Текст книги "Эпизоды одной давней войны"

Автор книги: Владимир Яницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Фразы выходили не всегда удачными, иногда – с корявинкой, но автором их был солдат, и солдат понимал: пусть сказано не так красиво, зато весомо, убедительно и от сердца.

– Дети, лишенные пропитания и свободного воспитания, должны в силу необходимости становиться рабами людей, самых для них ненавистных, руки которых они видели обагренными кровью своих родителей. Я не говорю уже, дорогой Стефан, о пожаре, которым уничтожаются все богатства, весь блеск и красота города. То, что испытали раньше взятые города, это, я как в зеркале вижу, придется испытать и Неаполю. И я скорблю и за город и за вас самих. Против него мною сделаны такие приготовления, что он не может быть не взят. Я вовсе не радовался бы, если б такая судьба постигла древний город, искони имевший жителями христиан и римлян, особенно когда я являюсь главным начальником римлян: ведь у меня в лагере много варваров, потерявших убитыми у этих стен своих братьев и родственников; если бы они взяли город с боем, я не был бы в состоянии сдержать их гнев. Поэтому, пока в вашей власти выбрать и сделать то, что будет для вас лучше, примите более благоразумное решение и постарайтесь избежать несчастия. Если же оно вас постигнет, как этого надо ожидать, то по всей справедливости обвиняйте не вашу судьбу, а собственную волю.

Стефан тихо слушал. То опускал голову и отстранялся, то, наоборот, поднимал ее на полководца и глазами, всем выражением лица подлипал к нему. Выражение испуга за свою жизнь сменилось выражением испуга за свой народ. Думал: о каких приготовлениях идет речь? Узнать бы. Может, придумать самому и напугать неаполитанцев. Он – не военный и правдиво не придумает. Те в свою очередь примут меры как против правды, так и против лжи. Так не прошибешь, разве когда мечи заходят по головам – тогда вспомнят своего презренного прорицателя Стефана. А город падет – смутное предчувствие не дает покоя,– падет город. Веселые, беззаботные лица на улицах – лица дураков еще раз говорят ему: падет, прячем скоро. Его сердце в данном случае верный и безотказный определитель, и Стефан доверяет одному ему.

– Что привез, козел рогатый, что скажешь? – какой-то наученный подонок тянет его за полу.

Убеждений никаких, а мысль одна: поиздеваться над затравленным человеком, над которым все издеваются, над которым принято издеваться. Что он проповедует, никого уже не волнует, какой вариант предлагает – пусть себе мурлычет под нос бред идей,– кому какое дело. Важно: его точка зрения проиграла, уступила, сошла на нет. Носителю проигравшей точки зрения, объявленной вредной, незаконной, можно и нужно мылить шею. И ее мылят, добровольных банщиков-мыльщиков чужой виноватой шеи сколько хочешь.

– Сограждане, люди, я не буду говорить с вами на площади! – кричит им.

Напрасен труд. Уже забегали наймиты, уже окружают полукольцом шпики, наушники, убийцы. Кое-кто задрал преданные глазенки на Асклепиодата: не пора ли, мол, унять? Тот дергает взглядом в сторону: только посмей. Никакой инициативы. Мы должны знать, что он нам привез в своей непутевой башке. Если ему угодно сообщать это таким образом, пусть сообщает таким. Их позиции сильны, стены стоят надежно, воины несут службу. За надежными стенами какое-то время можно потерпеть принципы свободы ради принципа; вероятно, его сами слушатели захотят растерзать после – никто мешать не станет.

Стефан забирается на возвышение, обливаясь слезами, умоляет сограждан сдать город.

– Велизарий знает способ и возьмет укрепления. Там, где невозможно выиграть, нужно уметь сдаваться.

Еще многое говорил, в патетике много жестикулировал, показывал то на византийский лагерь, то на Рим, откуда уже не придет помощь, то на небо.

– Шантаж – орали в толпе, – на пушку берет Велизарий-то твой, а ты и поверил! Никакого способа взять укрепления нет, выдумки слабачка.

