Текст книги "Эпизоды одной давней войны"

Автор книги: Владимир Яницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Видимо, я должен поклониться тебе в ноги.

Говорит и кланяется, медленно гнет поясницу, все ниже и ниже опускает голову, словно колос с зерном, опустил и подержал так, даже волосы над лицом зависли, завесили глаза.

Амалазунта слишком поглощена риторикой, пульсом бьющей в ней, чтоб внимательно за всем наблюдать. Нюанс, заключенный в свободном словечке «видимо», ускользает от нее. Принимает за чистую монету, как должное, низкий поклон. Не стоит благодарностей – говорит ему. Она заботится о государстве, участь отдельного человека – даже знатного, солидного – не занимает ее, если на личность не проецируется государственных интересов,– мелок масштаб. Возможно, она не вмешалась бы в конфликт, хоть лей они друг у друга кровь из носу, если б не ценила Теодата как государственного, необходимого ныне их общей родине мужа. Аталарих в плохом состоянии, выборы не за горами, она очень ценит его как человека образованного, кто, как не он, может стать государем. Неужели невежественные вояки, которых развелось хоть пруд пруди, которые лезут, прут и наскакивают со всех сторон, могут сравниться с ним, эрудитом, человеком, сведущим в самых различных областях знаний, настоящим ученым? Кто нужнее: солдафон, прощелыга, от громового голоса которого начинают дрожать мелкой дрожью ливийские боевые слоны, или способный к аналитическому мышлению, тренированный, словно тело у атлета, мозг? Как хочет, может думать про себя, какого угодно мнения быть о себе, но пусть теперь видит ее отношение к нему и знает: преступно оставаться здесь дольше. Сидеть над свитками, в то время как родина нуждается в вожде,– неслыханное кощунство! Древние, которым он поклоняется, вели себя иначе, патриотичнее.

Теодат воспринимает все сказанное стоически. Его не разрывает радость, страсть, но пусть она его тоже постарается понять. Философ – человек странный, а наука – то же самое пьянство. Заниматься писательством – все равно что, напившись вечером и проснувшись утром с больной головой, к обеду уже вовсю пьянствовать вновь, и так каждый день. Годы такого злоупотребления разрушают человека, делают странным, то, к чему все относятся серьезно, для него часто оказывается пустяком, казалось бы, полнейший пустяк вызывает глубокие длительные размышления. Он взвесит все услышанное им и постарается в скором времени дать ответ, но пока ничего не обещает. Там, где не надо бы думать на его месте, он основательно подумает в силу названной выше странности. Главной заботой, камнем преткновения являются годы, проведенные в уединении, в добровольном затворничестве, самоизгнании, когда все внешнее людское презиралось им как пустое, как суета. Теперь он находится во власти прежних ориентаций, и ему нужно немало сил для приобретения иных – первое.

Второе: времена древних мужей, которые все могли, прошли безвозвратно. Остается только вздыхать и завидовать им, их работоспособности и всеядности. Возможно, через сколько-то колен человечество вернет себе былой блеск, былую красоту, величавость, выработает в себе новых гениев, которые окажутся не только новыми вариантами античных образцов, но и новыми образцами античности следующего цикла. А пока так: или ты литератор, или ритор, или чиновник, или инженер, или обыкновенный карьерист. Или пишешь и только пишешь, или клеймишь и линчуешь рабов и только, или воюешь в Африке, в пустыне, неизвестно с кем, наверное, с самим богом, или считаешь, или разрезаешь пополам – вдоль и поперек – трупы, или... вот как он. Обнять много дел нельзя, в своем деле, внутри своего дела, можно обнять другие дела, их формулы, их крошечные содержания, входящие в содержание твоего большого дела, даже нужно для его пользы, для стремления к одной вершине, к одной, но не многим. Почему так, он не возьмется объяснить, много оправданий, но именно оправданий: наука наших дней строга к избранникам и признает с ними только моногамные браки, и никак не полигамные.

