Текст книги "Закон-тайга"

Автор книги: Владислав Ахроменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Глава одиннадцатая

А Каратаев по-прежнему методично обходил все укромные места, где, по его мнению, могли скрываться беглые уголовники. Да, это была настоящая охота, но теперь не на четвероногих хищников, а на двуногих – куда более злых, жестоких, коварных и непредсказуемых.

Увы, удача на этот раз не сопутствовала охотнику: три давно заброшенных зимовья оказались пусты – наверняка люди не появлялись в них несколько лет. Но всего в десяти километрах от последнего был заброшенный лагерь ИТУ, в просторечии – зона: место, вполне подходящее для того, чтобы отсидеться. И охотник, прикинув все «за» и «против», направился туда…

Наверняка, если бы какому-нибудь режиссеру захотелось снимать фильм о том, что есть ад, в качестве декораций он бы избрал это место: залитые холодным лунным светом полуразрушенные бараки, обвалившиеся сторожевые вышки, на которых когда-то торчали бессонные вертухаи, буты ржавой колючей проволоки, заснеженные одноколесные тележки, так называемые "бериевки"…

Все это навевало уныние и печаль.

Стараясь на всякий случай не шуметь, Каратаев обошел бывший лагерь по периметру, аккуратно подсвечивая дорогу карманным фонариком, прислушиваясь после каждого шага. Нет, никаких следов – лишь изредка ветер завывает в трубе полуразрушенной котельной, да поземка гуляет между темных бараков…

Тяжело вздохнув, охотник повернул обратно – Амур, вильнув хвостом, последовал за хозяином. Нет, ни беглецы, ни тигр тут, в этом мертвом царстве тлена и запустения, не объявлялись – во всяком случае в последнее время. Михаил, сосредоточенно глядя перед собой, прокладывал лыжню в сторону своего зимовья – надо было хотя бы немного отдохнуть, чтобы завтра со свежими силами продолжить поиск.

"Если бы я был на их месте, – верный себе, бывший спецназовец решил просчитать возможные действия беглых уголовников, – то выбрал бы только два варианта: во-первых – затаиться где-нибудь в тихом месте и ждать, пока все уляжется, ведь менты не будут искать их по всей тайге! Ну а во-вторых – сразу же попытаться скрыться отсюда – хоть на Большую землю, хоть за границу…"

Но, чем больше размышлял охотник о действиях урок, тем больше утверждался в мысли, что ведут они себя совершенно неадекватно ситуации: вместо того чтобы тихонько пересидеть ментовский шмон по всему лесу, вместо того чтобы сразу рвануть в сторону железной дороги, уголовники принялись за любимое занятие – убийства, грабежи, насилия.

"Нет, наверное, правы люди, утверждающие, что у каждого в жизни – свое место, – решил охотник, – у меня свое, а у них… Как их понять? Они вырвались на волю, это опьянило их, но ведь ничего, кроме насилия, они не умеют. И то, что теперь происходит, вполне закономерно. Грабитель не может не грабить, вор не может не воровать, насильник не может без насилия…"

Рассуждая таким образом, Каратаев прошел большую часть пути к зимовью.

Но неожиданно где-то внизу послышался омерзительный хруст, и тут же сугроб словно бы разверзся под ногами, – едва не потеряв равновесие, обладавший завидной реакцией, бывший офицер «Альфы» попытался было ухватиться за низко нависшую ветку ели, но тут же полетел куда-то вниз, в черную бездну.

Послышался хруст ломаемых лыж, сверху густо посыпался снег, полетели обломанные ветки, – когда бывший спецназовец, реактивно сгруппировавшись, упал на дно ямы, он сразу же понял, что с ним произошло…

* * *

Огромная рыже-полосатая кошка, понюхав воздух, остановилась: по девственной тайге разносился какой-то посторонний запах. Тигр повертел массивной головой, пытаясь определить, откуда же доносится этот странный и резкий запах – слабое дуновение ветра откуда-то сбоку сделало его еще более насыщенным, обоняемым, и это заставило хищника насторожиться.

