Текст книги "Эпизоды одной давней войны"

Автор книги: Владимир Яницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Ее план коварен и прост, куда проще того, с которым ей приходилось бороться все эти месяцы. Но он имеет преимущество: ту энергию, с которой он наносит удар по врагам. Заговор против заговора. Он быстротечен, и против него еще не выработано ни стратегии, ни оружия. Действуя так, как она задумала, можно победить большие силы малыми силами. Если б ей было суждено воевать, она бы смогла одержать победу, не уступающую победе Сципиона. Но дело только начато, и неизвестно, чем оно закончится для Амалазунты, возможности две: выиграть и не проиграть.

Проиграть она не может – корабль плывет! Корабль, груженный золотом,– там вся казна, очень много золота и дорогой посуды, которую даже не взвешивали. Ночью и днем в бурдюках, будто вино, в тюках, в корзинах, словно хлеб, грязные оборванцы, которых не тронет ни один разбойник – побрезгует, возили золото на корабль. Везли и не знали, что везут. Чтоб обмануть их любопытство, золотые монеты фасовались в небольшие коробки, коробки зашивались в тряпки, опускались в воду, в зерно и так грузились на корабль. Особо доверенные лица: капитан с помощником – не кто иные, как ее родственники, временно поставленные на эту должность, работали в трюме до седьмого пота, освобождая золото от этой дряни. Сначала хотели не освобождать, но казны оказалось так много и золото таким тяжелым – пришлось.

Какой-то матросик начал нюхать, очень интересоваться, землю рыть – кокнули. Другой матросик спустился в трюм, долго смотрел капитан ему в глаза, пытаясь понять, успел ли тот узнать, чего не должен, но ничего не увидел, кроме самой наивности, и простил, иначе они к концу погрузки не досчитаются и половины команды, придется нанимать еще людей. Товар принимается по реестру, принят, отмечено, реестр везется назад тем же прежним оборванцем. Во дворце, в подземелье, его нагружают вновь, дают новый реестр. Все провернуто как купеческая сделка, комар носика не подточит. Основная трудность вывозить из дворца, основная трудность – шпики старейшин. Вывозится казна государства, казна государства у всех на глазах, один шаг до обвинения в государственной измене. Амалазунта практически не спала эти дни и ночи погрузки. Бегала от окна к окну, из подвала в будуар, заламывала руки, колотила кулаками стену.

– Если вы провалитесь, только вы виноваты. Не вздумайте болтать. Сболтнете, вам конец, не от них, так от меня, придержите язык за зубами, я сумею вас спасти.

Помощник с капитаном оскорбились: разве они похожи на болтунов. Не похожи, не похожи – успокаивает их,– иначе бы не занимались таким делом, пусть оценят ее безграничное доверие им. На всякий случай выработано алиби: деньги грузятся для серьезных военных закупок по договору. Сфабриковали договор – не понадобилось: корабль плывет в Эпидамн. Если ее свалят, с единственным сундучком, со служанками доберется она как-нибудь до Эпидамна, поживет в доме, обещанном ей императором, и тронется в Византию, где сможет устроиться по-царски, а не нищенкой, побираться под окнами Юстиниана. Теперь она не проиграла.

Едва закрывается дверь за помощником капитана, как открывается перед целой компанией пока непонятного назначения. Робея, входят эти люди в царские покои, смотреть по сторонам, озираться и то не решаются, очень смущены, в хоромах – не в кабаке, низко кланяются ей. Им разрешено войти сюда и разговаривать с ней при полном вооружении. Здоровые, плечистые, в кожаных рубахах, все готы, все преданы Теодориху и лично ей, они знают одно ремесло, без которого не обойдется ни один современный политик. Им не надо втолковывать то, как много от них зависит, им не надо говорить, что историю в данном случае под уздцы держат их грубые руки,– не прочувствуют. Надо подхлестнуть, подстегнуть их профессиональную гордость. Как ни хвастаются умники, философы своими – познаниями, как ни задирают нос, что станется с их философией, если один такой мальчик в узком месте не захочет посторониться, а толкнет в грудь ручонкой, перетянутой сыромятным ремнем,– дух вон? И из философа, и из всей философии в его лице.

