Текст книги "Последний роман"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

63

Дедушка Третий покупает несколько ульев и пару лет даже снимает немножко меда, но потом насекомые гибнут из-за какой-то редкой болезни, так что с живностью покончено. Остается картошка. Семья копает картофель, собирает малину, обрывает усики клубники. Поливает огурцы и помидоры, хрустит укропом, молодым чесноком, зеленым луков. Витамины, отдых, польза. Дедушка Третий выписывает журналы про сад и огород, сын, приезжая не побывку домой, думает, что лучше уж так, чем никакого занятия. Вечерами разговоры. Ну, что, поговорим, посмотрим, довольно говорит Дедушка Третий, усаживаясь вечером в кресло возле автофургончика, привезенного на огород, чтобы ночевать летом. Остро Подискутируем. Папа Второй смотрит на отца, чуть округлив глаза, пытается понять, как всемогущее божество, подтянутое, стройное, молодцеватое, превратилось за пару лет в маразматика, который несет ахинею языком газеты «Правда». Никогда не уйду на пенсию. Молодой офицер, лейтенант, он не желает судьбы отца, и дает себе слово работать до самого конца жизни. Бездействие разрушает. Он почесывает бок, и глядит в небо. Уже Луна, но пока светло. Дедушка Третий жаждет острого разговора. Желательно на международную политическую тему. Папа Второй говорит, что у него есть новость насчет личной жизни. Дедушка Третий морщится, потому что любые разговоры – нормальные, – на темы, не связанные с американской агрессией в Никарагуа, приводят его в смущение. Это все в ведении Бабушки Третьей. Та подсаживается поближе, ласково улыбаясь, но сына это не обманывает. Он знает, кто будет главным противником. Так что ты хочешь рассказать нам, сынок, спрашивает Бабушка Третья ласково, пока Дедушка Третий, погмыкивая, с нетерпением ждет, когда можно будет разразиться двухчасовым монологом про сравнительные характеристики капитализма и социализма. Кот Черныш играет. Я женюсь, говорит Папа Второй, и видит, что уже стемнело. Ночь уже, говорит Дедушка Третий, пора спать. И семья вползает в фургончик, где уже посапывает Ольга. Завтра, значит, по картошку, товарищ лейтенант, говорит Дедушка Третий бодрым тоном, который сын ненавидит.

С Бабушкой Третьей происходит настоящая истерика. Ее дети это ее собственность, кто смеет похитить ее имущество, кто эта сука, эта курва? Выглядит это настолько неприлично, что не выдерживает даже Дедушка Третий, и требует прекратить. Взрослый, разберется. Папа Второй работает на огороде еще пару дней перед тем, как вернуться в часть, и ловит на себе восхищенный взгляд сестры – первая реакция это восхищение смелостью, – но с отцом так и не говорит. О чем говорить? Это все ерунда, мелочи, смущается Дедушка Третий, и спрашивает всего разок душевно, как ему кажется, а на самом деле выспренне и натужно – готов ли ты содержать семью, сын? Ну вроде как, говорит Папа Второй. Конечно, не готов. Но он не знает. Он вообще многого не знает, просто потому, что его не научили. Не знает, например, что деньги нужно оставлять семье, а не слать маме, и несколько лет пройдут, прежде чем он это поймет. Да, конечно, Папа, я готов содержать семью. Это большая ответственность, сын, говорит торжественно Дедушка Третий, и начинает своими словами – а скорее всего и не своими, а наизусть – пересказывать статью «Брак в социалистическом обществе» из энциклопедии «Домашнее хозяйство: все от рецептов до советов психологов», издательства «Кишиневполиграф, 1976 год». Ага, папа. Да, конечно. Ну что ты. Само собой. После выходных семья возвращается домой с огорода. Двадцать лет спустя Бабушка Третья станет называть ее «моя фазенда», и смотреть мексиканские сериалы, а пока развлечений у нее раз и обчелся. Ненавидеть невестку. Они еще не виделись, но с этим все понятно. Тварь должна быть уничтожена, думает Бабушка Третья, ласково улыбаясь, и расставив ноги по обеим сторонам своего живота. На столе банки. Это закрутки, которые семья начинает делать, и это их маленькая гонка вооружений – за пару лет двухэтажный гараж заполняется банками, бутылями, бочками. Квашеное, соленое, маринованное, в сахаре, в спирту, фрукты, плоды, корнеплоды, овощи. Жратва, еда, запасы. Вина, наливки, водки. Бабушка Третья варит, парит, гонит, крутит. Дедушка Третий окучивает, собирает, срывает, хранит, отвозит, загружает. Ольга отвоевывает право посещать огород лишь по выходным дням. Бабушка Третья нервничает. Она не любит, когда дома кто-то остается, а у нее нет возможности все контролировать. Приклеивает волоски к дверцам. Если их откроют, волосок будет порван, это незаметный способ контроля. Как-то видит, что все волоски порваны. Устраивает истерику. Завязывает ручки шкафов. Грандиозный скандал. И без того белокожая дочь, побледнев, орет ей в лицо, что она ее ненавидит, и что Бабушка Третья испортила жизнь ей и хочет – сыну. Та рыдает взахлеб, оно обожает рыдать, умеет изображать сердечный приступ, симулировать повышенное давление, ложные обмороки. Война в разгаре, и по привычке они продолжают еще пару минут, хотя в комнату заходит удивленный Дедушка Третий. Заткнитесь, кричит он, но они не могут остановиться. Дедушка Третий начинает трястись, сначала слабо, а потом буквально ходуном ходит, и падает, угодив головой в проигрыватель, отчего пластинки сверху слетают. Модный мюзикл «Три мушкетера» с душкой Боярским. Пластинка с «Девушкой» группы «Битлз». Еще что-то. Дедушка Третий судорожно дергается, лежа лицом в пластинках, Бабушка Третья смотрит ошарашенно, ей, вечному симулянту, невдомек, как оно бывает на самом деле – приступ. Дочь не сплоховала. Резко садится на корточки, поднимает голову, не дает запасть языку, срочно вызывает «Скорую». Дедушку Третьего увозят, и несколько дней его жизнь под вопросом, приходится дать телеграмму сыну, который сейчас в Монголии, и тот звонит, сообщает – еду. Женщины, молчаливые, опухшие от слезы, опустошенные, ходят по дому, словно тени. На кухне подсолнухи. Прости меня, мама, дрожащим голосом говорит дочь, которая пока еще не научилась выдерживать паузы в боях, и мать небрежно кивает. Дедушка Третий выдерживает. Семья, собравшаяся у постели, узнает, что ему не стоит волноваться и вообще у него болезнь, что-то из нового – что-то из этих болезней, которые называют именами открывателей или заболевших. Паркинсон, что ли.

