Текст книги "Повесть о Сергее Непейцыне"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Братец осип и его учение

Только через недели две, возвращаясь с полевой поездки, заглянули на матушкин двор. Семен Степанович отдал поводья оставшемуся в седле крестнику и пошел в дом. Лошади стояли смирно, и Сергей без помехи приосанился перед дворовыми, глазевшими на него и на богатое дяденькино турецкое седло.

В доме было тихо; наверно, гость с хозяйкой сидели в горнице, выходившей в сад. По вот меж людских изб показался Осип. Лицо перепачкано ягодами – видно, сидел в малиннике и оттуда увидел промелькнувших к усадьбе всадников. За ним бежала Анисья. Сосредоточенно посмотрев на Сергея, братец бросился в дом. Простучали по крыльцу башмаки, грохнула дверь, отброшенная нетерпеливой рукой, и вот уже до двора донеслось знакомое: «Хочу, хочу!» – и неразборчивые, захлебнувшиеся в торопливом крике слова, от которых у Сергея зашевелились опасливые мысли: «Не отняли бы мундир-то…»

Потом все стихло. Вскоре на крыльце показался дяденька, за ним матушка.

– И не просите, сестрица, – сказал Семен Степанович, приостанавливаясь на верхней ступеньке. – Ежели что бы случилось – конь копытом малость зашиб или наземь сбросил, – вы ведь голову мне снимете. А потом, по справедливости доложить, какая радость такою облома обучать, когда родному дяде ни когда здравствуй не скажет, а только орет как зарезанный: «Дай да подай!» Сергея я кой-чему уже выучил, ездит на коне, как доброму дворянину надлежит, через год-другой в корпус его отвезу, откуда офицером выйдет, образованным слугой отечеству. А вы своего таким медведем воспитываете, что удивлен, зачем ему конь, когда толком по земле ступить не умеет. Лицо, руки не умыты, одёжа не застегнута. Нет уж, увольте…

Матушка, скосившись куда-то за плечо – так кривлялась только при дяденьке, – что то заговорила просительное, будто воркуя. Но поглядывала и назад, в сени. Видно, не хотела, чтоб Осип сейчас выскочил, а может, наоборот, желала, чтоб услышал, как за него просит. Сергей подумал об этом мельком, потому что очень горько ему было – ведь ни разу не взглянула в его сторону. И еще – впервые стыдился за нее перед дяденькой.

Как ехали по деревне, Семен Степанович молча посмеивался с довольным видом. Только когда Фома принял лошадей и вошли в дом, он сказал:

– Ну, посмотрим, верен ли расчет моего заряда.

– Какого заряда, крестный? – спросил Сергей.

– Который нонче под стены некой Трои заложил. Понял?.. Учиться, учиться надобно, сударь! Тогда и про Трою ведомо тебе станет.

Конечно, барские дворы постоянно сообщались. Ненила по-прежнему дружила с матушкиной стряпухой, брат Фомы ходил на той усадьбе ночным сторожем. На другой же день в дяденькином доме стало известно, что Осип ревел до полуночи, а нынче начал со света, всё просится в науку к дяденьке, требует синий мундир Сергея, избил в кровь Анисью, укусил за палец самоё матушку. А вечером прибегала девка спросить, может ли барыня приехать по спешному делу, Семен Степанович ответил, что нынче принять никак не может, а завтра под вечер приедет к ней сам.

Пробыл он у матушки долго, и уже уложенный спать Сергей слышал, как, возвратись., говорил Моргуну:

– Отбился я, Ермоша, только до осени, сказал, хлопот по хозяйству много. А с сентября станут водить его к нам. Буду грамоту и счет вдалбливать, а ты на корде гонять. И, знаешь, вовсе не глуп неук, толь со не одну палку об него обломаем, так разбалован. Смекнул, отчего все зависит, и таким ягненком прикинулся, будто и не он матери родной руку кусал: «Возьмите меня в конную науку, дяденька, я буду стараться, как братец Сергей Васильевич». Откуда и слова нужные сыскал! А я в ответ: «Одной конной науки мало. Без грамоты и в седло не посажу. Да чтоб без крику и брыку, а то по-драгунски – разом штаны долой». Обещается, клянется…