Заигрывая с этой братвой, Амалазунта невольно становится на вульгарные готские позиции. Сейчас она сама готова валяться у них в ногах, но держится отменно. Острит, похлопывает их по кожаным широченным грудям, так что гул стоит, втемяшивает. Они будут пробираться по одному, по два. Никаких старших, никаких командиров над ними, она – их командир, и каждый из них подчиняется и служит ей одной на всем белом свете. Все зависит от способностей каждого, всех – подчеркивает – способностей.

– Да, да, да,– они кивают, понимают ее, сопят в две дырочки.

Заплачено им будет, выносит мешочки с монетами, каждому по маленькому мешочку. Глаза чуть не выкатываются; сроду столько не видели. Да на эти денежки можно всю жизнь жить не работая. Это копейки, только на первое время. Пусть тратят не экономя, она позаботится об их преклонном возрасте особо. В случае удачи каждый из них получит еще по стольку, плюс наиболее отличившимся гонорар. От сумм, которые она называет, у них пол уходит из-под ног. Сделают все, тянутся. Заставляет произнести клятву, произносят.

– Ладно, договорились.

Она просит их беречь себя. Не маленькие – говорят,– опасность понимают. Вся жизнь прожита в опасностях. Это другая опасность – хуже, больше. Говорит со страстью в голосе: тут запросто, если не поостеречься, можно свернуть себе шею. Не так много она имеет преданных людей, чтобы рисковать ими. Молчат, тронуты, прожевывают, шевелят усами.

Теперь остается ждать, сидеть сложа руки, бегать по дворцу, выезжать на улицы, общаться с народом, присутствовать в храмах при богослужениях, но при этом чем бы ни заниматься, делать только одно дело – дело ожидания. От нее больше ничего не зависит. Все зависимое от нее реализовано. Разработан общий стратегический план – раз, подобраны надежные люди – два, людям втолкованы их задачи – три, у людей не спинах ключиком, как у механических игрушек, заведен завод – четыре, теперь они движутся, вертят головками, машут ножками, ручками, как могут, насколько хватит в них этого завода, исполняют волю вдали от нее, на недосягаемых расстояниях, вне видимости, вне управляемости. Игрушечки сами, игрушечное дело, на самой большой карте – едва заметные точки, черточки. Амалазунта – точка, но с кружочком, где кружочек ее дворец, ее гнездо; корабль со всем золотом королевства – щепочка. Все мало, ничтожно, почти ирреально, от переживаний, ожиданий и под спудом их как бы перестает существовать во плоти, в материи.

Первое известие: корабль встал на якорь в Эпидамне, команда гуляет в порту, капитан с помощником по очереди несут караульную службу. Она представляет себе их жизнь там, разутую, раздетую, разгильдяйскую жизнь – лучшую для оболтусов, таких, как они. Метут пыль на незнакомых улицах, испытывают старые ощущения на новых девочках. Матросня заслужила и пользуется своей заслугой, как наградой. Амалазунта не торопится в Эпидамн, к своей родной матросне, в дом, приготовленный Юстинианом. Она еще не все потеряла тут, на италийской земле, и ждет, когда потеряет. Каждый стук охраны в дверь, каждый энергичный шаг в покоях, во дворце заставляет ее собраться, подготовиться к новому известию и действовать в зависимости от того, каким оно окажется.

