Текст книги "Эпизоды одной давней войны"

Автор книги: Владимир Яницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Пиши. Хорошо или плохо обдумали мы, что явились сюда, об этом мы предоставим судить не неаполитанцам. Что же касается того, что подлежит вашему обсуждению, то мы хотели бы, чтобы вы, обдумав все, стали действовать так, как это в будущем могло бы вам принести пользу. Итак, примите в город войско императора, пришедшее для освобождения вас и других италийцев, и не выбирайте для себя из всего самое ужасное. Те, которые, избегая рабства или чего-либо другого столь же позорного, вступают в войну, получив успех в этой борьбе, имеют двойное утешение, приобретая вместе с победой также и свободу от всех несчастий; а побежденные, они получают для себя утешение, что не добровольно пошли за худшей участью. Те же, кто мог бы и без всякого сражения стать свободным, но вступают в борьбу, чтобы еще больше усилить свое рабство, даже в случае победы, если бы это и произошло, обманываются в самом важном для себя и, выйдя из этой войны в худшем положении, чем им думалось, ко всякому другому своему злосчастью прибавят еще печальное сознание потерянных надежд. Передай это неаполитанцам от моего имени; находящимся же здесь готам мы предоставляем на выбор или вместе с нами на все остальное время служить великому государю, или, не испытав никакого зла, вернуться прямо домой. Но если они вместе с вами отвергнут все эти предложения и осмелятся поднять оружие против нас, то и нам придется по необходимости с божьей помощью поступить со всяким, кто нам встретится, как с врагом. Если же неаполитанцы пожелают встать на сторону императора и таким образом избавиться от тяжкого рабства, то я даю гарантии и ручаюсь вам, что с нашей стороны будет сделано то, в надежде на что недавно перешли на нашу сторону сицилийцы, и они до сих пор не имели основания сказать, что наши клятвенные обещания оказались ложными,– старательно запротоколировал Прокопий.

Легкие победы развратили Велизария до того, что он сам готов развращать и развращать. Пришел, показал кулак, постучал солдатскими мечами по солдатским щитам, топнул ногой: сдавайтесь, мол. Иных побед не признает. Отсюда вытекает и особая логика его убеждений, и незыблемая уверенность в правоте, и царственная доброжелательность. Он хочет всем добра – вот как, оказывается. Стефану подарил перстенек, снял с пальца, пообещал еще отвалить в случае удачи. Стефан делает оскорбленное лицо: он заботится о родном городе, он – честный гражданин, который не берет подачек (не притворство – на самом деле), не нуждается в них, стоит за идею. Он – сытый, а стоять за идею и быть честным гражданином, как известно, может только сытый гражданин. Случается, сытые продают, но он не несет ответственности за всякого мерзавца своего класса. И ничего не возьмет из принципиальных соображений, лишний раз подчеркивая свою человеческую и гражданскую объективность.

Зато в городе грязная сплетня уже опережает его. А ну, вывертывай карманы, показывай, сколько тебе в них насыпали за твои слова здесь! – наперебой кричали Пастор и Асклепиодат, патриоты крови. Стефан вывернул карманы. Тогда сколько тебе пообещали? – не унимались те. Злые кинжальные лица. Хватали за одежду, пытались оттаскать. Не отбивался, разрешил терзать себя и мучить, говорил у ворот, тут же собралась толпа. Нашлись сторонники, сторонники стали вокруг, стали защищать, ораторствовать по-своему. Предателей нет, те – честные, эти – честные, только честные – враги честным, с жульем всегда найдешь компромисс. До правительства, до высоких граждан не добрались и на совет, на тайное голосование не вынесли: слишком горячий момент, слишком накалены страсти, чтобы где-то по-крысиному выносить такие волюнтаристские решения. Наоборот, само правительство, высокие граждане высыпали из своих правительственных подворотен на улицу, затесались в толпу, замешивают ее, как дрожжи опару. В мирное время управлять легко: никто не рыпается и никому дела нет, лишь бы подъесть где-нибудь. Попробуй в военное поуправляй, когда каждый хватается за свой животик и хочет видеть ему ясную перспективу. Улица превратилась в сенат, народ в трибунов.

