Текст книги "Закон-тайга"

Автор книги: Владислав Ахроменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Владислав Ахроменко
Закон-тайга

Пролог

Огромная рыже-полосатая кошка, мягко прыгнув в сугроб, замерла: казалось, совсем рядом под чьими-то подошвами скрипел снег. Кошка была голодна, в животе урчало, и она прислушалась…

Тигр появился тут, в диком и малолюдном Хабаровском крае, недавно: холода и бескормица привели хищника, обычно столь осторожного, к человеческому жилью. Амурские тигры, как правило, редко нападают на людей: в тайге живности достаточно и без того.

Но это весной, когда на сопках нежно-розовым цветом распускается багульник, это летом, когда девственная дальневосточная природа позволяет мощному и свирепому хищнику прокормиться вдоволь.

Зимой, потеряв осторожность, амурский тигр, доведенный хроническим голодом до отчаяния, способен на все. А попробовав человечины, столь беззащитной и потому легкодоступной, он ни за что не согласится променять ее на другое…

А этот, огромный, больше двух метров, окончательно отощавший, уже пробовал сладкого человеческого мяса, правда чуть-чуть.

Его не пугала близость поселка: залатанные щитовые домики, снятые с колес железнодорожные ветхие вагоны, тщедушные фигурки людей вдали, рельефно выделявшиеся на иссиня-белом снегу, их слабые голоса и вьющиеся дымки надо всем этим…

Тигр продолжал стоять почти по брюхо в снегу; кончики рыже-белой шерсти обросли сосульками, сквозь облепленную репейником шкуру торчали ребра. Уши были навострены, кончик хвоста нервно подрагивал. Это было бы действительно красиво: огромная рыжая кошка с белой манишкой на ослепительно-синем, девственном снегу. Яркое дальневосточное солнце заставляло снежинки переливаться, искриться, разбивало их на мириады брызг…

Да, это действительно было бы красиво, великолепно, если бы не было так страшно.

Шаги тем временем приближались – они были нетверды и неустойчивы, эти шаги. Неожиданно до обоняния тигра долетел легкий запах горелого табака, водочного перегара и какой-то вони – так может пахнуть только человек, и тигр, слегка пригнувшись, насторожился…

* * *

То утро выдалось для известного в поселке Февральск бомжа Дюни тяжелым: Дюня был одним из самых удачливых профессиональных сборщиков бутылок – профессия, очень распространенная в здешних краях. Впрочем, с тех пор как началась зима и выпал снег, жить становилось все трудней, и удача повернулась к Дюне задом: бутылки, брошенные нетрезвыми руками местных алкоголиков (а тут, в Февральске, таковыми было почти все население от шестнадцати и старше), ныряли в метровые сугробы и извлечь их оттуда не было никакой возможности.

А если нет стеклотары – нет денег и, следовательно, гарантированной выпивки, которая, как правило, заменяла бомжу и еду.

Дюня – неопределенного возраста, плешивый, маленький, согбенный, с лицом, напоминавшим печеное яблоко, – нащупал в кармане ватника окурок «Беломора» и тут же поймал себя на мысли, что этот бычок – последний из тех, что ему удалось найти в мусорке местной столовой.

То ли от денатурата, выпитого на днях, то ли от полученного сегодня утром пинка (Дюня иногда выносил помои, за что получал от поварих объедки, но сегодня опоздал на работу) страшно болели почки, и это заставляло то и дело проводить по пояснице окоченевшей рукой.

Он остановился, отдышался, встал против ледяного ветра и, сунув одеревеневший чинарик в коричневые от чифиря, выщербленные зубы, с тяжелым, безотчетным вздохом закурил – порывы ветра сразу же относили дым за спину Дюни, и он еще раз укорил себя за то, что не дотерпел до теплой вонючей котельной, где жил: табачный дух долго держится в закрытом помещении.

День можно было считать потерянным: в авоське лежало всего только три бутылки из-под водки и одна – из-под «Портвейна-72», и вырученных денег вряд ли хватило бы даже на лосьон «Огуречный», не говоря уже о «Тройном» одеколоне, который Дюня просто обожал.

