Текст книги "Эпизоды одной давней войны"

Автор книги: Владимир Яницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

В зал приглашены готские старейшины, вокруг трона – по бокам и за спиной – телохранители с обнаженными мечами. Этикет полезен, когда пахнет возможным инцидентом. Что произойдет, предугадать трудно. Стража у дверей, по первому его знаку послов четвертуют на этом вот самом полу-пусть послы сами видят толщину нитки, на которой теперь повисли. Готская знать – вокруг трона и поодаль. Петра и Афанасия ввели, будто на допрос. Те неплохо держались – единственное, что оставалось. Заготовленные заранее пышные слова упреков завяли во ртах, как цветы. Лишь бы мокрыми не сделаться.

– Священным и высокочтимым, – внушал Теодат, – считается у всех людей звание посла; но это почетное звание послы сохраняют за собой до тех пор, пока они своим приличным поведением охраняют достоинство звания посла. Но по общечеловеческому закону считается вполне законным убить посла, если он уличен в преступлении против государя и если он взошел на ложе чужой жены.

Нет, он их не уличает, он просто дает понять, как шатко их положение, и обвинение всегда найдется любое, стоит им где-нибудь дать маху. Никто не станет судить их за то, в чем они действительно окажутся виноватыми,– пусть не рассчитывают на такое счастье. За мелкое хулиганство их распнут, как за поджог, а за воровство повесят, как за изнасилование, в переносном смысле, разумеется. Петр собрался с силами и в тишине пошел канатоходцем над пиками.

– Дело вовсе не так, как ты: говоришь, о вождь готов, и ты не можешь сделать виновными в тяжких преступлениях послов, выдвигая против них столь неразумные предлоги. Послу, которому нельзя получить глоток воды без согласия тех, которые его стерегут, сделаться любовником не так-то легко при всем его желании. За те же речи, которые он может сказать, выслушав их от того, кто его послал, вину, конечно, нести должен не он, если они окажутся не очень приятными, но это обвинение следует по справедливости предъявить тому, кто велел ему их передать; долг посла заключается только в том, чтобы выполнить поручение. Так что мы скажем вам все, что мы слыхали от императора и с чем мы были им посланы; ты же выслушай это с полным спокойствием, так как если ты придешь в волнение, тебе придется совершить преступление против личности послов. Итак, уже время тебе добровольно выполнить то, о чем ты договорился с императором. За этим только мы и пришли. Письмо, которое он тебе написал, ты уже получил от нас; послание же, с которым он обращается к первым лицам среди готов, мы никому не отдадим, кроме них самих.

На самом высоком месте, когда вперед ступить страшно, подобный выкрутас – сальто. Заигрывание с готами против Теодата – почти безумство. Если Теодат пнул, готы пнут тем более. И все-таки какой-то извращенный расчет в этом был. Действительно, когда едва стоишь на ногах, приходится иногда подпрыгнуть и перевернуться в воздухе. Готы заинтригованы. Требуют послов читать вслух, а Теодата – разрешить читать. Поворот, прямо скажем, неожиданный. Теодат не мог предположить, что Юстиниан поведет себя так странно, и сильно взволнован. Песенка послов, бесспорно, спета, мальчики свернут себе шею, и не по чьей-нибудь – по своей собственной вине. – Пусть читают.

«Нашей заботой является принять вас в состав нашего государства, конечно, так, чтобы это доставило вам удовольствие. Вы придете к нам не для того, чтобы быть униженными, но чтобы сделаться еще более важными. Ведь мы приглашаем вас не с тем, чтобы вы соединились с людьми чуждого для вас образа жизни и приняли обычаи, не известные готам, но чтобы вы вернулись к тем, которые были вашими друзьями и с которыми на некоторое время вам пришлось расстаться...»