Ученый потихоньку пробуждается от спячки, утро не лучшая часть дня, но он набрал высоту и может философствовать ни о чем, сколько она станет его слушать. Довольно. Амалазунта, хотя и уязвлена его инфантильностью, все же считает визит удачным. Сделка состоится. Он даст согласие – почти уверена. Поупрямится, поумничает и даст. Он действительно тяжеловат на подъем, обладает сильной инерцией покоя, его трудно сдвинуть. Но теперь, придя в свой кабинет, он не сможет по-прежнему смотреть на его стены, не сможет по-прежнему рыться в пыли, мысли примут совсем другой оборот, нужный ей, Амалазунте, и больше никому. Ослепнув от перспектив, бросится из надоевшей комнаты вон, почувствует вдруг смрад, духоту; продышав там десятилетия, не сможет вздохнуть и раза после ее слов, подъюлит к ней и станет тем, кем она его сделает, И тут нужно набросить ему на шею хомутик, маленький хомутик из тонкой, невесомой, но очень прочной шелковой нити. Сейчас рано, сейчас его надо приручить, чесать ему за ухом, а потом – хомутик.

Настораживает одно: как бы его медлительность теперь не обернулась зазнайством, сознанием своей нужности, своей роли (ничтожество легко впадает в величие), а он не начал вести себя так, будто оказывает ей огромную услугу. И другое, похуже, как бы он, освоившись, не попер на нее. Вот тут-то и пригодится хомутик, и война ей предстоит еще немалая, но освоиться – это время, а он, как практик, большой тюфяк, если закрыть глаза на земельные грабежи в Этрурии. А если открыть? Но каким бы Теодат ни был, он для нее остается наилучшим вариантом. Ей просто надо поближе его подозвать и получше, повнимательнее рассмотреть при ярком свете, а не в тени аллей. Двоюродный братец, формальный правитель, такой же, как Аталарих. Она привыкла править фактически при подставной фигуре, чучеле, набитом соломой. Старое чучело износилось, излохматилось, выцвело, непохоже на стража, и вороны не боятся его, вот-вот свалится, новое, свежемалеванное, странное, уже почти готово и лежит в мастерской; наступит день, и его выставят на палке сторожить от охамевших хищных птиц большой огород – Италию. Надо осторожно намекнуть ему на его чучельское призвание. Он боится не справиться с делами – может не бояться, потому что с делами будет справляться и справится по-прежнему она. Теодат понимает: ему остается корона и видимость первого лица на второй роли; не долго же его продержали под наркозом самообольщения, упоения перспективой – ровно столько, сколько хватило на кокетничанье своими способностями. Девочка считает себя хорошенькой, а говорит: дурнушка, набиваясь на комплимент, а ей ни критики, но и ни комплиментов, а только осаживают: дескать, под венец никто и не зовет, можешь не расстраиваться.

Вот и Теодата гладили, чесали да и мордой об забор. Амалазунта решилась сделать это именно теперь, а не после выборов, как намеревалась сначала (по поведению рыбки было видно: клюнет), чтоб между ними была полная ясность и каждый встал на свое место и не давил ног другому. Еще пусть запомнит: ее визит – тайна, они теперь связаны, почти союзники, и решать надо поскорей.

