Текст книги "Повесть о Сергее Непейцыне"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Кажись, скрозь двери слышала, будто про городки говорили? – спросила Мария Кондратьевна. – Уж не вздумал ли ты, Николай Васильевич, играть?

– То Степан Яковлевич рассказывал, как вчерась весь вечер забавлялся, – подмигнул Сергею подполковник.

– Не верьте, матушка. Но в юности, грешен, любил сразиться. Средь школяров, а потом студентов не последним игроком с тыл.

– Вы в Петербурге росли, Степан Яковлевич?

– Родился под Владимиром, а возрастал тут. Отец мой протоиереем был и меня к тому же готовил. Вот удивился бы, что я кавалер святого Владимира, коллежский советник, Академии наук член! А ведь именно он да в семинарии иеромонах Евлогий меня так к учению приохотили, что первым до класса риторики дошел и за те успехи в гимназию академическую переведен…

Сергей слушал и не слушал старших, так старался ничего не опрокинуть. Верно, это отражалось в его лице, потому что Соня шепнула:

– Не надо думать. Кушайте. И со мной не раз случалось.

– От учителя немало зависит, – согласился Верещагин. – Не будь в корпусе Войтяховского, поди, и я бы математику не полюбил.

– Еще я заметив, – гудел Румовский, – ученых во всех народах больше из бедняков или среднего сословия. Богачи завлекаются с детства забавами, нарядами, ферлакурством.

– Однако директор ваш новый… – заметит подполковник.

– Пушкин-то граф? Не таков. Но и тут, поди, дело в учителях.

– Не всегда и в учителях, – сказал Верещагин. – От природы в некоторых заложена охота к науке, к художеству. Вот дворовый ихний. – он кивнул на Сергея, – мастерство столярное доброхотно изучил, и хоть во дворец его работу неси. Подай, Сонюшка, посмотреть Степану Яковлевичу. Или Маркелыч наш. Мало, что все инструменты сам постиг, но готов любого желающего бесплатно учить.

– В аккурат, как хозяин его по математике, – засмеялся Румовский, беря от Сони шкатулку. – Отменная вещица. Знаешь ли, премудрая, как сия работа зовется? Маркетри – деревянная мозаика.

– А вчерась я с генералом малость поспорил, – продолжал Верещагин. – Сдается, мягкость его может кадетам и вредом оборачиваться.

– Как так? – спросил Румовский.

– Да ведь за корпусом всё грубей и жесточе, чем он тут устраивает.

– А ты что же предлагаешь? – усмехнулся профессор.– В корпусе побольше жестокости навести, чтоб контрасту не было?

– Не о жестокости речь, но согласись, что как растение из теплицы на мороз вынести, так и в полки наших кадетов выпущать. Кому же про то, как не инспектору, думать? – настаивал Верещагин. – А ты как считаешь, должна быть разница в воспитании кадета или гимназиста академического, которого в ученые прочат?..

– Довольно вам, господа инспекторы, про науки толковать, – взмолилась Мария Кондратьевна. – Повеселились бы, сыграли во что-нибудь. Обоим замест перьев моцион надобен. Степан Яковлевич про городки помянул, а сам небось опять за стол норовит.

– Как в воду смотрели, матушка, – подтвердил профессор. – Но и сыграть в такой кумпании я не прочь. Только во что, Софья? В колечко? Или народу мало?

– Хватит! Хватит! – закричала девочка. – Ежели тетенька позволит, еще Маркелыча и Дашу кликнуть…

Маркелыч и молодая горничная мигом убрали со стола, мебель сдвинули к стенам, и вот уже все стали в круг, сомкнувшись плечами, держась за шнурок и непрерывно шевеля руками – будто передают надетое на него обручальное кольцо подполковника. Соня водила первой. Не спеша, поворачиваясь по кругу, всматривалась в движения играющих и только раз напрасно схватила руку Николая Васильевича, а затем, бросившись стремглав, накрыла пухлые кулаки Румовского.

– Здесь, не скроете, Степан Яковлевич!

Притворно охая, академик подлез под шнурок:

– Не премудрость ты, а мучительство! Мне здесь теперь до ночи вертеться.

И действительно, он много раз напрасно хватал руки игравших.

– Видать, сие потрудней городков, – хохотал Верещагин.

– Истинно так, – сокрушался Румовский. И вдруг уронил свой фуляр.