– Бороться с императором опасно,– заключил Антиох, морской торговец, богатый, уважаемый всеми человек. Встал на сторону Стефана и поддерживает его где голосом, где авторитетом.

– Торговец рыбой торгует рыбой! Торгашу торгашество. Иди на свой базар, чего встал. Тут тебе не рыбой торговать!

Теперь никакие авторитеты не помогут. Со стола сдернута праздничная скатерть, и все объедки на голых досках. Былые заслуги не в счет, если ты чего-то стоишь, то ты сейчас, сию секунду, чего-то стоишь, и если хочешь, чтоб за тобой пошли, только сейчас и можешь говорить, потом никто слушать не станет. Мнения настолько разделились, что не поймешь, кто за кого. Совершенно одинаково мыслящие раньше люди теперь мыслят по-разному, люди одного круга стали по разные стороны. Сдавать город или не сдавать города. Сдавать – значит жить, как жили под другой властью, не сдавать – значит обороняться. Жить, как жили, лучше, но нужны гарантии от новых властей. Эй, земляки! Эй, горожане! – Пастор и Асклепиодат призывают всех выработать условия сдачи. Ни одна сдача невозможна без условий. Когда такие условия будут выработаны, их нужно отправить Велизарию. Если тот подпишет, можно открывать ворота. Для Пастора и Асклепиодата, как и для готов, это лазейка, куда на время можно спрятать хотя бы одну голову. За Стефаном теперь никто не пойдет, все поймаются на крючок условий и пойдут за ними. А условия, если постараться, заведут переговоры в тупик. Кому нужен Велизарий? – Неаполитанцам! Им он и несет свою свободу, как на Сицилии. Готам, всем варварам и иудеям он не нужен. Для готов, варваров, иудеев Велизарий – захватчик, жандарм. Так вот пусть этот жандарм торжественно обещает сохранить в городе демократию, свободу взглядов, совести, вероисповедания. Из городской казны не возьмет ни копейки, но обложит данью, не призовет в свою армию насильно, а только добровольно, не захватит пленных, не тронет женщины, имущества и так далее – списку требований нет конца. Записываются на длинный лист по порядку, второстепенные пункты идут впереди важных, переписать бы, но время не ждет. Неаполитанского населения в городе большинство, но оно срослось с сицилийским, и без братского чувства не обойтись. Когда оглашаются пункты, все согласны.

Стефан не протестует, пожимает плечами: граждане поступили очень разумно, он сам возьмется отвезти петицию византийскому полководцу. Ну что ж, пусть едет, ему по-прежнему доверяют. Пастор предпочел бы поехать сам и наговорить в высочайшей палатке храброй отсебятины, но сейчас лучше побыть в тени. Не надо забывать: они с Асклепиодатом только направили общественное мнение в нужное внутренней политике русло, а сами пока на третьих ролях. На первых, вторых – Стефан, Антиох, римская и римски настроенная знать. После сумятицы движущие силы: выяснились. Сдатчики опираются на неаполитанцев, оборонцы на все остальное население, в особенности на иудеев. Все остальное население может пойти в любую сторону, иудеи ни в какую, кроме иудейской, сторону не пойдут. Они заставят с собой считаться и окажутся последним, но самым надежным рубежом. Рубеж не понадобится, если Стефан приедет с отрядом выполнять требования или хотя бы одно из них, которое не касается еврейского населения: Пастор и Асклепиодат выходят на первые роли. И тогда – нерушимое единство, и судьба готского государства на юге спасена.

Стефан приехал и привез ответ. Велизарий считает все требования законными и обещает выполнить.

– Неслыханно! Да он хоть их читал?!