Как-то в августе после обеда верховой солдат привез из Пскова казенный пакет. Приказав накормить человека и коня да отвести им хороший ночлег, Семен Степанович ушел в свой покой и закрылся на крюк, что случилось, кажись, в первый раз. Долго Моргун, Филя и Сергей слушали там шаги, а из окна тянуло на двор дымом – трубка курилась беспрерывно. На закате Филя, перекрестясь, решился спросить сквозь дверь, не угодно ли чего откушать, но в ответ раздалось только грозное ворчание. Однако поутру Семен Степанович вышел, как всегда, к Сергею и Моргуну и сказал по видимости спокойно:

– Отставка моя пришла. Выхлопотал генерал-аншеф, как обещался, патенты на чины, на орден, – все, что раньше не выправили. Тем службе моей конец. Отставной полковник Непейцын. Двадцать один год в полковых списках состоял… – Дяденька посмотрел вдаль, за Ловать. Потом повернулся: – Ну, так марш, команда моя единственная, в людскую. Ненила, поди, заждалась с кокорками…

Осип стал учиться грамоте на год позже брата, а езде – на полгода. Он приходил с Анисьей после дяденькиного завтрака и сидел у него час, пока Сергей готовил заданное накануне. Потом шел к Моргуну и, отъездив, тотчас уходил домой. Учился прилежно, делал быстрые успехи, и дяденька однажды сказал Сергею, когда ехали рядом по гулкой осенней дороге, теперь уж без особой цели, а только чтоб «промять» лошадей:

– Учись, брат, а то Осип обгонит. Вострый мальчишка, может далеко пойти. Жил до семи лет одним чревом, теперь проснулся разум. Коли откроется и душа, то станете точно братьями, а нет – так и пройдете жизнь, одним молоком вспоены, на одной доске учены, а нутром чужие…

Не ленился и Сергей. Бойко и без ошибки складывал и вычитал до сотни, бегло читал по светской и церковно-славянской печати, чернилом выводил ровные строки с прописей, изготовленных Семеном Степановичем. С того случая, когда за толчок Нениле дяденька выдрал за ухо, у них не случалось размолвок.

С младшим братом шло не так гладко. Двум столкновениям этой зимы Сергей был свидетелем. Однажды Осип пришел на урок в синем новом кафтанчике и высоких сапожках – совсем как у Сергея на езде. Но дяденька не стал с ним заниматься.

– Когда позволю, драгуном станешь ходить, – сказал он. – Мундир брату за успехи в науках построен. Ступай домой, переоденься, да живо! Сколько проходишь – на столько меньше нонче урок будет…

И своевольный Осип, глотая слезы, убежал, чтобы через полчаса возвратиться тоже бегом в обычном кафтане. И за ним, красная, потная, едва поспевала Анисья.

– Видать, приспичило учиться-то, – сказал Семен Степанович, обсуждая за обедом утреннее происшествие. – А уж, должно, задал он жару в том доме за здешнюю незадачу!

Другой раз, уже к весне, возвращаясь с «проминки», дяденька с Сергеем, въехав в Ступино, увидели у крестьянской избы Осипа, который ожесточенно хлестал вербным прутом маленького щенка, раскорячившегося перед ним на талом снегу. Рядом топтался мальчик, видно хозяин щенка, и всхлипывал, отвернувшись от экзекуции. Конечно, тут же стояла и Анисья, безучастно глядевшая на происходившее. Она предупредила бы своего господина, если бы увидела дяденьку, но стояла спиной к подъезжавшим.

Семен Степанович осадил вороного, махом, как молоденький, спрыгнул наземь и, схватив сзади Осипа за уши, закрутил их куда крепче, чем в памятном Сергею случае. Осип взревел, уронил прут и забился, пытаясь брыкнуть невидимого врага.

– Стой смирно, а то хуже сделаю! – сказал дяденька не своим голосом, поддавая коленом под зад Осипа. – Я живодеров не милую… Тебе что кутенок сделал? А? Жаль, сука тебя не кусила. – Он отпустил уши племянника, но тут же перехватил его под живот, перевернул и отвесил несколько полновесных шлепков. – Хорошо кутенку было? Сладко? Ступай, жалуйся матушке своей! Но коли пожалуешься, то ко мне не моги больше и ногой…

Он выпустил наконец Осипа, и тот, воя, бросился к матушкиной усадьбе, сопровождаемый жалобно голосившей Анисьей.