Теодату самому интересно оттого, куда он заехал. Жил тихо, мирно, ни в ком но искал и в нем не искал никто. Писал, читал, поучал землю стоять на месте, а солнце двигаться по небу, звезды спокойно висеть, чувствовал счастье: они его слушались. Ребята, они меня слушаются – говорил. И вот ходит и носит в кармане яд. Амалазунта запаслась неплохой гарантией – его смертью в случае неудачи. Тогда в удаче он заинтересован больше нее. И будет рылом рыть землю для победы, но и о спасении подумать не помешает. Как лазейка остается словесный договор с Гипатием и Деметрием, не скрепленный ничем, даже обыкновенным честным словом, продажа Этрурии Юстиниану за сенаторское кресло. Но там с ним будут говорить, пока он с положением, владелец, пока земля не конфискована. Стоит провалиться, теряется земля, и император машет рукой. Более реально грубо и просто удрать на корабле с деньжатами, которые имеются. Приготовить корабль и сразу после совета или с самого совета выйти под предлогом мочеиспускания и – бегом по лестнице в развевающемся хитоне на пристань. Так вот: все эти страхи очутиться в яме со зверьми или потерять землю, сенаторское кресло в Византии под крылышком всемогущего всеблагого, как бог, Юстиниана могут окупиться шансами на поруку, и каков шанс на нее? Десятый раз задает он себе этот вопрос и десятый раз оставляет его без ответа. Даже взял в руки свинцовую палочку и чертит ею, на листе пергамента: лучше думается. Но ответ, даже если б он был, ничего уже не решал. Доверяя порыву, пошел он на аферу, доверяя порыву, секундному обстоятельству, способности мгновенно среагировать следует и продолжать.

Таков настоящий путь политика, кабинетное думание программирует, но не приводит к решению, просто расчищает им в хаосе дорогу, к решениям правильным, искрометным, гениальным приводит только секунда, не представление острой ситуации, но ситуация сама. Перестав быть прежним ученым, Теодат перестал быть прежним Теодатом. Аналитические способности его ума, составлявшие глазное содержание прошлой жизни, теперь – второй плен, досуг, действия.

Теперь уже сама Амалазунта пытается смирить его чрезмерное рвение. Пугало слишком расходилось, пугалу бы не стоило усиленно двигаться. Ей совсем не нужно, чтоб Теодат справился со своими выборами сам, получил признание у знати, той ее части, которая признает только наследство по крови. Для этих людей Теодату нужно только показать себя, показать лишь то, что он совсем не так плох, как о нем думали до сих пор, и вполне сойдет за правителя, коль сходили предыдущие. Он может даже выползти на противопоставлении себя Амалазунте как лучшего претендента и сделать вид: дескать, это ему с самого начала надо было быть на ее месте – Италия бы только выиграла. Амалазунте, понятно, совсем ни к чему такой поворот. Его победа на выборах старейшин почти очевидна теперь, но так же плоха для нее, как его поражение, которое не исключено. А ей не очень-то хочется кусать локти во время прений, во время доводов очередного выступалы и видеть, как поток уносит ее хрупкие кораблики, предоставленные самим себе, вышедшие из-под ее власти. Его победа – его задранный нос. Как бы родственничек не проявил прыти и по заключению союза с теми, кто его не терпел, выбирать не собирался, но ее ненавидел все же сильнее и голосовал только ради уничтожения своего давнего врага. Она прекрасно все понимает, ее чутье на редкость прозорливо. Тогда, если опасения не напрасны (хотя Теодат, по ее мнению, все тот же тюфяк), следует поступить таким образом. Преданную ей готскую знать ничего не стоит склонить на сторону Теодата, она уже на его стороне благодаря заступничеству самой Амалазунты (при помощи этой же знати она и заблокирует его потом); нейтралов, которые за наследование по крови, Теодат сам привлечет к себе, а оппозицию, самых ярых, признающих одного Теодориха и никого из его последователей, считающих, что идея государственного руководства неузнаваемо извращена, надо поставить перед фактом. Теодат получает власть без выборов – вот факт, из рук Амалазунты, но это уже грязная сплетня, и с ней необходимо бороться.