– Нет? А если есть? А если сюда ворвутся неприятельские солдаты, а если резня, вы подумайте, на что вы обрекаете себя, своих близких?

Асклепиодат кивнул одному своему сатрапу, такую пропаганду больше уже нельзя терпеть. Он дал свободе публичных выступлений розно столько, сколько она заслуживала в обстановке осажденного врагами города. Не торчи Велизарий под стенами, можно было бы слушать подобные дебаты хоть до утра, и праздные мысли, воевать или не воевать, не жалили бы сердце обидой. Никаких сомнений именно теперь, никаких разглагольствований и пересудов. Ничего не поделаешь, раз самую справедливую политику приходится отстаивать несправедливыми методами. Действительно, какой-то пацифист предлагает сдать крепкий обороноспособный город врагу, и при этом напускает на себя выражение провидца, и с выражением, с мокрыми щеками (ах, посмотрите, как он родину любит, никто не любит, он – один) начинает в корне предательскую точку зрения декорировать под патриотическую. Словесная казуистика, даже не демагогия. Стефана стаскивают, бьют по морде, по зубам. Асклепиодат с достоинством уходит с площади, люди бегут за ним, кричат: спаситель! Избитого до полусмерти Стефана вечером находят слуги и притаскивают в дом. Оттирают, ставят примочки, отпаивают травами.

Теперь Асклепиодат и Пастор борются между собой. Авторам победившей идеи тесно на крохотном пятачке у руля. Власть авторитета не может стать реальной, пока к ней не подключится госаппарат и армия. Необходимо в ближайшее время на плечах доверяющего народа вознестись и присосаться к административной власти. Удается, пока не удавалось, были дружны и ладили, стало удаваться – пошли врозь. Два медведя лезут по тонкой осине, кто вперед очутится наверху, ревут и пхаются. Власти четыре: еврейская экономическая (поставки продуктов – власть над брюхом), неаполитанского городского сената (центральная исполнительная и законодательная), готского гарнизона – военная, и народного собрания – публичная, всеобщая. В период бурь и волнений последняя стала самой сильной и определяющей положение вещей. Если раньше существовала тысяча возможностей обмануть равнодушных к судьбе города граждан, напоить водкой, то теперь, стоило прикоснуться к быть или не быть городу, последний пьяница протрезвел, встал и обнаружил недюжинный ум. Опойка мыслит категориями вселенскими, разве он может променять чекушку на будний день политики – никогда, зато как только масштабы меняются и начинают соответствовать его мышлению, он тут как тут во всей красе своего высокого законсервированного, проспиртованного духа. Он здорово сохранился, опойка, свеж как огурчик. Пусть сенаторы считают свои мелочи, он будет соображать на двоих, заливать с философской мудростью своего народа, пока петух не клюнет. Петух клюнул, народное собрание на площади дало знать: оно поступит так, как захочет, и выдвигает своих лидеров Пастора и Асклепиодата.

Еще вчера никто, сегодня – вожди. Пастор в первой роли, Асклепиодат на подхвате (вождь на подхвате). Завладели главной силой – народным сознанием. Но три остальных – еврейство, сенат и готы – начинают строить народному потоку мраморное русло, пусть бежит, бурлит, но в нем. Есть резон и вождям бросить заодно пару мраморных глыб. Поток и не заметит, как изменит маршрут, зато где-то на самом верху, куда и смотреть было страшно, четыре власти – и смиренная, укрощенная благоразумием каменных преград народная в том числе, на общих с другими тремя основаниях – соединятся в лице вождя, хотя и выдвинутого из народной среды, но ставшего благодаря альянсу общим, гражданским.

