Текст книги "Повесть о Сергее Непейцыне"
Автор книги: Владислав Глинка
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Происшедшее на Неве имело несколько следствий. Первое – что при появлении Сергея вечером в каморе кадеты прокричали ему виват и, подхватив на руки, начали качать так усердно, что порвали кафтан. В этом виноват был, кажется, Аракчеев, который накрепко ухватился за Сергея большими красными руками. Второе – что подполковник Верещагин сказал Непейцыну: «Молодец! Не уронил чести фамилии. Я дяденьке твоему уже отписал». А третье состояло в том, что Полянский в классном коридоре обратился к Шалье с речью. Он сказал, что раз француз способен на такие поступки, значит, он только по наружности похож на сороку, а потому он, Полянский, просит его дружбы, после чего раскинул руки, призывая Шалье пасть в объятия, что тот и сделал с явной опаской, потому что кафтан словесника не отличался чистотой.
Потом пошли учебные будни. Некоторое развлечение доставил приезд Дорохова, явившегося через год с лишком из двухмесячного отпуска. Генерал отчитывал Ваню с полчаса, после чего послал в старший класс среднего возраста – тот самый, где учились Непейцыны.
Несколько вечеров кадеты слушали рассказы Дорохова про Тулу – про заводских искусных мастеров, которые делают оружие и разные красивые поделки, а каждое воскресенье сходятся на кулачные бои, стенка на стенку. Рассказывал Ваня и про псовую охоту, как скакал за волком всего недели две назад.
– Надеялся я, что дядя – он после отца опекун мой – не пошлет уж в корпус, усы ведь растут! Так нет, поспорили за зверя в поле и вспомнил вдруг: «Собирайся, я генералу твоему обещал». Говорю: «Не примут уж, просрочили сильно». А он: «Вот коли слезница моя не воздействует, – он письмо генералу полдня сочинял, – тогда в полк определять стану». А в Туле как раз, братцы мои, гусары на квартиры осенью стали – красавчики, загляденье…
В декабре приехал Фома с возом «запасу» и с письмом дяденьки, впервые адресованным Сергею. В нем было всего несколько строк: уверенность, что и впредь не уронит имя Непейцыных, и разрешение, если понадобятся деньги, брать их у Фили. А про Великие Луки все расскажет Фома. Однако добиться чего-нибудь от кучера было трудно. Он стал еще шире и неподвижнее, просто глыба какая-то – шея как кумач, глаза едва видны под курчавыми волосами. Выспросили кое-как, что барии ходит везде пешой – город невелик, а коням и самому Фоме делать нечего. И еще, что дом городнический крепкий, да конюшня ветха, коням зимой не нагреть. Ужо будут весной новую в Ступине рубить да по Ловати сплавят…
Подошли рождественские каникулы. Осип опять уехал к Занковским, а Сергей спал под двумя одеялами, ел две порции и ходил на 3-ю линию. Там жизнь стала совсем достаточная. Пили чай, ели на тарелках в цветочках. Ненила встречала бывшего питомца в шелковом сарафане, а Филя – в немецком кафтане со стальными пуговицами. Наборные его работы мало чем уступали поделкам самого хозяина, и тот платил как мастеру – пятнадцать рублей в месяц.
– И не чаяла я, Сергей Еасильевич, до такого достатку дожить, – говорила Ненила, – ровно купчиха какая…
В сочельник, идучи на обед с Андреем Криштафовичем, Сергей позвал его вечером к Филе. Непейцын знал, что приятель и сейчас не всегда сыт – все подпихивает прожорливому братцу.
– А жареное мясо будет? – спросил Криштафович.
Сергей не поспел ответить. Они проходили мимо офицерских флигелей, и кто-то в форточку окликнул:
– Эй, кадеты!
А когда подбежали, на крыльцо вышел сам инспектор классов.
– Вы, молодцы, нынче вечером званы куда? – спросил он.
– Никак нет, господин инспектор, – отвечал Сергей. Не мог же сказать, что зван к своему дворовому человеку.
– Тогда приходите к нам, мы с женой вас приглашаем.
– Покорно благодарим, – отвечали кадеты в один голос.
– А в котором часу? – спросил Сергей.
– В шесть.
– Эка жалость, что до ужина! – рассуждал Криштафович, подходя к столовому флигелю. – Как еще у инспектора угостят, неизвестно, а на часок позже – и там и тут перехватили бы.