Спустя несколько секунд до чуткого слуха кошки донеслись новые звуки: поскуливание, подвывание, грызня – будто бы стая изголодавшихся на диком холоде собак дралась из-за кости. Вкус собачатины уже был знаком хозяину тайги – несколько поселковых шавок нашли свою смерть в его пасти.

Конечно же, человек был вкусней, да и обмануть его было намного проще: изнеженный цивилизацией, он совершенно растерял первобытные инстинкты, главный из которых – инстинкт самосохранения. Поселковые же собаки, бывшие в Февральске не домашними, а почти что дикими, обладали выработанным природой чувством опасности, а потому куда реже, чем беспечный и беззащитный человек, становились жертвами полосатого людоеда.

Тигр ускорил шаг – теперь его движения стали плавными и расчетливыми: подгоняемый голодом, хищник теперь наверняка бы не побрезговал даже псиной…

Однако на этот раз тигр ошибся: на соседней поляне дрались не собаки, а волки, – четыре больших матерых волка сражались друг с другом за остатки изюбра.

Усы полосатого хищника затопорщились, и он недовольно зарычал…

Волки, словно по команде, прекратив драку, подняли головы на непрошеного гостя. Это была их территория, и они были готовы дать отпор любому, кто посягнет на чужие охотничьи угодья.

Как известно, тут, на Дальнем Востоке, есть только один закон – закон тайги, в котором, естественно, выживает сильнейший.

Сильнейшим, естественно, был тигр, но он был один, а волков – четверо. И ими, волками, руководил не только ненасытный зимний голод, не только семейная солидарность, но и естественный природный рефлекс, выработанный за тысячелетия: никогда не пускать в свои угодья чужака, каким бы сильным он ни казался.

Вожак стаи – самый крупный из волков, подняв голову, угрожающе клацнул зубами и зарычал, обнажая желтоватые клыки; шерсть на холке поднялась дыбом, глаза блеснули злобным огнем…

Тигр на секунду замер, присел, оценивая ситуацию, а затем оскалил огромную пасть, заревел и стал бить себя хвостом по телу, готовясь к атаке.

Волки заняли стратегическую позицию – вожак так и остался стоять напротив тигра, а остальные медленно, не сводя глаз с чужака, стали обходить его, намереваясь напасть на него с разных сторон.

Наверняка тигр понял: эта свора сильна своим единством, а единство будет сохранено до тех пор, пока жив вожак. А это значило, что ни в коем случае не стоит ждать, пока волки нападут первыми…

Мягкий, но стремительный прыжок – пронзительный визг свидетельствовал, что страшные зубы тигра достигли цели; вожак, поваленный на бок, яростно огрызался, пытаясь вырваться, но рыже-полосатый хищник безжалостно вдавливал его в снег. Волк вертелся юлой, разбрасывая вокруг себя мириады снежинок, взрыхляя сугробы, но с каждым движением головы тигра слабел…

Но в это самое время трое других волков, словно по команде, бросились на пришельца – один повис на шее, другой вцепился в заднюю лапу, а еще один, самый молодой, не найдя себе применения, бегал вокруг свалки, стараясь укусить противника, – наконец это ему удалось, и волчьи зубы вцепились в мягкий тигриный живот.

Но это лишь разъярило полосатого хозяина тайги: мощным ударом когтистой задней лапы он отбросил одного – волк с распоротым брюхом полетел в сугроб, скуля от боли. Резкий поворот головы – и тот, что висел на шее, нелепо перевернувшись в воздухе, упал под переднюю лапу – череп его был расплющен в мгновение ока. Молодой волк на миг ослабил хватку, но этого оказалось достаточно, чтобы истинный хозяин тайги, почувствовав относительную свободу, расправился с вожаком: из перегрызенного горла фонтаном хлынула кровь, и от этой крови тигр, казалось, озверел окончательно.

Победно зарычав, рыже-полосатая кошка бросилась за единственным оставшимся в живых противником – тот, скуля от боли и страха, поджал хвост; спустя несколько секунд тигр нагнал его и подмял под себя; и уже ничто не могло спасти серого волка.

* * *

Ситуация, в которую попал Каратаев, была незавидной. Тут, в тайге, осталось немало волчьих ям: зачастую эти злобные хищники так донимают охотников, что у последних не остается иного выхода, кроме как оградить себя от волков таким незамысловатым, но действенным способом.

