сторону, сохраняя меж собой ровную дистанцию. Потом десять всадников на полном карьере срубали ивовые прутья, вставленные рядами в деревянные стойки, и, наконец, три драгуна перерубали слепленные из глины шары так чисто, что поднесенные на показ господам их половинки блестели влажной гладью там, где прошла сабля.
Все маневры производились по звуку трубы Самсонюка, стоявшего рядом с дяденькой. И хотя он деликатно отворачивал от господ сверкающее жерло, но матушка все же затыкала уши, закатывала глаза, даже слегка вскрикивала.
«Нарочно кривляется», – недобро думал Сергей. Но тотчас забывал о ней. За выгоном на фоне белых палаток стояли стеной также смотревшие драгуны. Их синие с красным мундиры и загорелые лица, подчиненное строгому ритму мелькание всадников на рослых гнедых копях и переливчатые звуки трубы – все было так прекрасно, что Сергей не помнил себя от восторга.
За праздничным обедом он сидел рядом с дяденькой, дальше майор Полторацкий, за ним – маменька с Осипом, рядом – молодые офицеры и, замыкая круг, капитан Фенш. Он прискакал прошедшей ночью и оказался развеселым немцем, без умолку произносившим тосты и комплименты, сравнивая маменьку то с розой, то с Венерой. А когда обед кончился, под бубен и пение драгун пустился плясать молдаванский танец «джок», похаживая в котором туда-сюда, очень походил на ручного медведя. Дяденька хотел показать Феншу, как надо плясать, но у него вышло не лучше.
На другой день эскадроны ушли, и о празднике напоминали только горелые проплешины от костров да выбитая копытами трава на выгоне. По пролился дождь, другой, и все зазеленело по-прежнему…
Лето перевалило на осень. Началась молотьба. Однажды Семен Степанович сказал Сергею:
– Надо мне, друг любезный, к матушке твоей сходить, сказаться, что через месяц в корпус тебя отвезу. Хочешь – со мной ступай, хочешь – дома останься.
Сергей не пошел – что хорошего слушать их разговор? То ль дело новая игра свайка, которой выучил его недавно Моргун.
Возвратившись, дяденька сказал с усмешкой:
– Ну, брат, вышла оказия. Удружил я матушке твоей! – И на вопросительный взгляд крестника продолжал: – Насчет тебя она, понятно, согласна – увози хоть на край света. А вот Осип возлюбленный – дело иное. Только услышал, что в корпус поедешь, офицером станешь, как кинется ко мне, как заверещит бараном: «И я! И меня! Я хочу! Мне нужно! Возьмите!» Я было – что рано ему. Так с красноречием Демосфеновым: «Смотрите, я росту какого, и силу руки попробуйте. А насчет науки много ль я от братца отстал?» Я отказал еще – он в слезы. Так и ушел, оставил его закатываться, а матушку кудахтать: «Ох дитё, ох не крушись! Хочешь пряничка медового?» Как же, нужен ему пряничек! Она, верно, думает, что, попроси Осип еще, опять откажу. А я сумлеваюсь… Конечно, возиться с таким кладом не больно охота, но ведь тоже кровь родная, и сирота. Мне ль ему в учении не помочь? Может, один случай от матушки оторвать. В другой раз для него одного в Питер не потащусь…
Семен Степанович походил по комнате в задумчивости.
Сергей ревниво соображал: «Все, что было получше, ему искони отдавали, и что мне хорошее наконец выпадает, тоже ему достанется. Да разве он гож в товарищи? Авось матушка осилит…»
– Сколько ему лет? – спросил дяденька.
– В ноябре десять стукнет.
– Возраст пригодный. Его, я чую, драгунский праздник вскипятил… Ну, как скажешь, брать его с собой?..
– Не знаю, – ответил, потупясь, Сергей.
Он не мог сказать дяденьке: «Берите!», когда всей душой не хотел этого.