Амалазунта еще ни разу в жизни так не зависела не от себя, как теперь. Собраны личные драгоценности – они у нее всегда в шкатулке, личные вещи, модный, хотя и не очень обширный гардероб – все мобильно, в одном месте, уже перетянуто в тюки, сложено в коробки. Носильщики-рабы спят стоя в помещениях челяди, в хлеву – мулы, откормленные, предназначенные для поездки, носилки с балдахином, но не парадные, а скромные, нищенские носилки, чтоб внимания к себе не привлекать, наготове; в порту триера с экипажем, экипаж неукоснительно эти дни соблюдает сухой закон, каждый напившийся или выпивший немедленно рассчитывается, а на его место берется новый, на вид трезвый – безработных в порту хватает. Одно известие – и она поедет, одно известие – и останется. Много думала, много смотрела в окно, на залив, изматывала нервы в борьбе с объективным временем.

Однажды пришли двое, судя по виду, издалека. На них живого места не было, не говоря о грязи, покрывающей их с головы до пят. Пещерные люди, ей-ей. Какие-то выползни, каменный век, дети Адама, прожившие 800 лет, заснувшие на тысячу летаргическим сном и ожившие вновь.

Бороды в болотной траве, ноги босы, избиты, ногти с больших пальцев сорваны у одного и торчит грязно-красное мясо, у второго нет порток – одна длинная рубаха свисает бахромой, сквозь разрывы бахромы грозит выглянуть достоинство. Какие-то козлы, какие-то животные, форменное скотство. Из-под рубахи торчат волосатые ноги, синие, в пупырышках с многочисленными ссадинами, кровоподтеками. На физиономиях по паре шрамов. На втором портки есть и в пригодном (от пояса до колен) состоянии, но нет рубахи, вместо рубахи с шеи свисают какие-то шкурки, постромки и веревки, едва прикрывая соски и отменную мускулатуру. Могли бы объединить наряд и делегировать одного, но приперлись вдвоем. У того, который в рубахе, за спиной мешок, грубый мешок, сплетенный из тонких лиан, а внутри него еще один – льняной. Оба твердые, покрытые толстой коркой оранжевой глины. Тот, который в штанах, поддерживает мешки снизу за уголки.

Четыре часа утра, во дворце все спят, даже солдаты кемарят на постах и покачиваются. Ворота наглухо закрыты, бьют в них рукоятями мечей. Солдат, храбрый парень, видевший кровь, войну, пятится в испуге, закрывает смотровую дырку. Ему кажется, ему мерещится. Протирает глаза, щиплется, открывает оконце – стоят: древние иудеи, Моисеевы слуги, во имя веры перебившие жен, отцов и братьев, пришельцы с того света. Солдат не пререкается, не спорит, не высказывает суждений. Ему знаком напряженный режим последних дней, и, с деревянной головой, действует по инструкциям. Следует обычная процедура: будят служанку, служанку-министра (особо доверенное лицо!), служанку-наместницу.

– А?! Что? – Амалазунта, нагая, как она есть, трет припухшие глаза.

Ей подают умыться, ее расчесывают, растирают маслами, благовониями, набрасывают тунику на плечи. Через ряд комнат несет свое утреннее благоухание, мелькают из-под туники белые сандалии, обнимающие ремешками щиколотки. Почти натыкается на оборванцев, невольно пятится, не может сказать им слова. Стража, отослана, она не велела никому себя сопровождать, они одни, никого нет, дворец пуст на десятки метров вокруг них. Тихо кивает им головой. Который без порток – снимает с себя мешок, опускается над ним – это и поклон и функциональные действия, развязывает тесьму, но не может развязать, режет ее ножом.

Амалазунта делает еще шаг назад, подносит к горлу руки, глотает, смотрит дальше. Мешок развязан, с хрустом растянуты края. Который без рубахи, берет его за один край, без штанов – за другой, переворачивают; затвердевший мешок колом стоит на полу, открытой частью книзу; встряхивают, бьют об пол, приподнимают – ничего не вылетело. Без порток нагибается и лезет в него рукой, скребет и загребает там, вынимает руку, снова берет за край, вдвоем встряхивают и бьют, пхают ногами. Поднимают – на полу груда черно-красного цвета, понять трудно. Из груды торчит чей-то нос – голова! одна, вторая, третья... Головы сплелись волосами, бородами, слиплись сгустками крови, словно клеем, растаскивают в разные стороны. Выбрали из кучи одну, вторую, третью – три.