Волчья яма, судя по всему, была старой – в центре торчал трухлявый кол, рядом валялись пожелтевшие кости и череп: Михаил, опытный таежный охотник, сразу же по черепу и сильным, нестертым зубам определил, что тут нашел смерть матерый волчище.

Лыжи были сломаны; первое, что сделал попавший в яму охотник, – освободился от их обломков.

– М-да, попал… – прошептал он, обращаясь к самому себе; и тут же сверху послышался собачий лай, переходящий в печальный вой, – Амур не находил себе места, волнуясь за хозяина.

"Главное, не нервничать, собраться и взять себя в руки", – решил Каратаев.

Неожиданно – кстати или некстати, но, наверное, все-таки кстати – перед глазами наплывом, словно в широкоформатном фильме, возникло лицо Тани – это придало попавшему в западню уверенности.

Охотник достал нож – десантный стропорез, оставшийся у него еще со времен службы в «Альфе», и несколько раз ковырнул промерзшую стену ямы. Нож, так легко обрезавший крепкие парашютные стропы, в сильных руках Михаила едва сковырнул кусочек мерзлого грунта.

Но другого выбора не было…

Пот лился из-под меховой шапки, болели руки, и вскоре пленник скинул и белый маскхалат, и армейский бушлат. Каратаев долбил землю вот уже второй час, но, казалось, без видимых результатов.

Наверху жалобно поскуливал Амур, и хозяину то и дело приходилось успокаивать пса.

– Ничего, выберемся, – успокоительно произнес он, тяжело дыша…

* * *

Наверное, ни одна смерть за последние дни не потрясла жителей Февральска так сильно, как смерть Тани Дробязко.

Тут, в поселке, ничего ни от кого не скрыть, и жители прекрасно знали и о редкостной порядочности покойной (которую, кстати, искренне не понимали), и о ее чувствах к Михаилу.

"Он ушел в тайгу, его пока нет в поселке… Но ведь он когда-нибудь вернется. Чего же ожидать от этого таежного Рембо, когда он узнает, что мы не сберегли его невесту?.." – приблизительно такой вопрос задавал себе каждый офицер гарнизона, каждый милиционер, но никто не находил на него ответа.

Да, от этого могучего, уверенного в себе человека можно было ожидать чего угодно – Михаил был по-таежному немногословен, но решителен: пудовые кулаки, спецназовские навыки, холодный расчет и таежная закалка не оставляли сомнения в том, что смерть невесты не останется безнаказанной. Несладко будет и тем, кто это допустил…

Начштаба, узнав от сурового капитана о происшедшем, мгновенно протрезвел – он вспомнил несколько хуков, полученных в клубе от отставного капитана «Альфы», и от этого ему сделалось очень нехорошо; заныл когда-то перебитый нос, и воспоминание об экзекуции остро кольнуло циррозную печень.

– Как это могло случиться? – произнес майор, словно бы обращался не к капитану, нашедшему тела девушек, а в безвоздушное пространство.

– Товарищ майор, я, будучи начальником вверенного мне патруля, двигался по установленному маршруту. Не доходя метров сто пятьдесят до женского общежития, обратил внимание на распахнутую дверь, и это показалось мне подозрительным, – по-военному четко рапортовал капитан. – Следуя инструкции, я…

Майор обреченно махнул рукой:

– Да подожди ты… А Каратаеву бы ты так тоже говорил?

Капитан сразу же замолчал, всем своим видом демонстрируя, что он лишь выполнял поставленную задачу – не более того.

– Вот уж несчастья на нашу голову, – пробормотал майор, – скорей бы этот год закончился!.. Ладно, иди, свободен, – махнул он подчиненному.

О том, как сообщить Каратаеву о смерти невесты, он ломал голову весь вечер, – не придумав ничего путного, отправился к коменданту; они несколько раз ходили вместе на охоту и потому считались приятелями.

– Что делать будем?

Комендант – подполковник, человек старый и повидавший на своем веку немало смертей – тяжело вздохнул:

– Да, жаль парня… Хорошая была девушка. Ладно, я старше него, я сам ему все расскажу…

* * *

Михаил выбрался из ямы только к вечеру следующего дня: Амур, лая взахлеб, сразу же бросился к нему, норовя лизнуть в лицо.

