Текст книги "Закон-тайга"

Автор книги: Владислав Ахроменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Знаешь, Миша, когда мы с тобой познакомились, я тебя даже немного испугалась…

– А что – я такой страшный? – удивился Каратаев.

Та замялась:

– Да нет, не в этом дело…

– А в чем?

– Ну, когда узнала, что ты бывший военный…

Каратаев только плечами передернул:

– Ну и что?

– Ты же видишь, какие тут военные… Пьяницы, пошляки, слова нормального от них не услышишь… Только одно на уме: водка да это самое… – Девушка стыдливо склонила голову. – Мат-перемат, водка, пьянки, драки, словно дикари какие-то… И как это они солдат могут воспитывать, когда сами…

Михаил нахмурился:

– И что?

– Ну, меня тут не любят… Разные вещи нехорошие говорят, правда, тебя немного побаиваются, так что не очень уж…

– Про тебя?

– Ну да, Миша… – Девушка с большим трудом подавила в себе тяжелый, непроизвольный вздох и продолжила: – Так то, что они всякие гадости и пошлости говорят, это даже не самое страшное. Знаешь, за последнее время я уже научилась не обращать внимания.

– А что еще?

Даже несмотря на сумерки, Михаил заметил, как его спутница густо покраснела.

– Так что?

– Да, мол… что ты цыпа такая, другая бы уже давно за счастье, а ты… Я тебе удовольствие хочу доставить, а ты еще и сопротивляешься. Что – лучше других, изображаешь из себя правильную?..

– Значит, к тебе пристают? – наконец-то Дошло до бывшего спецназовца.

Нервно проглотив слюну, девушка произнесла:

– Ну да…

Михаил насупил брови:

– Кто?

Как раз в это время спереди замаячил силуэт мужчины: длинная шинель, форменная шапка, нетрезвая походка – все это выдавало в нем офицера местного гарнизона.

– Да вот этот… лейтенант Сидоров. – При виде обидчика Таня сильней вцепилась в рукав спутника.

– Обожди…

Осторожно освободив руку, Михаил догнал военного, взяв за шиворот, легонько приподнял и осторожно подвел к Татьяне.

– Этот?

– Ой, не надо, Миша, не надо…

– Этот?

– Ну да… Точно, лейтенант Сидоров, он мне такие гадости говорил…

– Какие?

– Ой, я даже сказать тебе не могу… Прости, Миша, но стыдно… Ну, ты ведь и сам понимаешь, что он мог мне предложить?

Короткий удар ребром ладони – и лейтенант полетел в сугроб.

– Больше не будет, – резюмировал Каратаев, – ты, Танечка, если кто еще тебе что скажет, так мне сразу же… Понимаешь?

Девушка посмотрела сперва на лейтенанта – из огромного сугроба торчали хромовые сапоги и нижняя часть туловища, затем – на Михаила и произнесла, даже не пытаясь скрыть восхищения:

– Миша, какой ты сильный!..

* * *

Старшина Петренко проснулся, будто бы от толчка: переполненный мочевой пузырь сработал лучше любого импортного будильника. Открыв глаза, милиционер посмотрел на Василису – даже теперь, во сне, она продолжала похотливо улыбаться, при этом потная ладонь малолетки лежала на гениталиях возлюбленного.

Наверное, старшина по-своему любил Василису Игнатову – иначе как объяснить, что он не грубо скинул ее руку, а осторожно снял, а сам, взяв из-под подушки свои синие армейские трусы (недавно профессионально украденные в гарнизонной прачечной, где они сушились на веревке), натянул на волосатые ягодицы и, сунув ступни в обрезанные валенки, пошел в холодные, заледеневшие сени: там, на вешалке, висел огромный, почти что безразмерный, караульный тулуп (из того же самого гарнизона, разумеется), которым семья Игнатовых обычно пользовалась во время ночных походов на мочеиспускание.

На дворе была морозная темная ночь – Петренко хотя и был по пьяни нечувствителен к морозам, но даже он зябко поежился, вспомнив о мягкой, теплой Василисе, оставленной в постели.