Самодеятельность, она не просила. Ужас и раздражение мешают радости и ликованию. Ну и подарочек: с какого деревца?

– Откуда штуковины?

– Терпение. Сейчас увидите. Нельзя ли воды?

Кивает головой: можно воды. Там амфора и блюдо. Один поплелся, принес. Голову посадили в таз и окачивают сверху, ладонями трут ей лицо, убирают со лба волосы, вымывают грязь из глаз.

– Они у нас грязненькие, давно не умывались они у нас. Сейчас мы их умоем, поухаживаем уж.– Моют по очереди штуки, выстраивают в одну линию на полу, шеями вниз. – Ну как, нравится?

Теперь она узнает их, всех троих, фальсификации нет, не из глины-из человеческого мяса, не театральная бутафория – настоящие. Сколько лет напряженной вражды, хриплых криков в доказательство своей правоты, головоломок, усилий, направленных на пробивание природной готской железной твердости, страхов за себя, уже без всякого общего дела, без всяких идей, их носы, их губы – перед ней, у ее ног. Их можно пинать, они будут катиться, пинать по всей этой комнате, по диагонали, она представила, как эти люди уже расставлены и пасуют друг другу. Хорошо, очень хорошо. Интересно, какие теперь там мыслишки. Никаких, окаменело серое мозговое вещество. Оно и у живых было слишком твердым для нормальных людей, а теперь и вовсе, наверное, мрамор с Парфенона. Насмотрелась, натешила свою мстительность.

– Довольно, убирайте. В мешок и в Тибр, ночью вынесете, сбросите на самую середину. А где остальные?

Стоят, потупились: сколько есть, все тут.

Было семеро, ей необходимо знать, где остальные, куда делись остальные. Потупились еще сильнее. Им достается не только вся милость, но и весь гнев, неизвестно, чего больше.

– Остальных нет, госпожа.

Не понимает. Куда могли деться, не понимает,– Совсем нет?

– Так точно, госпожа, совсем.

Что? За три каких-то башки она отдала пятерых лучших своих людей.

За лучших приходится платить лучшими – следует смиренное возражение.

Ерунда. Если б они не связывались с головами (не к чему их было рубить), они не заплатили бы такой ценой.

– А доказательства?

– Самодеятельность, она не требовала никаких доказательств. Сделали и – домой, достаточно одного честного слова.

– Они клятву дали.

– Никакой такой клятвы она не требовала с них,– головы переть.

– Они себе ее дали.

– Ах, себе! А о ней, значит, не подумали, – О ней, прежде всего и всегда только о ней. Хорошо, довольно. Теперь они помоются в бане, им приготовят комнаты, как следует поедят, еду принесут в комнаты, получат деньги, деньги тоже принесут, землю в Этрурии и много рабов. Она глубоко благодарна им. Все, могут идти. Провожает глазами, идет в свой будуар, слушает божественное пение птах, кормит, целует в лобик.

Она выиграла главный, переломный этап борьбы за власть, за единоличное правление. Теперь, пожалуй, никто не сунется, никто не осмелится, смирненькие все будут ходить, дроби с единым знаменателем. Составляет проскрипционный список, в первых рядах самые отъявленные мошенники, ее злопыхатели, список получился не длинным, но в две колоночки на широком листе. Приблизительно в первой – первоочередные, их записывала быстро, не думая, брызгая тушью, небрежно, на аккуратную запись просто не хватало терпения. Над второй колоночкой ломала голову, мусолила острую палочку, вспоминала случайно пойманные косые взгляды еще в те времена, когда ее власть была неограниченной и держалась на авторитете отца и растущего сына, тогда еще не потерянного для нее.