Едва Аталариха отпели, едва смолк епископ, внесли гроб с телом в фамильный склеп, поставили в нишу, едва заперли склеп, как провозглашен новый царь. Готы бегут с похорон в панике, прямо в траурных одеждах, ругаются последними словами, хватаются за мечи. Спокойно, ребята! Во дворце безликие солдаты через метр (единоначалие и единообразие – два священных признака войска тут налицо) один от другого, Амалазунта в трауре, но пикантная: успокойте же их. Готы выходят к готам, по-товарищески просят прекратить шум. Царь избран законный, настоящий, достойный муж: в его уме они убедились за прошедшие недели, от бога – не от людей, от бога, понятно, лучше. Они уверены, что предложат лучшего? Ведь вовсе нет! Где возьмут, кого? Кандидатов-то почти и нет, а если есть, надо еще посмотреть, кто его знает. Уверены они, что за их кандидата будут голосовать большинство старейшин с правом решающего голоса,– нет, не уверены. Тут, на троне, никто не идеал, идеалы берутся из зародышей, из матки общественного развития. Теодат нетверд, и его всегда можно переделать, поправить, перевоспитать. Он сам понимает такую необходимость, не откажется переделаться, и они общими усилиями, возможно, и создадут идеал. Второе: если они переживают о женщине, то могут быть спокойны: она отойдет на задний план и как правительница утратит авторитет. Весь ее авторитет держался на авторитарности, а доверия, кажется, и не было. Авторитарность кончилась, за Амалазунтой не остается даже права давать советов – они позаботятся, ее вышвырнут из дворца со всей ее византийской политикой. Страна пойдет по своему новоитальянскому готскому пути, пути прогресса.

Слова, все слова, слова одни – сколько таких слов приходилось слышать, а годы идут, Амалазунта находит все новые и новые возможности вцепиться власти в волосы и держаться за нее. Вот и теперь: они опять дали себя обойти, не проявили нужной твердости, не добились выборов. Оппозиционеры хриплыми голосами пытаются доказать, что дело принципа – были выборы или не были, а не в правящем лице. Смогли они восстановить прежний порядок назначения такого лица из своих рядов – один результат, не смогли и опять дали посадить себе на шею откуда-то сверху – другой. Так теперь и править будут – сверху, как насаживают. А этого-то и не следовало было допускать. Тот вариант, когда форма становится содержанием, а то, что раньше нерушимо принималось за содержание,– пустой формой. Так горячились, дебатировали, хрипели готы.

Теодат коронован в Риме в базилике св. Петра папой. Надета корона – узенькая готская корона без украшений из червонного золота, полновесная и очень тяжелая. Волосы на лбу слиплись, длинные, черные, они вылезли из-под ярко-желтого, почти оранжевого кольца – окольцован! – неопрятными висюльками, мутная капля скатилась по левой щеке. Входит в раж, делает целый ряд официальных визитов, встреч, приемов, и это кроме тотальной, повальной свинской пьянки. Удивительно легко сходится с римскими городскими властями, обаяет подданных широтой, образованностью, тонкой улыбкой эстета. Сейчас перед ним они все равны, он не различает, не выказывает ни к кому особых симпатий и ни к кому неприязни: равен и мил одинаково со всеми. Тактика: всем понравиться, быть хорошо встреченным народом, его народом, вселить новые надежды. Жизнь переменилась – внушает своим видом. Теперь можно вновь верить, вновь надеяться и вновь не скучать от новых преобразований. Детишек, которых ему подносят и подсовывают, привечает, гладит по головкам; о деле говорит только серьезно, не нарушит делового разговора невнимательной, неуместной улыбкой. Популярность, популярность и еще раз популярность. Она дается только так: парадностью, знанием народности, когда улыбками, когда серьезностью и внимательностью, обещаниями и посулами.