Писатель Лоринков стоит под каштаном, и в его глазах отражается центральная улица Кишинева, которая, в отличие от города, была всегда. Как направление. Вечный путь. Начинается легкий дождь. Лоринков нехотя возвращается в Молдавию 2008 года, чуть удивленно моргает, проводит рукой по лицу. Идет к арке Победы, – победы меняются, арка все та же, – чтобы задрав голову, посмотреть на часы и узнать, сильно ли он опоздает на работу. Всего-то пару часов, думает он и идет, почему-то, обратно к дереву. Поворачивается лицом к проспекту. Глядит в небо. Меня нет, думает он, нет меня. Я никто.

64

Писатель Лоринков приезжает в Москву и несколько минут стоит, оглушенный, возле станции метро, которая, наверняка, заканчивается на какую-нибудь «-стенку». Чертовы названия. Лоринков думает, что непременно напишет рассказ восстании гастарбайтеров в Москве, и как те, раздраженные московскими «-истенками», переименуют все станции метро. Да что там. Мне и самому доводилось на стройке работать, кокетничает он перед какой-то московской журналисткой и притворно негодует, хотя это предвидел, прочитав заголовок: «Молдавский писатель – я был гастарбайтером в Москве». Лоринков вздыхает. Он ждет машину и думает о паблисити больше, чем следовало бы: впрочем, никакого другого занятия у него сейчас, 7 сентября 2008 года, нет. А, рассказ. Непременно назначу себя там маршалом повстанцев, не без юмора думает склонный к лести Лоринков и, – глядя на подъезжающую иномарку, – забывает об идее, чтобы вспомнить через год. «Последний день войны». Так он будет называться и у Лоринкова нет особой уверенности, что это название до него никто не использовал, но что поделать, заголовки это его беда. «Я пришел плюнуть на ваши могилы». «Кровавый спорт». «Семь мертвых гомосеков». Целый сборник рассказов с названиями, которые уже были, а повесть «Война начнется вчера» звучит совсем как советское кино. Лоринков пожимает плечами. Здравствуйте, говорит он, усаживаясь в машину, присланную устроителями Московской Международной Ярмарки выставки 2008 года под Патронажем Правительства Российской Федерации и Мэрии Москвы, и всю дорогу треплется с водителем о родине. Я ведь из Кишинева. Да ну, говорит Лоринков, и они с водителем разговаривают – Москва большая, и Лоринкова поражает то, что они едут два часа, этого времени ему было бы достаточно для того, чтобы покинуть Молдавию и попасть в Румынию, например, – о Долине Роз, и проспекте Штефана, об озерах, о зелени и вине. Стандартный набор. Как и все эмигранты, водитель ностальгирует и Лоринков не без язвительности предлагает ему поменяться. Только чем? Жизнями, – думает Лоринков, – он бы не хотел, проблема только в месте, в котором он находится, в Кишиневе, который ему, пожалуй, опостылел. А вот, говорит водитель. А как-то. А помню. А еще. Как же. Ну да, кивает Лоринков, и голова его склоняется все ниже. Почти засыпает. Он любит покидать город, ему нравиться попадать в незнакомые места – незнакомое для него то, где он не может с закрытыми глазами найти дорогу, – и чувствовать себя чужим. Император чужаков. Вот он кто я, думает писатель Лоринков, которого привозят, наконец, сквозь все ужасные московские пробки – что вы, это еще ерунда, через пробки мы бы не попали вообще, говорит водитель, – довозят до гостиницы, где он остается, наконец, в любимом своем состоянии. Одиночество. Он облегченно вздыхает и