Им может быть один человек: Пастор или Асклепиодат. Кажется, вперед вырывается Асклепиодат: меньше сомневается. Они меняются местами. Асклепиодат в первой роли, Пастор на подхвате. Но Пастору не нравится, начинает сутяжничать, совать палки в колеса общему делу. Палки из колес выдергивают, замахиваются, но пока не бьют: авторитет спасает. Там, где очевидно и правильно, находит мелкие, несущественные изъяны. Второе лицо от привычки быть первым обнаруживает склонности индивидуалиста, переходящие в эгоизм. Защищает Стефана, что очень некстати. Неужели непонятно: вторая роль формальна, содержится для вида. Если второго содержать не для вида, он зазнается и попрет. Пастору предлагают, оставаясь на месте, для его же интересов скромно попастись в тени. На военном совете, который созывается вечером, после событий на площади, былые соратники порывают окончательно. Асклепиодат призывает продолжать оборону. Пастор идет на попятный, цепляясь за мутную логику Стефана. Площадь площадью, совет советом. Решение, вынесенное эмоциями граждан, стоит еще раз обдумать. Как бы народ ни делал историю, в тихой комнате десять уединившихся тут людей найдут способ делать свой народ. Итак, можно предположить: либо Велизарий действительно подобрал ключ, либо шантажирует. Если б он подобрал ключ, он бы не стал об этом заявлять. Раз заявил: шантаж. К этому выводу склоняется большинство. И лишь меньшинство думает иначе. Все проще: узнал способ, но способ будет стоить жертв; кому нужны победы, купленные ценой жизни половины солдат? Точки зрения самые разные. Вряд ли теперь Велизарий примет те условия – продиктует свои. Может, проверить его? Если продиктует, тогда действительно подобрал ключ.

– А какой такой ключ,– начинает нервничать Асклепиодат,– пусть покажут.

Искать и искать. Сегодня уже полдня ищут, и бесполезно. Все на своем месте. Ни одного поджога, ни одного подземного хода, ни одного предателя. Разве что он Марсу ухитрился дать взятку. Со стороны лагеря город кажется несколько иным, чем изнутри. Возможно, какая-то лазейка и открылась. Мы не можем утверждать, что ее нет. Осторожность меньшинства действует на большинство как отрава. Все склоняются к переговорам.

– Но такой возможности нет,– орет Асклепиодат на недотеп.

– Или – или. Велизарий ясно дал понять: открывай.

– Тогда, скорее, не шантаж.

– Трусы, скоты! Три недели обороны свинье под хвост. Взгляните на тех, кто на улице под окном ждет от вас волевого решения.

Совет слишком затянулся, толпа нетерпеливо вопила. Отдельные смельчаки ломились в двери. Проголосовали, вшестером против четверых, за оборону. Если б голосование закончилось иначе, Асклепиодат бы открыл двери, впустил всех ломившихся и объявил совет антинародным, недействительным. Крайность, к которой не пришлось прибегнуть.

Находится доброволец, согласный швырнуть к сандалиям Велизария письменную волю неаполитанских граждан. Ради удовольствия поиздеваться над прославленным и бессильным полководцем молодчик готов рискнуть своей головой в качестве парламентера. Ломаясь и кривляясь, отвешивая шутки, показывая зад неприятельскому лагерю, он собирается в путь. Сбросил приличную одежду, надел рванье: поменялся с рабом, голову и плечи покрыл мешком, который сложил за уголки в виде капюшона, подпоясался веревкой, сел на ишака, в левую руку взял постромки, в правую – послание и выехал из ворот, пятками наяривая животное по бокам. Его провожали с царскими почестями.

После царей дураки-профессионалы всегда стояли на втором месте. С дегенеративной миной, не имея практики езды на ослах, он был натурально вдвойне смешон. Такова его роль в этой войне – заразить людей смехом. Кое-кто из византийской стражи не выдержал, прыснул, утерся рукавом. Ухмыльнулся половиной рта суровый Велизарий, велел повесить. Когда вешали, смеялись; капюшон не сдернули, веревку накинули прямо поверх мешка; смеялись, когда он повис, болтая ногами. Смеялись, когда он отболтал ими и затих. Какой экземпляр! Честолюбие шута: поиздеваться над великим полководцем действительно не каждому дано. Одного этого вполне достаточно, чтобы не считать свою жизнь прожитой зря. А он ведь еще чем-то был занят – вполне счастливчик. Другой семьдесят лет прокоптит, а так и не познает блаженства, которое появляется после надругательства над властью; как трястись перед ней, знает: всю жизнь трясся, а как надругаться над ней – нет. Висельник познал высшую философию – философию надругательства над культом, только никому, увы, не расскажет.