– Ну, дождался, дождался… – устало пробормотал Каратаев, трепля его за холку.

Как ни устал охотник, но он нашел в себе силы сделать возле волчьей ямы вешку – чтобы, не дай Бог, никто другой не попал в коварную западню.

Сгодилась одна из лыжных палок: укрепив ее вертикально, на самом краю чернеющей ямы, Каратаев обвязал конец длинной красной тряпкой. И лишь после этого позволил себе устало присесть на снег, прислонившись спиной к огромному стволу пихты.

Охотник посмотрел на стропорез – даже этот страшный нож, способный одним махом разрубить банку с тушенкой, заметно затупился. Тело ныло, будто бы он сутки разгружал вагон с углем; руки, изодранные в кровь, окоченевшие от мороза, страшно саднили; лицо, исцарапанное острыми осколками мерзлого грунта, сводили судороги…

Но Михаил позволил себе отдохнуть лишь тридцать минут – уже смеркалось, до наступления полной темноты оставалось пару часов, а идти по заснеженному лесу без лыж – задача не из легких.

К тому же он опять вспомнил Таню – и так захотелось увидеть ее, прижать к себе, сказать что-нибудь очень ласковое и ободрительное…

С трудом поднявшись и опираясь на вторую из оставшихся лыжных палок, он направился к своему зимовью…

Глава двенадцатая

При всей очевидной слабости Сергей Малинин был человеком неглупым. После того как он вчистую проиграл Иннокентию Астафьеву в карты все, что было можно (даже собственное фуфло), он отлично понял: сейчас никак, ни под каким предлогом не надо форсировать события, иначе выигравший исполнит свое ужасное намерение – отпетушит в натуре. Придет время, и, опытный, поднаторевший и в не таких делах, Иннокентий сам назначит срок осуществления своего замечательного вертолетного плана: не будет же он только грабить, убивать и насильничать, насильничать, убивать да грабить…

Да и это заброшенное зимовье, несильно отдаленное от Февральска, становилось все более опасным.

И вот наконец настал желанный для Малины час: на следующий день после изнасилования и убийства девственных медсестер у женского общежития Чалый очень серьезно заявил:

– Все, хватит дурака валять, хватит яйца из кармана в карман перекатывать… Теперь пора бы и делом заняться. Пришло время матереть, – немного витиевато закончил он свою мысль.

Малина оживился: надежда на успешное осуществление плана вновь озарила его.

– Че, Чалый?

– Наследили мы с тобой, Малина, надо бы уже отсюда подрываться. Менты поганые давно на ушах стоят, начальство их там небось всем скопом трахает: не уследили, мол, не нашли, а этот приличный пацан и тот гадкий чертила, сука, что с ним заодно сбежал, кассы, понимаешь ли, в поселке берут, девок дерут, целки им сбивают, водку грабят, порядок нарушают. Вызовут они, в натуре, бля, целый полк «вэвэшников» на прочесывание тайги, да еще и с «вертушкой», ориентировки свои «мусорские» по всем поселкам повесят – потом в какой магазин зайдешь… Да и так понятно – вон вояк уже подняли, патрулями, бля, ходят. – Судя по тону, Чалый обращался не столько к собеседнику, сколько к самому себе. – Короче, сматываться надо отсюда, и как можно быстрей. Тут оставаться нельзя. В натуре заметут. И еще – больше в этот голимый поселок – ни ногой, ни хером.

По серьезному тону Иннокентия москвич понял, что на этот раз тот не шутит.

– Ты о вертолете? – на всякий случай переспросил москвич.

– Да, Малина, какой же ты, бля, умный, я о вертолете… Я не могу ходить пешком… – С этими словами Чалый принялся снимать с ног "прохоря"-говнодавы.

Размотал портянки, вытер налипшую между пальцами грязь и поманил подельника пальцем.

– Иди-ка…

– Че?

– Читай, что тут написано, – назидательно произнес Иннокентий, выставляя напоказ жилистые, мосластые ступни.