Ровно в шесть часов они несмело толкнули дверь квартиры Верещагина. Вместе с теплым воздухом навстречу хлынул запах домашнего печенья. В передней горела одна свеча, стоявшая на конторке, за которой писал пожилой человек. По занятию и опрятному кафтану он столь мало походил на слугу, что кадеты замялись. Но, очевидно, то был лакей – он поспешно положил перо и с поклоном принял шляпы и епанчи гостей.
– Пожалуйте-с, – сказал он, распахивая дверь.
В просторной комнате, ярко озаренной восковыми свечами, ровно горевшими в начищенной медной люстре, за большим овальным столом на диване сидели подполковник в мундире и пожилая дама в чепце и синем капоте. Несколько в стороне склонилась над пяльцами черноволосая девочка в розовом платье. Она лишь на миг глянула на вошедших и вновь обратилась к рукоделию.
– Добро пожаловать! – сказал Верещагин, поднимаясь, – Вот рекомендую, Мария Кондратьевна, юноши, не столь приверженные к любезной мне математике, сколь к добродетелям, которые ты почитаешь – оба младших братьев пестуют. Правый – Андрей Криштафович, левый – Сергей Непейцын.
Мальчики отвесили поклон по всем правилам менуэта.
– Прошу садиться, господа, – сказала Мария Кондратьевна, указав на стулья, расставленные у стола. – Хотя сначала, мой друг, представь их Сонечке. Она сейчас хозяйничать начнет.
Верещагин взял девочку за руку и подвел к кадетам, стоявшим навытяжку. Она низко присела и посмотрела исподлобья, они поклонились враз, и подполковник сказал:
– Сие лицо токмо сейчас бессловесное, нареченное Софьей, доводится Марии Кондратьевне племянницей. Имя ее означает по-гречески премудрость, но покудова видна прилежная рукодельница и великая баловница. Прикажи-ка, Сонюшка, Маркелычу подавать шоколад и прочее.
Девочка, легко ступая, выбежала из комнаты и вскоре возвратилась с большим подносом, горой насыпанным пряниками и печеньем. За ней шел слуга, сидевший давеча в передней, неся второй, еще больший поднос с фарфоровым кувшином, окруженным чашками.
– Ну, Сонюшка, угощай господ кадетов, – сказала Мария Кондратьевна, когда все уселись.
– Кушайте, пожалуйста, – прозвенел голосок девочки.
Она поставила перед товарищами по тарелке, в то время как ее тетка налила им по большой чашке коричневого напитка.
– Насыпь горкой. – распорядился Верещагин. – Сам кадетом был, знаю ихнее довольствие. Угощайтесь без стеснения.
Взяв круглый мятный пряник, Андрей от робости запихнул его целиком в рот и пережевывал с большим трудом. Соня тотчас заметила это, скорей отвернулась, потом опять посмотрела и вдруг расхохоталась, уткнувшись в свою руку выше запястья.
– Чего ты? – притворно строго спросила Мария Кондратьевна.
– Простите, тетенька, смешное вспомнила… Как давеча Маркелыч горлом за дудочку наигрывал, будто пастух…
– Тебе все смешно, – упрекнула, улыбаясь, тетка.
– По скольку же вам полных лет стукнуло, господа? – начал разговор подполковник.
– Четырнадцать, – ответил Непейцын.
– Пятнадцать, – проглотил наконец пряник Криштафович.
И оба одновременно привстали.
– Сидите, тут вы гости, – сказал Верещагин. – В мое время в сем возрасте уже офицерами выпускали. Одноклассника моего, Кутузова, к производству на шестнадцатом году представили.
– Того дядюшка, у которого глаз закрытый? – звонко спросила Соня. И все на нее посмотрели.
– Того, того, коза, что тебя бомбошками обкормил и бусы голубые из Крыму привез, – подтвердил подполковник. – Вот, господа, пример раны чудесной. Турок ему в висок выстрелил, а пуля, вместо того чтоб мозг поразить, прокатилась вот здесь, внутри надбровья, – Верещагин показал, где шла пуля, – да ничего более не задевши, вышла у переносья к другому глазу. И тот, над которым пробежал свинец, цел и невредим остался, а у которого выкатился – полузакрыт и вроде как с бельмом.