Обитатель котельной, выпустив через нос две струйки вонючего дыма, пробормотал философски:

– Да, бля, житуха совсем хреновая…

Состояние было похмельным, а потому – сумрачным, таким же совсем хреновым, как и житуха. Мутные мысли блуждали, перескакивали с чинарика на одеколон, с одеколона – на лосьон, с лосьона – на недавнее зоновское прошлое (бомж отсидел на общаке пять лет, и на зоне был чертом, запомоенным – категория, ниже которой только педерасты), с зоны – на бренность человеческого бытия, и Дюня не мог остановиться на чем-нибудь одном.

Бутылки сиротливо и жалобно позвякивали друг о друга, ветер продувал рваный бушлат насквозь, мороз щипал за облупленный сизый нос и щеки, замерзли ноги, обмотанные старыми, два месяца нестираными портянками, – в такие минуты бомж был готов повеситься. И он бы наверняка так и поступил, если бы не любовь к лосьону.

Правильно говорят: надежда умирает последней. Умирает последней она даже у бомжа, но без таких физических и нравственных мучений, какие в эту зиму преподносила Дюне злодейка судьба…

Дюня очень рассчитывал на помойку за дощатым туалетом-"скворешником", где, по расчету профессионального сборщика стеклотары, можно и должно было чем-нибудь поживиться.

Бомж, поеживаясь и кутаясь в драный бушлат, хукнул на грязные, с загнутыми обгрызенными ногтями руки – это, впрочем, не помогло: холод донимал. Он, охая и стеная, двинулся в сторону туалета. Еще издали он заметил, как два вусмерть пьяных дембеля из местного гарнизона, пошатываясь, в сорокаградусный мороз в шинелях нараспашку пьют из горла вино.

Глаза Дюни плотоядно загорелись. Несмотря на хреновое похмельное самочувствие, изжогу и ломоту в пояснице, он гусиными шажками засеменил промерзшими ногами быстрей. Кирзачи утопали в желтых, потечных от мочи сугробах, но Дюню это никак не смущало.

Однако дембеля оказались проворными и, что было гораздо хуже, коварными и не понимающими страдания других: допив вино, они по очереди бросили бутылки в промерзшую стену туалета, словно это были боевые гранаты, – те разлетелись с мелодичным звоном, и несчастному бомжу показалось, что солнце померкло навеки.

Дюня, пораженный таким гнусным и беспощадным цинизмом, остановился, смахнул с грязной седой щетины скупую мужскую слезу – да, по всему было видно, что сегодня «Тройного» ему не видать. Можно было бы полакомиться мастикой, но от нее в последнее время у бомжа целый день болела печень и мучила изжога.

– Братцы, – прохрипел он, – зачем же вы так?!

Дембеля – счастливые, с раскрасневшимися от мороза и спиртного лицами – повернулись к нему и, гадливо поморщившись, послали его подальше.

– Братцы… – прошептал пораженный Дюня, но это обращение утонуло в сатанинском хохоте.

Грязно выругавшись, дембеля проследовали в сторону магазина – видимо, за добавкой.

– Чтобы вы в жизни ни одного живого пузыря не нашли, – грязно и цинично выругался Дюня; это пожелание было самым страшным, на какое только способен профессиональный сборщик стеклотары.

Он бы так и стоял, шмыгая носом и думая о бренности бытия, если бы посторонний звук за спиной не заставил его обернуться…

* * *

Огромная рыже-полосатая кошка с белой манишкой упруго, грациозно приближалась к человеку, распространявшему вокруг себя тяжелых запах перегара и скверного табака. Человек этот обернулся и замер: прямо на него смотрели безжалостные зелено-желтые глаза убийцы…

Они смотрели друг на друга недолго – всего одно мгновение, но этого страшного, гипнотического желто-зеленого взгляда оказалось достаточно, чтобы Дюня понял: это конец. Волосы под грязным треухом встали дыбом и, казалось, зашевелились; лоб покрылся липкой, ядовитой испариной, а на снег, как раз из-под ватных штанин, полилась желтоватая струйка…

"Бежать, бежать…" – эта мысль была столь же естественной, сколь и бесполезной: тело рыже-полосатой кошки мгновенно сжалось, как огромная стальная пружина, и спустя мгновение Дюня почувствовал страшной силы удар в грудь – тигр не промахнулся.