– ЖЕНА – ПОМОЙ, ТЕЩА – ВЫТРИ, – прочитал тот. – Ну и что?

– А здесь? – Чалый приподнял обе ступни, выставляя на обозрение пятки, на которых было каллиграфически вытатуировано: ОНИ УСТАЛИ ТОПТАТЬ ЗОНУ; этот портак в милицейской ориентировке почему-то не был упомянут. – Понял, бля, придурок? Так что, Малина, пользуйтесь услугами "Аэрофлота".

Москвич сглотнул набежавшую слюну – липкую и тягучую, и быстро-быстро заморгал.

– Так как же, те вертолеты, наверное, нехило охраняются… Автоматчики, собаки, сигнализация, спецсвязь и все такое. Да и в связи с бегством двух таких хороших пацанов, как мы с тобой, – Малина, естественно, немного исказил первоначальную мысль Кеши в свою пользу, – караулы усилены… Да и сам ты, Чалый, когда в последний раз за штурвалом-то сидел, а?

Чалый небрежно сплюнул сквозь коричневые от чифиря и самокруток зубы – слюна, подобно торпеде, выпущенной из носового аппарата подводной лодки, стремительно пролетела над самым ухом Малины и покрыла всю пустую пачку из-под "Беломора".

– Не боись, Малина, прорвемся, – скривился Иннокентий, – не бздимо, все будет нормалек…

Спустя минут десять две темные фигуры отделились от зимовья.

Беглецы шли долго, часа два, и успели основательно продрогнуть. Малина трясся, словно пораженный лихорадкой; Чалый, не обращая никакого внимания на товарища, неутомимо шел впереди.

Вскоре совсем стемнело – так быстро темнеет лишь тут, в дальневосточной тайге. Неожиданно в просвете между редеющими сухими деревьями заколебался яркий электрический огонек, потом глаза резанул белесый, мертвенный свет сверхмощного прожектора.

Это и была та самая военная часть с вертолетной площадкой.

Иннокентий сделал знак остановиться и произнес:

– Так, жди тут, я сейчас…

Малина глупо заморгал: ему подумалось, что подельник сам захватит вертолет и бросит его, несчастного, замерзать в тайге.

– Посмотрю, какая охрана и нет ли собак… Жди, я сейчас…

Сказал – и медленно, стараясь не шуметь, пошел вперед, оставив москвича в полном смятении…

* * *

Наверное, нет ничего хуже для солдата-срочника, чем стоять ночью, да еще в пятидесятиградусный мороз, да еще накануне самого Нового года, в карауле. А еще если солдат-срочник – не дембель, не дед, а всего-навсего «гусина» – так в славном боевыми традициями Краснознаменном Дальневосточном военном округе обычно именуют тех, кто прослужил родине всего лишь полгода; и если дома, в богатой деревне под Тамбовом, осталась толстая веснушчатая любимая, которая пишет все реже и реже, а еще – роскошный красный мотоцикл «Ява», отданный на это время младшему брату, да к тому же и почти новый магнитофон «Весна» с дорогими сердцу записями «Ласкового мая» и «На-на»; то здесь жизнь кажется окончательно прожитой, и несчастному караульному уж никак ни до автомата системы Калашникова с полным рожком патронов, висящему на плече, ни до Устава гарнизонной и караульной службы, который надо зазубривать наизусть, и даже ни до вертолетов, которые надлежит охранять.

Рядовой Кишкин, невысокий и худосочный тамбовец, тяжело вздохнув, нервно задрал голову на тощей шее и печально посмотрел на зловеще чернеющую кромку тайги – густой хвойный лес начинался совсем рядом, в каких-нибудь ста пятидесяти – двухстах метрах от небольшой вертолетной площадки, тщательно расчищенной от снега. Все тут, в этой забытой Богом и Сатаной глухомани, было не таким, как в его родном и любимом колхозе имени Карла Либкнехта и Розы Люксембург, что на Тамбовщине: морозы – трескучие, самогонка – вонючая, девки – тощие и совсем без симпатичных рыжих веснушек, а вместо быстроходных мотоциклов «Ява», столь любимых лихими притамбовскими допризывниками, все сплошь танки, БМП, БТРы, УАЗы, лесовозы-МАЗы да страховидные КрАЗы-"болотники" с огромными двухметровыми колесами. Даже волки тут были другими – не в пример родимым, тамбовским, куда злей.