– Ах, друг мой, какие страсти под великий праздник завел говорить! – запротестовала Мария Кондратьевна.
– Офицерам будущим, матушка, то не страх, а ободрение. «В лоб, да не в гроб», – сам Кутузов шутит. И службе оно не помешало: давно ль бригадиром тут сиживал, а намедни читаю – в генерал-майоры произведен… Но я к тому сказывать начал, что ноне против нашего времени поздней в офицеры выходят…
– Может, вы наук меньше проходили, дядюшка? – сказала Соня и, когда все снова к ней повернулись, потупилась и покраснела.
– И то правда, – подтвердил Верещагин. – И наук теперь больше, и учителя лучше.
– А вы, господин подполковник, скольких лет сами в офицеры вышли? – расхрабрившись, спросил Сергей.
– Поздно – восемнадцати. Но и сюда я позже других попал. Тринадцатилетнем неграмотным мать пешком из Вологды привела.
Кадеты удивленно смотрели на Верещагина.
– Почему пешком? – спросил он. – Понятно, от бедности. Отец подпоручиком в гарнизоне служил да помер, когда мне шестой год пошел. Матушка сирота было, просила братьев отцовых ей что выделить, а те, бессовестные, взяли на милость к себе вроде ключницы – их добро беречь. Так я в деревнишке под Вологдой и бил баклуши год за годом, пока матушка, увидев, что неучем к дядьям вот-вот в даровые работники попаду, взяла котомочку, да и пошли мы в Петербург за счастьем… Подай, Сонюшка, ихние чашки тетеньке да подбавь пряников.
Это приказание доказывало, как добросовестно действовали гости, и не пытавшиеся отказаться от повторения.
– А тут сразу вас приняли, дядюшка? – спросила Соня.
– Да, тут почти что и сказке конец, – ответил Верещагин. – Шли в Петербург полтора месяца А сколько, Непейцын, от Вологды досюдова верст?
– Не знаю, господин подполковник.
– Много, боле пятисот. Вышли в мае – пришли в июле. Рассчитала родительница, чтоб затепло воротиться – то ли обоим, то ли одной, ежели фортуна к нам ликом встанет. А тут инспектор тогдашний, Иван Андреевич Вельяшев-Волынцев, сразу ухо ко мне преклонил, оставил учиться. От него хорошо мне было, а от кадетов – не приведи бог. Невзлюбили за лапти – я в лаптях пришел, какие сапоги такой путь вынесут? Сначала робкий был, терпел, а потом Иван Андреевич увидел, как мне под ребра совали, и спрашивает: «Разве ты овечьей породы?» Вот тогда-то я…
Но Верещагин не докончил. Потянувшись за очередным пряником, Сергей зацепил обшлагом кафтана ложку, торчавшую из чашки. Чашка покачнулась, и, хотя Непейцын поспел подхватить ее, половина шоколада выплеснулась на блюдце, скатерть и более всего на его камзол. В ужасе смотрел он на результат своей неловкости и, как рассказал потом Криштафович, побагровел в цвет кафтана.
– Ничего, ничего, – говорила Мария Коидратьевна. – Сонюшка, дай скорей салфетку подстелить.
– Простите, – выдавил едва слышно Сергей.
– Да полно, не велика беда, – поддержал жену подполковник. – Но камзол скорее замыть надобно.
Соня приподняла чашку, тарелку, подсунула чистую салфетку и собралась их вновь наполнить, но Верещагин остановил ее:
– Допрежь отведи гостя в кухню, пусть Глаша пятно сведет.
– Пойдемте, господин кадет, – сказала девочка.
Комната, в которую за нею вошел Сергей, освещалась только из дверей залы, и он тотчас наткнулся на какой-то столик.
– Экий неловкий! – сказала с укором Соня и решительно взяла его за руку. – Сейчас дойдем… – Горячая маленькая рука твердо вела Сергея в темноте. Но вдруг девочка остановилась и прошептала: – Слышите, как Маркелыч играет?
Где-то совсем близко высокий фальцет, подражая скрипке, неторопливо выводил под аккомпанемент гитары грустную мелодию.
– Верно, хорошо? – спросила Соня.
– Очень, – шепотом согласился Непейцын, которому мотив казался прекраснее всего раньше слышанного. – Где он так выучился?