– Да, он при мне внимательно ознакомился со всеми пунктами. Вот его подпись под ними. Документ составлен по всем правилам.

Но даже в этом случае гарантии ставятся под сомнения. Формальность, пустозвонство, которое закончится кичем. Когда было видано, чтоб требования принимались без торговли, оптом. Только самый недалекий человек может поверить в искренность подобных обещаний. Вояке лишь бы город захватить; пока он трется об его стены бездомной собакой, он готов слизывать с ворот грязь, надавать любых посулов, стоит пролезть – тут-то и покажет свое подлинное лицо захватчика. Кого-то, неаполитанцев например, оставит в покое, кого-то, евреев, готов, обдерет как липку. Зачем тогда было составлять требования, если отдавать на растерзание своих братьев? Ведь неаполитанцев не тронули бы и так, без соглашений, а готов без соглашений бы перебили, повыгнали. Но другой голос не согласен. Нет, нет места досужим домыслам трусов там, где есть место документу. Под ним подпись, что еще надо? Совесть голоса успокоена, усыплена, больше не мешает ему. Как там окажется наяву, кого будут бить, он больше за судьбу своего брата ответственности не несет, теперь за нее ответственность понесет новая власть, которой он добровольно передает и себя и своего брата; ему важно: его не тронут.

Толпой бегут неаполитанцы к воротам открывать их. Но начальник гарнизона заблаговременно привел сюда своих отборных солдат. Пока он жив и может командовать, никакой добровольной сдачи не будет. И не потому, что в Риме сидят заложники, как думают, его жена и дети. У ворот стычка, первые самые прыткие, самые вдохновенные бегуны нарываются на мечи и падают. Следующие, бежавшие за ними, останавливаются, смотрят на раненых, на убитых, на выстроившихся в два ряда солдат, закрытых щитами, пытаются определить степень их решимости, поджидают остальных. Толпа прибавляется, напирает, но теперь никому не хочется быть первым. Оказавшиеся первыми, кого хотят использовать в качестве тарана, в качестве насадки на копья, норовят улизнуть и просочиться сквозь товарищей подальше вглубь и толкать тех, кто очутился на их месте, а эти в свою очередь ускальзывают, улизывают. Никто не хочет жертвовать собой добровольно. Кипящая людская масса движется вперед на готов, но ровно на сколько она продвинулась, на столько же она и сократилась.

Заминка решила судьбу Неаполя. На стену взобрались Пастор и Асклепиодат. Пастор поднял руку, рявкнул, заставил всех слушать его, Асклепиодат – за ним, скрестил на груди руки, преданно молчал. «Что простые горожане на первое место ставят себя и свое спасение,– неслось на головы сверху, со стены,– это вполне естественно, особенно если, не посоветовавшись ни с кем из первых лиц города, они сразу самостоятельно постановляют решение о делах, касающихся всех. И пока еще не грозит нам вместе с вами общая гибель, мы считаем необходимым, как это велит нам наш долг любви к Родине, дать следующие указания. Мы видим, граждане, что вы всячески стремились передать и самих себя и город Велизарию, который обещает вам целые горы всяких благ и готов в подтверждение этого принести самые торжественные клятвы.

Конечно, если он может обещать вам и то, что он достигнет победного успеха в этой войне, то никто не станет возражать, что согласиться на его условия для нас выгодно. Не сделать всего, что может быть приятно для будущего господина, конечно, явное безумие. Но если это покрыто мраком неизвестности и никто из людей добросовестно не может ручаться за исход судьбы, то смотрите, какие несчастья вы спешите навлечь на себя. Если готы окажутся на войне победителями своих противников, то они накажут вас как своих врагов, и при этом таких, которые по отношению к ним совершили самые ужасные преступления. Ведь не под влиянием необходимости, а в силу вашей преступной воли вы склонились к измене. А в результате этого и Велизарию, если бы он победил врагов, конечно, вы будете казаться подозрительными и предателями ваших вождей, и, как явных беглых рабов, естественно, император будет все время вас держать под надзором. Ибо тот, кто имеет дело с предателем, в момент победы рад оказанной им помощи, впоследствии же у него рождается подозрение, и он начинает ненавидеть и бояться своего благодетеля, перед своими глазами имея доказательства его неверности. Наоборот, если в настоящий момент мы окажемся верными готам, благородно противясь опасности, то они, победив врагов, сделают нам много хорошего, да и Велизарий, если по воле судьбы будет победителем, окажет нам снисхождение.

