Текст книги "Закон-тайга"

Автор книги: Владислав Ахроменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– Ты, это… того… доченька, соображаешь. – Майор скусил латунную пробку и выплюнул ее под стол. – Я ведь тебе добра желаю, я тебя не потому бил, что мне это нравится, а потому, что хочу из тебя человека вырастить… – Говоривший старался не встречаться с дочерью взглядом, чтобы не вспоминать неприличное слово, начинавшееся на «импо». – Может быть, в техникум какой поступишь или в институт, на заочное…

– Да ладно тебе, папа, – Василиса, трогая фиолетовый рубец на мятой щеке, налила и себе, и воспитателю, – я еще маленькая… Про учебу еще всегда успеется подумать.

– М-да, маленькая, сиськи небось четвертого размера? – осведомился любящий папа.

– Третьего, – скромно возразила дочь и опустила глаза, показывая, что у нее еще все впереди. – Я ведь акселератка. Теперь все такие, и мальчики тоже. Ладно, давай выпьем, что ли…

Лишь после третьей рюмки майор вспомнил то, что мешало ему жить уже третьи сутки.

– Ты своего Ваню не видала?

– Какого?

– А у тебя их что – много? – вопросом на вопрос ответил майор.

– Ну, как сказать… – Дочь стыдливо потупила взор.

– Ну, Петренко, старшину. – На этот раз майор благоразумно решил не увязать в подробностях относительно всех Вань Февральска.

– Он не мой, а твой, – вполне резонно возразила дочь. – Он ведь не мне подчиняется… Нет, папа, давно уже не видела.

– А где он может быть? – осторожно поинтересовался начальник поселковой милиции. – Совсем оборзел молодой, никакой дисциплины… А все из-за тебя, все из-за тебя…

– Почему же из-за меня?

– Да уж из-за тебя… Так где он?

– А хрен его знает, – равнодушно ответствовала Василиса. – Может быть, загулял где, а может, в Хабару на праздники рванул…

– В Хабару, в Хабару… – задумчиво повторил Игнатов, почесав подбородок.

– Он мне сам как-то на прошлой неделе сказал, что надоело ему тут все, бабы уже приелись, мол, вот бы до Хабаровска дорваться, он бы показал… – вспомнила дочь последнюю ночь с Ваней.

– А у меня уже разрешения не надо спрашивать, да? – резонно возмутился начальник февральской милиции. – Совсем уже распоясались все!.. И почему он в одних трусах да в тулупе на голое тело ушел? Нарушение формы одежды! – Отдышавшись, он опрокинул в горло стакан водяры и, занюхав рукавом, поинтересовался: – Ты что… может быть, обидела его чем-то?

– Да перестань ты, па, – махнула рукой дочь, – давай лучше еще хряпнем.

И вновь налила отцу полный стакан.

– …да ты только не обижайся, – бубнил отец.

– …да ладно тебе, па… – привычно отмахивалась дочь.

Так, в нехитрой застольной беседе прошло еще полчаса, пока Василиса, почувствовав мощные позывы к мочеиспусканию, не поднялась из-за стола.

Тулупа на гвозде не было – Василисе пришлось накинуть на плечи отцовскую шинель.

Путаясь в полах, она вышла в холодные сени и с трудом приоткрыла дверь: снегу намело столько, что та поддалась с трудом.

Девушка скромная и к тому же склонная к гигиене жилища, майорская дочь, как прежде ее любовник, не решилась мочиться прямо на обледеневшем крыльце. Она взяла широкую фанерную лопату и размашистыми движениями принялась расчищать путь к чернеющему недалеко сараю, в семье Игнатовых – обычное место для исправления естественных надобностей.

Снег был свежий, мягкий, недавно выпавший, и потому минуты за три Василиса, раскрасневшись от труда и мороза, была почти у цели.

Неожиданно лопата, подозрительно хрустнув, уперлась во что-то твердое, и это не могло не заинтересовать любознательную девочку. Воткнув лопату в сугроб, она наклонилась…

Взгляд Василисы остановился, зрачки расширились от ужаса: замерзшие остекленевшие глаза оторванной головы смотрели на нее невидяще, немигающе; иней застыл на густых длинных ресницах; снег набился в узкую черную щель рта; оборванные сухожилия и артерии замерзшими буроватыми потеками тянулись в сугроб.

– А-а-а-а!.. – дико закричала Василиса. – Помогите! А-а-а…

Крик был настолько страшен, что майор, бросив все, тут же выбежал во двор.