– У итальянца… Тс-с… Мое самое любимое место…
Да, это было прекрасно. Сергей замер, зажмурил глаза и разом почувствовал комок в горле… Слабенький, хрипловатый, но до чего же верный голос у старика!
– Идемте, – сказала Соня, когда музыка смолкла.
Они стояли у двери, за которой открылась кухня. У стола, на котором горела сальная свеча, подперши голову рукой, сидела женщина, видно стряпуха, напротив нее – Маркелыч с гитарой.
– Есть у тебя кипяток, Глаша? – спросила девочка.
– Чтоб кипом кипел, такого нет, барышня. А на что?
– Пятно господину кадету замыть дяденька велел.
– Сыми нагар, Петр Маркелыч. Ахти, сударь, как изгваздался! – закудахтала стряпуха. – Ну, скидайся, батюшка. На человеке способно ли замывать? Иди, Сонюшка, барышне негоже глядеть, как мы ихнее благородье отмоем. Насыпь, Маркелыч, уголье в утюг, вон на полке стоит…
Через пять минут Сергей сидел на лавке и смотрел, как стряпуха, намылив пятно, терла его в горячей воде. А когда Маркелыч, раздув духовой утюг, тоже подошел к столу, Непейцын попросил его:
– Сыграй, пожалуйста, почтенный, что давеча играл, как мы сюда входили.
– Понравилось вам?.. То ли? – Маркелыч прокашлялся, заиграл и запел тот же сладостно щемящий душу мотив.
Сергей кивнул головой и замер, слушая.
– Оно из оперы господина Глюка «Орфей». Ария «Потерял я Евридику…» – пояснил музыкант, закончив, и внимательно, долго посмотрел в лицо Сергея. – Хорошо?
– Очень… Прекрасно! – мог только сказать Непейцын.
– Пожалуй, сударь, вздень, – предложила стряпуха, кончившая гладить. – Сыровато околь пуговок, так там утюгом не подлезть… А вот и барышня.
Когда проходили через темную комнату, то не держались за руки, потому что впереди была освещенная дверь залы. Сели на прежние места. Перед Непейцыным оказалась налитая до краев чашка и полная печеньем тарелка. Соня сказала:
– Господину кадету очень понравилась Маркелычева игра.
– Да, искусный музыкант, – согласился Верещагин. – А знаете, кадеты, как он мне достался? За уроки. Учил я прошлый год одного княжеского сынка. К весне шестьдесят пять рублей долгу накопилось, но тут перестали вдруг за мной карету присылать, и узнаю, что его сиятельство в одночасье помре, а супруга с детьми сбирается отъехать на житье в Москву. Написал княгине – так, мол, и так. И вдруг является сей Маркелыч. За плечами гитара и скрипка, а в руках узелок с бельем и нот связка. «Я от княгини», – и подает конверт. Пишет барыня, что с наличными деньгами затрудняется и предлагает в уплату подателя письма. «Что же делать умеешь?» – спрашиваю. «Всякую услугу по дому: за столом служить, паркет натереть, белье любое гладить и плоить, табак тереть, ваксу варить, собакам хвосты и уши резать, за певчими птицами ходить, силуэты из бумаги выстригать». Еще чего-то насказал, и в конце: «На всех клавишных, струнных и духовых инструментах играть и той игре обучать, почему на хороший оброк могу отойтить». А глаза умные, прямо смотрит. Ну, думаю, надо все-таки поэкзаменовать. Спрашиваю первое, что в голову зашло: «Как ваксу варить?» Отвечает без запинки: «Возьму по стольку-то сажи, воску, сахару – все в золотниках обозначил – и, смешав так-то и так-то…» Вижу, знает. И удивляюсь: «Отчего ж тебя отдают?» Потупился: «Запиваю я-с…» – «Э, плохо! А у меня будешь?» Молчит. Отвел я его в горенку, что около прихожей пустовала. «Как, говорит, мне отдельный покоец? И кровать?» Там кроватенка плохая стояла. «Да, отвечаю, и обязанность твоя – учить племянницу мою на клавесинах». Ну, весь расцвел. «Так я, может, и не буду у вас того…» Оказалось, что у князя он с лакеями жил и от них много горя принял, раз сам грубого слова сказать не умеет…
– Он еще и грамотный, что-то пишет, – сказал Сергей.