Бороться, сопротивляться не было ни сил, ни решимости; страх, ядовитый и зловонный, точно моча, парализовал бомжа. Над самым ухом послышался грозный, устрашающий рык, клацнули страшные челюсти, и когти тигра неотвратимо вонзились в грудину несчастной жертвы, без особого труда войдя через ватный бушлат…

Мучения человека, пожираемого проголодавшимся тигром-людоедом, ужасны: Дюня почувствовал холод вонзившихся между ребер когтей, и дикая, нечеловеческая боль заставила его истошно закричать:

– А-а-а-а-а!..

Крик, отразившись от голых сопок, резко оборвался: легким движением мощной головы тигр зацепил желтым клыком за горло. Из разорванной гортани несчастного вырвалось слабое птичье клокотание, однако оно было недолгим: недовольный поведением жертвы, тигр быстро закончил процедуру умерщвления, перейдя к самому главному, откусив голову…

Кровь, стрельнув из сонной артерии уже безголовой жертвы, залила ближайший сугроб. Голова с дико вытаращенными глазами была отброшена нетерпеливым хищником в сторону, и рыже-полосатая кошка, довольно урча, уже разрывала когтями ватный бушлат. Через несколько секунд все было кончено – развороченные внутренности дымились на снегу, бурая кровь из брюшины расплывалась под тигром и его жертвой огромным бесформенным пятном.

Откусив руку, людоед склонил голову набок, чтобы переложить кость на мощные коренные зубы. Раздался оглушительный хруст – через несколько секунд окровавленная кисть скрылась в хищной пасти…

Треск ломаемых мощными лапами ребер – и хищник уже добирался до еще горячего, пульсирующего сердца: наверняка это было самое вкусное в жертве. Сероватые скользкие кишки случайно намотались на передние лапы, и это на какой-то момент лишило его радости наслаждения человечиной: тигр, нагнув морду, одним движением головы отбросил кишечник на метр…

А вот с ногами пришлось повозиться: они были обуты в вонючие кирзачи, которые пришлось долго пережевывать. Вкус был немного непривычным, гадким, и это заставило хищника поморщиться. Людоед недовольно зарычал…

До посещения поселка тигр не ел пять дней, и это решило все: через несколько минут от Дюни остались лишь ошметки окровавленной одежды и голова – отсутствие мяса на щеках и шее не привлекло внимания уже утолившего первый, острый голод тигра. Морда хищника довольно скалилась, на длинных усах уже замерзала темная, похожая на кофейную гущу кровь. Тигры – животные чистоплотные, и потому после непродолжительной трапезы он решил пополоскать клыки. Недалеко от поселка бежал быстрый ручей – он не замерзал даже в суровые местные зимы. Подойдя к берегу, хищник склонил голову и высунул измазанный кровью язык. Чистая родниковая вода быстро обмыла огромные клыки людоеда. Он, довольный собой, принялся вылизывать лапы.

Спустя несколько минут тигр исчез так же быстро, как и появился, и лишь огромные, размером с человеческую голову, следы, ведущие в тайгу, да окровавленное месиво на краю поселка свидетельствовали о развернувшейся тут трагедии…

Глава первая

Наверное, еще никогда начальнику оперативно-следственной части ИТУ строгого режима Андрею Киселеву не было так плохо: скажи ему сейчас – товарищ капитан, вам следует явиться в Кремль за получением Звезды Героя России, он бы только дохнул перегаром и прошептал бы мученически: «А на хрен мне та Звезда? На хрен мне та Россия? И вообще – идите вы отсюда знаете куда?..»

Адресование, вне всякого сомнения, было бы исполнено грамотно и профессионально, исходя из должности, которую Киселев тут занимал.

Должность эта на любой зоне, а тем более тут, на строгаче, пользуется среди всех без исключения зэков самой незавидной репутацией. Кум – а именно так именуют по фене начальника оперативно-следственной части – обязан разлагать блатных и воров, сеять среди них смуты и недоверие, плодить стукачей или, как их называют, сук, использовать внутренние противоречия между зэковским сообществом, исходя из прежней профессии, блатной масти, а также национальности, образования и степени дебильности.