Сергей, Соня, Даша и Маркелыч бросились поднимать. На шнурке, где только что стояла Соня, качалось кольцо. С удивительной быстротой тучный академик оказался на месте девочки.

– Попалась, коза! – возгласил он. – Води снова!

– Хитростью взяли! – кричала Соня.

– А без нее какая большая победа одержана? – басил Румовский.

Но через несколько минут массивная фигура академика снова топталась в круге.

Особенно много заставлял его двигаться Маркелыч. Музыкант умел сделать такое испуганное лицо и поспешно засучить руками, будто передавая кольцо, что Румовский бросался на него коршуном, но ловил только пустую веревку.

– Ох! Помилуйте, православные! – взмолился он наконец. – Матушка Марья Кондратьевна! Кваску бы, замучили, бессовестные!

– Сейчас сбитень с коврижками несут, – сказала Верещагина.

С шутками пили сбитень, потом ушел Румовский, за ним откланялся Сергей. Когда в передней Маркелыч подавал ему епанчу, из залы выглянула Соня:

– Подождите минутку, господин Непейцын.

– Что-то барышня наша придумала, – многозначительно поднял палец музыкант.

Соня вышла с пакетом:

– Отнесите, пожалуйста, гостинцев тому кадету, что в прошлый год с вами был, Андрюша, кажется, звать. Он про вас так хорошо сказал, когда, помните, в кухне сушились. И на святки приходите вместе, тетушка велела просить.

– Вот и всё такова, сударь: никого не забудет, – сказал Маркелыч, когда Соня скрылась. – И учить ее музыке радостно – будто на солнышке греешься… Arivederci… [16]16
  До свидания (итал.).


[Закрыть]

«Что за счастливый вечер! – думал Сергей. – Какая Соня добрая… Жаль, до святок почти два месяца».

В ноябре стало известно, что Верещагин открывает по воскресеньям бесплатный курс лекций по высшей математике для всех желающих. В городе об этом узнали из розданных в учебные заведения, коллегии, частным лицам печатных объявлений. Одно такое кто-то принес в Сергеев класс. Его читали и обсуждали.

– Сказывают, братцы, такое впервой в России затеяно.

– Правильно! Корсаков третьего дня в коридоре говорил – по физике, по словесности в Академии наук чтения бывают, а по математике еще никто не додумался.

В день первой лекции кадеты, оставшиеся в корпусе, смотрели из столовой, как мимо проезжали и проходили слушатели.

– Горные офицеры. Им минералы да руды знать, а математика зачем?..

– Генерал-поручик по пехоте тоже учиться захотел. Епанча, никак, на соболях вся…

– А вон моряки идут. Краснорожие-то от ветру.

– От пунша больше…

– Видишь, руки назад, толстоносый – архитектор придворный, итальянец. С генералом однова корпус осматривал…

– Не густо, ребята. Человек, поди, пятьдесят.

– А ты думал, тысяча сбежится? Это, брат, не конский бег, не петушиный бой…

– Не пойму я, ребята, зачем ему учить? Безденежно ведь…

– А для чести. Лучший математик по всей России. Пускай слушают да благодарят. И нашему корпусу слава.

Пятьдесят слушателей собралось только раз. На второе воскресенье пришло двадцать, на третье и дальше осталось четырнадцать. Для них приходилось отапливать классный флигель, наряжать унтера, и Верещагин перенес занятия в свою квартиру. Но и здесь собрались раза три, потом перебрались к одному из офицеров, потому что у инспектора тяжело заболела племянница. Говорили, что простудилась от холоду, который напустили слушатели.

Известие это лишило Сергея покоя. Он поминутно думал: «Что Соня?» Стыдил себя, что не тревожился так, когда болел Осип. Или так же? Но ведь то брат, а Соня ему никто. Никто? Э, что рассуждать, когда места не найти, первая и последняя в сутках мысль – о ней. Но как узнать что-нибудь? Встретить бы Николая Васильевича, то прямо спросил бы. Пойти в прихожую к музыканту? Подстеречь кого из прислуги? Но любой встречный начальник турнет кадета, без дела торчащего у офицерских флигелей.