Готы возмущены, поднимают хай. Им предлагают предательство по отношению к собственной свободе и свободе вообще. Предательство по отношению к самому слову «свобода», если оно еще есть, Юстиниан мыслит давними категориями, он слишком хороший историк, чтобы жить всецело нынешним днем. В его уме события, когда он еще под стол пешком ходил, а то и вовсе ел через пупок в утробе, ярче событий десятилетней-пятилетней давности. Готская история за это время сумела пойти по такому пути, с которого ее уже не повернуть вспять. Они понимают: они заехали, увязли, скисли, но и назад идти после того, как с такой скоростью неслись вперед, невозможно ни морально ни физически... Когда они под флагами Теодориха завоевали Италию для Византии, они завоевали ее для себя. Вот тогда-то она еще могла быть передана Византии и византийские экономические отношения, как и византийская политическая система, были еще возможны, но теперь уже нет. Юстиниан, возможно, мыслит иными категориями, для него люди, идеи, режимы всего лишь фишки, которые можно переставлять вперед и назад, важно делать ходы во все стороны, вся активная мировая история при таком способе мышления умещается на письменном столе в виде игральной доски – его дело. Для них, деятелей не абстрактной, а конкретной, живой истории их дней, которая сокращается временными рамками и масштабами, зато вырастает объемами и может существовать уже не на столе, а на своем законном единственном месте – земле,– так для них никакие ходы фишками, тем более назад, невозможны.

Они не игроки, игроками никогда не будут – слишком велико для них поле игры – вся Южная Европа. Юстиниан – другое дело, о том, какой ему рисуется земля с его космических высот, можно только догадываться. Он как политик вырос из игрушек, мальчиком очень их любил, а когда подрос, стал искать достойную замену и нашел ее – политику, живых людишек. Если его запоздалые поползновения не прекратятся и приведут от инцидентов на границе и в пограничных зонах к войне, готы ответят на них одним – войной. Напрасно Юстиниан рисует им горы из льгот и привилегий, между строчек намекая на не совсем, может быть, удачный государственный строй их страны. Какой бы он ни был, он в любом случае лучше Юстинианова с наместником. Кто им византийский император – родной отец? Тогда отчего такие заботы и не подозрительны ли они? Искать себе каких-то улучшений силами Востока навряд ли возможно, еще куда ни шло поспекулировать на них перед Теодатом, но такая спекуляция тоже может плохо кончиться. Скорее всего, гнать, гнать и гнать всякие предложения из Азии, они все коварны, все – приманка, Все – грубое вмешательство в их внутренние дела. А с Теодатом, если он зарвется, справиться самим. Никто еще не оценил того пути, по которому они пошли после Теодориха, но это был собственный путь, он дал им самость, дал им гордость, и, даже если они зашли не туда (смутное сознание не дает покоя), они счастливы: им выпало на долю быть раскаленной лавой этого времени. И с залихватской удалью, опустошая все и горя внутри, они потекут туда, куда метит их сила вулкана, насколько хватит ее, пока не остынут, видя только конкретный день, не вглядываясь в будущее. За что боролись? За что боролись, на то и напоролись. В истории не перехаживают, брат-император. О будущем позаботятся другие, когда встанут перед будущим, как перед барьером, они отыщут место, куда всаживать дротик. С послами больше не рассусоливают. Арестованы, посажены под замок.

Византийский император узнал о поражении под Салоной; в Эпидамн, где дворец, не дождавшийся Амалазунты, послан полководец Константиан. Он должен собрать пограничные войска, деформировать их наемниками и с теми силами, которые у него будут, обрушиться на Салону и вернуть Далмацию Византии. В намеченной кампании не признается никаких объективных обстоятельств. Так и нужно руководить – волевым, требовательным жестом, одним взмахом руки. Император не собирается вникать в мелочи, не собирается допытываться через разведку, сколько на границе сосредоточено войск, а сколько из них боеспособны, каким количеством судов располагает боевой флот на севере, а сколько еще можно зафрахтовать, будет ли сопутствовать ветер или придется грести ему навстречу, ломая весла, каковы силы готов в Салоне и идет ли к ним помощь. Все вопросы, над которыми будет биться командующий, а скорее, его помощники, в голове императора занимают место не больше одной корпускулы. Перед ним Константиан, который сейчас в кабинете представляет собой перед императором все восточное побережье Адриатического моря, весь флот, все войска с их знаменами и командирами, необходимую теперь, как воздух, победу, иначе этот человек бы просто не был Константианом, полководцем, а всего лишь где-нибудь горшечником обжигал горшки. Денег император тоже не даст. У Константиана есть свои деньги, заплатит солдатам, потом возьмет добычу... никакой добычи не брать у римского населения, готское тоже необходимо склонить в свою сторону – деньги солдатам после кампании выплатит сам император. Но начнет ее Константиан на свои деньги. Таким образом, Константиан – не только голова, армия и флот, но и средства войны. А наградой будет то, что он давно имеет: почет и слава, должность начальника императорских конюшен, звание консула. Самый надежный и испытанный способ повелевать людьми – повелевать ими так. Константиан должен воевать с полным напряжением, не только понимая ответственность, но и благодаря, оплачивая многочисленные и щедрые авансы, данные ему когда-то. Выкормыш будет стараться. Повелитель всех – раб одного.