– Как было дело? – спросил дяденька у мальчика, который, подобрав скулившего щенка, посадил его за пазуху.

Дверь избы скрипнула, вышел старый крестьянин и поклонился:

– Да сидел Ивашка, батюшка Семен Степаныч, на крыльцах с кутенком, а мимо барчук идут. Прутом по ветру хлысть да хлысть! Любо ему, как хвистит. Увидел кутенка: «Клади наземь, пороть буду!» Ивашка было просить стал, он и его прутом. Клади и всё! Тут и Анисья: «Клади сейчас! Слышь, барин велит!»

– А потом возмущаться станут, когда «рабы неблагодарные» из пожару их тащить не бросятся, или, к Пугачу приставши, их, благодетелей своих, на осину! – ворчал дяденька, когда тронулись к дому. – Помни, Сергей, – сказал он через несколько минут, – еще у древних римлян писано, что без любви к животным, которые нам служат, не можно почитаться порядочным. Надобно добром платить за службу, за преданность…

На другой день Осип пришел в обычное время и стал в дверях с опущенными глазами.

– Сказал матушке про баталию? – спросил дяденька.

Осип мотнул головой – нет, мол.

– Так Анисья, поди, сказала?

То же движение.

– Как же не заметила, что уши распухли?

– Сказал – на уроке меня наказали.

– Ну, коли так, то садись. Да гляди у меня – еще раз сживодерничаешь, не видать тебе моей науки до смерти!

Пересказывая Моргуну этот разговор, Семей Степанович закончил:

– Может, и выйдет из него человек?.. Умом-то не в матушку…

Ступинские зимы

Теперь сказки Ненилы чередовались с «бывальщинами» Моргуна. В декабре ударили такие морозы, что печку, которая обогревала спальню Семена Степановича и горницу Сергея, приходилось топить по второму разу, вечером. Может, дяденька по любви к свежему воздуху и держал бы сожителей в прохладе, но Моргун однажды пожаловался, что у него к ночи, как ни кутай, стынет обрубок, и Семен Степанович не мог устоять перед столь деликатно выраженной просьбой старого соратника. Около этой топившейся вечером печки и собирались слушатели. Верно, язык Моргуна особенно хорошо развязывался потому, что он, снявши крюк, мог засунуть цельную руку в пустой рукав и погладить натруженную за день култышку. И еще потому, что дяденька разрешал здесь курить, пока дым вытягивало в печку. А известно – с трубкой, да еще раскуренной от уголька, всякий рассказ выходит складнее.

Земли, где довелось побывать вахмистру, были разные – Пруссия, Польша, Молдавия. Вот и рассказывал, как тянулись походом от одной границы России к другой, как жгло драгунов жаркое, пуще этой печки, солнце, знобил степной ветер, мочил до костей дождь, как стояли в деревнях с чудными названиями и во многих оставили на вечный покой кого-нибудь из товарищей…

А Семен Степанович сидел в сторонке, никогда не подсаживаясь к огню, и нет-нет вставлял свое слово:

– Помнишь, Ермоша, как под монастырем Варакешты мы на янычар ударили… Они еще строятся, а мы как вылетели из-за рощи…

– Как не помнить, – отвечал Моргун. – Еще поручика Елагина делибаш легкой сабелькой развалил от плеча до седла, – я впервой такое увидел. Да и мы ему не спустили, не ушел далече…

– А как ты с Букиным молдаванкам вызвались виноград ногами мять, а к вечеру и без хмеля стоять не могли!

– Известно, ваше высокоблагородие, без привычки разломило хуже первого похода, ну и выказаться перед бабами старались…

В отличие от сказок Ненилы, которые не полагалось перебивать, Моргуну, когда раскуривал трубку или начинал покачивать, как младенца, занывшую култышку, можно было задавать вопросы.

– А каковы немцы собой, Ермолай Федорыч? – спрашивал Филя.