Непроницаемая чернота тяжелой пеленой покрывала вертолетную площадку, и казалось, что эта ночь никогда не кончится, что так, тяжело и печально, пройдет вся оставшаяся жизнь.

Рядовой Кишкин, тяжело вздохнув, обвел взором унылый пейзаж: три вертолета «Ми-8» поодаль – там маячила мощная коренастая фигура другого караульного, "заслуженного дедушки Российской армии" ефрейтора Зубилина; ярко-алая точка сигареты, словно ракетная боеголовка, призывно и нагло светилась в кромешной темноте, навевая донельзя замерзшему «гусю» нестерпимое желание хоть пару раз затянуться самокруткой. Слева – унылый темный силуэт радиолокационной будки с паутинообразным локатором, справа – длинные бараки-казармы, перекосившийся дощатый сортир, караулка, по архитектуре мало отличающаяся от сортира, и приземистые склады, из которых прапорщики-завхозы уже давно украли все, что можно было украсть.

Обернувшись, молодой караульный с откровенной ненавистью взглянул на то, ради чего он, собственно, и торчал тут уже полночи: небольшой, но очень изящный военный вертолет Ка-0012-"Б" с подвешенными под подкрылки мощными крупнокалиберными пулеметами. Винтокрылая машина уже заправлена, с полным боекомплектом, – еще сегодня вечером должна была улететь куда-то под Хабаровск, кажется, в район китайской границы, но пилот неожиданно прихворал, и вылет задержался на сутки. Замначальника по воспитательной работе, то есть по-прошлому – замполит, недавно говорил на занятиях, что это – совсекретное российское оружие и что многочисленные враги родины многое бы отдали, чтобы просто посмотреть на это дивное чудо отечественной милитаристской мысли.

Страшно захотелось курить, и Кишкин уже подумывал, чтобы зайти за совсекретную машину и сделать несколько затяжек хотя бы там, чтобы только «дедушка» ефрейтор Зубилин не заметил, но тут ему очень повезло: алая точка сигаретного окурка падучей звездой полетела в снег, и старослужащий крикнул хрипло и зло:

– Эй, «гусяра», посмотришь на «вертушки» за меня, я сейчас буду…

Ефрейтор даже не дожидался ответа – ушел, подтягивая на ходу ремень.

А чего – разве «гусь» может что-нибудь возразить "дедушке"?

По опыту тамбовский «гусяра» Кишкин знал: «дедушки» Зубилина не будет минимум два часа. Сперва пойдет к своим корефанам-"дедам" варить чифирь, потом, может быть, – бухать такой вкусный и калорийный одеколон «Шипр», украденный намедни у приезжавших с проверкой офицеров, а может быть, даже спать завалится – до рассвета.

Он «дедушка», ему все можно…

– Хорошо у нас в деревне, – пробормотал рядовой, – никаких тебе «дедов»… Только мой родной дедушка, Митрофан Евграфыч…

Почему-то вспомнился пятый класс деревенской восьмилетки и курс родной литературы – Антон Павлович Чехов, и так захотелось написать "на деревню Митрофану Евграфьичу", но, вспомнив про Зубилина, рядовой сразу же забыл великого классика.

Рядовой Кишкин, воровато оглянувшись по сторонам, побежал к тому месту, где на слежавшемся, утоптанном за день снегу так соблазнительно тлел брошенный "заслуженным дедушкой" окурок «Примы»: своего табака у «гусей», как правило, не было; его, по местным солдатским понятиям, сразу же отбирали старослужащие.

Но добежать не успел – страшной силы удар обрушился ему на голову…

* * *

– Ну, все нормалек, – самодовольно ухмыльнулся Чалый, стаскивая со спины убитого солдата автомат. – Вот, бля, и стволом разжились… А ты мне, бля, еще что-то говоришь. Главное – не наложить в штаны, тогда точно улетим.

Малина колотился мелкой дрожью: он-то понимал, что убийство военнослужащего и захват боевого вертолета, наверное, самое страшное, что они совершили в бегах.