День гнева и расправ. Велизарий лично зарубил исаврийца, проболтавшегося о разрушенном водопроводе. Он не доверяет своим командирам, его ближайшие помощники не знают, а тут какая-то вошь угрожает секретности. Все вранье, но за длинный язык железный меч прорубает легкие – не будет больше сочинять. Зовет к себе Магна, начальника конницы, человека на редкость храброго, велит ему и начальнику исавров Энну отобрать четыреста их лучших солдат, полностью вооружиться и ждать.

Послал за Бессом, но Бесса нет. Искать! Землю рыть!

Перед какой-то палаткой воин с копьем, на лице решимость и страх, не пускает, бережет покой командира, отдыхает, дескать. Копье вырвали, воина отпихнули, ворвались. Бесс валандался в постели со шлюхой, только, видимо, начал. Сняли со шлюхи, во всей его красе: Велизарий зовет!

Бесс за меч, на меч наступили ногой; с ревом оделся и вышел, на ходу застегивая доспех. Скажет Велизарию все, что думает про него: паникер, паникер, спекулянт боевых тревог. Пока дошел до начальника, спотыкаясь, ломая ноги о копья палаток, поистратил свой пыл.

Велизарий – Бессу: объявить боевую готовность, не сразу, чуть подождешь, лично проследишь и сразу ко мне. От меня не отходить ни на шаг.

Щитом ложился на лагерь вечер. Магн и Энн собрали людей, построили на боковой линейке. Велизарий пришел, приветствует, ему дружно, негромко отвечали, обошел строй, каждого солдата, каждому заглянул в лицо. Пять секунд на человека цепкому, тренированному взгляду вполне достаточно, полное представление о воинстве. В ком надежды – в них надежды.

– Парни! – обратился к ним, выдал экспромтом небольшую напутственную речь о мужестве и героизме, одну из многих. Велел взять светильники, сунул в ряды двух трубачей – подать из города знак, похлопал по плечу Магна, Энна, поцеловал обоих: вперед.

Отряд, тихо позвякивая, двинулся к водопроводу и скоро скрылся.

Бесс с двойной энергией поднимал людей: никому не спать, бодрствовать; глаза слипаются? пусть только попробуют, как бы потом не слиплось кое-что другое, насыпьте в них песку, в конце концов, пора уметь выходить из положений: всем иметь при себе оружие. У кого не окажется щита или меча, пусть на себя потом пеняет, с голыми руками полезет на стену – все слышали?

Подобрал ораву работяг из солдат похуже, приказал делать штурмовые лестницы. Те сопели, делали. Недели праздной жизни разложили армию, долго раскачиваются, борются с инстинктом сонопочитания. Привыкли, чуть солнце село, вытягивать ноги, недовольны, ворчат. Ищут доспехи, у многих шламы превратились в ночные горшки, горшки ночные нужнее, чистят, точат мечи. У многих нет щитов, щитами как-то пренебрегли, меч еще можно сохранить, но вот щит – о его полезности и нужности за какую-то неделю забываешь совершенно. Кого-то пришлось рубануть палкой по нахальной харе: воровал у товарища. Кое-где тихие, молчаливые, злые потасовки.

В решительную минуту, когда ставилось все, Велизарий умел быть жестоким, умел быть глухим к сетованиям и вою страждущих и недовольных, соответственно работала и вся Велизариева машина. Спросил Бесса о состоянии готовности. Тот назвал его удовлетворительным, недостатки не превышают нормы. Велизарий вызвал Фотия, велел набрать тысячу отборных бойцов, держать при себе в оперативном резерве. Фотий побежал исполнять. Выполнил, докладывает: бойцы набраны, построены, ждут приказаний. Велизарий: приказаний пока никаких, пусть побудут в одном месте, ждать уже недолго.