– Ноты переписывать берет и оброк мне платит…
– Где же всему научился? – спросил Криштафович.
– Музыке его князь отдавал учить придворному капельмейстеру Арайе, а остальное между делом сам кой-где подхватил. Бывают такие: все, что увидел, вскорости и сам сумел – золотые руки. У нас с Софьей решено – он ей в приданое пойдет. Ну, неси-ка, будущая барыня, свои бирюльки, сыграем разок-другой.
Таких бирюлек Сергей никогда не видел. Костяные полированные маленькие предметы – каждый рассматривай да радуйся – Верещагин высыпал из ящичка на стол и сделал из них горку. Потом роздал всем проволочные крючки на длинных ручках.
– Ну, коза, начинай.
Соня, почти легши щекой на стол, внимательно осмотрела горку. Ловко и быстро оттащила снизу грабельки, потом откатила с другой стороны ведерко. Перевела дух и зацепила лейку. Но тут сверху свалился топорик, за ним прыгнул багер.
– Стой! – закричал подполковник. – Теперь ты, Непейцын!
Через час кадеты откланялись.
– А что было, пока мне пятно замывали? – спросил на дворе Сергей. – Не бранили медведем или еще как?
– Нисколько. Насыпали мне тарелку всего да спрашивали про братьев наших. Потом Соня прибежала и говорит: «Дайте ж ему поесть» – мне-то… И у тебя, Славянин, сестры нету?
– Нет. А что?
– Так. Девчонка, видать, душевная. Я чуть пряником не подавился, ее смех забрал, а тетке не сказала, чего смеется.
«Да, душевная, – думал Сергей. – Как хорошо за руку повела! И какая музыка!.. Но кто же был Орфей? И что такое опера?»
Следующий день приятели провели на 3-й линии. Новостью, которой гордились хозяева, был только что доделанный Филей диван. Наборный рисунок спинки состоял из чередовавшихся арочек и ваз с цветами, а сиденье покрывал матрасик темно-зеленого бархата.
– Вот захотите отдохнуть, сударь, – отвечал Филя на похвалы Сергея, – тут вам и постелем.
Но обновил диван Криштафович, после обеда клевавший носом.
В сумерки Сергей с хозяевами сидели перед топящейся печкой на половичке, вспоминая ступинские зимние вечера. Филя был в счастливом настроении и нет-нет да вспоминал свой диван…
– А немец-то, сударь, опять сказал вчерась «зер шён» за рисунок спинки, что я сочинил. Заказали бы вы какой футлярчик, пенал или еще что. Я бы, право, постарался.
– Мне, Филя, не надо, а вот Николаю Васильевичу сделай ящичек, – вдруг надумал Сергей. И рассказал про бирюльки, – На крышке бы такую вазу между арочек поставить или еще что.
– Очень хорошо-с, – одобрил Филя. – А по сторонам литеры Н и В поместим.
– Литер не надо, – схитрил Сергей, – бирюльки, может, жены его…
– Тогда букет покрасивее наберу, а на колонках желобки и верхушка из другого дерева.
«Как же я отнесу ящичек? – думал Сергей, перед тем как заснуть в каморе. – Да будто не знаю, чьи бирюльки. Поднес всей семье, а окажется у Сони, и станет она меня вспоминать».
Осип возвратился очень довольный Занковскими и тем, что было в гостях, куда возили их с Федей. Когда Сергей рассказал о вечере у Верещагиных, ответил пренебрежительно:
– Мы шоколад каждый день по три раза пили. И что такое инспектор? Корпус кончил, и вся его власть. А генерал Занковский обещался хлопотать, чтоб меня в гвардию с Федькой выпустили.
– А на что в гвардии жить станешь? – спросил Сергей.
– Матушка мне сколько захочу высылать будет. У нее, я чаю, запасено про мое офицерство. А для тебя дядя не поскупится. Хочешь, я попрошу Занковского, чтоб и за тебя отцу слово замолвил?
– Иди ты к свиньям с Занковским и с гвардией! – огрызнулся Сергей. Его задели слова брата о Верещагине. – Да смотри, гвардеец, как бы медаль на Аракчеева не перескочила.
– Не перескочит, – уверенно сказал Осин. – Я за каникулы отдохнул, сейчас как приналягу…
И оказался нрав – на весенних экзаменах настолько превзошел в успехах и Ляхова и Аракчеева, что один остался с медалью.