"Кажется, это называется терроризм, – промелькнуло в напрочь закошмаренных мозгах умного москвича. – А за это полагается…"

Что полагается за это, Малина не помнил – он не был таким большим знатоком Уголовного и уголовно-процессуального кодекса, как его напарник.

"Впрочем, саму "вертушку"-то мы еще и не захватили, – озабоченно подумал москвич, – так что рано радоваться…"

Астафьев, по-хозяйски осмотрев холодный автомат, повесил его через плечо и оглянулся по сторонам – вокруг никого не было.

Вдали – три больших силуэта «Ми-8», а рядом – небольшой, но какой-то совершенно незнакомый вертолет с обтекаемо-гладким фюзеляжем: он чем-то неуловимо напоминал полуфантастическое "оружие будущего" – таким, каким его обычно изображают в голливудских боевиках.

Да, есть из чего выбирать…

Астафьев на секунду задумался, замешкавшись, а затем произнес:

– Эта «вертушка» меньше, значит, ею проще управлять, – решил он, сообразуясь со своей очень своеобразной логикой.

Спустя несколько минут нижний люк, ведущий в кабину, был варварски выломан при помощи обыкновенной фомки – той самой, из поселкового продмага. А еще через несколько минут и Чалый, и продолжавший дрожать Малина уже сидели в вертолете.

Огромная приборная панель – с какими-то тахометрами, спидометрами, с непонятного свойства табло, с экранами многочисленных локационных разверсток, невообразимым количеством тумблеров, переключателей, кнопок, гашеток совершенно неизвестного применения – поразила воображение Малинина.

– А ты чего… – он несмело толкнул в бок Чалого, – того… Думаешь – взлетим?

– Отдзынь. – Теперь голос Астафьева прозвучал уже не очень уверенно. – Брысь, паучина, брысь, не мешай мне воровать. Поищи лучше, чем тут можно разжиться. А я пока посмотрю, повспоминаю, – как «Ми-8» летает, еще помню, а это халудина какая-то новая, неизвестная… Давай, давай!

Малина принялся послушно обшаривать кабину – улов, как ни странно, был замечателен: четыре бутылки «Пшеничной», десять четырехсотграммовых банок китайской тушенки «Дружба», блок «Беломора» и небольшой полотняный кисет – когда москвич развернул его и понюхал, то сразу же блаженно заулыбался.

Видимо, несмотря на причастность к самым страшным государственным секретам, местные военные вертолетчики любили водку и наркотики не меньше остальных жителей Приамурья, отношения к военным секретам не имевшим.

И в это самое время…

Вертолет затрясся, завибрировал, будто бы огромный доисторический птеродактиль – летающий ящер из учебника палеонтологии; лопасти принялись вращаться сперва медленно, а затем быстрей, быстрей, еще быстрей: совершенно неотвратимо набирая скорость.

– Э-э, бля… – донеслось до слуха москвича едва слышное; спустя несколько секунд он почувствовал, как винтокрылая машина, несколько раз качнувшись, отрывается от земли.

Вздымаемая мощными лопастями, по вертолетной площадке поплыла мелкая поземка, и за стеклом кабины на какое-то время стало бело; от внезапного ветра качнулись елочки, росшие по краям площадки.

Унылый белоснежный пейзаж, темные строения, едва подкрашенные тускло-желтым электричеством, черные силуэты трех оставшихся на земле «вертушек» как-то нервно задергались под стеклянным носом и стали медленно-медленно уменьшаться, отдаляясь…

* * *

То ли принцип управления этого совсекретного вертолета не очень сильно отличался от принципа управления «Ми-8», то ли Чалый в свое время и впрямь был образцовым учеником вечно пьяного офицера-вертолетчика в той части, где когда-то служил, то ли импровизированному пилоту так сильно помогла какая-то техническая инструкция, которую он нашел тут же, в кабине, – но Ка-0012-"Б" все-таки взлетел. Правда, как-то очень неуверенно, неуклюже, тяжело и неровно: надсадно ревели двигатели, стрелки и индикаторы приборов и датчиков то и дело зашкаливало, но вертолет медленно и неотвратимо шел вверх.