– Что?.. Что?..

Василиса не могла говорить – речь ее была полностью парализована.

– Что?..

Игнатову трясло, колотило крупной дрожью, как в лихорадке, но она нашла в себе силы кивнуть в сторону страшной находки.

– Папа… Там…

Когда начальник милиции Февральска медленно приблизился, то едва не лишился чувств: откусанная замороженная голова принадлежала никому иному, как пропавшему без вести старшине Ивану Петренко…

* * *

После разгрома пограничной заставы Чалый будто бы с цепи сорвался: таким могущественным и страшным казался он сам себе.

– Да я… Сейчас бы на Хабаровск – представляешь, какой был бы козырный шухер? – не оборачиваясь в сторону Малины, мечтал он вслух. – Подлетаем, бля, и к самому зданию краевой «мусорни». Сажусь на крышу – тихо, чтобы меня никто не видел. Затем поднимаюсь, примериваюсь, и – хлоп на них бомбу! Они, значит, врассыпную, а я из пулеметов их всех: тра-та-та-та-та!

Астафьев изобразил пулеметную очередь столь громко и натурально, что Малинин даже вздрогнул.

"Шифер совсем осыпался, – подумалось ему, – вконец озверел…"

А тот продолжал:

– А потом – на Москву, прикидываешь? Подлетаю, значит, к Министерству внутренних дел, смотрю – самый главный «мусор», видит меня, значит, полные штаны наложил… А я его ракетой "воздух – «мусор» – и в жопу ему бабах! А потом, значит, на Кремль… Приземляюсь я на Красной площади – грохот, дым, корреспонденты эти, значит, понабегут, – замечтался Чалый. – Девка или петух какой с хлебом-солью выходят, в костюмчике, а лучше – не с хлебом-солью, а со стаканом и косяком, чистяком «чуйкой» забитым… Ну, я их, в натуре, трахаю, косяком пыхчу, все такое… А потом наш президент подходит и спрашивает: кто тебя, дорогой, обижает и, вообще, чего тебе, пацан, надо? А я… А я… Слышь, Малина, а че тебе для полного счастья надо? – неожиданно поинтересовался взбудораженный собственными фантазиями Астафьев.

Малину этот вопрос застал врасплох.

– Да я… – Немного подумав, он определился и, робея от собственной смелости, вытянул вперед тощую грабку, сложив ее ладошкой: – Песочка бы мне… Хоть килограммчик – а, Кеша?

– Сука ты, и шутки у тебя сучьи, – брезгливо поморщился Чалый. – Да, не умеешь ты мечтать, нету в тебе настоящего блатного запала… Ладно, смотри, что там впереди!

Впереди, на небольшом возвышении, виднелись сторожевые вышки, геометрически-правильные ряды колючки, темные контуры блоков – труба котельной нелепым перстом возносилась в вечереющее небо.

– Зона, – процедил Малина.

– Узнал, – ощерился Астафьев. – Что – понравилось? А то давай, высажу за безбилетный проезд. Ничего, без парашюта быстро долетишь, Киселев с Астрой тебя сразу же поймают, а?

Да, Малинин не ошибся: это действительно было ИТУ строгого режима, откуда он с Чалым сбежали немного меньше недели назад.

Естественно, москвич догадывался, почему его подельник привел вертолет именно сюда.

Лицо Иннокентия в одночасье стало очень серьезным – он, подобно грифу-падальщику, вытянул шею и, взглянув через пуленепробиваемый стеклянный колпак вниз, грязно выругался – и в адрес судей с прокурорами, которые его сюда упрятали, и в адрес ментов, которые заставили его стучать на своих, и в адрес Астры, который наверняка приговорил его к смерти за ссученность.

И вот настал долгожданный момент – теперь можно было посчитаться со всеми, вместе и сразу…

* * *

Астра, сидя в глубоком кожаном кресле, беседовал со своим «торпедой» Матерым: разговор, естественно, касался предстоящей проверки, и потому пахан решил изъясняться не абстрактными философскими категориями, а более приземленными, доступными понятиями.

– Значит, так: скажи всем мужикам, чтобы те завалили комиссию ксивами, чтобы понатуральней жаловались. Мол, и работать не дают, и гоняют почем зря, и используют в целях личного обогащения. Передачи с «бациллами» отбирают, жалобы не принимают, газеты и журналы выписывать нельзя, в баню не пускают, мыла не выдают. В ПКТ да БУРе просто так, в собственный кайф гноят – месяцами на «балдоху» через «решку» смотрят.