Магн послал Энна первым, сам замыкал. Ему казалось, быть последним более ответственно. Первому нужна только храбрость. Храбростью обладали оба, и Магну не надо было проверять себя, а вот от последнего больше зависело, что предпринять. И здесь Магн ценил себя выше своего заместителя. Первый все равно не успеет ничего сообразить. Ситуация передается по колонне солдат к Магну, а Магн обеими руками вцепится в рулевое весло. Так шли. Миновали проход, выдолбленный в скале, взобрались на территорию города, шли по акведуку над городом, слышали его возню.

Под ногами, под трубой, в нескольких шагах, доживали день, копошились, отходили ко сну враги. Шум от них по мере приближения к центру города становился все слышнее. Под трубой прошли подростки, о чем-то оживленно разговаривая, их детские фальцеты прорезали толщу отожженного кирпича, заставили оцепенеть. Солдаты замерли, сели, дальше они идти отказываются. Энн оглянулся, за ним шли, но через одного. Любители авантюр, поэты ночных бдений еще кое-как поддерживали его с кислыми физиономиями, перешагивая через струсивших товарищей, остальные, еще недавние смельчаки, не желали продолжать затею. Их толкают на смерть, они не привыкли гибнуть крысами в крысоловках. Где враг? Пусть им сначала покажут врага. Они научены лезть, карабкаться на стены, рубиться, а не шариться в полной темноте, брошенными в каком-то водопроводе мокрыми, ослепленными курицами.

– Дырявая клоака – заявляют – не единственное место проявления их человеческих способностей!

– И оно тоже! – не выдерживает Магн.

– Нет. Пусть их ведут в нормальный, достойный бой, а не квасят, как капусту, в отходах собственного дыхания и пищеварения. Не пойдем дальше!

Магн приказывает Энну остановиться, пинает севших, хватает за шкирки, пытается поднять.

– Ребята, я был всегда лучшим командиром для вас, неужели вы не верите мне, мне? – Держит светильник перед лицом, чтобы все видели, как оно просит, умоляет.

Ребята потупились, ноги готовы ему обнимать из благодарности, но дальше в яму, в тьму, в никуда не пойдут.– Вернемся в Марн, в бою, в обстановке, к которой привыкли, покажем себя. Тебе не будет стыдно за нас там.– Там, там, а здесь?! Они прут назад все быстрее, и ноги от такого бега перестают быть ватными.

– Тише вы, дряни, тише, сволочи! – шепчет Магн вдогонку и идет следом.

Хорошо, раз они такие бабы, им предоставится случай первыми залезть на стены. Велизарий снял всех, он не вправе приказывать страху становится мужеством. Страх есть страх, коленки подкосились, с кем не бывает. Вот и полезут, тем более таково их желание. Магну выделили взамен из резерва, собранного Фотием, двести храбрецов, двести добровольцев. Фотий сам было бросился с ними, на ходу обронил: рыба с головы гниет, каков командир, таковы и солдаты, – в Магнов огород камень, Велизарий удержал Фотия. Послать Фотия – значит оскорбить Магна, а у него нет повода не доверять начальнику конницы, храбрейшему человеку. Начальник конницы за каждого своего труса ответственности не несет, даже если трусов этих набирается половина. Разжал зубы: пойдет Магн. Магну: попробуешь еще. В трубе у Энна двести человек, даже если из этих сотня сдрейфит, уже триста, с тремястами можно выходить в город.

– Слушай, Бесс, когда они пойдут по трубе, видишь, вон, мимо той башни, как бы их не услышали, пойди поотвлекай охрану разговорами. Предложи сдаться на всякий случай.

Бесс повиновался. С тремя-четырьмя телохранителями приблизился к башне, задрал кверху руку без меча, ладонь с распяленными пальцами, начал издали орать по-готски. На плоской площадке солдаты развели огонь, время от времени швыряли вниз головни для освещения, варили жратву. Тут один из них достал полено и с такой силой и меткостью швырнул в Бесса, что чуть не попал.

– Покажись, кто ты такой.

– Византийский командир Бесс.

– Ну.

– Позови старшего.

– Зачем?

– Надо поговорить.

– Так говори, буду я из-за какой-то ерундовины будить своего командира.

– Это не ерундовина, а важный разговор.