Преданность даже в случае неудачи никем из людей не наказывается, если только он не совсем безумный. Каких действий боитесь вы от неприятельской осады? У вас нет недостатка в продовольствии, вы не отрезаны от подвоза всего необходимого, находитесь дома, и, защищенные укреплениями и вот этим гарнизоном, вы можете смело чувствовать себя в безопасности. Смеем думать, что если бы у Велизария была какая-нибудь надежда взять город силой, он не заключил бы с нами такого договора. Ведь если бы он хотел действовать справедливо и с пользой для нас, то ему следовало бы не нагонять страх на неаполитанцев и не стараться собственную силу укреплять нашим преступлением против готов, но он должен был бы вступить в открытое сражение с Теодатом и готами, чтобы без всякой опасности для нас и без нашей измены город перешел во власть тех, кто победил».

Новый вариант старых позиций. Толпа стоит, слушает. Ее сомнение замешано на крови умерших в корчах перед воротами. Не приведи начальник гарнизона сюда своих солдат, навряд ли Пастор теперь произносил бы свои речи. Теперь Пастор – молодец, и они согласны жить по-старому при старой власти больше, чем жить по-старому при новой. Старая опробована. Только пусть им докажут, что они ничем не рискуют, воюя.– А разве можно на войне да ничем не рисковать? Но если не Пастор, то Асклепиодат докажет. Где евреи? Еще вчера он с ними разговаривал, пусть встанут и выступят, сколько у них, чего и по какой цене. Как ведется торговля, будет ли подвоз, помешает осада подвозу или нет. Люди слушают, начинайте.

Евреи, смущенные вниманием, не привыкшие к публичным выступлениям, выходили на площадку сцены по-одному, по мере того как Асклепиодат находил их в толпе и вытаскивал из нее. Богатенькие, но не очень уважаемые, не очень умные люди, они теперь неожиданно заиграли роль заправил, отцов, пшеничных мешков. Экономическая силенка у них; к ним, как подсолнухи к солнцу, тянутся и животики, не желающие голодать. Объяснили негладко, как могли. Они, дескать, не стратеги. Как Велизарий поведет осаду, не знают, но по положению на сегодня совершенно уверены: снабжение города продуктами первой необходимости из сельских районов как по суше, так и морским путем прерваться не может. Как видите, друзья, риск минимален. Но разве дело в нем? Дело в спасенной совести, в гражданском долге – надрывался Асклепиодат. Разве готы враги вам, что вы предаете их, едва услышав про опасность, разве жизнь, которую они создали вам, так плоха? Но теперь – он счастлив – все образумились. Пусть начальник гарнизона еще скажет пару слов. Начальник гарнизона, мягко говоря, не краснобай, продвигал тяжелой челюстью обещание не пустить на стены ни одного вражеского солдата. Двух гонцов послали в этот день. Одного к Велизарию с предложением убираться, другого в Рим к Теодату с радостной вестью: город вовсю защищается и ждет поддержки. Хотя он еще не защищался, тем более вовсю, написали с расчетом: пока гонец доберется, возможно, так уже и будет, и не ошиблись.

Велизарий ответил штурмом. Несколько человек под ливнем стрел сумели добежать до укреплений, остальные семенами упали в землю, отошли назад. Осадные машины тоже вывести не удалось.