Да, что-что, а посылать во все дыхательно-пихательные отверстия Киселев умел и умение свое использовал; в этом полезном навыке ему даже завидовал сам хозяин – начальник зоны полковник Алексей Максимович Герасимов.

Но теперь у товарища капитана не хватало сил даже для своего любимого дела. Что и говорить, вчера принял на грудь слишком много. Сперва – с женой прапорщика Красноталь, которую потом пришлось трахать, затем – с самим прапорщиком, столь некстати вернувшимся из наряда, затем – с начальником второго отряда, тоже капитаном, Витей Радченко, затем – с откинувшимся «маслокрадом» из Еревана, хитрожопым армянином Рудиком Исканяном, затем…

С кем пил кум потом, он не помнил, даже и не пытался вспомнить.

Паршивое похмельное настроение усугублялось тем, что сегодня с самого утра были получены неутешительные вести: суки второго отряда донесли, что двое самых, пожалуй, ценных и хорошо законспирированных осведомителей, Кеша Астафьев и Сергей Малинин, сгорели – их стукаческую сущность раскрыли блатные.

Что бывает с суками, товарищу капитану можно было и не объяснять: смерть предателям! Блатной суд суров, но справедлив, а что самое главное – быстр: ни тебе презумпции невиновности, ни тебе адвокатов, ни кассационных жалоб вплоть до суда Верховного…

Впрочем, тут, на строгаче, был свой верховный судья: очень уважаемый вор в законе по погонялу Астра, бывший к тому же смотрящим зоны. Астру боялись и уважали: когда в прошлом году синклит татуированных людей за месяц до откидки не смог прислать ему замену, вор в законе сделал показательную попытку к бегству. Таким образом он сознательно получил довесок к сроку, но зато не запятнал своего честного имени перед воровским сходняком.

Этот вор классической, «босяцкой» формации к ссученным был безжалостен и беспощаден. Перед взглядом пахана, тяжелым, придавливающим, как бетонная плита, никто не мог устоять, даже он, капитан Киселев…

Кум вяло пошевелил кончиками пальцев, чтобы определить, пьян он еще или нет, и – не определил.

Однако похмелье – похмельем, а служба – службой, и потому Киселев, икнув, придвинул к себе две папки с личными делами тех самых сук, над которыми в самое ближайшее время должен был состояться праведный суд.

– Иннокентий Мефодьевич Астафьев, кличка Чалый, 1948 года рождения, русский, уроженец Хабаровского края, 5 судимостей, последняя – за грабеж, осужден на 7 лет, – шевеля пересохшими губами, прочитал капитан.

Впрочем, личные дела стукачей кум знал и без прочтения, тем более что читать, даже служебные документы, он не любил.

Однако чисто милицейский педантизм взял верх, и он, превозмогая позывы к рвоте, придвинул к себе вторую папочку.

– Сергей Арнольдович Малинин, кличка Малина, 1962 года рождения, русский, уроженец города Москвы, 2 судимости, последняя – за мошенничество, осужден на 5 лет.

Конечно же, кум прекрасно знал Уголовный Кодекс Российской Федерации и даже в таком тяжелом состоянии перевел номер статьи в то, что она означала.

Само собой, убийство на зоне – очень неприятно, но если разобраться, можно списать на что угодно: несчастный случай на производстве, сердечно-сосудистая недостаточность и даже ОРЗ (на больничке врач – свой человек, да и с хозяином ссориться себе дороже).

Неожиданно невольно вспомнилась вчерашняя сцена: жена прапорщика Красноталь, учительница русской литературы Света, спелая блондинка рубенсовского типа – пышная, сдобная, с огромными ляжками, с коровьими карими глазами и неестественно длинными ресницами, демонстрировала такие чудеса акробатики, в сравнении с которыми меркнули даже звезды цирка на Цветном бульваре, и от этого воспоминания капитану полегчало на душе и в желудке. "Может быть, спасти? – промелькнула нечаянная мысль. – Может быть, пожалеть?.."