Поднявшись метров на двадцать, винтокрылая машина зависла в морозном воздухе: татуированный пилот никак не мог определить, как же управлять горизонтальными рулями, как переключить двигатель для дальнейшего полета, как регулировать тягу.

А Малина тем временем, воровато оглянувшись по сторонам, будто бы тут, в кабине, мог быть еще кто-нибудь, принялся забивать анашой "беломорину"…

– Эй, че ты там делаешь? Забалдел и кончил? Так еще рано! – Спереди, из кабины пилота, послышался дикий, захлебывающийся хохот. – Как только мы с тобой в Америку прилетим, в Голливуд, там на саму Мерилин Монро кончать будешь! – блеснул блатной глубинными знаниями американской кинематографии. – Я буду ее трахать, трахать, а ты смотреть и кончать. Ха-ха-ха!.. – залился Иннокентий воистину сатанинским смехом.

Впрочем, из-за шума двигателя и свиста лопастей москвич или не услышал, или не понял прогноза подельника, а пойми – все равно бы не обиделся.

– За наш план! – Малина, скусив с «Пшеничной» пробку, с бутылкой в одной руке и с забитым анашой косяком, пробирался к креслу, в котором сидел Чалый. – Кеша, дорогой, ты ведь «плана» хотел? Вот я и нашел тебе плана, дорогой Чалый, как ты и желал…

Подкурив косяк, шестерка подобострастно сунул его в рот подельника, а другой рукой, стараясь не расплескать, предложил бутылку.

– Ну ты, бля, ниче, – похвалил Чалый, – давно я хорошей «шмали» не курил. Нормалек, цепляет, бля… Исправляешься потиху, чертила. Но, Малина, я тебя все равно трахну!.. – пообещал он. – Не сегодня, так завтра.

Видимо, это была шутка.

Вертолет висел совсем низко над казармами, страшно вибрируя всем корпусом. Затем, немного наклонив острый нос, снизился над караулкой…

* * *

Ефрейтор Зубилин, выйдя из дощатого сортира, долго застегивал ремень, а когда застегнул – содрогнулся от непривычного звука: треск, грохот, надрывный форсаж заставили его на какое-то время оглохнуть.

"Заслуженный дедушка" российской армии вообще и Краснознаменного Дальневосточного военного округа в частности поднял голову и охренел: прямо на него летел тот самый совсекретный вертолет КА-0012-"Б", который должен был охраняться рядовым Кишкиным.

– Во, бля, «гусяра» дает… – прошептал пораженный ефрейтор; ему почему-то показалось, что наглый тамбовский «гусь» решил на вертолете смотаться в самоволку – за девками и спиртом.

КА-0012-"Б" немного снизился, и Зубилин, придерживая от поднимаемого лопастями ветра шапку, призывно замахал руками:

– Эй, «гусяра», что – совсем борзый стал, да? Ты куда – в Февральск, за водкой? Возьми меня с собой! Ты че, не понял, козлина? А ну спускайся!

Вертолет продолжал висеть над караулкой – совсем низко над землей, метрах в двадцати. Неожиданно под самым брюхом зажегся мощный прожектор, и белый галогеновый луч совершенно ослепил ефрейтора.

– Ты че, совсем борзый, да? – Зубилин, прикрывая одной рукой глаза, другой принялся грозить совсекретному вертолету кулаком. – Ты че, совсем охренел? Службы не знаешь? Я тебе, бля, такой "дембельский поезд" устрою, «гусеныш», что…

Он не успел договорить обещания: пулеметы под подкрылками мягко и плавно повернулись и выплюнули сноп огня – вокруг старослужащего заплясали фонтанчики вздымаемого пулями снега, и спустя несколько секунд Зубилин, изрешеченный насквозь, как крупное решето, валялся на вспаханном, окровавленном снегу…

* * *

Чалый, жуя темными щербатыми зубами давно погасший папиросный мундштук, в котором уже не оставалось ни анаши, ни табака, дико хохотал и жал, жал на пулеметную гашетку – пулеметные очереди полосовали вертолеты «Ми-8», стоявшие рядом с казармой, – вскоре над одним из них всполыхнул сноп огня.