Выводила каждую фамилию медленно, пока выводила одну, вспоминала другую; занятие становилось похожим на игру в слова. Потом ей захотелось вторую колоночку сравнять с первой, и ей не хватало для этого трех фамилий, одну кое-как нашла, но две другие так и остались не заполненными. Всех сразу кончать, конечно, не стоит, но и не с такой целью составила она список. Люди будут уничтожаться по мере государственной потребности в их смерти, по мере того, как будет накаляться ситуация, и с учетом их роли в нагнетании жара. Не один вечер просиживает она за секретером над списком, делает напротив фамилий галочки, пометки свинцовым карандашом, обводит цифры кружочками, подчеркивает первые буквы имен. Каждый значок должен означать какую-то ее мысль, какое-то движение души, отношение к ликвидируемому. За эти дни список сильно загрязнился, его не так легко теперь читать, разбирается в нем один автор. Если угодно, список сам по себе уже акт мести, достаточной для нее, чтобы чувствовать себя отомщенной, по крайней мере, на одну треть.

Власть серьезно укрепляется без особых трудностей и даже особой деятельности с ее стороны, почти шутя. Но не театральное ли представление разыгрывается тут перед ней в виде преданности и поклонения? После долгих размышлений решается ликвидировать первых двух по списку. Агенты рыщут и нигде не могут найти. Одного, самого нерадивого, пришлось выпороть и уволить. Значит, скрылись. Уже решительней берет мятый листок, зло стреляет по нему глазами: тогда этих, ответят и за товарищей и за себя. Но время потеряно, и из пятерых находят лишь одного, которого и приканчивают на месте, якобы в уличной драке. Карать некого, ее список камуфляж, те, кого ненавидела, не захотели ждать ее царской милости, сами спаслись.

Про убийство старейшин известно всем и среди готов и среди римлян. Самые мудрые ведут себя достойно, по-прежнему не обнаруживают того, что знают, их мнение ей неизвестно: даже за глаза не обсуждают и не дискутируют. Страх, если он есть, тоже скрыт за оболочкой достоинства и непроницаемой доброжелательности. Людишки поглупее, послабее сильно суетятся, сильно трусят, на них жалко смотреть. Не оказаться под наблюдением – вот их основное кредо, основной нехитрый лейтмотивчик всего их поведения, оказаться под подозрением – самое страшное, что может быть. Все ближе и ближе льнут они к ней, дескать, ближайшего не бьет, ближайший на виду, подхалимскими рожами подлизываются и устилаются.

Каждый опасается отстоять далеко, на дальнего легко свалить ближнему, дальний может не иметь возможности для оправданий, может вовремя не вызвать сочувствия как человек и пасть как манекен. Около нее теснятся, квохчут, капают, в конце концов ей надоедает разбираться в их пакостничестве. Третья категория лиц – совсем зайцы, их тактика – не попадаться на глаза, они вполне благонадежны, как она считает, но трусливы до непорядочности. Чуть кровью запахло рядом, им уже кажется, будто им пустили, будто она сочится из них. Не быть замешанными ни в каком деле, от всего открещиваются, отмежевываются, как от проказы, повышений, продвижений по службе боятся и отказываются от карьеры, ссылаясь на многочисленные болезни, чуть остаются на виду, голенькими, неприкрытыми, чуть затихает вокруг них, и люди ждут их веских слов, теряются совершенно, в муках давятся собственными словами – ораторы немощи и позора.

Хорошую она им всем устроила парилку, однако. Теперь бегают и трясут своей преданностью «родной Амалазунте», чтоб эта преданность была отовсюду видна, а то, не дай бог, не заметит, орут, перебивая друг друга, кто громче, или молчат, кто тише. Но вот серьезный недостаток: парилка сама по себе хорошая, а пользы от нее мало. Карьеристов и подхалимов развелось больше, чем собак, а враги не выявлены, не пойманы, скрылись, отсиживаются и выжидают, когда напасть. Никудышный поворот дела. К тому же она может обманываться насчет того, как поведут себя те, которые сегодня громче всех орут ей «ура», завтра. Она отпихивает всех от себя, проводит разделительную черту, равняет всех по ней, попробуй перешагни, так легче вглядеться в лица. Составляет новый список, не проскрипционный, для одной себя, в одну колонку, на широких полях напротив каждой фамилии ставит наиболее существенные и небанальные отличительные черты признаки каждого: а) как лица в должности, б) как человека. Теперь они у нее все на виду, на ладони.