Характер ротмистра Мертича. Вот так счастливый день! Лекции на дому. Неужто она не встанет?В лагере капральство Непейцыных расположилось еще на линейке среднего возраста, в старший переводили в сентябре, после производства кадетов последнего класса. Но уже сейчас Сергей и его товарищи постоянно говорили, что и как будет, когда начнут проходить фортификацию, артиллерию, обучаться верховой езде.
Многие особенно опасались ротмистра Мертича. Слышно было, что на манеже он беспощаден. Если заподозрит кого в трусости – бич больше гуляет по всаднику, чем по коню. В это лето Мертич нагнал страху на робкие души расправой с экономом Нарошкиным, слывшим за честного по сравнению с изгнанным генералом своим предшественником. Увидев в кормушках верховых лошадей затхлый овес, ротмистр заявил, что доложит об этом директору. Нажимавшийся на сделках с поставщиками эконом тотчас предложил Мертичу часть прибыли. Вооруженный в этот раз одним хлыстом, ротмистр сделал им такой молниеносный выпад, что Нарошкин едва успел юркнуть под стол, а затем, выскочив из флигеля, пустился через плац. А Мертич гнался по пятам и бил по чему попало, пока ему не заступил дорогу полковник Корсаков.
– Мне процент предложил, ворюга!..– кричал в бешенстве ротмистр. – Зачем остановили? Все равно убью мерзавца!
В корпус Нарошкин не показался, прислал свидетельство, что тяжело болен. До назначения нового эконома его обязанности выполнял один из офицеров, а затхлый овес сожгли с возложением убытков на «больного».
Свободные часы этого лета Сергей проводил со своими корпусными. Друзей-греков взял на дачу сразу после конца занятий генерал. Уже более года Мелиссино не был директором Греческого корпуса, но продолжал заботиться о многих его кадетах. Несколько раз Дорохов звал Сергея погулять по городу – теперь им разрешалось выходить по воскресеньям без провожатых. Но как-то очень скоро они оказывались в казармах Белозерского полка, в котором служил Ванин двоюродный брат. У лихого поручика с утра шла карточная игра. Протомившись час-другой, Непейцын убегал на Васильевский. Потом и Ваня охладел к братниной компании, оставив партнерам все деньги и даже крестильный крест. После этого приятели побывали в Кунсткамере, где разглядывали диковины, пока Дорохов не стал жаловаться, что у него в глазах рябит. Другое воскресенье смотрели в Сухопутном корпусе, как играют в мяч. Тут Ваня так поспорил с тамошними кадетами, что едва унесли ноги – драться с сотней противников было невозможно.
А на 3-й линии все шло хорошо. Немец в Филе души не чаял, – что ни придумывал из столярных поделок, все заказывалось не по одному разу. Но когда Ненила завела при Сергее разговор, не открыть ли ее мужу отдельную мастерскую, Филя возразил:
– Разве я могу свое дело держать? Не видишь, что Август Иванович всегда цену назначает. Или ты станешь с заказчиками рядиться? А главное, я столярствую, пока делать при Сергее Васильевиче нечего, а выйдут в офицеры, то и поедем, куда назначат.
– Если б ты мастерскую завел, то я дяденьку попрошу кого другого для услуг прислать, – сказал Сергей.
– Коли не угодил, прикажите в Ступино съехать, – явно обиделся Филя. – А Ненилку не извольте слушать, болтает несуразное.
Шкатулка для Сониных бирюлек с наборным букетом на крышке, оклеенная внутри стеганным на вате атласом, давно стояла у Фили на полке. Но Сергей не знал, доведется ли ему сделать подарок девочке, которая как живая стояла перед глазами.
В середине лета он на дворе корпуса встретил Маркелыча, Музыкант шел по мосткам какой-то странной, приседающей походкой, неся под мышкой папку. Он узнал Сергея и снял шляпу:
– Мое почтение, господин кадет, ваше благородие.
– Здравствуй, Маркелыч!
– Gratie, signor [14]14
Благодарю, сударь.
[Закрыть], что запомнили.
– Здоровы ли Мария Кондратьевна с Сонечкой?