– Понятно. – Матерый смотрел на пахана с немым уважением – вот что значит правильный смотрящий, любого хозяина загнобит! Пусть Герасимов знает, как накладно тянуть на блатных мазу!

– Дальше. На промке поломайте все, что можно, – желательно к самому появлению «мусорской» комиссии, чтобы починить не успели. Станки, оборудование, кабеля повыдирайте. Мол, ничего не знаем, такое прислали. Работать, мол, на таких станках нельзя, а мы, мол, хотим… Так мужики пусть и базарят. И подошли каких-нибудь побойчее, чтобы натурально получилось.

– Понял, – улыбнулся Матерый. – Все так и сделаем.

Астра не сомневался: все будет именно так, как он и распорядится. В чем-чем, а в этом на Матерого можно было положиться.

– Ну, вроде все… Слышь, Матерый, ты чего сейчас делать собрался?

– А че?

– Может быть, в стиры перекинемся? – С этими словами вор извлек из кармана спортивного костюма новенькую колоду карт.

– В буру, в очко? – с готовностью спросил Матерый, который, как истинный блатной, очень любил и уважал карточные игры.

– Давай в буру, – предложил Астра. – Ну, сдавай, сдавай…

Играли недолго – часа всего полтора. Пахан сперва немного проигрался, но затем, собравшись с мыслями, быстро отыгрался и даже немного выиграл: вскоре перед вором вперемешку лежала небольшая стопка российских рублей, американских долларов, китайских юаней и японских йен; вся эта валюта была в ходу и в Приамурье, и, следовательно, на приамурских зонах.

– Ну, еще? – вежливо предложил пахан.

– Давай, что ли…

Игра возобновилась.

Матерый, глядя на пахана, очень хотел узнать – как же это так получилось, что тот умудрился натравить одних ментов на других.

– Послушай, Астра… – несмело начал он.

– Слушать – это всегда очень опасно, – тонко улыбнулся вор в законе.

"Торпеда" отпрянул.

– Почему?

– Никогда нельзя слушать людей всерьез, – продолжал склонный к изощренным силлогизмам умный вор. – Потому что эти люди тебя могут в чем-нибудь убедить. А человек, который позволяет убедить себя доводами разума, крайне неразумное существо…

У Матерого от такой мудреной фразы рот открылся и не закрывался минуты полторы.

– Если бы я с детства слушался семью, школу и инспектора по делам несовершеннолетних, никогда бы из меня вора не вышло, – пояснил пахан.

– Да нет, Астра, я ведь того, хотел…

Впрочем, обладавший завидной проницательностью, вор прекрасно понял тайную мысль собеседника.

– Ты это о проверке из ГУИНа? Ну, Матерый, ты с восемьдесят пятого года сидишь и многого не понимаешь. Теперь на вольняшке многое что изменилось, можно кого угодно купить, – пояснил пахан, – а еще лучше решать такие вещи при помощи связей.

Матерый сглотнул слюну и выдал:

– Не имей сто рублей, а имей сто друзей, да?

– Во-во, – весело подтвердил Астра. – Особенно если твой друг – депутат в Думе. Так теперь Верховный Совет называется. Тихого помнишь?

– Так что он… того, ссучился? Может быть, мы, блатные, уже ментам поганым лучшие друзья? – недоуменно завертел головой «торпеда», наверняка не понявший, что такое Дума, и, видимо, посчитав ее каким-то новым милицейским подразделением. – Что за понятия такие: сколько парюсь тут, никогда о таком не знал…

– Да ладно тебе, – примирительно бросил пахан. – Теперь на вольняке такой беспредел творится, что даже уходить отсюда не хочется. Ничего, откинешься, жизнь научит новым реалиям, – поморщился он, но по выражению лица собеседника понял – нет, этого уже никто и ничему не научит.

Тихо, почти что неслышно, шелестели карты, на стол из дорогого мореного дуба ложились взятки.

Неожиданно Астра, взглянув на раздачу, прислушался: ему показалось, что где-то рядом, прямо за бетонной стеной, послышался необычный звук.

– Матерый, слышал? – спросил он "торпеду".

– Угу, – подтвердил тот.

– Че это, трактор прислали, что ли? – не успокаивался пахан.

– Наверно, для комиссии, – с ненавистью сказал Матерый; от одного только упоминания о ментах поганых лицо его исказилось гримасой отвращения. – Большой и железный. Завтра «мужиков» гонять на нем будут, показывать, как работать надо.