– Вроде наших костромских – белые да сырые, глаза большие, коровьи, серые. Ничего народ – рослый и работать не ленивы.

– А изюм-ягоду, что барин с Туречины привезли, синяя такая, в каких печах сушат? – интересовалась Ненила.

– На самом на жарком солнцепеке ее вялят, бабонька, – отвечал Моргун. – Та ягода «виноград» зовется, потому из нее вино давят да в бочках годами отстаивают. Но сколько ни стоит, все против нашего хлебного слабовато.

Сергей чаще берег свои вопросы на завтра: он знал – Семен Степанович охотней и обстоятельней расскажет все после урока.

– Кто же такие сербияне, дяденька, у которых Ермоша седло в крепости купил да вчера опять о них помянул?..

И Семен Степанович рассказал о сербском народе, который говорит похожим на наш языком, происходит из одного с русскими племени – славянского, а живет под игом турок и австрийцев, о том, как несколько тысяч сербов лет двадцать назад выселились в Россию, получили земли на Донце, в названной по ним Славяно-сербской провинции, и служат в конных полках, охраняют границу.

Как-то вечером в дяденькиной речи снова мелькнуло имя Буцефала. Назавтра Сергей спросил о нем. И услышал рассказ об Александре Македонском, о его походах, от которых пошло повествование о Древней Греции, о ее героях, мифических и тех, кто из живых достойно им подражал, – о подвигах Геракла и о Леониде при Фермопилах, о Троянской войне и о современных греках, что сражались вместе с русскими в последнюю войну, отдавали жизнь за освобождение родины от турок.

Рассказам очень помогал глобус.

– Вон они где живут, греки-то. Земля их со всех сторон морем окружена. Тут наш флот на турецкий не раз нападал. А для того – вон откуда нашим кораблям плыть пришлось… От Петербурга, из Кронштадтской гавани, вокруг Европы. А вот Дунай, где мы с Ермошей воевали…

Потом Сергей услышал, что и Россия долго стонала под татарским игом, которое удалось свергнуть, только когда соединились ополчения со всех концов страны. А после не раз отбивали русские люди натиск ляхов, литовцев, шведов. Узнал, что и его предки проливали кровь за отчизну. Даже фамильное прозвище идет от некоего Степашки, по преданию поехавшего в Орду в свите князя Михаила Тверского. Он слыл лихим запевалой, но отказался спеть на потеху поганому хану татарскому. За то Степашке урезали язык, чтоб никогда никому не мог больше петь. От него и пошли будто дворяне Непейцыны.

Святки этого года были очень веселые. Как и в прошлом, приходили ряженые матушкины дворовые, плясали, играли, угощались. Но главное оживление шло от Моргуна. Смешнее всех он водил в жмурках, ловко подсматривал под повязку и уверял, что узнает любого по запаху. Он же быстрее всех, несмотря на одну руку, передавал за спиной жгут, и часто водивший в круге получал от него крепкие удары. Но венцом ловкости вахмистра была игра в «муку и пулю», которой он обучил домашних Семена Степановича. На стол насыпали горку муки, и Моргун дощечкой придавал ей форму пирамиды. Затем, бормоча непонятные слова-заклинания, он осторожно клал на верх пирамиды свинцовую пулю. Ее надобно было снять зубами, не нарушив пирамиды и самому не испачкавшись. Следовало задержать дыхание – иначе мука взлетала и запудривала лицо. Конечно, Сергей и Ненила первыми выбывали из состязания. Пирамида у них оползала, а на лице и во рту оказывалось много муки. Дяденьке и Филе иногда удавалось почти не запачкаться. Наконец очередь доходила до Моргуна. Пробормотав опять будто бы турецкие слова вроде: «Дох-дох-тири-дох, мурум-курум-бука!» – он делал зверскую рожу – оскаливал длинные желтые, как у коня, зубы, склонялся над пирамидой и ухватывал пулю так ловко, что в муке оставалось только маленькое углубление. Выплюнув пулю на ладонь, Моргун самодовольно разглаживал ею прокуренные усы, уверяя, что все турки так чернят седину. И верно, от свинца они становились какими-то тускло-серыми.