Сергей еще не решился на что-нибудь, когда, идя в строю на дневные классы, увидел издали Маркелыча, медленно плетущегося от ворот по деревянным мосткам. Отстав от капральства, Сергей побежал навстречу. Ему не пришлось спрашивать. Подняв заплаканные глаза, музыкант заговорил:

– Вот, сударь… Давно ль цвела наша белая лилия? Как на солнце все кругом грелись… А теперь лекарь надежды малой не дает. За матушкой нарочный поскакал. Исповедь глухую поп нонче… – Он закрыл глаза нечистой рукой и покачнулся.

Сергей поддержал его под локоть.

– Ничего-с… Вы не думайте, я ни капельки, а не спал три ночи. Гадость всякая, простите-с, живет, а тут… Ко Владимиру ходил, за здравие просфору вынул.

Сидя в классе как на иголках, Сергей бранил себя, что не просил Маркелыча выйти к столовому флигелю в ужин – сказать, как будет тогда. После классов пришел Филя, принес кой-чего съестного. Дождавшись, когда Осип, забрав половину, убежал, Сергей попросил дядьку сегодня же снести что-нибудь Верещагиным и расспросить о здоровье барышни. Филя заметил, что не было б поздно, – скоро ли до 3-й линии обернешься? Но Сергей настаивал. Филя посмотрел ему в лицо и взялся за шапку. Он пришел снова перед сигналом ко сну и, стоя у двери, сказал только, что совсем плохо.

Первый раз в жизни Сергей почти не спал ночь, а когда забывался, мерещилось виденное когда-то – гроб на белых полотенцах уходит в яму, и песок бежит из-под чьих-то лаптей. «Неужто?..» – думал он, приходя в себя в холодном поту.

После обеда пришел Филя, и они присели в коридоре.

– Худо? – спросил Сергей.

– Весьма-с. Бабы со стариком на кухне плачут, барыни от больной не отходит, подполковник третий день ничего в рот не берут. Едва дышит, сказывают. А мать все не едет. Застанет ли?

В послеобеденном классе Сергей выглядел так, что дававший урок Полянский послал его в лазарет. Там не оказалось лекаря – ушел к Верещагиным с утра и еще не вернулся. Сергей поплелся в камору, прилег и мигом уснул. А когда пробудился, кругом шумели кадеты, в фонарях зажигали свечи, и Филя трогал его за плечо. Наклонившись, зашептал в самое ухо:

– Опамятовалась барышня. Может, выздоровеет, лекаря говорят. Я на кухне ихней опять был – там как на светлый праздник…

Какая радость охватила Сергея, как поспешно вскочил он с койки и увлек Филю в коридор, чтобы расспросить подробней! Бывают же такие счастливые минуты в жизни человека.

Памятные вечера. Что из него выйдет? Золотое сердечко. Новый мичман едет на юг

После каникул Мертич начал обучать Сергеево капральство прыжкам через барьеры. Особенно плохо пришлось Аракчееву. Этот лучший в роте знаток приемов ружьем и тесаком, в одну осень выучивший все уставные движения орудийного расчета, сидел на коне некрепко и на редкость некрасиво. Он горбился, болтал локтями, не «тянул ногу в пятку», шляпа съезжала на лоб, лицо делалось злобным и растерянным. Не освоил еще посадку и управление конем, а тут на тебе – прыжки! Редкий урок обходился без того, чтобы конь не «обнес» Аракчеева. Доскачет почти вплотную до барьера и вдруг вильнет в сторону, едва не сбросив всадника.

От такого афронта Мертич приходил в бешенство. Бич оглушительно щелкал, Аракчеев носился по манежу, схватившись за гриву, а ротмистр бегал следом, нахлестывая коня и всадника, и кричал:

– Собака на заборе! Кура жареная! Задом гвозди дергает! Репу, репу мне закопай! Вон с манежа, ползучее войско!..

Несколько раз Аракчеев действительно «копал репу», то есть падал с лошади. Поднявшись с опилок, устилавших манеж, он даже не пытался снова сесть в седло, а угрюмо, исподлобья, оглядывался и, хромая, уходил в камору.

Сергея удивляли неудачи первого ротного строевика. Попятно, когда то же случалось с другими кадетами, слабосильными, нерешительными, но такой твердый духом, упорный – и вдруг не может постичь естественного и простого. Несколько раз Сергей толковал Аракчееву, как надо вести себя перед барьером. Но тот смотрел вбок, сопел, молчал, и на следующий день все шло по-прежнему.