Пока он трясет в Эпидамне властью и авторитетом, пока разбежавшиеся в разные стороны побитые войска Мунда собираются вновь, Салона захвачена готами. Захват Салоны готами – не неожиданность для него. Константиан, кажется, даже не торопится. Наоборот: во всем образе неторопливая твердость человека, идущего побеждать почти без риска. Время не имеет для него самостоятельной ценности. Он сам его согласен тянуть и затягивать даже, если оно противнику полезнее, лишь бы утвердиться самому. Пусть готы укрепляются в Салоне, строят дополнительные сооружения, подтягивают подкрепления, Константиан медленно, но неизменно, как машина, будет готовиться с такой же тщательностью и старанием, и вот, когда они начнут этот бой, в нем побеждать станет не смелость, не быстрота, не натиск, не маневр, а именно эти тщательность и старание подготовки, дотошность делопроизводителя, бухгалтера в положении полководца. Он возьмет их измором, задавит психологически. Сколько времени длится мобилизация в Эпидамне и путь от Эпидамна до Салоны, столько времени готы будут испытывать в крепости давление на свою нервную систему. Константиан даже не заботится об утечке информации. Его хитрость – дать врагу ее в полном объеме: он делает все так добротно и тщательно, что чем больше враг будет о нем знать, тем хуже будет себя чувствовать. Скрывается одно: окончательный срок готовности и отплытия, но его не знает и сам начальник конюшен. Изматывающая готов тактика затягивания и проволочек. Расстояние между Эпидамном и Салоной покрывается всадником за десять – двенадцать дней; не успеет прибыть один разведчик, как тут же посылается другой: здесь пульс войны, и рука Гриппа должна постоянно чувствовать ток крови. После прибытия очередного посланника, пожимающего плечами, готский воевода держит перед его лицом плетку в трясущейся руке. Будто парень, у которого тошнота от двухнедельной езды, виноват в кунктаторстве врага.

Готы возводят укрепления, трудятся потно, упорно, как муравьи, но уже не как муравьи – недоброкачественно. Спешка не дает покоя даже тут. Можно возвести сооружения за месяц, а можно и за десять дней. Соответственно убитым усилиям они и получаются. Когда Константиан только объявился в Эпидамне, готы с маху захватили город и мгновенно создали необходимый оборонительный рубеж. Теперь они вытаскивают наспех, непрочно врытые колья и ставят их заново – прочно. Двойная работа, а то и тройная. К тому же подкрепление не идет и теперь уже не придет никогда. Как только стало известно о победе, второе войско, шедшее следом, немедленно повернуло назад и теперь брошено на юг против Велизария, с севера Италии тоже помощи ждать не приходится: граница с бешеными, воинственными франками законсервировала огромное количество солдат.

Император Юстиниан ищет с ними военного союза, написал письмо, и даже известен текст: «Захватив нам принадлежащую Италию силой, готы не только не имели ни малейшего намерения возвратить ее нам, но еще прибавили нестерпимые и огромные обиды. Поэтому мы были принуждены двинуться на них походом, и было бы правильно, если бы вы помогли нам в этой войне, которую делает общей для нас православная вера, отвергающая арианские заблуждения, и наша общая к готам вражда».

Франки пока не торопятся дрессированными сучками вставать перед ним на задние лапки, пренебрегают переговорами с ним, больше того: между вождями франков и готскими представителями начались переговоры, и все-таки потенциальными противниками франки остаются до сих пор и останутся, даже когда будет выработано соглашение и армию на северной границе по-прежнему придется держать. Проигрывает в важности и стратегическое направление Салона – Равенна, вот и придется поэтому Гриппу воевать силами двух третей своего прежнего войска в полном одиночестве. Окапываться, подобно кроту, и, ерзая, ждать. Дух армии, и так не очень высокий, заметно слабеет. Напади Константиан сразу, даже внезапно, еще неизвестно, кого бы наградил Марс. Еще две недели тому назад можно было бы сцепиться, даже можно сцепиться сегодня, хотя уже хуже, даже через неделю, хотя еще хуже,– а потом?