А спасти ссучившихся кум действительно мог – не на всю жизнь, конечно же, а на какое-то время: отправить в БУР – барак усиленного режима, или на дальняк, то есть перевести на дальнюю зону…

И тут тугим комом блевотины к горлу подкатило еще одно воспоминание: когда он, Андрей, пытался овладеть учительницей анально, в дверь постучал ее муж, прапорщик. Пришлось быстро натянуть штаны и сделать вид, что пришел выяснить кое-что по службе.

– А ну их в задницу, – обреченно махнул рукой кум, – блатные сами разберутся… Похмелиться бы сейчас.

Капитан нажал кнопку селектора внутренней связи – спустя несколько минут из динамика послышался охрипший голос его вчерашнего собутыльника Вити Радченко:

– Че?

– Че делаешь? – срывающимся голосом спросил кум.

Начальник отряда не ответил – ясное дело, чего – похмелиться надо.

– А ты? – все-таки Радченко сумел отреагировать на вопрос.

– Страдаю, – искренне признался Киселев.

– Похмелить? – сжалился друг.

При этом волшебном слове кум преобразился – язык отлип от нёба и слюна закипела в уголках губ.

– Че?

– Спиртяра!..

– Дык давай… тащи – быстро. Понял г!

– Гы… Сам иди. Мне теперь тяжело – издевательски откликнулась мембрана.

…Через пять минут кум сидел в кабинете Вити, жадно глядя, как тот булькает из фляги в стакан чистую, как слеза ангела, жидкость.

О Чалом и Малине, о предстоящей правилке он, естественно, уже забыл…

* * *

С давних времен – если не Соловецких островов, то наверняка Беломор-канала – блатные спят на нижних шконках. Почему именно на нижних – известно: когда из кишечника выделяются газы, зловоние, по всем законам физики, поднимается наверх и зависает под потолком.

Иннокентий Астафьев, он же Чалый, до недавнего времени – авторитетный блатной, спал на нижней шконке, а Малина, бывший тут, на строгаче, шестеркой, – как раз над ним.

Чалый и Малина никогда не дружили: положение не позволяло. В крапленой колоде этого ИТУ Кеша занимал место где-то между козырной девяткой и десяткой, а Малина как был некозырной шестеркой, так и оставался.

Еще бы! У Чалого пять судимостей, притом последняя – за грабеж, о чем свидетельствовала одна из многочисленных татуировок: распятие с аббревиатурой БОГ. К религии это не имеет никакого отношения, потому как БОГ обычно расшифровывается так: "был осужден за грабеж".

Малина, хотя и чалился тут по статье хорошей, крепкой – «фармазонство», то есть мошенничество, на серьезного человека не тянул: ну какой мошенник из начинающего ломщика валюты под одним из центральных магазинов Москвы! К тому же москвичей на зонах (и не только там) справедливо не любят, а Малинин был коренным москвичом…

И надо же было такому случиться, что и Чалый, и Малина прокололись на одном и том же – стукачестве.

Чалого вынудили ссучиться во время предыдущей отсидки: на крытке менты, приковав блатного цацками, то есть наручниками, к решке, то есть к решетке, ласково пообещали опустить, то есть сделать из него пассивного гомосексуалиста, и Чалый не выдержал.

Малина, человек со слабой, неуравновешенной психикой, дитя столичных бульваров, сломался после первой же прессовки в оперчасти – тоже при первой отсидке.

Однако нет ничего тайного, что бы не стало явным: менты тоже стучат блатным…

Так оно и случилось.

С недавних пор люди из окружения пахана Астры стали что-то очень ласковы с Астафьевым и Малининым, и это навело сук на нехорошие подозрения…

На зоне, хоть бы и на строгаче (которая в отличие от общака считается зоной более правильной), ласковость означает одно: скрытая ненависть. Чалый, проведший за колючкой большую часть жизни, прекрасно ориентировался в понятиях и потому осознавал – неспроста это все, неспроста…

Малина, засунув руку под подушку, что-то искал – руки его дрожали, и это не укрылось от взгляда опытного Астафьева.

– Чего кипешуешь? – спросил тот, не глядя на шестерку.

– Да так… – Малинин поджал бескровные тонкие губы, – плохо мне что-то…

Чалый понимал: Малина кипешует неспроста.