Велизарий приуныл: Неаполь не брался. Ни штурмом, ни осадой, ни хитростью, никак и ничем. Сначала негодовал, рвал на себе волосы, бесился, бил нерадивых. Неприглядная сторона полководческой деятельности в плохих, мало сопутствующих успеху условиях раскрывалась во всю свою ширь. Потом понял: нерадивость византийцев имеет свои корни в радивости неаполитанцев. На войне нет просто нерадивости, война – не сельскохозяйственные работы; всякая неудача на войне – это обратная сторона удачи твоего противника. Напомнил себе лишний раз нехитрую, давненько забытую мысль и успокоился, смирился. Перестал психовать, выбивать солдатам зубы. Та же собака на цепи. Лает, рвется, грызет железную цепь костяными зубами, дура, и надеется перегрызть, душит себя, обессиливает. И вот другая: спокойно положила морду на лапы, виляет хвостом, лижется, цепь не трогает, не натягивает, всем довольна, с судьбой не борется и страданий себе не причиняет. Какой собакой быть? Первой – рваться, зная, что цепь все равно не перегрызешь, или второй – пялиться на солнце и ничего уже не хотеть? Какая собака – эталон высшей мудрости? Кажется, полководец если раньше и уподоблялся первому злобному, малоразумному, хотя и поэтическому варианту, то теперь больше склоняется ко второму.

Солдаты больше не бегут на смерть по его приказу, не толкают перед собой осадных машин и таранов, лишь потихоньку постреливают из баллист. Внешне жизнь прежняя: с утра обходит лагерь со свитой телохранителей и с писцом Прокопием, дает распоряжения – формальный обход. Потом обед, отдых в тени палатки в самый зной. Хитро избавляется от окружающих лиц, исчезает и совершает обход вторично, в одиночестве, не для распоряжений – для мыслей и для себя. Говорит с солдатами, подолгу торчит на передовых позициях перед стенами Неаполя, шарит глазами по его непроницаемым стенам, смуреет. С дурным настроением, но спокойный возвращается в свою палатку, выслушивает доклады командиров, ложится спать и спит до утра. Проходит неделя, другая. Понимает: плохого настроения не напасешься, когда так не везет. И главное – никаких возможностей и перспектив, никаких изменений и надежд на изменения. Еще одна неделя, еще. Землетрясения не случается, не извергается вулкан, море не затопляет город, делается равнодушным, безучастным к происходящему вокруг (происходящее слишком мизерно), тупеет. Не вникает в рапорты, доклады, задает вопросы не к месту и неоправданно хамит. Если талант Марса – это талант сиделки, то неаполитанцы имеют честь сопротивляться самому выдающемуся полководцу из современности. Ирония по отношению к самому себе – низшая точка падения; человеку, повелевающему людьми в бою, ниже падать некуда. Если проторчать тут еще с недельку, с римлянами придется воевать зимой. Зима, потрепанная армия и ни одной внушительной, вселяющей оптимизм победы.

Победы нужны, они воздух, в них оправдание и смысл потерь. Такого воздуха ни Велизарий армии, ни армия Велизарию дать не могут. Неаполь не победили, перед Римом и вовсе портки снимут. Плюс зимой. Еще не зная, что предпринять в дальнейшем: то ли поход на Рим, то ли отступление на зимовку в Сицилию, Велизарий решает сниматься с лагеря. Палатки еще стоят, метательные машины обстреливают город, солдаты варят похлебку у костров, а командующий представляет это иначе: брошенные укрепления, брошенные надежды, армия, вытянувшаяся в походном порядке, бесконечные обозы, рыскающие на расстоянии зрительной связи патрули. Зима в Сиракузах; удрученная физиономия Юстиниана почему-то давит сильнее, чем собственная, возможная каждый день и час, смерть. О решении еще никто не знает, Константиан и Бесс, каждый по-своему, ломают головы над тем, каким же все-таки ключиком можно открыть Неаполь, вся головоломка насмарку: Велизарий сделает еще одно усилие и сначала на военном совете, а затем и перед всем войском объявит приказ, железным голосом, с интонацией незыблемой правоты, без объяснений и комментариев (они присущи слабакам).