Как человек с понятием, старшина милиции решил не мочиться на крыльцо, а немного отойти – к сараю, благо сугробы были невелики.

Он уже встал рядом с дощатой стеной, немного приспустил трусы, но в это время услышал где-то совсем близко скрип снега.

Петренко, продолжая испускать из себя мочу, повернулся – в каких-то нескольких шагах от него стояли три огромные рыже-полосатые кошки: в лунном освещении полосы рябили в глазах, и милиционер встряхнул головой, пытаясь отогнать навязчивое наваждение.

Одна кошка сразу же исчезла, но две другие остались. Они казались такими грациозными, такими домашними, что милиционер не удержался и присвистнул:

– Фьють, фьють…

Вновь скрипнул снег – кошки как-то очень синхронно сделали шаг вперед.

– Кис-кис-кис, пойдемте домой, я вас молочком угощу. – Иногда даже милиционерам не чуждо чувство сострадания к голодным животным, замерзающим на улице в предновогоднюю ночь.

Кошки сделали еще один мягкий шаг вперед…

– Кисоньки, холодно вам, хозяева из дому выгнали. – Старшина уже закончил нехитрый физиологический процесс; резинка щелкнула по волосатому животу.

Наверное, если бы не профессиональное чувство, история бы эта имела другое продолжение, но Петренко, вспомнив, как приятно бить беззащитных существ, забыв про мочеиспускание, ударил кошек ногой, целясь в левую…

Увы, самогон Сидорихи оказался слишком забористым и суровым: удар пришелся как раз между двумя рыже-полосатыми кошками, и старшина, потеряв равновесие, с размаху упал в сугроб.

– Во, бля… – Старшина выплюнул снег и попытался встал на четвереньки, но в это самое время обе кошки прыгнули на него…

Борьба была недолгой – разнеженный недавним теплом и самогонкой, старшина даже не сопротивлялся. Спустя десять минут мертвенно-желтый свет зимней дальневосточной луны освещал жуткую и отвратительную картину: кроваво-бурое месиво на вспаханном снегу; голова, откусанная нетерпеливым хищником, валялась в нескольких шагах, в сугробе, под забором, а на самом месиве, довольно урча и чавкая, сидел, облизывая окровавленные лапы, огромный рыже-полосатый тигр-каннибал…

* * *

То ли от непривычного ощущения одиночества, то ли от холода, но Василиса проснулась и, нетрезво пошарив рукой по подушке, пробормотала сквозь сон:

– Ваня, Ванечка, давай еще палочку… А?

Но Ваня уже не слышал ее: то, что осталось от бывшего старшины февральской милиции, перемешалось с побуревшим от крови снегом и лохмотьями растерзанного тулупа и лежало под забором, а от него в сторону тайги вели огромные следы страшного хищника…

Глава шестая

В кино влюбленные, к сожалению, опоздали – Таня предложила пойти в гарнизонный госпиталь, в красный уголок.

– Знаешь, а у нас уже елку поставили, – сказала она, смущенно улыбаясь, – наверное, я еще маленькая… Но что могу с собой сделать – так люблю Новый год, елку, наряжать ее, развешивать игрушки… Еще с детства. Может быть, поможешь?

Михаил Каратаев давно уже вышел из того возраста, когда наряжают новогоднюю елку. Да и елок этих за свою жизнь он, охотник, перевидал столько, что на десятерых хватило бы… Не говоря уже о пальмах, кактусах, карликовых березах и прочем, что он видел за время многотрудной и ответственной службы в «Альфе», за время путешествий по странам и континентам.

Но если Таня попросила – возражать не стоит. Тем более такой замечательный шанс побыть вдвоем, может быть, он и скажет ей то, что собирается сказать вот уже целый месяц…

Красный уголок в госпитале оказался небольшим, но на редкость уютным: телевизор, тепло, мягкие кресла, приятный полумрак…

Елка была еще холодной – наверное, ее принесли с мороза пару часов назад. Благоухая свежей хвоей, она занимала собой почти половину маленькой комнатки; темные ветви-лапы и этот свежий запах невольно создавали ощущение старой, когда-то слышанной в детстве, но давно забытой сказки.