Корпус
Матушка просила взять Осипову Аниску, но дяденька отказал:
– На что, сестрица, кадету нянька? А двух дядек не по нашему кошту держать. Филя и вашему дофину дурного не сделает…
Матушка обижалась на непонятное слово «дофин», на то, что своих людей Семен Степанович зовет не по-барски ласково, а главное, что делается не по ее воле.
– Небось Ненилку везете, – упрекала она.
– Жену с мужем разлучать грех, – говорил дяденька.
– Сережино рожденье спраздновали, а Осенькина ждать не хотите, – уже хныкала матушка.
– Не я, корпус не ждет, – отвечал Семен Степанович.
Она плакала пуще.
Поехали двумя запряжками. В тарантасе – Семен Степанович с мальчиками и Фома, сзади – телега «запасу» и Филя с Ненилой.
Во Пскове прожили пять дней у Алексея Ивановича в казенном, скудно обставленном доме. Дяденька выправлял у предводителя дворянства нужные в корпус бумаги. Сергею, ходившему с крестным, город показался огромной диковиной. Каменные палаты в два жилья друг над другом, в лавках ружья, печатные пряники с цветным сахаром. Множество церквей бьют в колокола, и над всеми взлетают и снова садятся галки. Высоченные крепостные стены с башнями, те самые, за которыми оборонялись от поляков и шведов. Вот город так город!
До Петербурга добирались еще полторы недели. Трогались со светом, останавливались за полдень у крестьян – дяденька не любил станционных изб за нечистоту, – варили обед, отдыхали.
В Петербург въехали под дождем, завесившись кожаным фартуком. Пристали на Фонтанке у дяденькиного «однокорытника», который служил в Военной коллегии и обещал определить мальчиков в корпус. Дом был каменный, богатый, а господ двое – дочку единственную отдали в какой-то Смольный монастырь. Встретили хорошо: хозяин, бригадир, обнимал, целовал дяденьку, как родного. Отвели три горницы. Здесь мальчики впервые увидели высокие, под потолок, зеркала в золоченых рамах и пуховые подушки на мебели. На диване такая длинная подушка больно занятна: сел с маху на один конец – другой горой вздувается и с шипом из него воздух идет. Вкусно обедали за хозяйским столом, потом ходили в белую баню, что стояла в большом саду.
В первое утро заспались с дороги. Сбитень со сдобными булками подавали в их комнаты, – бригадир уехал в должность, барыня еще не вставала. Дяденька надел полный мундир и отправился к бригадиру в коллегию, чтоб вместе побывать у директора корпуса. Филе наказал держать мальчиков готовыми – в любую минуту может за ними приехать. Но день прошел, хозяйка прислала с лакеем обед – мясные блюда и сахарное пирожное – все вкусное, иначе, как в деревне, готовленное. Тревожились, не случилось ли чего с дяденькой. Хозяин, слышно, приехал, а его все нет. Наконец Семен Степанович вошел черней тучи.
– Живо укладывать, что разобрали. Через полчаса чтоб съехать!
– Обратно в деревню? – спросил Филя.
– На постоялый. Укладывай кой-как, только б скорей отсюда.
В сумерках водворились в двух пустоватых комнатах. Совсем стемнело, пока устроились на ночь. Поели домашнего. Фома ушел ночевать ближе к лошадям, в тарантас. Братьев уложили на одну кровать. В комнате было темно – взрослые сидели в соседней. Осип скоро стал дышать ровно. Сергей почесывался, кто-то кусал его. На цыпочках вошел Филя, взял укладку, неплотно закрыв дверь, вышел. Стал слышен голос дяденьки.