А вдруг у него такие же проблемы?

А вдруг и этот гаденький москвичок тоже сука?

А вдруг…

Размышления Астафьева прервал Матерый – «торпеда» из окружения пахана.

– Чалый, – стараясь вложить в свои интонации как можно больше доброжелательности, произнес он, – перетереть надобно…

Зэк невольно вздрогнул и боковым зрением заметил, как вздрогнул и Малина, хотя реплика человека из окружения пахана не имела к нему никакого отношения.

– А чего?

– Да дело есть, – щурясь, ответил Матерый.

– А что?

– Да тут, понимаешь… Пахан хотел с тобой переговорить. Давай перед отбоем соберемся.

– А о чем?

– А мне о том неведомо, – все так же любезно улыбаясь, сообщил Матерый, – мне пахан так сказал – найди друга любезного, дорогого Чалого и передай мою волю. Да, Малина, – теперь в голосе «торпеды» сквозило пренебрежение, – ты тоже подойди.

После этих слов Малинин стал бледнее мела.

– Что… пахан?

– Пахан, пахан, – успокоил его Матерый.

– А… Что?..

– Да то, Малина, все то же… Так, значит, вы вдвоем после отбоя в каптерку зайдите, есть к вам один деликатный базар, – уже уходя, произнес «торпеда». – Ну, так мы ждем вас. За час до отбоя, не опаздывайте, потому как пахан этого не любит. Привет всем.

Слова Матерого подтвердили самые худшие подозрения Иннокентия: во-первых, что он, уважаемый блатной Чалый, раскрыт и что жить ему осталось не больше четырех часов – после правилки получит он острую заточку в печень. Ну а во-вторых, что Малина (а Чалый догадывался об этом давно) тоже ссученный…

Москвич, прислонившись спиной к стене, стоял несколько минут, осмысливая услышанное: даже до него, тупого, теперь дошло, о чем именно хочет беседовать с ним пахан Астра. Дошло, естественно, и то, зачем смотрящий зоны вызывает и Чалого…

Некоторое время они молчали.

Первым, как ни странно, нарушил молчание Малинин:

– Так ты…

Чалый недобро зыркнул на него и ничего не сказал.

– …тоже.

Да, Малина «потек», и это было уже совершенно очевидно…

Странно, но в этот самый момент, столь критический, сознание грабителя работало четко, и работало только на одно: что делать?

Бежать к куму, в оперчасть?

Бесполезно. Ну, замочат его, Кешу, а Киселев спишет нечаянную смерть на издержки производственного травматизма.

К хозяину идти?

Да какое там – полковнику Герасимову осталось до пенсии полгода, это знает вся зона, от Астры и до последних акробатов (педерастов), и он, хозяин, больше всего озабочен, как бы дослужить спокойно.

Остается только один вариант: побег. Но бежать одному по зимней тайге во время холода и бескормицы очень тяжело, и потому Чалый, взвесив все «за» и «против», решился.

– Так ты сука? – глядя исподлобья, спросил он у Малины. – Ну? Признавайся?

Тот мелко задрожал.

– Ну… Я не хотел, я не виноват… – Помолчав, он неожиданно спросил: – А ты, Чалый?.. Как же тебя Астра вызывает?

– Не твоего ума дело, – огрызнулся блатной. – Ну, как жить дальше собираешься?

Малина молчал – долго, напряженно. Чалый выжидал, однако ответа не последовало.

И тогда Астафьев решил перейти к главному:

– Бежать надо.

– Отсюда?

– Люди из Бутырки бежали и – ничего.

– Да тут же… тайга кругом, зима, холодно, с голоду подохну… Если бы весна или лето, "зеленый прокурор"… Да с товарищем. А так – один.

Нехорошая улыбка зазмеилась на лице Иннокентия.

– А кто тебе сказал, что ты один пойдешь?

В лице Малины мелькнула надежда.

– И ты?

– Я помогу тебе, – любезно произнес Астафьев. – Я ведь местный, тайгу хорошо знаю. Все равно ты на зоне не жилец… С сегодняшнего вечера.

Москвич хотел было что-то возразить, но, встретившись со стальным взглядом собеседника, решил промолчать.