Ладонь заворачивается, сжимается в кулачок. В кулачке человеческая мушка ползает и скребется, подносит его к уху – шуршание громкое, как от телеги, отодвигает от уха, вытягивает руку – ничего не слышно, даже дави -ни звука, только лапки об ладонь цепляются. Приятно, и соблазн велик, но она хочет быть справедливой и ничего не делает зря, однако вернуть себе прежнюю справедливость, прежней способности к справедливости уже не может. Кровь ударяет ей в нос, подхалимство, низкопоклонничество пожинают свои развратительные плоды. То одного, то другого нет и больше не будет никогда. Советники считают: он многого не стоил, врут, держатся за штаны, к ней приходит раскаяние, зря погублен человек. Кто же знал? Кто их всех поймет, кто они такие на самом деле. Преданные слова – маски, надо сорвать маски, а маски срываются вместе с кожей. Вот так: хватается будто за маску, а срывает настоящую кожу. Значит, не маска была. Только теперь и ясно, что не маска, пораньше бы знать.

Раскаяние подтачивает уверенность, неуверенность логически приводит к лабильности, изменчивости, суетливости, дерганности. Она принимает и отменяет решения, уже принятые и казавшиеся всем каноническими, легко на глазах у всех бьет по роже святыню, с такими трудами созданную ею – себя саму. «Нет, нет, так не пойдет, надо пересмотреть. Мало ли что я говорила, думайте своим умом. По-моему, надо вот так, хотя не уверена». Чиновник, естественно, а панике. Его стереотип мышления не позволяет ему принимать ее слова за чистую монету, и он начинает отчаянно лавировать в таком сложном лабиринте предположений, что вот уже готов спятить.

Какая муха ее укусила? Или она уже настолько терпеть не может собственных чиновников-прохиндеев и берется заниматься их перевоспитанием, или полное отсутствие ограничений и сдерживающих факторов пошли во вред ее характеру, который размагнитился. Скорее всего, последнее. Длительное противостояние готской оппозиции, то явной, то тайной, то почти подчиняющейся, то вновь поднимающей голову и способной взять власть, выработало в ней определенную конкурентность, жизнестойкость, способность быть «не хуже» и находиться всегда в форме.

Если Амалазунта – газ, то оппозиция – крышка, не дававшая этому газу всюду распространиться, поддерживавшая его в сильной концентрации. Газ вышиб пробку, вытек, рассеялся; Амалазунта сама себя убила, убив старейшин. Противостояние, равновесие сил, состояние, державшее ее в постоянном напряжении, нарушено. Ей не с кем бороться, некого давить, та почва, которая вскормила ее как политика, ушла из-под ног, она деградирует как политик. Обычная концовка карьеры. Ей слишком легко теперь, и она зарвалась, потеряв чувство ответственности перед подданными, перед историей за свои действия. У нее и раньше это чувство находилось под большим влиянием ее крайнего субъективизма, а теперь и вовсе залезло, спряталось под него.

Типичный восточный тиранчик на итальянском престоле, считающий, что солнце светит только потому, что он сам того хочет,– вот кто она такая в эти месяцы своей безраздельной, беспредельной власти. Черепа больше не летят – тихо, где-то далеко, как мыши, шуршат заговорщики, остатки тех, ушедших в подполье,– чудится ей, но никаких доказательств не представлено налицо. Остается только настороженно прислушиваться к мышиным шорохам, менять наживку на крючке и смазывать, чтоб не поржавели, пружины мышеловки. До белого каления доведет ее эта братия. Темная, невежественная, необразованная, не знающая твердо, что она хочет, и не выдвигающая никакой политической программы, кроме туманного самостоятельного развития, подкрепленного самоуверенным «чужого нам не надо», шарага шуршит, гложет, грызет и с удивительной настойчивостью проводит свой задрипанный курс на самость. Берут измором. Врагов нет, и враги есть. Ни одного рядом и всюду, всюду.