– На счастье, навязал мне Алексей Иванович письмо к инспектору другого корпуса – Артиллерийского. Сказывал, человек отменный. Завтра повезу к нему, буду просить. А от казнокрада не хочу и хлопот принять. Он одним сиротам благодетеля строит, а других обкрадывает, да еще смеючись про то сказывает, боров бессовестный! А без него в корпус зашел, то и вакансий нету…
Утром Семен Степанович торопил мальчиков – пора ехать. День выдался солнечный, жаль, что на тарантасе верх глухой, – братья высовывались из-под него так, что дяденька хватал их за плечи. Широкие улицы выложены камнем, с грохотом едут по ним верховые, телеги, кареты. Идут, разговаривая, всякие люди, разносчики с лотками перед брюхом выкрикивают свой товар. В огромных домах в четыре жилья окон не счесть. Над одной дверью висит золотой крендель, над соседней – железный сапог со шпорой, дальше – таз на ветру вертится.
– Булочник… Сапожник… Цирюльник, – пояснял дяденька.
Дальше река широченная, серая, с большими кораблями, мост на барках, как улица, и весь гудёт от копыт – едут в два ряда навстречу друг другу, а внизу, совсем близко, – волны. Ветер холодный свищет.
– Вон корпус Сухопутный, куда с канальей вчерась ехали, да дорогой не поладили… – указал Семен Степанович на красный домище. – Сворачивай, нам дальше.
За вторым мостом дома пошли маленькие, деревянные. Тарантас трясло на выбоинах мостовой, пешеходы шагали по дощатым мосткам вдоль заборов, за которыми желтели сады.
– А вон и Артиллерийский, верно, – указал дяденька. – Сказано на письме: у реки Ждановки. Вот она, речка.
Из-за длинного тесового забора виднелись крыши невысоких построек. Ворота настежь, солдат в красном кафтане впускает возы с сеном. За воротами – поросший жидкой травой плац, на нем четыре пушки на красных лафетах, около них второй солдат ходит с ружьем. Дяденька спросил, где квартирует инспектор классов Верещагин. Солдат указал один из флигелей, окружавших плац. Семен Степанович сошел у крыльца и скрылся за дверью.
– А коли не примут? – спросил Осип.
– Обратно в деревню поедешь… Аль струсил, к матушке, к Аниске захотел?..
– Сам захотел! – буркнул Осип, но губы у него дрожали.
На крыльцо вышел слуга и позвал братьев в дом.
В комнате, вдоль стен которой теснились на полках книги, за простым столом рядом с дяденькой сидел барин со строгим, показалось Сергею, лицом, в белом колпаке и стеганом халате.
– Здорово, недоросли, – сказал он.
– Здравствуйте, господин инспектор! – отвечали Сергей и Осип, как велел им дяденька.
– Ступайте сюда. Читай хоть ты, меньшой, сначала. – На край стола легла открытая книга.
– «Константин, царь греческий, – бойко забормотал Осип, – пишет, что россы издревле даже до Египта ездили морем. И не дивно, что Нестор называет Черное море росским, для россов по нему хождения. На берегах оного не раз пролилась кровь росская…»
– Хорошо, хватит, – сказал Верещагин. – Теперь ты.
Он открыл другую страницу, и Сергей прочел:
– «По приспевшему времени выходят поединщики на сраженье. Печенег, видя соперника роста перед собой мала, презирал и насмехался и, вдруг напустившись на него, закричал страшным голосом. Младой же славянин, схватив печенега, поднял, ударил о землю и дух из него вышиб…»
– Стой, и тебе довольно… А теперь снова меньшой. Сколько будет девяноста восемь да пять?
– Сто три, – без запинки ответил Осип.
Указательный палец инспектора нацелился на Сергея:
– А двадцать семь и пятьдесят два?
– Семьдесят девять, – так же быстро отозвался он.
– Изрядно складываете. А теперь делить станем.
Через полчаса Верещагин дал обоим братьям по четвертушке бумаги и указал на второй стол, пустой и длинный, стоявший у другой стены. На нем только и было, что чернильница да перья.
– Пишите, – сказал он, – сверху все с больших литер: «Его превосходительству директору Артиллерийского и инженерного кадетского корпуса господину генерал-поручику и кавалеру Мелиссино».