"А он ничего… Фраер, конечно, но упитанный. И не очень старый", – подумал Иннокентий, цепким взглядом оценивая фигуру москвича.

* * *

До правилки оставалось три часа – за это время неожиданно скорешившимся Чалому и Малине предстояло составить план побега.

Они стояли на ступеньках жилого барака – и блатные, и мужики, и черти, и даже акробаты, казалось, уже знают о том, какая участь им уготована: такие косые и выразительные взгляды ощущали на себе ссученные.

Чалый, с окурком в зубах, отвел Малину в сторону и произнес:

– Так, на хоздворе – грузовик.

– Так ведь вертухаи ошиваются. – Москвич имел в виду охранников.

– И что? Они ведь без автоматов.

Действительно, ментам вход на зону с оружием строго запрещен – это касается всех, кроме хозяина и бдящих на вышке.

– Так…

– Не боись, прорвемся, – покровительственно улыбнулся Иннокентий и принялся излагать свой план: – Так, водила всегда пьян; сейчас вечер, значит, уже в стельку.

– И что?

– Ну и то. Горячо в очке? Водилу я беру на себя. Захватываем грузовик, тараним ворота. А там – непогода, пурга начнется, – мечтательно продолжал блатной, – будем катить, сколько бензину хватит.

– Куда?

– Куда подальше.

– А потом? – Казалось, Малинин не верит в перспективу быстрого избавления.

– Что-нибудь придумаем. Во всяком случае, это лучше, чем стоять тут и ждать, пока в тебе сделают одной дыркой больше…

* * *

Все получилось именно так, как и планировал Астафьев: водитель, полуграмотный удмурт, действительно был пьян в стельку. Ключи торчали в замке, поблизости никого не было. Ну а авторитет, которым пользовался тут Чалый, позволил и ему, и его товарищу по ссученности проникнуть туда, куда проникать было запрещено категорически.

А дальше все развивалось по элементарному сценарию: удар угольником по голове алкоголика – удмурт, обливаясь кровью, свалился под колесо.

Чалый, вскочив за руль, приоткрыл вторую дверцу – бледный, как январский снег, Малина, трясясь, сел рядом, и мощный трехосный ЗИЛ, взревев мотором, понесся к металлическим воротам. Под левыми колесами что-то неприятно хрустнуло, но беглецы в спешке не обратили на это никакого внимания. Удар бампером – и ворота разлетелись в разные стороны.

ЗИЛ быстро набирал скорость – наверное, немногочисленные еще трезвые менты, оставшиеся на хоздворе, паниковали, но это было уже позади.

Переключившись на последнюю передачу и вжав педаль газа в пол, Иннокентий взглянул в зеркальце заднего вида и довольно ухмыльнулся: черная полоса блоков, очерченная геометрически правильной линией колючки, вышки с вертухаями – все это стремительно уменьшалось в размерах.

– Козлы, – самодовольно процедил Чалый сквозь зубы, – ладно, все будет хорошо…

* * *

Бензина хватило только на шестьдесят километров – но этого, по мнению Чалого, оказалось достаточно, чтобы перевести дух. К тому же начиналась пурга, ночная метель мгновенно заметала следы, и ментам только оставалось гадать, в каком же направлении проследовали беглецы. Чалый свернул с магистральной трассы, путая предстоящую погоню.

Несколько судорожных рывков – и ЗИЛ остановился за сопкой.

Чалый утер со лба крупные капельки пота.

– Ну, так, да… Лучше, чем на пике у Матерого сидеть, а?

Малина, казалось, до сих пор не верил в счастливый случай: он мелко трясся, будто бы сидел не в теплой вони кабины, а в каптерке перед страшным взглядом пахана Астры.

– Бензина нет, – наконец проскулил он.

– Э-э, главное, что мы есть! – воодушевился Чалый.

– И теперь че?

Чалый, прищурившись, быстро набросал перед перепуганным напарником план дальнейших действий: менты сейчас не бросятся их искать: во-первых, пьяны, во-вторых, сами испугаются, в-третьих, метель, в-четвертых, ночь. А если и бросятся, если найдутся теперь на зоне трезвые «мусора», то далеко от зоны уходить не будут: страшно!