А в бирюльках первым мастером оказался спокойный Филя. Как бы причудливо ни соорудили горку из маленьких брусочков, чурочек и кривых сучков, один он умел коротким движением тонкой палочки отделить одну, две, три частицы, даже не поколебав остальные.

Когда солнце начало съедать снег, дяденька с Сергеем возобновили прерванные морозами верховые прогулки, а Моргун – занятия с Осипом. В этом году Семен Степанович стал пускать крестника на препятствия. Выбрав канавку или изгородь, он сначала прыгал сам на глазах у Сергея, а потом наказывал:

– Направляясь к барьеру, собери коня, возьми в шенкеля, посылай шпорами. Поводья держи до последней минуты, а то подумает, что сробел, и обнесет – в сторону шарахнется. А перед самым прыжком отдай повод вместе с руками к холке, помоги коню в прыжке, лети с ним вместе. Понял?

Именно слишком рьяно подавшись вперед над одной изгородью, Сергей полетел кувырком с седла. Земля уже оттаяла, и он только ушиб колено о подвернувшийся камень. Стараясь скрыть боль, тотчас вскочил, поймал повод, подвел Карего к злополучной изгороди, влез на нее и снова оказался на коне. Дяденька молчал, наблюдая, что будет делать ученик, а когда Сергей разогнал Карего и взял-таки препятствие, сказал:

– Схоже, как я при Кагуле с коня летел. Только не оттого, что оплошал, как ты, – зачем шенкеля расслабил? – а в голову моему коню пуля турецкая угодила. Разом он на колени сунулся, я через шею да на брюхо. Бросились на меня три янычара, видят – офицер. Тут бы мне верный конец, да Моргун на них с великой фурией налетел. Одного разом срубил, с другим затеял стукотню клинками, а третий выпалил из ружья с подсохи, сорвала та пуля Ермошину шляпу, а сам турок тыл показал.

– Кто ж такие янычары, дяденька?

– Отборная пехота турецкая, вроде гвардии ихней.

– А что такое гвардия?

И начался новый рассказ о стоящих в столице гвардейских полках, о том, что в одном из них, Измайловском, с детства числились отец Сергея и сам дяденька, об отличии этих полков от армейских, о школах при них для дворянских недорослей, подготовляющих офицеров, потому что много ли можно выпустить из двух-то кадетских корпусов?..

…За этим годом пролетели еще два, так на него похожие для обитателей усадьбы на Ловати, что позже, вспоминая детство, Сергей слил их в единое, такое счастливое для себя время.

На большой дороге. Нарочный с важным известием

В мае, в пятую годовщину смерти брата, Семей Степанович собрался на кладбище в Купуй и взял с собой Сергея и Моргунова. Под седло прошлый год выездили буланую пристяжную, на которой ехал вахмистр. Отстояли обедню, отслужили панихиду. На обратном пути вскоре за селом догнали десятка три крестьянских подвод, груженных чистыми тесовыми ящиками.

– Что везут, дяденька? – спросил Сергей, никогда не видавший такого длинного обоза.

– А вот сейчас, пожалуй, увидим, – отвечал Семен Степанович, указал вперед плетью.

Там, на крутом подъеме большака в гору, остановился скривившийся воз, около которого суетились люди. Когда подъехали ближе, оказалось, что у телеги сломалась задняя ось и два ящика, разорвав охватывавшие их веревки, свалились на дорогу. С одного соскочила крышка, и сквозь солому виднелась золоченая фарфоровая посуда. Возник с товарищами снимали остальные ящики с телеги и относили на обочину.

Одновременно с тем, что Семен Степанович и его спутники поравнялись с покосившейся телегой, сюда же от головы обоза прибежал пожилой человек с бритым лицом, в господской шляпе и кафтане с пелериной. Он с ходу ударил по уху возчика и начал ругать его за плохую увязку, за то, что не смотрел на дорогу, не бережет барское добро. И при каждом обвинении все бил по носу, по губам, по щеке. Русые усы и борода крестьянина пошли кровавыми пятнами, но он не оправдывался, только моргал глазами и между ударами кланялся.

Сергей посмотрел на дяденьку: неужто не выручит? Семен Степанович круто повернул своего вороного к телеге.

– Чей обоз? – начальственно спросил он, почти наезжая на человека с бритым лицом.