– Ну что – давай игрушки развешивать, – дурачась, спросила девушка, – а потом дождик, снежинки, серпантин?..

Михаил не противился, скорее наоборот, – стоя на табуретке, он аккуратно и бережно брал из рук Тани игрушки, и, когда их руки случайно соприкасались, оба смущенно отворачивались.

– Таня, а этот самый Сидоров… лейтенант… Ну, которого я сегодня… Ну, короче, ты понимаешь?

Девушка насторожилась:

– Что?

– А часто он к тебе пристает? – не глядя на девушку, спросил бывший спецназовец.

– Да один раз только… Он раньше к Оле приставал – наверное, подумал, если я сестра, то и я такая же доступная, – тяжело вздохнула девушка, никогда не одобрявшая поведения старшей.

– А Оля – она что, совсем опустилась? – печально вздохнул Михаил.

– Да, знаешь, в последнее время она очень изменилась. Я пыталась с ней говорить, мол, замуж бы ты вышла, ребеночка бы родила, ты же женщина, а каждая женщина когда-нибудь должна стать мамой, – при этих словах Таня неизвестно почему покраснела, – а она мне: мол, пока не нагуляюсь, никакого замужества. А чем, мол, еще тут заниматься? С детьми – проблемы. Пеленки, мол, да и время от гулянок отнимают. Мужиков тут хватает, говорит, а мы, бабы, всегда в цене.

Михаил лишь передернул плечами и ничего не ответил – да, подобную философию исповедовало подавляющее большинство женского населения Февральска, как, наверное, всех или почти всех диких поселков Дальнего Востока.

– Я сперва подумала, что с этим лейтенантом, с Сидоровым, у нее серьезно. Обрадовалась даже: ну наконец-то. Все-таки долго с ним встречалась, целую неделю, – продолжала Таня, – а оказалось, что она в это же время и с начальником милиции Игнатовым, и со старшиной Петренко, и с другими тоже… гуляет. Я думала, что наговаривают на нее злые языки, а она говорит: мол, а что тут такого? Не люблю однообразной пищи…

– А ты что – больше не пыталась на нее повлиять? – Михаил, спустившись с табурета, принялся украшать нижние ветви.

– Да уж пыталась. И не только я. Бесполезно, не слушается. Да и она – старшая. Был бы жив наш отец – все было бы хорошо…

Отец сестер, известный на Дальнем Востоке столяр-краснодеревщик, четыре года назад погиб в автомобильной катастрофе.

Таня продолжала:

– А мать – что она одна может сделать? Старенькая уже, совсем больная. Да и жизнь теперь такая тяжелая, сам понимаешь… Я вот никак не могу понять: ты ведь молодой еще, красивый, сильный – почему ты до сих пор в тайге живешь?

Каратаев вздохнул:

– Нравится… Не знаю и сам.

Но подумал он больше, много-много больше – и о том, что ради нее согласился бы перебраться насовсем сюда, в Февральск, и о том, что перешел бы к более оседлому образу жизни, и что ради нее может изменить любые привычки, лишь бы только она, Таня, согласилась бы быть его навсегда…

Но девушка или не понимала мыслей Михаила, или делала вид, что не понимает: она аккуратно доставала из коробки блестящие игрушки и, взяв их за ниточки, бережно протягивала собеседнику.

– А вот эту туда повесь, – ее улыбка мерцала в полутьме, – а вот эту…

"Ладно, ведь я сегодня никуда не спешу… Может быть, попозже и скажу", – решил Каратаев и вновь укорил себя за такую нерешительность.

* * *

Капитан Андрей Киселев, стоя на вокзале Хабаровска, то и дело нетерпеливо посматривал на информационное табло – вот-вот должны были подать скорый поезд «Хабаровск – Москва».

Настроение было – лучше не придумаешь.

В одном кармане мятого кителя лежала перевязанная аптекарской резинкой толстая пачка денег, целых пять месячных окладов со всеми северными прибавками (один из которых он уже успел оставить в привокзальном ресторане), в другом кармане лежала копия постановления военно-врачебной комиссии об увольнении его, капитана войск МВД Андрея Киселева, "по состоянию здоровья".