– В кабине до утра переночуем, – ухмыльнулся Астафьев.

– Так печка не пашет.

– А, херня. Может быть, я тебя в очко трахну? – неожиданно предложил беглец.

В глазах Малинина мелькнул животный страх.

– Чалый, да ты что?..

– Зато согреемся! Ты что? Я ведь серьезно! Давай подставляй фуфло! Тебе за твою ссученность давно пора было целяк поломать! – сказал один сука другому, но тот, другой был закошмарен настолько, что не понял всей пикантности предложения.

– Чалый, я ведь думал… ты друг.

– Да ничего, я пошутил. А согреться – у меня пачка «Беломора» с собой. Перекурим, перекумарим.

Малина опустил руки под сиденье – настолько перепуган он был шуткой подельника. Однако это движение руками неожиданно принесло беглецам избавление от холода: среди разного хлама – ключей, промасленной робы, тряпок и всего прочего – он обнаружил флягу с остатками спирта.

…Всю ночь блатные пили спирт, согреваясь. Алкоголь действовал на них по-разному. Чем больше пил Чалый, тем скабрезнее становились его шутки.

– Ты ведь тилегент, москвич, тебе спиртяру без закуси сложно. Может быть, вафлей закусишь? – предложил он, делая вид, что собирается расстегнуть ширинку.

Чем больше пил Малина, тем больше он отчаивался: ему казалось, еще один глоток – и Чалый исполнит свое пожелание.

Но – удивительная вещь! – такая перспектива уже не казалась Малине страшной; в сравнении с той, которая ожидала его в каптерке у Астры…

* * *

Весть о побеге распространилась по зоне мгновенно: разумеется, все были недовольны. Менты – потому что ЧП, Астра – потому что не успел покарать ссученных, а остальные блатные, которые должны были присутствовать на правилке, – тем, что не смогли насладиться зрелищем печени ментовских прихвостней, протыкаемой пикой.

Однако слово вора – это слово вора, и если уж он сказал, что правилка состоится, то она состоится действительно, и Астра сдержал слово.

– Суки, – подтвердил он задушевно и, неожиданно насупившись, продолжил: – То, что они сбежали, еще раз доказывает, что они суки.

Астра, в отличие от подавляющего большинства блатных этого ИТУ, не гнул пальцы веером и даже старался поменьше "ботать по фене": это был вор-интеллигент, читавший не только бульварные газеты, но и серьезные книги – Ницше, Кафку, Шопенгауэра, Канта; а в тумбочке Астры всегда лежал последний номер журнала "Вопросы философии".

Однако блатные не только его понимали, но и очень даже уважали за основательность знаний и философский подход к жизни.

Матерый, тяжело дыша, дождался, пока пахан закончит толковище, и поинтересовался:

– Так че?

– Ну, они сами себя приговорили. Никто не сделает человеку так плохо, как он может сделать себе сам, – вздохнул интеллигентный вор.

– Так че? – дебильно переспросил "торпеда".

– А ты сам что скажешь? – поднял брови вор.

Матерый молчал, осознавая происшедшее, настолько он был поражен.

Видимо, чересчур интеллигентный язык не доходил до Матерого, и Астра перешел на более доступный, а потому понятный язык:

– Бля, из тебя «торпеда» как сам знаешь из чего. Встанет и молчит.

– Ну, так бы и сказал, – ощерился Матерый. – Бля, надо малявы везде разослать…

Вор улыбнулся:

– Уже ближе.

– Чтобы любой уважающий себя блатной… бля буду, на пику бы их… – Казалось, еще мгновение – и «торпеда» изойдет от ненависти к сукам слюной.

– Ну, подумай… Ладно. – Пахан махнул рукой, давая понять, что не хочет больше слышать о суках. – Я сказал, все слышали. А теперь о другом…

* * *

Несмотря на обилие выпитого, беглецы к утру основательно замерзли.

Чалый, открыв смеженные веки, долго и тупо смотрел через дырочку в заиндевевшем стекле на окружавший его заснеженный пейзаж, не понимая, как он тут очутился. И, лишь бросив взгляд на сопящего Малину, вспомнил…