– Его превосходительства господина генерал-майора Михельсона, – отвечал тот, глянув на орден и обшитый галуном камзол Семена Степановича, после чего вновь повернулся к мужику: – Я тебя научу, печная сажа, за господское добро радеть!

Опененная морда дяденькиного жеребца снова надвинулась на плечо кафтана с пелериной.

– Разве в Невельской вотчине Иван Иванович уж и дом построил? – спросил дяденька.

– Строим сейчас, выше высокоблагородие, – отвечал бритый. – А вы изволите знать нашего генерала?

– Не один год вместе служили. А человека ты, друг любезный, зря уродуешь. По такой дороге диво, что одна только ось лопнула.

– Как же зря-с? По его нерадивости, может, посудины перебились, которых он и весь с требухом не стоит. А с кого генеральша взыщет? С меня-с! Ей по реестру подай, что в Питере принял, а то и шкуре твоей снова расти. Что про ось докладывай, про дорогу, – все без внимания…

– Аль строга? – спросил дяденька.

– Люта! – замотал головой бритый. Он вытер окровавленную руку о кафтан. – Прощенья просим, выше высокоблагородие. – И крикнул носившим ящики крестьянам: – Легче спущайте, пентюхи! Да новую ось скорее тешите, не ночевать тут!

Дяденька, а за ним Сергей с Моргуном тронули коней.

– Плохо, брат Ермолай, когда без души господа душами владеют, – сказал Семен Степанович. – В самую страду тащись-ка в Питер, вези оттуда господские цацки. А и дом-то, вишь, еще строят. Чего по зимней дороге не свезти? Прихоть бабья!..

– За Пугача, выходит, вотчина пожалована, ваше высокоблагородие. Сколько душ-то? – спросил Моргун.

– Сказывали, будто тысяча, да чин генеральский, минуя бригадира, да орденов два, да червонных знатное число.

Моргун, дернув поводом, заворчал на буланого:

– У, мухоеданин! Куда башку воротишь, неслух, не в тарантас впряжен! – И снова обратился к дяденьке: – По мне, ваше высокоблагородие, всем жаловай за службу, окроме людей. Как же выходит? Народ бунтует, оттого что господа его, как творог, жмут, а тут новых крепостных наделают, и опять они, глядишь, бунтовать зачнут от той жизни…

– Первое, Ермолай, бунтовали не одни крепостные, а и заводские, и казаки, и башкирьё. Всем, видать, по сладко пришлось. А второе, за такие речи знаешь как по головке гладят?..

– Так я вам одному. Каждый день бога благодарю, что не ходили туда полком. И награде за свою кровь не обрадуешься.

– Молчи лучше, дурья башка!

– И то молчу, ваше высокоблагородие…

Уже показались крайние избы Ступина, когда повстречали пятерых нищих слепцов. Предводимые зрячим подростком, они прытко шагали, каждый держась за подол армяка шедшего впереди товарища и слегка трогая палками тропинку, протоптанную вдоль большака. Еще издали затянули что-то протяжное – верно, мальчик сказал, что едут господа, – а когда поравнялись, то разом повернулись к дороге, пали на колени и, скинув колпаки, протянули вперед, продолжая голосить заунывно и неслаженно.

Дяденька, сдержав коня, подал Сергею монету:

– Брось в шапку малому. – Потом громко: – Гривна на всех!

Слепцы прервали пение и забормотали:

– Спаси тя Христос… За здоровье твое помолимся, отец родной…

Мальчик, к которому подъехал Сергей, был бледен и грязен. Из засаленного ворота поднималась тонкая шея в красных пятнах, тусклые глаза неподвижны, – верно, и он видел не совсем хорошо. Но Сергей смотрел только на него – лица взрослых с раздутыми веками, гноящимися глазницами казались еще ужасней.

– Спасибо, барин хороший! – сказал мальчик нараспев.

– А не служивые ли люди едут? – спросил высокий слепец, стоящий вторым от поводыря.

Сергей посмотрел на него. Этот был, пожалуй, страшнее всех – кровавые пустые глазницы без век и бровей, а все лицо в мелких черных точках.

– Служивые, – отозвался Моргун. – А ты из нашего брата?