Наверное, никогда еще капитану не везло так, как там, в окружном госпитале Хабары: по приезде с места службы он сразу же попал на прием к известному в здешних краях врачу-наркологу майору Митяеву. Нарколог – огромный мужчина с подозрительно сизым носом, на котором шелушились струпья кожи, выцветшими глазами и красными руками – долго щупал пульс, мял живот, бил по коленной чашечке, но после нескольких промахов отложил резиновый молоточек и задумчиво погладил большой сизый нос.

– Да, дела у вас неважные, товарищ Киселев, – вздохнул военврач.

Капитан вопросительно посмотрел на медика и испуганно подобрался на жесткой госпитальной табуретке.

– А что?

– Похмелье… Кум замялся.

– Ну, я вчера, между нами, немного выпил… Как мужчина – мужчине, как офицер – офицеру говорю… Вы ведь понимаете меня, правда? – с надеждой спросил он. – В поезде холодно, сами понимаете, скучно, впереди – полная неизвестность…

– Да не про тебя я, – поморщился нарколог. – Ладно, на двоих сообразим? – Последовало совершенно неожиданное, но такое душевное: – А я тебе все про твое здоровье расскажу; по себе знаю…

Не прошло и получаса, как оба офицера – и внутренних войск, и медицинских – уже сидели друг против друга и, закусывая вскрытой скальпелем банкой китайской тушенки «Дружба», признавались друг другу в вечных чувствах: любви и дружбе.

– Цирроз у тебя, капитан. – После первых пятидесяти граммов медик перешел на «ты». – В последней стадии уже, кстати…

– И что – это серьезно? – немного всполошился кум.

– Печень очень сильно увеличена, анализы бы неплохо сдать… Может быть, и подлечиться бы, да мест у нас в госпитале мало. По такому диагнозу – тем более. Да ладно, тут и без того все понятно. Ну, давай, не грусти, за твое здоровье! – Майор медицинской службы на всякий случай истово перекрестился, но почему-то слева направо. – Давай, капитан, чтобы земля, как говорится, тебе пухом была… За здоровье!

Сегодня он что-то все путал: печень Киселева он тоже щупал с левой стороны, причем – через китель.

– И что теперь? – Занюхав резиновой перчаткой, валявшейся на столе, капитан МВД потянулся к открытой банке тушенки.

– Комиссовать тебя надо. Умрешь зато, как белый человек, на Большой земле. В тепле, в уюте. Есть у тебя там кто?

Капитан попытался представить своих родственников, обитавших где-то в Поволжье, но не представил: перед глазами рябила початая литровая бутылка спирта, мешая сосредоточиться…

Поволжье не Поволжье – какая разница?! Главное, что на Большую землю, где жизнь теплая, дешевая, где нет ни страшного вора Астры, ни блатных законов, ни этих жутких холодов…

Зато есть пенсия, сообразная с последней дальневосточной зарплатой, да еще и прирабатывать где-нибудь можно – на спиртзаводе, например, сторожем…

А почему бы и нет?

– …на первой платформе первого пути начинается посадка на скорый поезд "Хабаровск – Москва". Нумерация вагонов – с головы поезда… Повторяю… – гулко разносился по пустынному в такое позднее время перрону голос дежурного по вокзалу.

Подхватив легонький фанерный чемоданчик (сделанный, конечно же, на зоновской промке), капитан в отставке, улыбнувшись, двинулся в сторону своего вагона. Спустя час послышался неприятный звук лязгающих бамперов, и вагон, дернувшись несколько раз, поехал на запад, быстро-быстро набирая скорость…

Унылые заснеженные пейзажи сменяли друг друга, но казалось, что за окном – один большой пейзаж, на редкость тоскливый.

Киселев, тупо глядя в заиндевевшее окно, вяло тянул «Пшеничную» – по поводу окончательного отъезда на Большую землю он был очень растроган.

Но чем больше пил он водку, тем больший дискомфорт испытывал: не было человека, перед которым можно было бы выговориться, не было собутыльника, которому можно было бы излить душу.