Теодат не столько прирожденный политик, сколько книжник, играющий в политику. Он слишком много начитался, чтоб избежать искушения и не проверить чтения на опыте. Амалазунта с глазу на глаз тотчас высказывает ему свое недовольство. Так себя не ведут, так не паясничают, в ноги каждому не кланяются, перед каждым не ложатся, не заискивают, не ищут симпатии, не приобретают. Слишком дешево он хочет ее купить – фиглярство, даже самое умелое – маленькая цена за признательность людей. За нее придется заплатить подороже: удачной войной, например, с фракийцами, удачной экономической политикой. Король оправдывается, как школьник: не все сразу и одно другого не исключает, глупости. Груб с учительницей, дамские штучки его раздражают. Столько блеска, праздничности, и вот будни: занудливая карга Амалазунта с ее поучениями и недовольством. Теодат пытается пока довольно осторожно отделаться, избавиться от нее, отодвинуть ее подальше. Ах, вот как! Женщина взбешена: это все, чем ответит ей на ее благодеяние, на свое выдвижение, карьеру, славу. Так вот, пусть слушает: он тут сидит, пока она тут сидит, сбросит, сдвинет, сместит ее – свалится и расшибется сам. Он еще мальчик в государственном деле, ему еще учиться да учиться надо. Никакой Юлий Цезарь со своей галльской войной воевать не научит, воевать научит только сама война. Если он принял ее слова, сказанные ему на вилле за правду, и решил, что она очень высоко его ценит, пусть знает: это только полправды. Да, высоко, как справочник, как склад всяких цитат, как полку с книгами, где не надо тратить время на поиск книги, листание страниц и выкапывание нужного места из нее, и только лишь поэтому не может сейчас обозвать остолопом. Брызжет слюной, давит его; вчерашний супермен только губами шлепает в ответ; наконец, заставляет поклясться самой страшной клятвой, что он никогда не выйдет из-под ее негласной опеки.

Амалазунта знает, как доверять подобным клятвам, но лучше все же сорвать ее, чем не срывать, и срывает. И еще: из двух тактик – уступок, лояльности, неощутимого воздействия и силы и напора – она выбирает последнюю. Если собака, как ни старайся набросить на нее невесомую шелковую нить, чувствует ее, лучше уж сажать такую собаку на самую обыкновенную пудовую цепь. Если Теодату сейчас сразу не дать понять всей его ничтожности и зависимости от нее, он и впрямь возомнит себя пупом земли. И пусть горшок не идеализирует насчет своего вершка, он у него прежний, как бы ни думали люди, они-то вдвоем знают, не перепутают, который именно. Он все понял, он ее слушается, а коли так, Амалазунта пытается изыскать способ передать Италию Юстиниану. Теодат должен быть фантастически податлив и мягок, как воск, возможно, и его придется посвятить в план: оторваться от знати, ввести на время империалистические войска. Или не посвящать Теодата, проделать все и ввести войска за его спиной и пустить слух, что это он их ввел, Теодат сразу сметается справедливым народным гневом, древняя корона идет на переплавку, а в Риме устраивается императорский наместник. Теодат служит ширмой для махинации – его плата за услуги; поцарствовал, и хватит – скажет ему Амалазунта; очень удобно. Но одной не решить, необходимы переговоры с императорским послом, посол наверняка уже в дороге, но дорога очень длинна, так длинна. Вот теперь бы приехал, пока Теодат еще тепленький, пока Теодата можно лепить руками, потому что уже через месяц придется колоть молотком.

Ошибается в сроках: много раньше, через неделю,– колоть молотком. Он твердеет мгновенно. Плохо знает своего Теодата. Разговор, резкие объяснения, вынужденная клятва повели их отношения совсем по другому руслу. Теперь Теодат избегает взбалмошной бабы, прячется от нее за стеной солдат, слуг. Он не обладает способностью грубого насилия, способностью словами, брошенными в лицо, понудить кого-то совершить поступок, сцепиться, поцарапаться с тем, кто сам сказал такие слова ему. Зато обладает другой: прийти в кабинет, закрыться, поскрести в волосах, в центре золотой окружности, и тут как бы отвоевать утраченные позиции, восстановиться на них. Его можно сдвинуть, столкнуть, можно даже помыкать им, пока он стоит напротив и ненаходчиво, растерянно шлепает губами, но его нельзя удержать в том сбитом состоянии даже самое малое время. Нечеловеческое упрямство дюйм за дюймом продвинет его на старое место. В тиши кабинета неприятного разговора как будто не было, и никакой клятвы он никому не давал, и никому ничем не обязан, и никто не кричал на него и не брызгал слюной – приснилось. Перекладывает с места на место любимые статуэтки слоновой кости, перевезенные с виллы.