– Брось ты его учить, – сказал как-то Дорохов. – Знает он все, да трус, понимаешь, коней боится. Вот увидишь, мы будем воевать, кровью умоемся, а он нас в мирное время на плац-парадах распекать, как олухов… Мне самому его на манеже жаль, да что-то и мерзок, однако. Темный, без звону, вроде свинцовый и не мытый будто никогда. Истинно Аркащей подземный…

Однажды, идучи в воскресенье на 3-ю линию, Сергей встретил на Тучковом мосту Маркелыча. Был солнечный, морозный день, и музыкант бежал, растирая одной рукой ухо под порыжелой шляпой, а другой прижимая к боку всегдашнюю папку с нотами.

– С хорошей погодой, ваше благородие! – сказал он и вдруг чмокнул Непейцына в плечо. – Здоровы вполне-с, цветут краше прежнего. На масленице ждите приглашенья к нам танцевать по случаю выздоровленья. Изволите видеть, даже виршами заговорил!

И правда, через неделю инспектор позвал Сергея в гости, попросив привести брата и обоих Криштафовичей.

За час до назначенного времени Осип начал не спеша чиститься, мыться, причесываться.

– Хочешь, духами попрыскаю? – спросил он брата.

– Не хочу и тебе не советую – ведь к инспектору идем.

– Ничего, и там дамы есть, – возразил Осип и, налив из флакона на ладонь, надушил лоб, шею, лацканы мундира.

Он делал все настолько спокойно и уверенно, что Сергей позавидовал – вот как просто идет впервые в дом. То же чувство возвращалось несколько раз в течение вечера.

Ловкий, щеголеватый Осип не робел перед дамами, умело передавал им за ужином блюда, красиво и не торопясь ел, так нее красиво и уверенно танцевал по очереди с Соней и еще двумя девочками-подростками, дочерьми корпусных офицеров.

– А братец-то совсем взрослый кавалер, – сказал Верещагин. – Не мешает и тебе кое-что от него перенять. Светский лоск, смотри, в жизни весьма полезен.

Конечно, так. От соседства блестящего брата Сергей чувствовал себя особенно связанным, неловким. Но это не мешало ему быть очень счастливым. Соня явно ждала его, посадила за стол рядом, часто к нему обращалась. А когда смотрел на нее, то все в душе трепетало от радости – вот она, живая да еще похорошевшая и превратившаяся вдруг почти в девушку – тоненькая, худенькая, не только с новой прической и в новом платье, но и с новой улыбкой и взглядом.

– Я за болезнь из всего выросла, – сказала она во время танцев. – Нонешнее платье мне тетушка заказала. Вам нравится?

– Очень!.. – ответил он. И, осмелев, добавил: – Как мы все тревожились за вас.

– Кто же такие «вы все»? – подняла брови Соня. Подняла совсем по-взрослому – так раньше не умела.

– Ваши здесь, Маркелыч… я тоже… – смутившись, забормотал Сергей. – Простите, что я себя к вашим причислил…

– Наоборот, вам за то спасибо. Глаша мне говорила, что ваш человек приходил справляться. Тот, что шкатулку делал?

– Да…

– Вас в следующем году в офицеры выпустят?

– В сентябре.

– А я скоро в противный Ямбург уеду. Увидимся с вами только осенью. Вы хотите?

– Очень…

Таков был самый длинный разговор за вечер, ни говорили еще не раз, за столом, в играх, в танцах, и Сергей чувствовал – Соне с ним интересно и легко. А он то был на седьмом небе.

Только в каморе перед сном блаженство было нарушено. Когда уже раздевались, стоя у коек, Сергей спросил:

– Ведь не хуже погостевал, чем у Занковских твоих?

– Конечно, хуже, – не задумываясь, ответил Осип.

– Чем же?

– А хоть тем, что слуги в играх с господами становятся. Большая радость за руку дворового старика или девку брать!

– А ты знаешь ли, что тот дворовый – музыкант редкостный и у придворного итальянца учился?

– Я и придворного итальянца знать не хочу! Музыкантов самых искусных у древних греков и римлян патриции за равных не считали, даже если они были люди свободные, – наставительно сказал Осип. – И Верещагин странно поступает: вот-вот полковник, а там, может, генерал – и с хамями в хороводе прогуливается…

– Катон не гнушался есть из одной посуды со своим рабом…

– Плевал я на Катона! – сказал Осип, залезая под одеяло. – А ты известный любитель хамов, с Филькой вечные секреты.