История не сохранила нам имени этого солдата. О нем ничего не известно, родом исавриец – больше ничего. Грязный, как все, драный и не очень хорошо вооруженный. К службе относился кое-как. После неудач совсем плюнул, старших не признавал, возможно, был дерзким человеком. Любил своих товарищей по оружию до той поры, пока они не протягивали грабли к его добыче. Солдатом не родился – стал. Полководца обходил стороной: не терпел посредников между собой и Марсом, с Марсом общался тет-а-тет, пока убивал, жег и в резне насиловал баб; войну ценил как высшую свободу. Перед смертью, глядя в глаза ей, на все можно на... на субординацию, на почести, на богатство, на привязанности, на дом, где вырос, на собственное детство, на мать; со звоном в голове, когда лез на стену, поливаемый кипящим жиром и смолой, когда не знал, жив или мертв, ощущал в себе чистый дух и на нем возлетал к неземному. В бешенстве мускульных усилий сотворял себе свою войну, свой риск, свою удачу, как каждый солдат. Теперь мирно бродил по окрестностям Неаполя, не бодался, козел,– пощипывал травку. Нечаянно залез ногой в лужу и захотел попить. Можно пить и из лужи, наклониться, зачерпнуть в ладони и схлебнуть с рук в рот, но интересно стало: откуда лужа и где ее начало. Ходить без цели скучно, а тут цель появилась – воды напиться. По воде, по ручейку добрался до сломанного Велизарием водопровода – огромного наклонного акведука с кирпичной, проложенной по нему трубой, нашел и место разрушения, водяную вену перерубили в одном месте, и влага, вместо того чтобы попасть жителям в рот, теперь обильно сочилась по камням, зеленовато-голубоватой пеной обтекала, обволакивала их, делала известняк изумрудом. Светло-коричневые, желтые камни светились со дна, ловили и отражали солнце, как линзы, изгибали свои поверхности, шевелились, сама вода была невидимой, но дала камням известняка видимость жизни. Исавриец напился: вынул меч, положил на землю, снял шлем и рядом положил, безбожник, встал перед водой на колени, как мусульманин перед аллахом, сделал первый глоток, дал ему пройти через все тело по всем извилистым путям и каналам и тогда уже запил: фвыльезопфыль – хлюпали губы разговором жажды – фвыльезопфыль.

Он насладился из ямки, которую образовала вода, когда падала чуть сверху, поднялся, поднял меч и шлем и пошел. Любопытство заставило его залезть на акведук, заглянув в нутро, в кишку водопровода, наконец, забраться в нее и пойти по ней вниз, от уходящего света, к городу. Так он шел по сырой широкой трубе несколько часов, пока не наткнулся на скалу, загородившую путь. Канал, видимо, прорубали через скалу, но не всю ширину трубы, а лишь настолько, насколько у строителей хватило терпения и было необходимо всей подаваемой воде пройти. Через узкую щель исавриец не мог протиснуться, сколько ни пытался, он мог просунуть ногу, левую руку и голову, примерно половину груди и застревал где-то в области бедер и второй половины груди. Разделся, снял с себя все, в кучку сложил перед скалой и полез, поцарапался, ободрал бок, но и тут, хотя уже был близок к цели, не смог протиснуть своего тела. Юноша бы протиснул, а мужчина, раздавшийся, мускулистый, – никак. Он сделал еще одно усилие, лицо исказилось гримасой, и почувствовал, что попался и назад уже не выбраться. Ужаснулся, рванулся изо всех сил назад, вытащил себя, оставил на камне след крови. Промыл ободранное место, оделся и пошел назад. Обратный путь показался совсем коротким, и пятно света впереди с каждым шагом становилось все шире и шире, наконец – с него, наконец – землей и небом. Солдат спрыгнул вниз и побродил еще немного. Но прогулка больших впечатлений уже не давала. Он не мог думать ни о чем, кроме трубы, узкой щели в скале, а именно о том, что ее даже простым тесаком ничего не стоит расширить. Тогда он пожалел свой меч – не надо бы его жалеть. Щель – это точно – в нескольких шагах от города.