В процессе затвердевания, сохранения своей самости ему помогают готы. Они сразу смекают, кто виноват в плохом настроении их владыки – Амалазунта, и осторожно намекают ему на ее изоляцию. Сделают, найдутся людишки, пусть не волнуется, волосок с головы не упадет, а изолировать надо. Так она никогда не отстанет от него, никогда не перестанет предъявлять своих претензий, давать навязчивых советов, даже руководить. Она слишком привыкла к власти, слишком срослась с ней и добровольно отказаться от нее уже не сможет. Если б смогла, они б ее не тронули, но ведь ее даже страшно спросить об этом. Никакой ультиматум не поможет, попытаться облегчить ее участь – значит самому угодить в капкан. Изолировать тихо, молча, негласно. А кого бояться – нашептывают Теодату искусители,– ее сторонники сейчас равнодушны к ней, у них комплекс вины перед товарищами за былую привязанность к ней и их меньшинство; если Амалазунту схапать умело и теперь же, никто из них не заметит. Смотри, Теодат!

Правитель смотрит и видит несколько иную ситуацию. Лучше зависеть от одной взбалмошной женщины, чем от двух десятков готов. Она всю свою сознательную жизнь держала их в узде, и теперь если власть над ними и есть, то она есть благодаря ей. Стоит послушаться готов и спихнуть Амалазунту теперь, как следующим на очереди встанет сам Теодат. Сейчас он имеет четкую ориентацию; как ни отбрыкивается, а следует советам Амалазунты, только лишь стилизуя их под себя, занимаясь в своем роде политическим плагиатом. Какую ориентацию он будет иметь? Следовать советам готов, которые будут орать десятком кошачьих голосов свои противоположные мнения, и стоит не угодить одному, как его тут же обвинят в негодном руководстве и скинут. Скинут – это уж точно, не стравить ли их теперь между собой, готов и Амалазунту, пока они не выдохнутся, а его личная власть не пустит глубокие корни?

Пожалуй, отправная идея найдена. Теперь Теодат все свои самостоятельные решения спускает в адрес старейшин, которые служат громоотводом. И чтоб проверить, насколько устройство удалось, отдает приказ убить ее верных слуг, тех, с которыми поцапался из-за земли в Этрурии, которые якобы (сама сказала) ему мстить собирались. Слуги убиты.

Амалазунта мечется, места себе не находит, чувствует, как в боли, горечи и смятении утрачивает способность холодно и здраво рассуждать. От кого исходил приказ? Требует, чтоб ее пропустили к Теодату. С каких пор ее не пускают к нему? Отпихивает оробевшего верзилу с копьем в ногу толщиной у двери и врывается.

Его рук дело? Пусть отвечает, в конце-то концов. Именем всех богов, и христианского в том числе!

Не владея собой, орет бессмысленные оскорбления: ничтожество, дрянь, ублюдок, подонок, каких мало.

Ну, убей меня, убей, на, изнасилуй, потом убей!

Движется на него, в ее руке появляется острый тонкий нож.

Теодат бледнеет, отступает к своему столу, где у него оружие. Звать никого нельзя, позорно звать кого-то теперь, нужно справляться с ситуацией.

Амалазунта протягивает нож за лезвие ручкой слоновой кости к нему: если у него нечем убить, то она захватила инструмент с собой.

Он, естественно, ничего не знал о деле трех старейшин и о пирамиде из трех голов и не ожидал такого бурного эксцесса. Теперь поздно сожалеть и сокрушаться, признаваться – тем более, сваливает с себя всю вину на готов: они-де убили, не знает даже, кто именно, отомстили, наверное.

Отомстили? Хорошо, тогда – вынимает из местечка между грудями обрывки проскрипционного списка и называет первые в нем зачеркнутые имена. Пусть и он отомстит и отдаст приказ схватить этих. Она уверена – они.