– Нет, это точно не трактор, – перебил его старший в блатной иерархии, – это явно что-то в воздухе… Это… Это…

Он не успел договорить – страшной силы взрыв всколыхнул комфортабельную камеру, в баре жалобно и тонко зазвенели бутылки, певуче завибрировали бокалы из дорогого горного хрусталя.

– Во, бля… – только и успел протянуть Матерый. Следующая его фраза потонула в страшном грохоте пулеметных очередей…

* * *

Когда началась стрельба, полковник Герасимов сидел в своем кабинете, составляя приблизительную смету расходов на встречу комиссии.

Главным пунктом приема были, конечно же, водка и закуска. Затем – водка, закуска и баня. Затем – опять водка, закуска, баня и бабы, а если точно – одна, собственная жена – курва Оксана.

По замыслу хитроумного, многоопытного хозяина можно было организовать самый настоящий блатной хипес: пусть тот подполковник вволю трахает его жену, но затем, как бы случайно, появляется он, Герасимов и, как оскорбленный в лучших чувствах любящий муж, так сразу же и не соображает, за что хвататься: то ли за нож, чтобы кастрировать москвича, то ли за табельный пистолет, чтобы пристрелить неверную, то ли и за то и другое сразу.

Проверяющий, естественно, пугается и предлагает разойтись полюбовно: терять "облико морале" явно не в его интересах.

И все, пожимая друг другу руки, расходятся с миром, оставаясь при своих интересах.

Московский подполковник докладывает о мелких нарушениях (а у кого их нет?), машет ручкой, оставляет Оксане свой служебный телефон – мол, будешь, заходи, после чего уезжает в Москву; Герасимов, отделавшись банальным выговором, счастливо дослуживает до пенсии и уезжает на Полтавщину, жрать сало и запивать его самогоном. Там сразу же выгоняет Оксану за курвозность, припомнив ей измену с московским подполковником, покупает черную «волжану» и живет остаток дней в собственное удовольствие.

Вроде бы и недорого получалось – даже дешевле, чем просто давать взятку.

Так размышлял полковник, и все вроде бы сходилось: ничто не могло нарушить подсчета – план принятия московского гостя не имел слабых мест.

Внезапно его стройные размышления нарушил какой-то посторонний звук – он доносился с улицы и не был похож ни на один из привычных, слышимых на зоне каждый день. Герасимов, одернув штору, посмотрел в окно и остолбенел: прямо напротив, занимая полнеба, над зоной висел грозный силуэт военного вертолета.

Полковник даже не успел удивиться и спросить себя, что это такое: разом ударили многоствольные крупнокалиберные пулеметы, полыхнуло из автоматической пушки – раздались оглушительный взрыв, страшный грохот, и прямо на обезумевшего хозяина упал, отколовшись от потолка, огромный кусок штукатурки…

* * *

– На!.. На!.. На!.. – Чалый, ерзая и подскакивая в кресле от вполне понятного нетерпения, кусал губы и остервенело жал на все гашетки – вертолет содрогался от жуткого гула, и звуки взрывов, сливаясь с надсадным ревом двигателей и свистом лопастей, создавали воистину адский аккомпанемент.

Малина ничком лежал на полу, закрыв уши, – он не слышал, как Астафьев возбужденно орал:

– Да нет, ты посмотри – пятый блок на хрен пошел! Горит, Малина, бля буду! Обожди – сейчас я в административный корпус загну…

Ракета класса "воздух – земля", остроумно переименованная командиром вертолета в ракету более высшего класса, "воздух – «мусор», сорвалась с крепления на гладком обтекаемом фюзеляже и, как раскаленный нож – масло, прошила бетонную стену главного ментовского гадюшника, где находились кабинеты и хозяина, и кума, и режимника, и прочей серой сволочи. Спустя какие-то доли секунды раздался мощный взрыв – во все стороны полетели оплавленные кирпичи, куски бетона с торчащими арматуринами, куски казенной мебели, окровавленные клочья мундиров.

– Ну, красота, бля! – Чалый то и дело потирал руки, едва не выпустив штурвала. – Сейчас еще захерячу… А ну-ка…

И действительно, через пару минут из короткой тупорылой пушки вылетели, один за другим, три снаряда и легли почти в одну точку – блок, где находился БУР, тут же рассыпался в руины.