Когда прошения были присыпаны песком, Верещагин просмотрел их:
– Что ж, ваше высокоблагородие не зря время издерживали. В первый класс среднего возраста можно принять, ежели по языку французскому нагонят и особливо ежели генерал по летам младшего не учинит возраженья. Завтра доложу его превосходительству, а послезавтра, чаю, можно с утра везти их на новую стезю.
Вечером дяденька вывел Сергея на двор. Разыскав среди стоявших в ряд двух десятков экипажей свой тарантас, Семен Степанович полез на сиденье. И здесь поблизости переговаривались кучера, фыркали лошади, а дальше многоголосо шумел город, но все-таки можно было говорить без помехи.
– Слушай, крестник. – Дяденька охватил Сергея рукой за плечи. – Я вскорости уеду, и придется тебе своим умом жить. Конечно, Филя преданный человек, и ты не пренебрегай с ним советоваться, но ведь целые дни будешь без него, а вокруг товарищи, учителя, начальники. Так вот, запомни мои заветы. Они и на целую жизнь, если не свидимся. Первое – старший брат младшему наместо отца. Об Осипе заботься, в обиду его не давай. Прежние его противности на время забудь. Встанет на ноги, да не исправится, тогда можешь и рукой махнуть, а пока нет у него другой заступы. Второе – учись с прилежностью. В артиллерии – не в драгунах, надо многое уразуметь: и насыпку батарей, и пушек расстановку, и прицел, и пороховые составы, да мало ль еще что! Третий пункт – о службе. Начальников почитай – на субординации воинское дело стоит. Но не прислуживайся. Чины добывай старанием в обязанности. От товарищей, после же от солдат не отступайся в беде, паче же на них свою вину не моги свалить. Тогда и они тебя не подведут в мире и в войне. Но слепо за товарищами, куда попало, не лезь – немало глупостей и подлостей сдуру за молодечество почитается. И последнее помни – Непейцыны николи врагам спины не казали. А кадет – уж воинский чин, и считай, в корпусе свою службу начал. Живи так, чтоб не сказали: Непейцын сробел, Непейцын подвел… – Семен Степанович обнял Сергея еще крепче и в первый раз за все годы поцеловал в оба глаза, потом в лоб.
Когда в назначенное утро подъезжали к дому Верещагина, где-то недалеко раздался сигнал трубы, и тотчас в стоявшем по другую сторону плаца длинном строении распахнулись двери, из которых прыснула ватага мальчиков в красных кафтанах. Резво прыгая через лужи на дороге, они рассыпались по плацу, а из двери всё выбегали новые – точно ягоды сыпались из лукошка. Через несколько минут лужайка пестрела красными кафтанами, которые, пронзительно крича, гонялись друг за другом даже между пушками, на что часовой не обращал внимания.
– Видать, перемена урокам. Не сильно строжат товарищей ваших, – сказал дяденька. – Сидите тут, а я пойду к подполковнику.
Инспектора не оказалось дома, и Семен Степанович прошел в другой флигель, откуда не скоро вернулся с молодым тщедушным офицером при шпаге и шарфе, которому и сдал племянников. Приказав следовать за собой, офицер, стараясь не запачкать башмаки и, наверно, оттого как-то странно виляя спиной, пересек плац и ввел братьев в тот дом, откуда давеча бежали кадеты.
– Постойте тут, liebe Kinder, я за вами пришлю унтера, чтоб на пригонку форменной одежды отвел, – сказал офицер сладким голосом и ушел, все любуясь на свои начищенные башмаки.
Широкий коридор освещался рядом окон. На другой его стене находились двери классных комнат. За ними слышались негромкие голоса. Братья стояли рядом, осматриваясь и прислушиваясь. Пахло масляной краской, мытыми полами. Но вот в конце коридора открылась дверка, вышел старый солдат с желтыми нашивками на плечах кафтана. Братья думали, что идет за ними унтер, но он держал в руке медный горн и затрубил сигнал. Не поспели прозвучать последние ноты, как застучали скамейки, загудели голоса, и в отворившиеся двери вышли учителя в зеленых мундирах, а за ними опять брызнули, посыпались кадеты. Некоторые устремились на плац, другие обступили братьев.