– Барыня здоровы-с, а барышню к пасхе вытребовали матушка ихняя в деревню. Надеемся, по осени обратно будут. Желаю здравствовать!
«Не приедет, так отдам подполковнику. Ей когда-нибудь переправят, и все меня вспомнит», – грустно думал Непейцын.
Учебный год открылся речью Верещагина о том, что пришло время оставить детские шалости, ибо в старшем возрасте подготовляются к офицерскому званию. Звание это есть высшее в государстве, так как нет дела почетней защиты отечества. А чтоб выполнять его с честью, надлежит выучиться всему, что им преподают. Противоположностью такой строго последовательной речи явился прощальный монолог, произнесенный в тот же день мосье Шалье, нанявшимся гувернером к детям богатого московского барина. В выспренних выражениях француз изобразил свой отъезд как осуществление давнего желания не только учить, но и воспитывать. Затем сказал, что сердце, полное горести, оставляет здесь и, наконец, приложив к сухим глазам платок, выбежал из недоуменно молчавшего класса.
Заниматься новыми предметами оказалось интересно. И езда сразу пошла у братьев хорошо: усвоенное в Ступине не забылось.
– Кто вас учил? – спросил Мертич.
– Дядя наш, нижегородских драгун полковник.
– Благодарить его всю жизнь будете. Вот смотрите, кадеты, Дорохов и Непейцын – Славянин крепче в седле сидят, увереннее конем управляют, а Непейцын – Овикула красивее, картинней ездит. Для полевой службы первое важней, для гвардейца-щеголя – второе.
С этого дня к прозвищам Осипа прибавилось еще «Овикула-гвардеец», на которое он не очень сердился.
В октябре, в одну из суббот, Верещагин окликнул Сергея:
– Зайди завтра к нам около полден. Дядя твой письмо прислал, просит книги некоторые купить. Мне из лавки принесли, а ты до оказии Филиппу передашь.
Вечером Сергей сходил за шкатулкой и на другой день, едва дождавшись назначенного часа, направился к офицерским флигелям.
В передней не было никого. Из зала слышались звуки клавесина. Кто-то бойко разыгрывал веселую мелодию. Вытирая ноги о коврик, Сергей думал: «Верно, Маркелычу разрешают, когда гостей нет».
Держа под мышкой подарок, он медленно отворил дверь и встретился глазами с сидевшей за клавесином Соней. Девочка перестала играть, и они смотрели друг на друга, одновременно заливаясь краской. Как она изменилась! Лицо совсем другое – ярче, живей. И платье красивое – серое с голубым, а на шее белая косынка завязана…
– Здравствуйте, господин Непейцын! – сказала девочка, вставая.
И голос изменился – стал глубже, мягче.
– Здравствуйте, мадемуазель, – отвечал Сергей и сразу выпалил: – Вот для ваших бирюлек, чтоб в ящике не ломались. Я думал, вас нету, мне Маркелыч сказал. Хотел господину инспектору отдать.
– Ах, прелесть какая! – сказала Соня, беря и рассматривая шкатулку. Она еще больше покраснела, даже шея стала одного цвета со щеками. Потом решительным движением подняла глаза на Сергея и заговорила быстро-быстро: – Спасибо за коробку, но мне вчера только дяденька рассказал, как вы товарища из реки спасли. Это так прекрасно, что я всю ночь про вас думала!
– Да нет же, я бы его сам не вытащил, если б не мосье Шалье, французский учитель…
– Я знаю, – перебила девочка, – он вам помог, но ведь когда бросались спасать, вы не могли предвидеть, что учитель прибежит?
– Не мог… – согласился Сергей, чувствуя гордость, радость, смущение под восхищенным взглядом Сони.
Она поставила шкатулку за клавесин.
– Как хорошо вы играете! – сказал Непейцын.
– Я? Нет. Вот Маркелыча бы послушали.
– Он вас все учит?
– Сначала другой учитель, в Твери, потом Маркелыч прошлую зиму, а все лето сама экзерсировала. У отчима от первой жены клавесин остался.
– В деревне?
– В деревне я недолго жила, а потом в Ямбурге. Такой городишко противный… – Соня повела плечами, как от холода. – Хотите, я вам что нибудь сыграю, пока дяденька не вышел? Он что-то дописать хотел до прихода Степана Яковлевича.
– Кого?