– Все важные разговоры сказаны, остались одни неважные. Калякай живо, если услышу путное слово, ручаюсь, позову.

– Я предлагаю вам сдаться.

– Еще чего? Больше ничего? А я предлагаю тебе попить вот отсюда.

И гот помочился вниз.

– На тебя, на Велизария и на вашего византийского императора Юстиниана сразу. Попей сам и снеси им. Ха-ха-ха.

Стрела впилась солдату в ногу. Он заорал. Со стен понеслись стрелы, Бесс заблаговременно упал и остался жив. Его телохранители были перебиты. Хрипели, катались в траве, каменными пальцами выковыривали из грудей и животов обломки с наконечниками, в мучениях околевали. Бесс бросил, уполз.

Солдаты Энна стали потихоньку клониться головами к стене и засыпать, сидя на щитах, когда сзади показались огни светильников, послышался шорох шагов. Магн вел двести добровольцев и с полсотни своих прежних, переборовших себя, упросивших Магна взять их с собой. Командиры обменялись приветствиями. Энн потерял счет времени, от ожидания устал больше, чем от действий. Силы, предназначенные для поступков, безвыходно гибли внутри него, наливали его и всех его солдат усталостью. Голова чугунела. Когда пришел Магн и приказал как ни в чем не бывало идти вперед, Энн смотрел на него так, словно они встретились через сто лет. Нагнулся к полу, полизал мокрые пальцы, протер влагой глаза. Велел каждому сделать то же и следовать. Им казалось, что они дошли до центра города, тогда куда ведет бесконечный водопровод – на окраину?

Шум внизу совершенно стих, жители слали, и ориентироваться стало невозможно. Кишка не имела дырки. Если идти назад, можно было вылезти из нее только в том месте, где они в нее залезали, далеко за городом, оставалось идти вперед, даже если она доведет их до самого Рима. Любого струсившего Магн заколет своим мечом, заколет бесшумно и безболезненно, тот и крикнуть не успеет, не успеет почувствовать боли, как отойдет. Сам Магн назад не вернется, так и будут они идти по кишке: всю ночь, весь день, еще всю ночь, еще весь день – сколько потребуется, чтоб найти выход и, вероятно, там же свой конец.

Энн предложил солдатам через одного ощупывать стены с обеих сторон: возможно, какие-то лазейки есть, но они их просто не замечают. Здесь лазейки могут быть только для тараканов, в лучшем случае для крыс; триста человек шарят руками и не могут отыскать. Кто-то предложил вернуться и искать выход наружу там, где первый раз остановился с солдатами Энн, но Магн запретил: знаю, повод смыться, фокус не пройдет.

Солдат, шедший примерно десятым-одиннадцатым, задрал голову и увидел небо, небо со звездами! Еще шаг – небо продолжается, еще шаг-продолжается небо и звезды все горят на нем, еще шаг – тьма: ни звезд, ни неба. Мерещится солдату, повернулся к заднему: тот шел и шарил стену; посмотрел на переднего – тот уставился в пол и клевал. «Я же видел, я же видел, почему я не скажу?» – думает, а сам идет и боится вдруг перед всеми обнаружить себя дураком.

– Эй! – захрипел сзади кто-то,– стой. Выход нашли.

Рядом с выходом, примыкая к акведуку, одинокий дом, дом-бобыль. Единственное окошко в стене так высоко, что до него не достать, и все-таки это лучше, чем ничего. Солдаты, задрав головы, смотрели в проем, на стену, на небо. Известие быстро передалось по колонне, задние напирали; пришел Энн, протиснулся Магн, два солдата встали рядом поудобнее и потверже, третий, разоружившись, полез по ним, как по дереву, встал на плечи, подтянулся, забрался на трубу сверху, осмотрелся. Вниз не прыгнешь: можно переломать ноги, а в доспехах и вовсе разбиться насмерть. Слезть тоже нельзя, единственный куст оливы не выдержит веса даже одного тела, так они проспускаются до утра. Единственный благоразумный путь – наверх, карабкаться по стене к окошку в дом. Встал на корточки над проемом, поделился соображениями с задранными к нему в надежде головами товарищей и командиров: он полезет на стену, только пусть кто-нибудь тоже заберется сюда и ему поможет.