Солдату не хотелось богатства. Солдату хотелось самостоятельности и инициативы. Проникнуть в город, поселиться в нем, открыть ворота – и он, простой воин, оказывает соплеменникам большую услугу, чем любой командир. Исавриец пришел на следующий день, залез в трубу, дошел до скалы и принялся рубить ее секирой, но поднял сильный шум и испугался. К тому же и работы оказалось много больше, и дело продвигалось слишком медленно. Навряд ли На войне можно заниматься трудом узника одиночной камеры, приговоренного к пожизненному заключению. Время требует быстрых свершений.

По войску прошел слух: они уходят. Велизарий так и не решился отдать такой приказ. Вечером ненавязчиво изложил свою точку зрения на военном совете и спрятался в тень. Пусть командиры цапаются и из брызг слюны выкристаллизовывают правильный путь, а командующий посидит, послушает. Умело и своевременно сваливает ответственность на чужие плечи, которые пока не знают ее веса и с радостью взвалят на себя, проявят оптимизм незнаек. Командиры засиживаются до утра. Один день ничто для похода, но все – для их голов и мыслей. Нельзя не отложить. Откладывают до следующего вечера, а пока по войску прокатывается, как отрава, паникерский слушок.

Под влиянием слуха исавриец расстается со своей тайной. Единственный человек в верхах, в окружении полководца, которому он может довериться, его земляк и покровитель, тоже исавриец, начальник личной охраны Велизария – Павкарис. Выбирает момент, подходит близко, отзывает в сторонку. Тот не в настроении сегодня, с утра успел схватить нагоняй: ну чего тебе? Исавриец объяснил, у Павкариса заметались глаза.

– Ты тут стой, я найду Велизария.

Носился по лагерю так, словно его выплевывала из своих недр, словно плевалась им сама земля. Полководца, как назло, не было нигде. Обшарил десяток палаток, начальник личной охраны должен был бы знать. Нашел, ухватил бесцеремонно за одежду, жест, который никогда не позволял себе, встал совсем близко, говорил из губ в губы, глаза такие, будто его повесили, а потом передумали и сняли.

– Показывай солдата.

Послали за солдатом.

– Это так?

– Да.

– Сколько тебе надо?

– Нисколько – мотает головой исавриец.

С трудом объяснил, что хочет или возглавить, или войти в состав тех, кто первыми ворвется в город. В состав он войдет, получит центурию и сокровищ в штаны столько, сколько в них войдет. Сокровища принято носить в штанах. Насыпать быстро!

Слухи мгновенно пресекаются, паникеров, тех, кто их продолжает распространять, наказывают плетьми. Никто ни о чем не должен догадываться, даже Бессу и Константиану не сообщено. Знают: исавриец, Павкарис, Велизарий. Но тайну опасно хранить даже в самом себе, ее надо поскорее реализовать, такой клад не может гнить в земле. Среди исаврийских воинов подобрано еще несколько надежных человек. Секирами скалы рубить нельзя: грохот; взяли по самому обыкновенному бруску железа от крепления разрушенной метательной машины, положили каждый себе на плечо и пошли – исавриец впереди – к водопроводу. Залезли в разрушенном месте в трубу, бесконечно долго плелись по ней, согнувшись, спотыкались, падали друг на друга. У скалы остановились в том порядке, в каком шли, впередиидущий снял брусок с плеча, забросил на выступ, вцепился б него двумя руками, принялся стачивать. Когда уставал, бросал работу, пролезал под ногами всей колонны, становился последним в очереди и отдыхал, все время, которое работали остальные, и так целый день.