– Степана Яковлевича Румовского. Не знаете? Как же! Он профессор и инспектор в Греческом корпусе. – Соня села за клавесин. – Ну хорошо. Я сыграю сочинение господина Моцарта, он в Вене живет, Маркелыч сказывал…
Через минуту Непейцын перестал думать, почему не знает Румовского, а только слушал резвые звуки и радостно смотрел в склоненное личико, на выбившееся из-под белого платочка маленькое золотое сердечко на шнурке, блестевшее на серой материн платья.
– Понравилось? – спросила девочка, кончив играть.
– Очень. Спасибо. Может, еще что-нибудь…
Сопя не успела ответить. Из соседний комнаты вышел Верещагин:
– A, Сергей! Вот для кого наша премудрость разыгралась.
– Посмотрите, дяденька, какую господин Непейцын мне шкатулку для бирюлек подарил!
– Хороша укладка. Неужто все Филипп?
– Так точно, господин подполковник. Я думал, они в отъезде, хотел вам отдать… – бормотал Сергей.
– Ну, ну… Идем ко мне.
Вошли в комнату, где когда то Верещагин экзаменовал братьев. Ни картинки, ни зеркальца, только книги теснятся по полкам.
– Вот что дядя твой прислать просит, – указал инспектор на пачку книг на краю стола. – Сочинение о Петре Великом вышло. Еще том Степан Яковлевич донести должен. Вот и он, кажись.
Раздались тяжелые шаги, потом кто-то произнес: «Ф-ф-у!» – сказал басом несколько слов Соне, и в дверях показался тучный мужчина в зеленом мундире с владимирским крестом в петлице.
– Вот те просимый волюм, – прогудел вошедший, чмокнув хозяина в щеку и достав книгу из кармана. – Здравствуй, мой друг, – ответил он на поклон Сергея. – Любимый ученик, чай?
– Почти что… Но юноша более склонный к древней гистории.
– Сказания героические знать надобно не хуже алгебры, – сказал Румовский, садясь и стирая, широкое лицо фуляром – Примерами Александра и Цезаря лучшие полководцы вдохновляются.
– Похоже, и астрономии не так тебе любезна, как бредни древние, – улыбнулся Верещагин. – Кончил ли перевод Тацита своего?
– Что ты! И торопиться не стану, ибо в нем предметы для размышлений черпаю. Хоть бы рассказ, как при злой тирании римской находились nobiles [15]15
Благородные (лат.).
[Закрыть]кои стойкостью супротив зла ободряли сограждан. Ухитрись, переводчик, сыскать подобных в Академии! А над календарем астрономическим как раз сейчас тружусь. Нынче в два часа лег. Экономка моя за свечи утром укоряла… Однако слушаю записку твою.
– Прочти лучше сам. Не много ли для печатного объявления? – Верещагин передал другу исписанный листок.
Шевеля кустистыми бровями, Румовский начал читать про себя, а подполковник обратился к Сергею:
– Вот книгам вдобавок еще письмо дяде отправь. А тебя приглашаю пообедать. Не прочь? – Он выглянул за дверь: – Сонюшка!.. Ушла. Ну, сиди тут пока. Выищи себе книгу по вкусу, рассматривай.
Да, книг здесь много, и не только по математике. Атласы географические, «Книга Марсова», ряд томов «Histoire naturelle».
– Где же устраивать сие думаешь? – опустил листок Румовский.
– Генерал затею мою одобрил и в классах читать разрешил.
– А сколь часто собирать станешь?
– Раз в неделю, полагаю.
– Не быв оракулом дельфийским, предрекаю, что сих любителей со всей столицы не более дюжины наберется. Но дело доброе. – Румовский потянулся. – Эх, жизнь сидячая! Вчерась за полночь за столом, нонче с утра за столом, только и спасение, что до корпуса пешой хожу.
– А ты в кегли разминайся, как немцы, академики ваши, – подзадорил Верещагин.
– Когда в Берлине учился, игрывал, но больше до городков охотник. Вширь размах, и не шарик, а дубинка – в-в-их! – развернул плечом Румовский.
В дверь заглянула Соня:
– Тетенька кушать просят…
Сергея посадили рядом с девочкой. Маркелыч внес миску и, ловко разлив суп на маленьком столике, разнес тарелки.
«И нынче б не оскандалиться», – думал Непейцын.