Грипп в очередной раз обходил стены. Одетый очень просто, он был незаметен, его часто даже не узнавали. Какой-то солдат трудился тяп-ляп; когда командующий вырос у него под носом, солдат даже не успел сделать прилежного и старательного вида, так и остался стоять, ухмылка сачка затвердела на лице. Грипп толкнул ногой камни, выложенные солдатом,– камни пошатнулись, толкнул еще раз – повалились три верхних. С минуту хлестал плеткой физиономию, которая от внутреннего ужаса, сковавшего мускулы лица, все еще продолжала ухмыляться, пошел по стене дальше.

Солдата не жалко, жалко нервов: нервы командира дороже солдатской рожи, только вот нервы, внутренние солдаты его организма, его мозга, перестают быть теми, каким он привык доверять. Он не знает, что случится с ним, когда Константиан подойдет к городу, встанет под стенами, поведет осадные машины, башни, нацелит свои баллисты,– покраснеет, побледнеет или отыщет в себе состояние, не испытанное до сих пор. Он утрачивает ощущение себя. Неужели это обыкновенный страх?

Грипп мог бы многое, но ничего не может: затяжка сильно парализует его; солдаты возятся, копаются, командующий только перешагивает через них; конструктивных соображений нет, одни бесприютные, бездомные размышления порхают бабочками. Они будто связаны с Константианом: тот возится – этот возится, тот дернется – дернется этот. Первый волевой импульс дает известие: византийцы начали наступление морем и сушей. Их флот в Эпидавре! Следует паническое добавление о численности, ничего конкретного, одни эмоции: все море и вся земля покрыты вооруженными людьми – их мириады. Грипп останавливает художественные красоты: сколько именно? Разведка, еле унесшая ноги, только дышит. Тогда так. Наконец-то обстановка вырывает его из сплина и забытья. Приказывает оставить Салону, укрепления разрушить. И старые, римские, и новые, сработанные еще вчера. По карте меряет расстояние до Эпидавра – ничего хорошего. Если всем только разрушать, византийцы как раз застанут их за этим мирным занятием. Пока одни выковыривают камни из цементных гнезд, расколупывая, разваливая стены, осаждают самих себя, другие покидают город, уходят на северо-запад, на открытое со всех сторон пространство, и на равнине между Салоной и Скардоной строят военный лагерь.

Лагерь надежнее города. Ни одна крыса не пролезет в него незамеченной, ни одна тварь не продаст, не откроет ворота, ни один соблазн не заставит принять троянского коня. Тут хорошо погибнуть, и поражение в случае поражения окажется полным. Здесь лучше воевать в смысле драки за жизнь, за мнимые богатства – хуже. Но кому они теперь нужны? Раненный в правую руку здесь не спрячется у шлюшки в любимой, изъезженной постели – в левую возьмет меч. Трус не убежит – ему разрубят спину между лопаток. Искушения отсидеться за стенами не возникнет – стен нет. Голодать не придется, запасов провианта в лагере не хватит и на три дня, сытенькие выйдут из ворот, построятся перед ними, подзакусят в шеренгах в последний раз. Хороший способ поиметь отчаяние в бою – поставить свой лагерь среди равнины.

Армия Константиана по-прежнему медленно двигалась вдоль побережья. Готы напрасно торопились. Византийцы вели себя так, словно не собирались с ними воевать. Вперед не высылались ни передовые отряды, ни дозоры, ни одного человека не появилось перед Салоной, когда ее оставлял последний готский солдат, ни одного человека не увидели готы перед своим лагерем. Лишь из Лисины – небольшого городка на побережье, в гавани которого бросили корабли свои якоря, был послан разведотряд. Константиан впервые серьезно заинтересовался положением дел у противника, временно сменив нахрапистость на осторожность. Разведчики все сведения почерпнули не где-нибудь, а на городском базаре и за достоверность их ручались головой, хотя серьезно ей при этом рисковали из-за источника. Когда к Лисине подошло пешее войско, Константиан дал сигнал к отплытию. Салона оказалась в полукольце: в гавани флот, с востока и северо-востока – сухопутные силы. Но начальник императорских конюшен даже в такой ситуации не решился на блестящее, триумфальное завершение и войска в город не ввел, а оставил стоять перед разрушенными стенами в готовности броситься на них.