Ночью пришлось прервать работу: лязг слышнее, вернулись в лагерь. Но их исчезновение и приход стали кое для кого заметны. В следующий раз Павкарис отправил их задолго до рассвета, а начинать велел поздно утром, закончить перед закатом, а пройти глубокой ночью, и работу, хоть кровь из носу, сделать всю до конца. Они должны взять один доспех, копье, меч и щит и проверить, пролезет ли в проход воин в полном вооружении средней комплекции.

Исавры все сделали, как им было сказано, и вернулись глубокой ночью. Воин средней комплекции при полном вооружении проходит в проход – доложил начальник.

На рассвете Велизарий велел послать за Стефаном. Кажется, единственный в неприятельском лагере человек понимает вражеского полководца в плане его гуманных чувств и известной допустимой доброжелательности к нации, с которой тот воюет. Велизарий не пришел брать, Велизарий пришел просить. Ты дай ему, что он просит: территорию, победу над режимом, и он не станет никого трогать, только дай! А если нет, он замахнется на тебя мечом.

Когда Стефан прибыл, весь его виноватый и не очень опрятный вид выдавал потерянные им позиции и доверие граждан. Протаранивал пальцем морщины на лбу, мялся и не знал, куда руки девать. Сохранять твердый, достойный вид в присутствии прославленного полководца даже не счел нужным. Перед кем ерепениться? Кому? Его позиции поколеблены – виноват, не виноват, какая разница, – отечество нашло себе других патриотов, им доверяют, за ними идут. Небольшая кучка сторонников совсем поредела за три неполных недели успешной обороны. Странный патриотизм Стефана не принимает никто, в городе начинают потихоньку считать его врагом народа, травят в общественных местах, пальцем тычут в спину и грудь. Асклепиодат и Пастор – главповара неаполитанской кухни, даже соли насыпать никому не доверят. Стефан теряет не только авторитет, но и деньги и право гражданства. Еще день, другой, и они спустят на него всю свору преданных им людей, этих собак, велят взгрызть, порвать. Из дома выходить опасно, не то что говорить, вещать. Последние дни он просиживал, запершись, а слуги выметали из дверей камни, залетавшие в окна.

– Византийский прихвостень! – отовсюду неслось.

Приготовился к приходу убийц, настроил себя, отрепетировал прием, выражение лица. Кончить себя не даст – сам заколется. Попросит проститься со слугами, выйдет в соседнюю комнату и там завершит земной путь. В заветном ларце острый, как игла, сувенирный кинжальчик блестит лезвием, ждет, когда впиться.

Вдруг вызван к Велизарию, собирается, едет – позволяется.

– Куда? Увильнет, мерзавец!

Пастор мотает головой: пусть едет, никуда он не увильнет. Надо доверять честным людям, а Стефан – заблуждающийся честный человек. Он сам по себе честный, из своих принципов, поэтому его не нужно кичем поощрять и миловать его за честность тоже ни к чему. Он поступит по совести: вернется к согражданам, и они – по совести, тоже честно – репрессируют инакомыслящего. Совсем ни к чему держать на оркестре хориста, поющего не в лад. А пока он нужен. Велизарий ни с кем не захочет разговаривать, кроме него, Велизарию потребен мыслящий так же, как он, на той же волне, якобы понимающий (а на самом деле предатель, честный предатель – вот парадокс), вот и пускай они толкуют: хуже не станет. Любопытно, какой еще план созрел у византийца, какой очередной шантаж привезет плясун?

– Часто видел я взятые города,– говорил полководец Стефану, а рядом, скорчившись за походным столиком, не поднимая лица, скрипел писательским инструментом, глодал кого-то, вероятно историю, литературный червячок Прокопий,– и по опыту знаю, что там происходит: всех способных к войне мужчин убивают, женщин же, которые сами просят о смерти, не считают нужным убивать, но подвергают их насилию и заставляют переносить всякие ужасы, достойные всяческого сожаления.