– Шашнадцать годов в антилерии канонером состоял. – Слепец поднялся на ноги. – Монету за немцов имею. – Он полез за пазуху и вытащил веревочку, на которой вместе с медным крестом висела серебряная медаль, такая же, какие носили дяденька и Моргун. – А потома взорвался яшшик пороховой…

Полковник и вахмистр, как по команде, полезли в карманы.

– Поворачивайте, убогие, назад, версты две всего идти, – сказал Семен Степанович, – накормят досыта, в бане выпарят.

– Не могём, ваше благородие, – отвечал бывший артиллерист. – К сроку во Псков поспеть надобно. Тамо праздник престольный в соборе. А на усадьбе твоей и то барыня нам пирогов надавала, спаси ее бог и с сынком вашим, Осипом звать…

В этот вечер дяденька говорил Сергею:

– Не то дурно, брат, что человек изувечен, – любое дело не без несчастья, – а что заслуженный солдат наравне с бродягами милостыню просит… Видел бы он, – Семен Степанович ткнул пальцем в портрет царя Петра, – не похвалил бы преемников за такое неустройство.

В июле из Пскова опять прискакал верховой в зеленом мундире. На этот раз он вынул из сумки и подал полковнику не казенный пакет с печатями, а свернутую треугольником записку. Прочтя ее, дяденька оживился чрезвычайно.

– Ну, душа Ермоша, радуйся! – воскликнул он. – Пишет Алексей Иванович, что в Могилев на формирование нового полка идут наши два эскадрона под командой Полторацкого. Сейчас они во Псков только пришли и будут там дневать… То есть, следственно, нонче днюют, раз письмо вчерась писано. А завтра выступят по нашему тракту и в субботу здесь заночуют. Понял? Своих увидим! Надобно встречу им устроить, обед всем, ужин, а офицерам и ночлег удобный. Одним словом, завтра чуть свет езжай с Фомой в Невель, привези две бочки водки, вина игристого дюжины три и еще разного, чему реестр сейчас напишу. А ты, Филя, старосту мне зови. Столы про всех драгун надо поставить, чтоб угостить по-людски. Тёс для обшивки дома приготовлен – вот и послужит. А тебе, Ненилушка, как курьера покормишь, – пробежать по деревне, у баб холстов собрать, чем столы застелем заместо скатертей…

Семен Степанович стал перечитывать письмо и сказал Сергею:

– А в конце и до тебя, крестник, новость весьма важная. Получил Алексей Иванович от бригадира Милованова цидулу, что определит тебя в корпус сей осенью. Так что отпразднуем рождение, стукнет тебе одиннадцать, и повезу в Петербург, в кадеты. Военный мундир наденешь уже с полным правом и, бог даст, до старости.

В тот вечер Сергей долго не мог заснуть: Петербург, кадеты, мундир… Слушал и разговор, что шел в соседней горнице:

– Плохо, что придется каждому драгуну со своей плошкой за стол садиться, да где двести тарелок взять? И еще, знаешь, не оказалось бы с офицерами в обозе барынь каких. Куда их поместим? К сестрице названой? Нечистотой навек острамит…

Что отвечал Моргун, Сергей не расслышал.

– Но хотя ничего не заимствуем, – заключил Семен Степанович, – однако на обед пригласить всё надобно и с Осипом…

Утром на дворе застучали топоры. Плотники по указке дяденьки ставили столы и скамейки. Потом он выбирал с Филей, где разбить «кибитку» на случай, если уступит дамам свои горницы. А через два дня ранним утром Сергей увидел у крыльца трех дюжих драгун в выцветших синих мундирах, державших в поводу высоких гнедых коней, которые от пота казались вороными. На запыленных лицах квартирьеров сверкали белки и зубы. Дяденька и вернувшийся из Невеля Моргун угощали их водкой. Ненила подносила закуску – солонину, лук, сало.

– По избам будешь ставить или лагерь разбивать? – спросил Семен Степанович.

– Ежели место подходящее да дров под котлы сыщем… – начал старший квартирьер.

– И место, и дров, и что в котлы класть – все будет, – перебил его полковник. – Сведи-ка их, Ермоша, на выгон.