Рано или поздно они убедятся в том, что сваляли дурака, но не предоставить же им для эксперимента целое государство. Это не тесто на кухне, которое можно выбросить, если оно не взошло. А они, наверное, думают: тесто. Дряни, упрямцы паршивые. Давить таких.

Готы не цивилизованная нация и никогда ей не станут. Они вышли из леса, из пещер, из берлог: каких-то сто лет назад – каких сто?– она девчонкой еще застала, ходили в медвежьих шкурах, пили сырую кровь из вен, ели с ножа, жили в групповом браке: в открытую, средь бела дня, несколько мужчин и несколько женщин, в одной куче друг на друге. Такого развития они хотят, о таком развитии, называя его подлинным и национальным, они мечтают в своих мышиных норах?

Амалазунта который раз ловит себя на мысли о том, что ведет с кем-то бесконечные дебаты, споры и в этих дебатах ищет себе защиты. Может быть, интуитивно стремится к тому, чтобы во внутреннем голосе, который ей будет на каждом шагу перечить, найти себе опору, и, возможно, взамен утраченного равновесия сил. Она не замечает, как далеко ушла от подлинных претензий готских вождей, да ей ужо и не важно, главное – голос и ее окончательная, именно рожденная в споре, пусть с собой, но в споре правота. Ориентация на Рим – дать готам традиционное римское развитие – и Византию. Рим больше не политическая сила. Рим своему народу дала она, Теодорих. Рим они всосали, как костный мозг, самое вкусное от него, разгрызя саму кость. Теперь очередь за Византией как основой их нового режима. Двоевластие традиционного сената с советом старейшин и раздираемым между ними, как между тягловыми лошадями, за руки и за ноги несчастным королем Аталарихом никуда не годится. Коронование человека – не способ казни человека, как у них, в их зашибленной стране. Теперь они нуждаются в Византии, как когда-то нуждались в Риме,– таков ее вывод. Далека она от мыслей Теодориха или верна им, теперь не скажет никто. Пропаганда скажет, что верна, и все начнут так думать и говорить.

За тремя морями Юстиниан читает ее мыслишки. Наедине незачем строить из себя: довольно шустро, прытко двигается, не скрывает своего нетерпения. Так, так, так. Вот и все, что вертится в этой умной и образованной голове. Назойливо повторяет он про себя одну-единственную фразу, как будто в ней заключен ключ к пониманию происходящих сдвигов в их отношениях, как от площади отстраивает от нее улицы других фраз. Напрягает зоркие глазенки, пытаясь отсюда, из-за моря, рассмотреть происходящее там, всю землю, всех людей на ней, не упустить ни одного человека.

Воображение он считает главным качеством человека его уровня. От того, насколько оно развито, зависит прозорливость. Италия давно привлекает его; в смутных очертаниях, сам себе боясь сознаться, предается мечтам об объединении Империи, затея, которая еще не удавалась никому с момента разделения. В мечтах отдыхает от суеты текущих мелких и неблагодарных дел, наслаждается, успокаивает нервную систему, укрепляет себя в решимости жить во имя господа. Мечты помогают видеть ему свою перспективу незаурядного деятеля современности, не уступающего ни одному из живших до него, а по масштабам даже превосходящего их. Но стоит оторваться, перестать думать, встать наземь, как он превращается в ничтожество. Его словно раздевает кто-то и голого, пузатого ведет на орхестру театра.