Как теперь бывший кум пожалел об отсутствии благодарных слушателей! Отворись дверь и войди в купе самый последний запомоенный акробат с его зоны, мент бы только просиял и налил бы ему водяры – полный стакан…

Подхватив остатки спиртного, Киселев двинулся по устланному алой ковровой дорожкой коридору вагона в сторону купе проводника: счастливому отставнику так хоть с кем-нибудь поговорить!

И ему повезло: таковой быстро нашелся. За столиком служебного купе сидел молодой безусый человек в форме железнодорожника, которую недавний кум спьяну перепутал с авиационной.

– Слышь, летчик, посидим? – И Киселев достал из кармана недопитую бутыль.

– Ну, давай, служивый, – нимало не смутившись разницы в возрасте и звании, согласился проводник. – Посидим, коли нальешь…

После того как «Пшеничная» была допита, проводник извлек откуда-то бутылку «Русской», затем – еще одну, затем – еще…

Чем больше пил Киселев, тем больше он рассказывал о себе и своей героической, опасной и трудной службе на благо Родины.

– Да ты знаешь, кто я такой? Ты знаешь, когда я на зоне хозяином был, я один, в натуре, воров в законе помоил! В натуре! Отвечаю! Вот сам, вот этой бадангой! – И бывший мент тряс огромной палкой «Московской» колбасы, купленной им втридорога в вагоне-ресторане. – Они мне там за пивом в поселок каждое утро бегали! – Отставник отчаянно врал не только по поводу воров, но и по поводу пива – достать его на зоне и вообще в дальневосточной тайге было очень тяжело, почти невозможно.

– Давай выпьем. – Проводник подлил себе и собеседнику; стаканы были пусты вот уже больше десяти минут.

– Да обожди ты! – Как ни странно, но теперь собственное вранье захватило бывшего кума, и желание возвысить себя было даже больше, чем желание выпить. – А когда откидывались, слышь, пацан, так плакали и говорили: "Спасибо тебе, дорогой наш товарищ капитан, за твою науку. Больше попадаться не будем: "А если и попадемся, то будем к тебе проситься…" – Отставной капитан перевел дух, прикидывая: "А если бы так на самом деле…" – Астру, вора знаменитого, знаешь такого?

Проводник-подросток глупо захлопал безволосыми ресницами – значит, не знал, лох.

– То-то. А я знал. Большой человек. Его собственные слова были, так мне и говорил – спасибо тебе, мол, дорогой товарищ капитан, век тебя не забуду… Уезжал, добрый такой, адрес свой оставил. Заходи, говорит, когда в моем городе будешь. Если проблемы какие возникнут, – бывший кум икнул, – или вообще что… Все решу. Бандиты если какие наедут – строй их от моего имени. Так что знай, пацан, с кем тебе выпить приходится. Детям, внукам потом будешь рассказывать, гордиться, бля… – Киселева с каждым глотком разбирало все больше и больше. – Обещал, что купит мне дом на Багамах и самый дорогой «мерседес», а если откажусь – сделает так, что меня назначат начальником "Белого лебедя", а потом на повышение – министром внутренних дел!.. В Москве буду генералов гонять! С президентом водяру трескать! Астра мне так и сказал – мол, нам такие люди, как ты, очень нужны… То-то!..

Подросток внешне спокойно слушал этот бессвязный монолог одичавшего в тайге пассажира, тонко икал, но ничего не возражал – видимо, верил. На самом деле он, практикант железнодорожного училища, еще не привыкший к своей профессии и, как следствие, к такому большому количеству спиртного, был вдребезги пьян…

Вскоре за окном показались знакомые сопки, на землю пала тяжелая фиолетовая мгла.

Взяв со стола бутылку, Киселев принялся наливать в стаканы – себе и слушателю.

– Ну, за мою тяжелую, но нужную Родине службу, на посошок, – произнес бывший мент, глядя в окно. – Это что – Февральск?

– Ы-ы-ы-ы… – очень жалобно проблеял практикант; у него было такое выражение лица, будто бы он хочет заплакать.