– Ну, а мне на тебя наплевать, франтишка несчастный. «С вора вырос, а ума не вынес», – закончил Сергей фразой из недавно читанной в классе Полянским комедии «Щепетильник».

Но Осип не остался в долгу.

– В том же сочинении, вообще-то довольно плоском, – процедил он, – я заметил одну разумную мысль: «Из повес иногда полезные бывают люди, а из дураков никогда».

Сергей едва не выскочил из-под одеяла, чтоб выучить зазнайку уважению к старшему брату, но в каморе было холодно, кругом спали товарищи, и он решил отложить взбучку.

«Вот послушал бы сейчас Николай Васильевич этого лощеного дурака, то навряд ли похвалил, – думал он. – Ну, черт с ним. А вот Соню опять полгода не увижу. Хоть бы еще разок! Ничего так не хочу, как снова увидеть…»

И судьба пожалела его. Когда вскоре встретился с Маркелычем и спросил, уехала ли барышня, тот ответил:

– И не поедет, сударь, раньше мая месяца. Полк ихнего вотчима в Ригу перевели, и матушка письмо прислали, чтоб барышне до полного в новом месте устройства тут пребывать. На пасху, наверно-с, опять вас в гости позовут. Надейтесь! Adio!

Сергей надеялся и мечтал. А пока налег на занятия. Механику преподавал сам Верещагин, и заслужить у чего хорошую отметку было нелегко. Артиллерия и фортификация давались Сергею без особых усилий. Черчение планов он любил, по нему был из лучших в классе Географию запоминал легко – видеть бы только карту. Историю с бесчисленными европейскими королями – тоже, хотя герои древности куда интереснее этих Хлодвигов, Готфридов и Карлов.

Да, все бы хорошо, кроме не первой размолвки с Осипом, после которой братья не разговаривали. Конечно, все в нем довольно обыкновенно, таких кадетов вокруг немало. Но ведь те не братья ему. После истории со щенком, когда Осип не рассказал матушке о надранных ушах, дяденька, помнится, говорил? «Может, и выйдет из него что?» Нет, не похоже…

Но вдруг и здесь обозначилось просветление. За неделю до пасхальных каникул Осип, возвратившись от Занковских, подсел к Сергею и сказал вполголоса:

– Слушай, я сейчас Палицина просил местом со мной поменяться, Надобно рядом с Федькой поспать…

– Дружба такая пошла, что и ночью расстаться не можете, гвардейцы? – насмешливо спросил Сергей.

– Не то. – Осип наклонился к самому уху блата: – Нонче вдруг стало известно, что отца его под суд за что-то отдают. Рев у них, стон и уныние. А Федьке каково? Не хочу, чтоб подумал, будто я от него отвернулся. Я Палицина попросил на три ночи, потом посмотрим. Он малый чистый, тебе не противно будет. А про Федькиного отца смотри ни гугу. Ладно?

…На заутрене в корпусной церкви Сергей, стоя в строю, видел издали Верещагиных, и Соня в розовом платье показалась ему еще краше, чем в последний раз.

А-на другой день в каморе появился Маркелыч и сказал:

– Господа мои просят вас, сударь, купно с братцами всеми, что на масленой у нас танцевали, пожаловать нонче на обед и вечер.

Осип был в корпусе – у Занковских стало не до гостей. Позвать его, раз приглашают? Наверно, не пойдет.

– С большим удовольствием, – ответил Осип.

– Да ведь опять с дворовыми за руку в играх придется ходить. А то и христосоваться, – напомнил Сергей.

– Полно, мало ль что сгоряча скажется…

И он христосовался, играл в колечко, в жмурки и танцевал с таким веселым, открытым лицом, что все ему улыбались. Но Соня по-прежнему чаще выбирала Сергея, который просто обомлел от счастья, когда трижды коснулся губами ее крепкой и свежей круглой щечки. А когда стояли рядом в перерыве между танцами, она спросила:

– Ведь правда вы мой кавалер?

– Конечно, если только захотите… Всегда…

– Так вас Маркелыч называет. Я сначала хотела запретить, а потом подумала, что лучше вас мальчика не знаю. Я вас всегда вспоминаю. Дядюшка недавно рассказал, как вы за яблоками лазали и что потом было. Я ужасно не люблю Корсакова – такой надутый… Знаете, слух прошел, что дядюшку в полковники произвели, только еще указ не прислан. Никому не говорите, чтоб не сглазить, но я так рада, что теперь Корсаков будет не выше чином… А вы будете меня летом вспоминать?