Быт, окружение, повседневность – ничтожны, какие-то грязные кастрюли, какие-то помои – текущие императорские дела. Он больше не вынесет. С головой ушел в теологические споры, науку, принимает ученых мужей, старцев, странников, схимников, просиживает с ними длинные чудодейственные для души часы. Они так длинно и умно рассуждают, что договариваются до заикания, до икоты в мыслях, до полного экстаза, когда вдруг вытаращивают глаза, замирают, просветляются лицами, слышат шевеления внутри себя и самопознаются в бесконечности и Боге. Бог для него, он для Бога, они сольются.

Когда Амалазунта написала ему, Юстиниан впервые за много месяцев оторвался от Библии. И даже почувствовал вкус. На несколько дней его снова захватывает суета, мелочность, меркантильность, он заметно устал от теологии, заметно исчерпал свою способность к божественной стати и теперь ощущал большую потребность в кипучей, радостной, практической жизни. Надиктовал послание, отправил курьера, отдал приказ о реставрации дворца для Амалазунты, вперился в карту и предался мечтам об Империи. С тех пор он нередко возвращался к ним и к карте, справлялся о работах во дворце, ликовал, когда узнал о прибытии корабля, заложника его владетельницы. Верных идей не имел, но рылом чувствовал – здесь зарыто, здесь копать. Готовился, просчитывал варианты, каналы, загибал пальцы, решил не лезть с расспросами. Если приедет, пусть первая объясняет странности своего поведения, он не будет ее перебивать, он только постарается понять, куда она гнет в итоге. В любом случае выгадает, выторгует себе выгодное условие, еще на одну ступень приближающее его к заветному дню.

Случилось самое худшее – ничего, не считая корабля. Причина одна – стабилизация ее положения, а вот вариантов у него теперь два: поддержать Амалазунту против знати, поддержать знать против Амалазунты. В первом случае он укрепляет свой престиж и у нее на плечах врывается в Италию – не бесплатно же покровительство оказывается, во втором – как следует прижимает ее, давит ей лапки, птичка вылетает вон, пока вся не пропала, и не куда-нибудь, а к нему в уготовленное гнездышко. Оба варианта хороши, но противоположны, а выбор затруднителен. Можно попробовать их соединить. В первом случае он получает власть Амалазунты над Италией, частично разделенную с ним, во втором – власть готов над Италией и перспективу экспансии в Италию. Пока на троне Амалазунта, такая экспансия, понятно, начаться не может. Но навряд ли готская владычица согласится принять от него помощь в то время, как ее дела хороши. Не стоит ли поэтому средствами второго плана достичь целей первого, не стоит ли поддержать сначала знать против Амалазунты, провоцируя готов на вооруженное выступление, а потом в разгаре аферы оказать помощь Амалазунте и, спасая ее, перебить знать и тогда уже владеть причитающейся частью лакомой территории?

Юстиниан сосет палец – жест явно никому из приближенных еще не знакомый, а то бы все сосали. Ему кажется, он на пороге открытия, эврики. Ему кажется, он выработал формулу, в которую умещается любая политика, любая. Только подставляй цифровые значения и получай результат, лови, пока не улетел. Какие бы частности не случались, общая тенденция неизменно будет такой, какой он представил ее в двух противоположных случаях и третьем объединительном. Необходимо включиться в заморские события. Сейчас, на первых порах, можно даже поиграть вслепую, если это поможет сориентироваться в итоге, можно даже совершить ряд незначительных ошибок – они оберегут от более крупных потом, когда их не нужно будет совершать, смело отдать фортуне причитающиеся ей взятки и брать, когда настанет время, свои, не опасаясь обвинения в жульничестве, удара по руке. А пока послать туда людей. Людей, людей – Юстиниан задумывается и долго повторяет про себя последнее слово: лю-дей. Кто сможет, кому доверить? Видимо, для миссии подходит человек осведомленный, специалист по римским делам, которому не надо втолковывать азбучных истин о своеобразном положении на Западе вместе с латинскими обиходными словами. Про себя Юстиниан не без удовлетворения отмечает, что о Западе подумал без трепетного уважения, в отличие от целого ряда своих предшественников, не пресмыкаясь втайне, а наоборот – с долей покровительства.