– Бля, Февральск, это же моя остановка, что же ты, проводник называется, мне ничего не сказал? – И комисованный, залпом допив водку, побежал в купе и принялся лихорадочно собирать вещи.

Спустя несколько минут поезд тронулся, огромная зеленая гусеница ползла по заснеженной равнине – на перроне осталась вздорная фигурка отставного капитана в расстегнутой шинели, с чемоданом в руке…

– Пока, летчик! – Киселев возбужденно помахал рукой вслед уходящему поезду. – Если какие проблемы – пиши мне, я все решу, когда министром буду…

* * *

Все было бы хорошо, если бы Киселев не забыл, в какой же именно стороне находится родная зона, которой он отдал такой кусок жизни.

Правда, он хорошо помнил только одно: если идти по путям налево от станции, то через часа четыре можно при хорошей погоде и попасть. Но бывший кум – вот незадача! – совершенно забыл, как надо повернуться к станции – спиной или лицом.

Конечно же, таежная зима, злая вьюга и сорокаградусный мороз – не самые лучшие условия для такого путешествия, которое задумал мент. Но водка играла в милицейской крови, будоражила сознание, звала на подвиги и свершения, и Киселев решил твердо: дойти во что бы то ни стало к зоне до утра.

Ветер дул в спину, раздувая шинель, как парус, и это помогало – капитану было легче держать равновесие на неверных ногах.

"Сейчас бы хоть сто граммов пригубить", – с тоской подумал Киселев и механически сунул руку в карман шинели и едва сдержал восклицание радости: он нащупал флягу со спиртом…

Руки мерзли, трусились, и недавнему капитану МВД стоило огромного труда извлечь флягу с драгоценной, спасительной жидкостью из кармана. Наконец, когда эта нехитрая, но ответственная операция была исполнена, Киселев, открутив пробку, блаженно улыбнулся и жадно припал к горлышку: по всему телу разлилась живительная теплота, и отставному капитану сразу же сделалось очень хорошо…

Правильно говорят умные люди: человеку пьяному не стоит отправляться в дорогу, особенно тут, в тайге, особенно зимой…

Заснеженные шпалы были почти невидимы, а только осязаемы – скользили, подлые, под хромовыми сапогами, и бывший кум, уже забыв, кто он вообще такой и куда теперь идет, продолжая то и дело прикладываться к холодной фляге, ориентировался исключительно по уходящим вдаль продольным бугоркам – рельсам, засыпанным снегом.

Очень хотелось спать, но богатейший, полученный на службе опыт брал свое, и отставной капитан решил, что заснет тут, на рельсах, лишь только тогда, когда допьет весь спирт.

Но его сладкой мечте не суждено было осуществиться. Недавний маленький глоток из фляги застыл в глотке. А мелькнувшая сбоку огромная, но грациозная рыже-полосатая тень стала последним, что увидел он выцветшими от пьянства глазами.

Пропитанное алкоголем вялое тело мента даже не отреагировало на страшный удар, и он, как куль с дерьмом, упал на шпалы, как куль, перетянутый скрипящей кожаной портупеей.

Сперва страшный хищник мгновенно перекусил хрупкую от мороза портупею – чтобы не мешала трапезничать. Затем принялся за более вкусные места тщедушного ментовского тела: конечности, слабо хрустнув, быстро исчезли в хищно оскаленной пасти, тело, разорванное острыми клыками и мощными лапами, вскоре превратилось в один небольшой, дымящийся кровью обрубок.

Видимо, вкусовые ощущения хищника после дегустации алкоголика-мента были несколько необычными, и потому он на всякий случай решил попробовать и эту маленькую голову, на которой каким-то чудом еще держалась форменная шапка-ушанка.

Однако и тут людоеда ждало разочарование: после того как, немного поперхнувшись жесткими костями черепа, он проглотил раздробленную голову, хищник почувствовал острую боль в нёбе.

Отойдя на несколько метров от несчастных останков кума, тигр принялся кашлять, и кашлял он до тех пор, пока из его пасти на девственно-белый снег вместе с ошметками одежды и кровавыми сгустками не выпала форменная милицейская кокарда…