– Я вас всегда помню.

– Хотите, я что-нибудь вам на память дам? У меня шкатулка, а у вас ничего нет…

– Конечно, хочу!

– Я придумаю что-нибудь. Вы к нам в пятницу придете?

– Не знаю. А что такое будет?

– Дядюшкин день рождения, сорок два года исполнится. Ужасно как много, правда?

На этом вопросе Маркелыч заиграл новый танец, и к Соне подошел, приглашая ее, Осип.

«Вот так счастье мне валит!» – ликовал Сергей, идя к стенке, которую «подпирали» кадеты, не садившиеся при взрослых.

Почти тотчас к ним подошел толстый Румовский.

– Не знаете ли, герои, какой смешной игры? – спросил он.

– Я знаю, – сказал Сергей, осмелевший от разговора с Соней. – Игра в муку и пулю.

– Вот не слыхал! Рассказывай, в чем она…

Выслушав, профессор сказал:

– Что ж, оно, кажись, дело. Только в здешнем дому мука сыщется, а пули, полагаю, век не бывало. Где твои пистолеты, господин подполковник?.. Вот я и говорю… Ну ничего, достанем.

Через полчаса, в перерыве между танцами, Степан Яковлевич вынес на середину залы столик, поставил поднос с мукой, громогласно объяснил, в чем состоит игра и кто ее рекомендовал, сделал линейкой горку, положил пулю и приказал Сергею начать.

Помня, как действовал Моргун, Непейцын сделал все быстро и так удачно, что нисколько не запачкался.

– А ну, позволь я теперь, – сказал внимательно следивший за ним Верещагин. И выбелил только кончик носа.

Потом все стали подходить к столику. Соня и Даша выпачкались пуще других – обеих так разбирал смех, что подняли тучи мучной пыли. А закончил игру Румовский, который непритворно чихнул в муку и так серьезно уверял, будто нечаянно проглотил пулю, что Мария Кондратьевна с тревогой допытывалась, где же она в самом деле.

Идучи с товарищами в камору, Сергей ликовал: «Вот и в пятницу будет опять так же хорошо!..»

Но следующий вечер у Верещагиных оказался не похож на прежние. Кроме дня рождения, праздновалось производство хозяина в полковники. Играли военные музыканты, танцевали взрослые дамы и кавалеры. Маркелыч, Даша и взятые из чужих домов лакеи и горничные прислуживали, и никто не звал их участвовать в играх.

Первым кавалером был не Осип, а ротмистр Мертич, более чем когда-либо заслуживший прозвище «Мельник»: не в ботфортах, а по-бальному в белых шелковых чулках и башмаках. Чаще других дам он приглашал Соню, после танцев присаживался около нее, и Сергей не решался подойти к своей приятельнице. Но, заметив его взгляд и продолжая слушать, что говорит ротмистр, Соня так выразительно кивнула Сергею, что, выждав момент, когда музыканты изготовились играть очередной танец, он перебежал залу и поклонился. Соня встала и подала ему руку.

– Ах, ловок, молодец! – сказал Мертич таким точно тоном, как хвалил его на манеже.

– Правду говорят, что он очень сердит бывает на уроках? – спросила Соня, когда они сделали несколько шагов.

– По-моему, за дело сердится. Самый любимый мой офицер.

– А дядюшка?

– Господина полковника я больше почитаю, но не назвал оттого, что к строю не касается…

– А вы хорошо верхом ездите?

– Господин ротмистр одобряет. Я с детства учен дяденькой. Он мне отца заменил да и матушку. Он самый лучший человек, какого знаю… – От Сониного ласкового взгляда Сергею хотелось еще рассказывать.

– Вы через танец меня пригласите, – сказала она. – Я вам памятку припасла, но сейчас не достать. Надо, чтоб наготове была, из руки в руку передать. – Она чуть пожала пальцы Сергея.

– Почему же через танец, а не в следующий? – спросил он.

– Чтоб господин Мертич вам не отомстил на манеже за меня.

– За танец с вами я что угодно вытерплю! И он не таков, чтоб из личности придираться…

При начале следующего танца ротмистр подстерег Соню, входившую в зал, и повел в первой паре. Несомненно, они были и самая красивая пара. Уверенно ведя свою даму, Мертич рассказывал такое, отчего она все время смеялась. Но кончился танец, и, разыскав глазами Сергея, она вновь кивнула ему. Он подбежал.