– Новики, новики! – кричали они.
– Вас откуда привезли? – спросил Сергея крепкий и широкоплечий, выше других ростом кадет с веселым лицом.
– Из Псковского наместничества.
– А уезда?
– Великолуцкого.
– А меня из самого Пскова везли. Отец там секунд-майором служил, да теперь в отставку вышел. Все-таки вроде как земляки. Хоть сами мы тульские. Твой отец кто?
– Он давно в пожаре сгорел.
– Деревня есть?
Сергей кивнул.
– Велика ль?
– Шестнадцать дворов.
– Наш брат – мелкотравчатый, – сказал кадет и, позванный кем-то, убежал в класс.
А из окружавшей братьев группы выдвинулся другой. Тоже высокий, но тощий, с бледным лицом, горбатым носом и ушедшим назад подбородком – как есть овца.
– А пырье масло у вас есть? – обратился он к Осипу.
– Нету, – ответил тот, растерянно взглянув на Сергея.
– А хотите я им вас угощу? Оно прекрасное, такое душистое, – усмехаясь, предложил кадет.
– Угостите, – сказал Осип.
Кадет выбросил руку с выставленным средним пальцем, приставил его ко лбу Осипа и с силой провел вверх по волосам.
Осип вскрикнул: «Ой!» – и на глазах его показались слезы.
– Баба! Баба! – закричали несколько окружавших кадетов.
– А вы знаете, каков бывает волос-крикун? – повернулся бледный надет к Сергею.
– Не знаю, да и знать не хочу, – ответил тот, чувствуя, что сейчас будет драка.
– А я все-таки вам покажу, – сказал любезным топом Осипов обидчик и поднял руку к виску Сергея.
Но тот, не дожидаясь прикосновения, левым кулаком отбил руку врага, а правым что было силы дал ему в ребро. Кадет охнул, отшатнулся, но тут же, закусив губу, бросился в бой.
Сергей встретил его ударом в овечью челюсть, но и сам, получив затрещину по носу, как говорится, свету невзвидел. Кадет сжал его запястье. Непейцын рванулся, кафтан затрещал, противник выпустил руку, и в следующее мгновение они схватились грудь с грудью. Кадет был выше и старался сломить дерзкого новика, перегибая его назад, но Сергей расставил ноги и, вобрав голову в плечи, буравил лбом горло врага, изо всех сил сжимая его грудь и спину кольцом рук. Видно, деревенские харчи пошли впрок – он почувствовал, что руки противника слабеют, и шатнул его из стороны в сторону, готовясь дать подножку.
– Капцевич, помогай, бей его! – хрипел кадет.
– Не смей мешаться! – приказал тот, что первым заговорил с Непейцыным. – Новику брат не помогает. Пусть один на один. – И через миг добавил: – Молодец, новик, не спускай обиды!
А Сергей, набрав воздуху, перехватился половчее, нажал еще, приподнял врага и вместе с ним грохнулся на пол, больно стукнувшись плечом, но не ослабив руки.
– Пусти! – взмолился побежденный. – Пусти, черт!
Сергей отпустил, но только для того, чтобы, распрямившись, нажать ему коленом на грудь.
– Будешь еще? – спросил он.
– Коли скажет «покорен», то пусти его, – наклонился кадет, что ободрял Непейцына. – У нас такой закон, понял?
– Ну, говори, что покорен, – потребовал Сергей. – Говори, а то задавлю.
Но тут тесно обступившие их мальчики вдруг попятились, и поверженный противник уставился вверх, выпуча глаза.
– Вот так поношение артиллерийскому мундиру от цивильного лица, – насмешливо сказал кто-то и с силой взял Сергея за шиворот.