– Все, Малина, можешь сказать мне спасибо: больше тебя в «козлодерку» не посадят, – заржал Иннокентий. – Так, что там у нас дальше?..

Огневая мощь КА-0012-"Б", созданного и для поддержки наступающей пехоты, и для «точечного» поражения целей в городских условиях, действительно впечатляла: российские авиаконструкторы постарались на совесть. Вскоре почти вся зона – и жилые бараки, и промка, и хоздвор, и вышки, и, естественно, административные корпуса – полыхала ярким пламенем.

Внизу беспомощно бегали какие-то жалкие фигурки, размахивая руками. Спотыкаясь и падая, они бежали к проходной, но там их настигали короткие очереди вертухаев, стоявших на вышках: согласно инструкции, они должны были открывать огонь по любому беглецу.

Несколько вэвэшников, наверное самых умных, догадались открыть огонь по вертолету – с ближней к КА-0012-"Б" сторожевой вышки раздалась короткая, сухая автоматная очередь, но ответная очередь Чалого заставила не в меру ретивого умницу замолчать навсегда.

– Ну, почти все, что было, расстреляли. – Несмотря на существенную потерю боезапаса, радости Астафьева не было предела. – Дело сделано. Теперь можно и в Китай… Не боись, Малина, прорвемся…

Вертолет отлетел на порядочное расстояние – лишь тогда москвич поднял голову и со страхом взглянул в иллюминатор…

На фоне безбрежной, заснеженной тайги занималось страшное черное пожарище: жирный ядовитый дым валил от пылающих руин, там-сям огромным всепоглощающим костром вспыхивало дикое пламя; даже сквозь значительное расстояние Малине казалось, что он слышит вой сгораемых заживо людей, ощущает сладковатый запах паленого человеческого мяса.

Вечерело.

Темнеющее светло-фиолетовое небо было будто бы подкрашено огромным багровым заревом – оно ширилось, разрастаясь в размерах, и занимало уже почти половину горизонта.

– А город подумал – ученья идут, – хохотнул Чалый. – Ну, вроде все на сегодня… Пора и в Китай.

* * *

Вор в законе Астра, придавленный огромным обломком бетонной стены, умирал мучительно, тяжело и жутко. Из развороченного живота вываливались окровавленные внутренности, сквозь обгоревшие лохмотья спортивного костюма виднелась густо татуированная грудь, из которой торчали поломанные ребра.

Матерому повезло больше: смерть «торпеды» была мгновенной – кусок бетона расплющил ему голову. Недавний партнер по буре лежал в каком-то метре, картинно раскинув руки.

Движимый волей к жизни, Астра, сжав в кулак остаток последних сил, попытался было высвободиться из-под тяжелого обломка – ему это не удалось, и адская, всепроникающая боль пронзила все тело. Под седую, коротко стриженную голову медленно натекала лужа крови, и почему-то не эта боль, а именно кровавая липкость причиняла умирающему больше всего страданий.

Но Астра не был бы Астрой, если бы даже теперь, в предсмертных муках, не обратился к философии: то ли он хотел забыться, отвлечься от физической боли, то ли сказалась старая привычка все обобщать.

– …кровь людская брызжет до самого неба, долетая до Господа Бога, а он моет в ней грязные ноги свои и молчит… – в полузабытьи пробормотал пахан.

Неожиданно, кстати или некстати, так живо и отчетливо вспомнилось: конец пятидесятых, жаркий август, подмосковная «малина», куда его, откинувшегося с «малолетки» семнадцатилетнего пацана, привела первая, незабвенная любовь, тридцатичетырехлетняя татуированная «жучка», ее изощренные ласки и его молодой неуемный порыв; и от этого сладостного воспоминания сердце умирающего пронзительно защемило…

"Как жаль, что не увидел опубликованной свою лучшую работу… – блеснуло в его потухающем сознании, но пахан тут же философски заметил: – Хотя – что ни делается, все к лучшему. Так им, ментам поганым, и надо… Сколько же их, «мусоров» голимых, сегодня полегло?.. И кто же это такой хороший в верто…"

* * *

Смерть равняет всех: воров – с мужиками, петухов – с чертями, придурков – с шерстяными и, что самое ужасное, первых, вторых, третьих и четвертых – с самыми жуткими ментами.

Смерть Герасимова была еще страшней и мучительней, чем смерть его главного идейного оппонента: пулеметной очередью полковнику оторвало обе ноги по колена, и хозяин, оставляя за собой две густые кровавые дорожки, все равно сливавшиеся в одну страшную полосу, непонятно для чего полз к развороченным дверям.