– Неужели у нас нет самой обыкновенной веревки,– шептал Энн,– что мы не можем сразу спуститься вниз.

– Веревка есть,– говорил ему Магн,– но в дом войти лучше. Во-первых, лезть наверх не так заметно для ночных гуляк, как лезть вниз, а во-вторых, дом хорошее укрытие и место сосредоточения. Если нас все-таки заметят, часть людей в трубе, часть в доме – это одно, часть в трубе, часть на земле, под трубой,– совсем другое. В первом случае мы защитимся, Энн, во втором будем перебиты, как новорожденные, подумай башкой-то своей!

– Ни первого случая, ни второго не должно быть. Оба случая – провал затеи. Какой смысл стоять за себя, когда рухнул весь план – продолжать свою агонию?

– Бестолковщина! То что, ты предлагаешь, провал затеи, то, что я, – только полпровала. Из дома мы сможем и выйти, и ударить в любой благоприятный для нас момент, снаружи мы голые и ставим себя в зависимость от любого глазастого верти хвоста, которому не спится. Я никогда не предполагал, что мне придется доказывать тебе такую элементарщину.

– А если в доме полно жильцов и они поднимут крик – элементарщина?

– Проверим. Но даже в этом случае дом лучше, чем улица.

Пока командиры ссорились на виду у всех, солдат залез в окно, свесил вниз и закрепил толстую ветку оливы, срезанную им с куста.

– Эй, давай полезай.

В окно с трудом, в доспехах, по ветке, обливая потом стоявших внизу, в трубе, залезли еще три человека.

– Все, довольно. Пусть они осмотрят хорошенько дом и скажут нам. Эй, внимательно осмотрите дом от чердака до подвала и сообщите.

Энну не терпелось. Приказал выбросить веревку и спускаться по ней.

– Погоди, Энн, не пори горячку. За все отвечаю я один.

– Мне на твою ответственность уже глубоко плевать. Я сам за все отвечаю.

– Эй, в доме никого нет, одна древняя старушонка, перепуганная до смерти.

– Ты уже, конечно, поимел ее?

– Нет, для тебя оставил.

– Полезли, ребята.

Они лезли и представляли собой многочисленные бусинки, нанизанные на ниточку одного решения, одного общего поступка, одного действия, совершаемого всеми. Ниточка начиналась в водопроводе, в глубине его, тянулась по стене к окну, проходила сквозь комнаты и этажи пустого, полуразрушенного дома и заканчивалась у его входных дверей. Бусинки перемещались, и каждая последующая должна была побывать на месте предыдущей и проделать все, что проделала до нее предыдущая, а затем послушно скатиться с нитки.

Они заняли весь дом и, когда размещаться было уже негде, стали выходить и строиться на улице. Вокруг дома на квартал, на два разослали пикеты. Через несколько минут они двумя колоннами, никем не замеченные, пойдут по улицам к северной стене укреплений. Одинокие путники им уже больше не страшны: они приканчивают их; крики и стоны тоже никого не волнуют: самое опасное позади, и навряд ли теперь, даже если кто-то услышит и проснется, готы успеют собрать против них людей. Страхи закончились трубой и остались в ней и в приютившем их доме одинокой старухи, теперь они никого не боятся во всем этом огромном пустом городе, даже если все погибнут в нем. Какой-то ряд домов до стены, пора и подавать сигнал, команда: бегом! Четыреста пятьдесят человек бросаются врассыпную, кто первый, в доспехах бежать тяжело, но все рассчитано: они добегут до стены раньше, чем успеют задохнуться,– это очень важно. Сейчас все важно, но особенно – вырезать готов еще сонными, полуслепыми от сновидений. Их будут бить, а им будет казаться: мираж, их будут убивать, а они будут думать: понарошку. Но готы не спали, сидели наверху башен у костров. Они не сразу увидели бегущую на них массу, а когда увидели ее, еще долго не могли понять: кто это. Гадали, пока по лестницам не захлопали византийские сандалии, не загремели в схватке мечи. От поднявшихся криков можно было оглохнуть, но каждый слышал только свой собственный, знакомый крик.