Теодат несколько удивлен: у Амалазунты есть волшебное зеркало, невидимкой сидит на их советах – имена принадлежат тем, кто недавно требовал (от него) ее заточения. Мнется: подумает.

Пусть думает, только тогда, раз он такой тюхтя, один дружеский совет напоследок: надумает себе же на смертный час. Где нужно смело проливать кровь, там не помогут финты ушами!

Теодат невольно улыбнулся афоризму. Жизнь, по его мнению, большой импровиз. И только тогда жить интересно, когда импровизируешь. Он начинает после ряда удачных ходов и комбинаций входить во вкус. Готы требуют у него проверки государственной казны, которую похитила Амалазунта. Похищение казны – государственная измена, преступление, карающееся смертной казнью, как бы ни высоко было положение преступника. Если не похищала, как утверждает, пусть разрешит проверку казны старейшинам и специалистам по нумизматике и драгоценностям. Казначей подкуплен, они не хотят его слушать, его голова полетит первой, если в сундуках недостанет. Амалазунте, понятно, ни слова, все гурьбой к Теодату и в лицо высказывают нелицеприятные вещи. Он-то сам видел казну?

Теодат впервые не знает, как себя вести, прижат к стенке элементарным вопросом. Ссылаясь на усталость и мигрень, разгоняет толпу. Пусть они придут завтра, когда он будет чувствовать себя лучше. Тащится к Амалазунте и первый раз за все время набрасывается на нее.

Если она хочет, чтоб он правил заместо нее, то пусть, по крайней мере, не ставит его в дурацкое положение перед подданными: где деньги?

– Он прекрасно знает где – в казне.

– Но там же ничего нет!

– Это все, что принадлежит по наследству государству, остальное принадлежит по наследству ей, Амалазунте, и составляет ее личное богатство.

На следующий день готы орут, что их ограбили. Казначея спросили, куда дел, молчал, пока не начали сворачивать голову, признался: отдавал по каким-то накладным, и больше не спрашивайте. Открутили голову совсем, как петуху, как пообещали.

Свирепые вооруженные люди, полные патриотических чувств. Смутное ощущение предательства в сердцах у всех: их продают за их же собственные деньги, черная измена невидимкой ходит рядом. Их не остановить и не успокоить; теперь Теодату, как это ни рано для него, важно самому санкционировать их поступки. Если они сейчас обойдутся без него, значит, научатся обходиться сами. Не в лучший свой час отдает он приказ арестовать Амалазунту; гордая женщина схвачена, как воровка, в тот момент, когда собирается бежать в гавань. В белом платье, в накидке, простоволосая, с ларцом заветных писем и фамильных драгоценностей под мышкой. Грубо хватают, опутывают, бросают в телегу, везут в Этрурию, на озеро Вульсина, в потаенное место. Там о ней никто не узнает, никто не услышит, ни одна собака.

Готам идея приходится по нутру. Но и тут они стараются выполнить задуманное творчески, привнести в задумку свое, готское, давнее, уже не доверяя никому – самому Теодату, самим себе. Амалазунта не должна ускользнуть. И для этого каждый должен подозревать каждого в тайном сговоре с ней.

В Этрурию везут в тряской колымаге, сопровождает эскорт – масса солдат и слуг, плотным кольцом оцеплена телега, со стороны видимость – воз оружия. За две-три мили перед озером Вульсина солдаты разбивают лагерь, отдыхают несколько часов. Амалазунту сажают на лошадь, и четверо вожаков, чьи фамилии значились первыми в ее списке, после вычеркнутых из него навсегда, везут ее по узкой тропинке до озера, предварительно отдав приказ всем оставаться на своих местах до их возвращения. Особые люди должны будут проверить уже без них, как он выполнен. У озера спешиваются, развязывают ей глаза, затыкают рот, садятся в лодку и гребут по направлению к небольшому живописному островку в центре озера. Островок – рукой подать, но на деле оказывается далеко. Работают, торопятся, сильно потеют под кожаными рубашками готы, черные круги расходятся по широким спинам. Причаливают, вынимают из лодки пленницу, несут ее на руках, она почти потеряла сознание от страха перед расправой.