Он был до конца верен своей излюбленной тактике мочалить войну как мочалку. Вызвал к себе Сифиллу, дал ему пятьсот самых отважных воинов и велел занять узкий скалистый проход, единственный путь, по которому можно было ударить по городу с северо-запада, со стороны готского лагеря. Таким образом, кольцо замкнулось, и византийцы овладели Салоной без боя, без единого крика, без единой выпущенной стрелы. По приказу побросали мечи и копья, взяли в руки кирки и лопаты и принялись восстанавливать разрушенное и возводить новое.

Семь дней Грипп портил зрение, всматриваясь в сторону города, семь дней готы ждали наступления в своем кладбище из палаток за рвом и частоколом – никто не появился. Втрое-вчетверо превосходившая их армия мирно посапывала, отдыхала после похода под прикрытием отряда Сифиллы. Константиан не мог приобретать даже при самой ничтожной степени риска. Константиан мог приобретать без риска совсем. За время похода у него не погиб ни один солдат, не считая умерших от болезней. За всю кампанию тоже. Ему не надо славы великих боев, вони костров, он и без них выполнит свой долг. Возможно, этот пацифист и предпочел бы бесславно вырезать связанных по рукам и ногам, сложенных в штабеля вражеских солдат, чиркая их ножом по горлу, но солдаты были живы, здоровы и хотя и малочисленны, но полны жизненных сил и жизни бы просто так не отдали. А как решит бог войны, не определит точно ни один прорицатель – не лучше ли вовсе не задавать вопросов. Надежные стены защищают от неожиданностей, а самая опасная неожиданность – соблазн искрометных, кажущихся гениальными решений – так он теперь на такой прочной привязи, что уже никуда с нее не сорвется. На войне сегодня ты гений, завтра бежишь без оглядки, бросив щит, впереди собственных солдат; не лучше ли уверенная в себе нерыкающая посредственность. Какое мужество, какой талант – талант посредственности. Талант не нападать, когда нужно нападать, талант не побеждать, когда можно победить легко, талант не любить, когда можно и нужно любить, талант не искушать, когда искусить так хочется, а?!

Готам искать пищу все труднее и труднее. Собирались не голодать и погибнуть – живут и голодают. Сражения со жратвой, которой нет, превратилось в подлинное сражение войны. Голод гонит вон из лагеря, дисциплины никакой, еще немного, и они нестройными толпами начнут ломиться к византийцам, но это уже утрирование, конечно. Полководец Грипп, все сделавший для того, чтобы удержать Далмацию, все сделавший для своей совести и чести, не находит ничего другого, как бросить лагерь и двинуться в Равенну. Можно их тут всех положить – они лягут, и себя в том числе, но во имя чего? Нанести вред перестраховщику Константиану, кольнуть его в мягкий живот, проткнуть ему кожу и застрять в толстом слое подкожного жира – навряд ли стоит. Тогда сниматься и немедленно уходить. Снимаются и уходят.

Их пыльный след еще виднеется вдали, черными букашками уползают к голубому небу солдаты арьергарда, а византийцы-шакалы уже кружат над брошенным лагерем, над углями костров, рваными шкурами от палаток, трупами лошадей, грудами поломанного оружия и испорченных, негодных доспехов. Лагерь, как он есть, их безболезненный трофей. Присматриваются, принюхиваются, попинывают ногами пустые шлемы без голов, древки без знамен, шляются по геометрической разбивке бывших улиц, представляют себе жизнь здесь, несколько даже философски сравнивают со своей. Долго в воздухе стоит дребезжание тронутой жести, громче воплей и лязга ранит непривычные к такой тишине уши. Пустой, поломанной скорлупой выглядит лагерь. Ящерица вылупилась из нее, вылупилась и уползла, не оставив даже своего хвоста, одна скорлупа. Вещички, рванье имеют свою притягательную силу – вещичек живого, не познанного врага, помогают приблизить его к своим глазам, залезть как бы к нему в нутро, там пощупать. Подраться не получилось, так дайте теперь хоть спокойно поворошить в г...не, символически погадать на нем. Константиан – странный полководец, так и не пославший на смерть ни одного человека, воцаряется наместником над всей Далмацией и Либурнией, укрепляет городские стены, крепости и лагеря, ждет от императора подтверждения своих полномочий.