Теряя кровь, он слабел с каждым движением: несколько судорожных рывков – и полковник, царапая ногтями линолеум, ткнулся подбородком в выщербленный порог.

"И почему я тогда послушался Васю? – беспорядочно мелькало в голове. – Почему я, старый идиот, заткнул Астру в БУР? Почему не выдал ему парочку сук, как он требовал? Все он, все он… – Почему-то умиравшему хозяину подумалось, что эта вертолетная атака и была «проверкой» из Москвы, организованная злопамятным вором. – Вот она, организованная преступность, всех подкупил… И вертолетчиков, и ГУИН, и Думу…"

Герасимов умирал – глаза заволакивал кровавый туман, сердце билось все реже и реже, но сознание почему-то не покидало его.

"Как хорошо, что я не дожил до визита самого подполковника! – подумалось ему; видимо, в предсмертном бреду Герасимов посчитал, что само появление страшного московского подполковника выглядело бы еще более кошмарным. – Но почему я только не дожил до пенсии?! Прощай, Родина, прощай, Полтавщина…"

Несколько раз конвульсивно дернувшись, полковник наконец затих – теперь уж навсегда…

* * *

Спустя всего лишь час связь с Февральском возобновилась – видимо, старичок ошибся, а скорее всего, ему просто не хотелось отпускать гостя.

И вот уже полчаса Каратаев, сосредоточенно глядя на потрескавшийся диск, поочередно набирал три телефонных номера.

Результат был все тот же: и у коменданта гарнизона, и у начальника поселковой милиции было занято, а в санчасти по-прежнему никто не брал трубку.

"Странно, – все сильней волновался бывший спецназовец, – может быть, в Февральске что-то случилось? Ну, Игнатов и гарнизон – понятно. Но почему же тогда не берет трубку Таня?.. Может быть, ремонтники что-то напутали, когда налаживали связь?.."

Но тогда бы, по логике, и в санчасти были короткие гудки, но там – почему-то длинные, как и всегда при свободной линии. Вот только к телефону там никто не подходит, а ведь обязательно должен быть кто-нибудь из дежурного медицинского персонала.

И это очень тревожило Каратаева.

Неизвестно, что было в голове беглых преступников, но, увидев своими собственными глазами, какие те оставляли за собой следы, Михаил очень волновался за судьбу беззащитного поселка, в котором ничего не подозревавшие жители продолжали размеренную жизнь.

"А что, если они уже над Февральском?.." – пронеслась в его голове черная мысль, но он тут же отогнал ее, с досадой поморщившись из-за вынужденного временного бессилия.

Надо было срочно что-то делать, а телефонная связь, как всегда, подводила именно в тот момент, когда она была всего нужнее.

Не в силах усидеть на месте от волнения, Михаил вышел из маленького здания полустанка. На крыльце стоял в оранжевом железнодорожном жилете дежурный и спокойно попыхивал "Беломором".

– Сигареты не найдется? – не глядя на курящего, глухим от волнения голосом спросил Каратаев.

Вообще-то он курил очень редко. Но за последнюю неделю это была уже вторая его сигарета.

– Пожалуйста, Миша, бери. – Железнодорожник протянул смятую пачку "Беломора".

Он знал, что тот не курит, и хотел что-нибудь спросить об этом, но, взглянув на потемневшее от волнения серьезное лицо бывшего капитана «Альфы», решил не задавать лишних вопросов.

Охотник вытянул из протянутой пачки папиросу, смял огромными пальцами гильзу и слегка наклонился, прикуривая от протянутой дежурным по полустанку короткой «беломорины», сделал глубокую затяжку.

Сосредоточенно глядя перед собой, Михаил, казалось, ничего не замечал вокруг – мысли его витали далеко от железнодорожного полустанка. Несколько сильных, глубоких затяжек, и он, нервно швырнув окурок в сугроб, вернулся к телефону.

Зажав старую трубку аппарата между ухом и плечом, Каратаев вновь принялся дозваниваться по так необходимым сейчас телефонным номерам.

Но вновь все его попытки остались безуспешными…

На линии – или короткие гудки, или гробовое молчание.

Не отнимая трубки от уха, Михаил с тревогой посмотрел в мутное окно: где-то там, в сизо-голубой дали, был Февральск, была гарнизонная санчасть, в маленьком помещении которой должна была дежурить его Таня…