– Что со мной сделают, с дочерью Теодориха? – спрашивает она, едва вынут кляп.

– Ничего, посиди тут, голубка.

Обращение меняется: цель достигнута, поят, кормят из походных бурдюков. На острове небольшой домишко в стиле римских укреплений, но не для осад, а экзотический, несколько декоративный. Прямиком в воротца, все мизерное, сувенирное, игрушечное, как из кубиков. Крохотный донжончик во дворике в три этажа с подвалом, с многочисленными входами и выходами, в том числе и на стену, с подземным ходом к озеру из подвала, лазейкой на выступ (подобие балкона) с третьего этажа – все осмотрели. Вытащили дрыхнущих ленивых слуг, растрясли, разбудили пинками, спросили, сколько слуг всего,– трое; где третий? – рыбку ловит, заставили заколотить все лишние дверцы, выходы заложить камнями, сломать балкончики: там, где хорошо играть в прятки, плохо играть в тюрьму.

Слуги, бездумные, как ишаки, сделали половину работы прежде, чем осмелились спросить, кто они такие.

От Теодата – был ответ. А женщина – сумасшедшая, истеричка, кликуша, предсказывает небылицы, выдает себя за пророчицу и королеву. Когда какой период. Сейчас у нее – королевский. Охранять, не верить ни одному слову, никуда не выпускать: ни к озеру, никуда, правда, тут без них обойдутся, но и они чтоб знали. Стоит отпустить на шаг, тут же накличет змей и гнусов, забурлит озеро, поселятся в нем чудовища, всю рыбу пережрут, примутся за людей – такие у нее способности.

Слуги, все трое и третий – с рыбкой, стоят плотно, слушают. Двое остаются, решили наплевать на свои «академические» занятия при дворе: Амалазунта поважней, двое уезжают обратно.

Как ни связывали солдатам языки (а без солдат тоже не обойтись), пошел слух: Амалазунта в заточении.

Кто разболтал – немедленно пресечь.

Все говорят, на базаре говорят, на улицах говорят.

Пустить контрслух: не в заточении, а оберегается, ей-де угрожала смертельная опасность, и она оберегается. Кому хочется отвечать за народную молву?

Теодат строчит Юстиниану послание, полное оправданий. Собакой стоит на задних лапках, машет хвостиком. Не раздражать Юстиниана, не раздражать Юстиниана – нашептывает себе под нос.

Его трон, с тех пор как он взгромоздился на него, начал иметь приличную амплитуду колебаний. Твердой земли тут под ногами нет и не может быть. Под Амалазунтой ее никогда не было, под ним – тем более. Сейчас, оказавшись на самом верху в одиночестве, меньше всего хочется, чтоб дополнительная сила начала раскачивать его снизу. Остается успокаивать, убеждать, врать сверху вниз, на все четыре стороны. Откровеннее всего он проделывает это в римском сенате, где Амалазунту любили за ее приверженность к древней культуре и византийскую ориентацию, где начали привечать и его. Мастер своего дела, ритор, говорун. После трех дней с сенаторами он обессилевает так, словно неделю таскал мраморные глыбы на форум, рабы несут его на носилках во дворец, снимают с него сандалии, одежду, состригают с пальцев заусеницы, натирают маслами; он только кряхтит, не в силах повернуть языком. Риторика высасывает все способности души, опустошает ее каким-то огненным пожаром речи, вытаптывает, как табун может вытоптать посев. На душе муторно: тошнит; ворочается, заснуть не может. Никогда не приходилось столько убеждать, чтобы поверили,– и поверили. Выдумке, вранью поверили, черное назвал красным и добился: красное! Большое искусство – самодовольно думает, – а искусство в другом.