Нелегкий жребий солдата: один на постое в кости играет, второй, его товарищ, тащится дальше. Один ошивается и обжирается на гарнизонной службе, другой прет на себе тяжелый щит, копье, меч и провиант на три дня. Оставив гарнизоны в Сиракузах и Панорме, Велизарий с остальным войском переправился из Мессены в Региум. На юге Италии его хорошо принимали. Жители чуть не добровольно приводили лишний скот, привозили в бурдюках вино: на, Велизарий, пользуйся, поправляйся, кормись, только освободи нас от готской заразы. Их позиция компромиссна: с одной стороны, все равно отнимут, а начнут отнимать – отнимут все, и лучше притащить самому и показать свою лояльность, даже если такой лояльности нет, с другой – новая власть всегда лучше старой, с ней появляются какие-то надежды, и у пахаря, с утра до вечера возделывающего свой надел, нет-нет да и мелькнет в перетруженном черепе праздная мысль о том, что кто-то изменит его участь на лучшую, правда, каким образом, он понятия не имеет.

Едва появившись на италийской земле, еще не сделав по ней ни единого шага, Велизарий уже почувствовал за собой миссию освободителя. Одно дело: Юстинианова пропаганда, совсем другое – расположенность италиков. С мужиков не должно упасть ни одного волоска – строгий приказ по армии; мужики – мускулы любого народа, и, если они с нами, нам не придется долго воевать. Готское сельское население подделывалось, подстраивалось под общий лад, тоже тащило жирные куски, не приведи господь, окажется меньше; пока сходило.

В Региуме сделали передышку, и солдатское большинство, бессловесно завидовавшее меньшинству в Сицилии, кое-как отвело пыльную, пропотевшую душу. Войны еще не было, это – не война, так, забава, учение, поход. Велизарий вспоминал те бои, когда от его войск не оставалось и половины, от иллюзий возвращал себя к суровой реальности. Вокруг гулянка и пьянь – он видит перед собой смерть, все сыты – представляет возможный голод. Как бы хорошо ни было на первых порах, потом всегда успеет сделаться плохо, лучше никогда не верить счастью.

Перебежчики продолжали стекаться. Бормотали разные объяснения. Возможно, среди них откровенные трусы,– неважно. Вот ему копье, вот ему все остальное, и шагом марш в общую колонну. Встречались и политические. Заикались про режим, при котором не согласны жить, про террор. Велизарий, беседуя с ними, благодарил судьбу, что не политик. То есть он-то как раз и политик, если не он, то кто? Но он политик специфический – стратег, военный, жнец ее полей, они – ее идейные и часто очень недалекие сеятели. Их семена не всходят в этой земле, вот и все, желание играть в обществе заметную роль толкает их к другому обществу, может, тут повезет? Объективно император Юстиниан ничем не лучше, просто, отделенный от них тремя морями, он сумел нарисовать перед ними свой идиллический автопортрет. С Теодатом они не разделили взглядов, с Юстинианом им просто пока нечего делить, когда придется делиться и с Юстинианом, им снова, возможно, заломают за спину ручонки.

Среди сбежавших зять Теодата, муж его дочери Теоденаты, Эбримут. Тут все друг друга продают, к этому тоже надо привыкнуть. Велизарий никогда особенно не лез в сплетни при дворце императора, от них раскалывается голова, император оберегал от них и от клеветы своего любимца, но тут, на готской земле, приходится с головой окунуться в вонь чужих сплетен. У Юстиниана, конечно, не чище. Где больше конюшня, там и воняет сильней. Приходится принимать этого Эбримута, и по всей форме. Тот сразу показывает, кто таков. Свита, одежда, драгоценности, выставленные напоказ, полуримлянин, полуварвар, небрежная речь на высоких нотках; играл на своем горле, как на дудке, величественно заикался, делал многозначительные паузы не к месту; отправлен к императору, по прибытии обласкан, получил разные почести и звание патриция. Ты, моя страна, загнивай как хочешь вместе с оболтусом тестем и всей его ратью, я здесь встану на довольствие, здесь получу свой паек. Трудно понять, кто он. Ни рыба ни мясо – ну и пусть себе пахнет потихонечку. Императору такие нужны... для должностишек.

Но Южная Италия – это еще не Италия сама, а Сицилия – не Италия тем более. Подлинной Италии Велизарий не знает, но надеется в скором времени узнать. Пограничные регионы, а провинции вовсе, могут принять любого над собой, им все равно, могут исповедовать любые воззрения, они пашут, они сеют, они собирают урожаи, кормят Рим, а Рим далеко-далеко. Как поведут себя в начавшейся войне центральные районы, контактирующие со столицами более тесно?