В кругу кадетов стоял высокий офицер в полной артиллерийской форме – в красном кафтане с черными бархатными отворотами и обшлагами, в белом камзоле и панталонах, в пудре, – при шпаге и шляпе. Сергей не сразу узнал подполковника Верещагина. Осмотрев почти вырванный Сергеев рукав, выбившуюся из штанов рубаху и выпачканное кровью лицо, инспектор сказал:
– Выходит, в самый раз тебе про поединок-то читать досталось. Но куда делся дежурный подпоручик Ваксель, который вас с собой увел?
– Велел тут унтера ждать, а сам сразу ушел, – сказал Сергей.
– А с чего баталия пошла? Кто начал? Кто печенег, выходит? – Казалось, инспектор вот-вот улыбнется.
– Я как славянин, – сказал Сергей. – Он брата моего обидел.
– Как же, чем?
Непейцын молчал, соображая, как рассказать про пырье масло.
– Говори хоть ты, Лукьянов, только не ври, – повернулся Верещагин к побитому кадету.
– Я с ним, ей-богу, не дрался, господин полковник, – быстро и плаксиво заговорил тот. – Я ему ничего не сделал, а он как бросится на меня с кулаками…
– А брату моему ты тоже ничего не сделал? – угрожающе шагнул к нему Сергей.
– Молчи! – приказал Верещагин. – Когда спрашивали, небось не сказывал.
– Да раз он врет!
Глаза инспектора классов и Сергея встретились, и опять да губах подполковника мелькнуло что-то вроде улыбки.
– Вот прикажу обоих выпороть! – сказал он. Потом позвал: – Дорохов!
Кадет, подбадривавший Непейцына, шагнул вперед.
– Сведи драчливого новика в камору, чтоб рожу омыл, а потом в швальню обоих – скажи, я велел форму пригнать и рукав вшить.
Горнист в конце коридора подал сигнал, кадеты пошли по классам. Верещагин тоже направился в один из них.
– А я как же? – спросил Осип плаксивым голосом, когда Сергей со своим провожатым двинулся к двери.
– Ну, заревел! Телка, ей-богу, телка – «му» да «му»!.. – презрительно скривился Дорохов.
– Он сказал – кто дрался, выпороть велит… Сергей уйдет, – Осип пуще захныкал, – а меня за него…
– Брат за тебя в драку полез, а ты все о своей шкуре! – возмутился Дорохов. – Ну ладно, иди с нами.
Спустились с крыльца и через разъезженную дорогу перешли на луг, с которого убегали последние кадеты.
– Он пороть не велит, только грозится, – сказал Дорохов Сергею. – Наш генерал того не любит, да и сам инспектор добёр. А что Лукьянова отделал, то молодец, он всегда к новикам пристает, которые, думает, его слабее… Вот наш плац, тут нас строевой эксерсиции учат и летом лагерь разбиваем. А тот флигель большой – камора, куда сейчас идем, – там спим, тот – столовый, а деревья – сад генеральский. Туда одних лучших учеников пускают. Я там разу не бывал. Мне бы только в полевые полки выйти…
– Разве не всех в артиллерию да в инженеры?
– Нет, кто по математике слаб, тех в полевые выпущают.
Они уже пересекли плац, когда сзади раздался топот.
– Фомка нас догоняет, – сказал плетшийся следом Осип.
– Ты откуда? – спросил Сергей подбежавшего кучера.
– Барин к енералу здешнему зашедча, а я углядел оттеда – тебя повели, лошадей аж бросил… Ахти, Васильич, нос-то! Вот пятак медный, прикладывай. А кафтан!.. Кто же тебя? Дяденьке докладать аль самому кого вдарить?..
Фома даже вспотел от длинной речи и утер рукавом лоб, не разжимая, однако, грозно сжатого здоровенного кулака.
– Не тревожься, любезный, – сказал Дорохов, – я твоего барина веду одеть по-нашему. А ежели нос разбит, так и обидчику не поздоровилось.