– Англез я обещала monsieur Непейцыну.

Ротмистр поклонился и пошел приглашать другую даму.

– Держите, не выроньте, – сказала Соня, когда музыка заиграла и они стали в пару. – Памятка со значением. Я ею не шучу. Ведь и вы не шутите со мной? Правда? – В ладони Сергея оказался маленький предмет в шелковой бумажке. – Сейчас, когда будем танцевать vis a vis, переложите за перчатку.

– Я не шучу и спасибо, что вы не шутите, – сказал Непейцын, когда они опять пошли рядом и ее чистое розовое ушко оказалось близко.

Вскоре позвали ужинать, и за столом Софью посадили с большими, а кадетов всех в ряд. Но Сергей и здесь был счастлив. Улучив минуту, когда рассаживались, он вышел в переднюю и развернул пакетик. В нем лежало маленькое золоченое сердечко с кольцом наверху и синим шнурочком – то самое, что было на Сониной шее, когда увидел ее за клавесином.

– Что так разрумянился? – спросил Верещагин после ужина. – Гляди не простудись, как в камору побежите.

– Покорно благодарю, господин полковник, я здоров!

Когда все смолкло вокруг, Сергей достал из-под подушки свое сокровище. «Куда спрятать, как сберечь? Ставши офицером, смогу носить его на шее… Вместе с крестом, что ли? Ну и что плохого? А здесь спишь да в баню со всеми ходишь, сразу увидят. Отнесу-ка Филе на сохранение, как ни жаль расставаться. Объяснять ничего не стану – сверточек, и всё. А пока несколько дней поношу, как талисман. Рубаху наглухо застегну…»

В мае Криштафович рассказал Сергею, что видел, как от верещагинского флигеля отъехал дорожный тарантас. В нем уезжали Соня, Даша и Маркелыч.

– Я им шляпой отсалютовал, а Соня мне платочком, – повествовал Андрей. – А на крыльце стояли полковник с полковницей и наш Мельник.

Опять побежали летние дни – езда и пеший строй на плацу, учебные стрельбы на Выборгской стороне, проездки капральством до Красного кабачка, купание, игра в городки, в свайку, воскресный отдых у Фили и глубоко ото всех припрятанные мечты, как осенью вновь увидит Соню.

Из внешнего мира до кадетов дошло, что императрица путешествует по недавно завоеванным областям, что там ей показывают вновь построенные города, верфи, крепости и будто она всем довольна.

В августе Греческий корпус выпустил двенадцать офицеров. В их числе получил производство в мичманы Никола Адрианопуло. В новеньком белом мундире с зелеными лацканами, худой, темноликий, зашел он проститься с Сергеем.

– Завтра едем с Георгиади на Черное море. Можно бы еще тут пожить, но мы хотим туда, где потеплей и порохом пахнет.

– Какой порох? – удивился Сергей. – Войны и в помине нету. Императрица по югу путешествует.

– Путешествуя, смотр делает войскам и флоту. Да и турок я знаю: Крым отдали – опять его отнять захотят.

– Ну, такому не бывать!

– Конечно. От Егора тебе поклон. Вчера на дачу к генералу ездил проститься.

– А чего он там? Ведь эту зиму не хворал совсем.

– Добрые люди к нему привыкли. Пусть окрепнет лучше, через два года будет офицер здоровый, не такой, как я.

– Разве плохо себя чувствуешь?

– Иногда грудь болит, по утрам кашляю. В Севастополисе лучше будет, а в Греции все пройдет.

– Все надеешься туда попасть?

– А как же? Раз в прошлую войну фельдмаршал Румянцев Задунайским стал, в новую он армию к Царьграду приведет. Тут в Греции восстание неминуемое, государыня его поддержит, великий князь Константин к нам императором, и мы в свой флот перейдем…

Они расцеловались, и Никола пошел было прочь. Потом остановился:

– Слушай, Славянин! Где бы я ни был, помни: мой дом – твой дом. Понял? Я твою телогрейку до сих пор ношу.

– И мой дом – всегда твой, Никола. И я твою раковину берегу.

Скоро прошел выпуск и у артиллеристов. Из приятелей Сергея по дороховской компании произвели силача Васю Костенецкого. Его и многих других назначили в армию князя Потемкина.