«Из Региума войско двинулось сухим путем через область бруттиев и луканцев, а флот из многочисленных кораблей следовал за ним близко от материка». Подошли к Неаполю, укрыли в надежном месте гавани флот, разбили лагерь. Вместо того чтобы мешать и атаковать, готы оцепенело глазели, бездействовали, а слабенький, развинченный гарнизон укрепления перед городом, испугавшись штурма и окружения, попросту сдал его. Укрепление особой роли не играло, и гарнизон в нем в случае штурма действительно рисковал, но кусок, кусок отдан! В городских верхах раскричались, вступили в переговоры, послали в лагерь Стефана. Стефан прибыл, разразился такой речью: несправедливо ты делаешь, начальник, идя войной на нас, римлян, не совершивших притом никакого преступления. Мы населяем маленький город; в нем стоит гарнизон наших властителей-варваров, так что не в нашей власти, даже если бы хотели, противодействовать им в чем-либо. Да и этим воинам из гарнизона пришлось прийти сюда и нас стеречь, оставив в руках Теодата детей жен и все самое для них дорогое. Итак, если бы они что-либо сделали в вашу пользу, то будет ясно, что они предают не город а самих себя. Если следует сказать правду, ничего не скрывая, то вы ведете против нас войну в ущерб нашим личным интересам. Если вы возьмете Рим, то без всякого труда и Неаполь подчинится вам, но если вы будете отбиты от Рима, то, конечно, вы не будете спокойно владеть и Неаполем.

Позиция, выработанная властями, проста: любыми способами отмежеваться от готов, выглядеть в зависимости от них. Подумаешь, пострадает мораль, зато есть надежда: сохранится физиономия, а она всегда дороже. Мы, дескать, ни при чем и не только не собираемся разделять с готами всей ответственности за происходящее у нас, но даже не исповедуем их воззрений. Когда все ладилось, были заодно, теперь же торопятся стать нейтралами, объективистами, Юстиниан и Велизарий им ничуть не неприятнее Теодата и Гриппа, но в таком случае пусть сначала победят Теодата и Гриппа и тогда уже возьмут их, неаполитанцев; неаполитанцы сами откроют ворота, едва узнают о победе, а теперь как их откроешь. Рубить надо с головы, с головы рубить, разве отсечение пятки может лишить жизни человека, разве штурм Неаполя меняет готскую систему? Наносит ей удар – другое дело. Но они, пятка, не хотят страдать, умеют быть слугами, но не после увечий и страданий, а добровольно. Стефан держится смело, но в голосе чувствуется страх за город. В нем, как и почти в каждом жителе, местный, частный патриотизм побеждает общий. Его народ – неаполитанцы: римляне или готы – все разно. Общность территории за крепостными стенами сплачивает их сильнее. Даже евреи, даже финикийцы неаполитанскому италику ближе и родней, чем италики, живущие в Риме, на том лишь основании, что они проживают там же, где и он.

Если хотите, в речи Стефана заключается стратегический план византийской кампании, довольно разумный. Победите столицу – и тогда победите всю страну. Они так расположены (в кавычках) к Велизарию, что ломали, бедные, за него голову, как бы ему помочь выиграть. Приходится в таком положении! Мы так за себя боимся и поэтому так тебя любим, что даже подсказываем готовенькое решение задачки. Но, во-первых, столиц две; во-вторых, настоящие, сплоченные готские силы, чутье подсказывает, на севере, на юге либо оппозиционеры, либо колеблющиеся, а это одно уже сильно меняет дело; в-третьих, у Велизария совсем иные принципы ведения войны, не такие гуманные, но более надежные. По этим принципам одно не будет полностью уничтожено, а другое полностью сохранено, всем достанется поровну, по справедливости, кроме добровольно сложивших оружие.

Мальчишке понятно: нельзя без риска оставлять за спиной незанятые города с сильными гарнизонами. В трех шагах от полководца сидит Прокопий из Кесарии, его личный секретарь, единственный человек, которому позволено сидеть без особого разрешения; литературный чародей перевернул пергамент, окунул нос в бутылочку с тушью, перемазал, пока открывал ее, ручонки и даже щеку – так солиднее: никто не засмеется, наоборот – каждый затрепещет перед священнослужителем пера, приготовился, сам волнуется, нацелился на пергамент, замер, ждет.