Византийцы заблудились в лабиринтах, и, когда добрались до смотровой площадки, их уже встречали ударами сверху по головам. Но пока плутали, время не теряли, заранее отомстили за товарищей, погибающих теперь: повырезали всех сонных, отдыхавших готских солдат прямо в постелях в караульных помещениях. Кто-то просыпался, но тут же опять засыпал. Зато теперь теряли своих одного за другим. Готы даже чуть повеселели; возможность подышать перед смертью так хороша, послали своего предупреждать – только зачем? Магн дал приказ трубить, и трубный глас зовет, и вопит, и зовет и тех и других одинаково, но больше все же тех, потому что те ждут его всю ночь.

Из города к стене бегут готы, полуодетые, кто босиком, на ком панцирь один, на ком один шлем, на ком только рубаха. Оружие тоже далеко не полностью: меч и копье – роскошь в одних руках, или меч и копье, или лук с колчаном. Готы со стороны города штурмуют свои же собственные стены, чтоб соединиться с товарищами на них, а византийцы защищают от готов готские стены, выстроившись перед ними плотными шеренгами. Слоеный пирог: на византийцев сверху со всех сторон, которые они защищают, швыряют горящие головни, мечут стрелы и дротики, а метальщиков самих уже со стороны лагеря штурмуют новые византийцы. Вот это свара, вот это побоище! Но у византийцев из лагеря заметная заминка: не подходят лестницы, коротки, гроздьями висят на них, встают на плечи друг другу, и даже в таком случае приходится подтягиваться на руках. Руки обрубают, безрукие летят вниз, расшибаются, полуживые колупаются под стеной.

Велизарий страшен в гневе: кто вязал лестницы, ко мне, гада!

Даже Бесс трухнул, вытащил первого попавшегося строителя, ни в чем, кстати, не виноватого, и как бы защищает, дескать, темно было, гундосит, гундосит, а башка строителя катится, катится.

Приказ: лестницы вернуть, вязать по две – вернули, вяжут под стенами под стрелами, по две, кто чем, кто ремнем, кто шнурком, кто рукавом рубахи.

Первая башня пала: византийцы ворвались на площадку, последнего гота живым швырнули вниз на копья, вторая держится, в крови уже плавает, а держится. Во всех комнатах изувеченные трупы готов, застигнутых врасплох, но и византийцев нет: дерутся на улице с наступающими, прущими на них отрядами гарнизона. От четырехсот пятидесяти двухсот пятидесяти как не бывало, словно вовсе никогда и на свет не рождались эти люди – в прямом смысле рожки да ножки, поищите, может, найдете. Наконец византийцы приставили лестницы и лезут снова, на этот раз лестницы длинны и сильно возвышаются над стенами – тоже плохо, но лучше. На стенах свои протягивают руки, помогают залезть, вытаскивают – давай, давай, живей, живей, ребята,– слышны подбадривающие окрики. Светает. Отсюда, с прорванного места, атакует гарнизон по трем направлениям вдоль стен – с тыла, и вглубь города – в лоб, напитывают и напитывают его войсками из лагеря.

Готы так и не смогли организовать обороны, бой у двух башен был самым сильным за день, и потери обеих сторон здесь составили чуть ли не половину всех потерь. Готы держались только благодаря тому, что ничего еще не поняли в ранний утренний час, а когда поняли через несколько часов на других участках, побросали оружие и бежали. Только иудейское ополчение отбилось и не бросило позиций. Уже далеко за полдень, когда во всем городе бои уже стихли и из массовых побоищ превратились в фехтовальные упражнения, иудеи упрямо, фанатично сопротивлялись. Все – оборонцы, сторонники Асклепиодата и Пастора, противники Стефана, они отстаивали свою идею, зная, что им все равно больше не жить. Бесс вынужден был прискакать, вступить в переговоры, пообещать жизнь, которой вначале им, конечно, давать не собирался.