потягивается. Жена писателя Лоринкова синхронно с ним вздыхает, и отправляет с кухни сына, который, после полутора часов ожесточенной возни, справляется с кусочком бифштекса и половинкой яйца. Мальчишка не ест. Будь дома муж… Впрочем, будь дома муж, мальчишка все равно бы не ел, трезво оценивает воспитательные способности писателя Лоринкова жена. В доме тихо, сын возится в детской комнате с игрушками, которые ему надарили на недавний день рождения, и телефон на стойке между кухней и комнатой вибрирует от полученного сообщения. Долетел, значит. Писатель Лоринков раздевается и ходит по номеру: к счастью, здесь есть ванная с горячей водой и штопор, и больше ему ничего не нужно, так что Лоринков с удивлением просматривает листы на столе у окна. Программа ярмарки. Лоринков пожимает плечами, и изучает расписание, хотя понятия не имеет, зачем он здесь, это, должно быть, загадка и для самих устроителей. Позвонили из посольства. Писателю Лоринкову пришлось пойти туда в обеденный перерыв – к красивому большому зданию рядом с медицинским университетом, его первый камень заложил пошатывающийся после Криковских подвалов Ельцин и спаивавший его, как молдаванину и положено, президент Лучинский, – и он получил там папку. С приглашением. Уважаемый Владимир Владимирович, было написано там, а дальше Лоринков не помнил, потому что не взял с собой бумажку, а просто переписал время и название гостиницы, а еще место, где следует получить деньги на билет. Фестиваль начинается завтра. В номере пахнет черникой. Это Лоринков, опытный холостяк, который в незнакомом помещении ищет ванную, туалет, и холодильник, а еще самое удобное место для сна, – и еще он некстати думает, что никогда больше не женится, как бы дальше не сложился его брак, – находит поблизости супермаркет с названием, сразу вылетевшим у него из головы. Долго ходит между полками, наслаждаясь. Дитя перестройки, Лоринков не застал советского изобилия семидесятых годов, он любит, когда еды вдоволь. Здесь – много. Лоринков набирает полную корзину, и успокаивается, благоразумно решив не рассказывать об этом жене, которая и так негодует из-за пятидесяти килограммов макарон в чулане, но ведь это запас, что она понимает. Карман не тянет. По магазину прогуливаются вялые женщины с «акающим» акцентом, который, впрочем, Лоринкова лишь умиляет. Не позвонить ли тете-москвичке? Но эту мысль он гонит – сразу же за мыслью прикупить пакет дорогущей свеклы в вакууме, – потому что оживлять мертвецов следует лишь пророкам. А он всего лишь писатель. А тетка для него метафизический мертвец, они не разговаривали почти двадцать лет. Ко всему еще он и бывший писатель, о чем, впрочем, не догадывается Федеральное агентство по делам печати и книгоиздания при Правительстве Российской Федерации. Кто у них там главный. Спустя год главным у них становится уважаемый Владимир Владимирович – не Лоринков – и уже он заходит в тот самый магазин, по соседству с которым жил он, Лоринков. Писатель радуется. Ира, Ира, кричит он жене, которая в ванной сушит волосы феном, ты посмотри только, Путин зашел в тот самый магазин, где я жил. Фен шумит. Лоринков говорит все это раз пять, прежде чем жена услышит, а когда она услышит и выйдет, показывать уже станут сюжет о литовце, сделавшем у себя на хуторе самодельную подводную лодку. Лоринков пересказывает. Открыть шампанское? Чего ты злишься, злится Лоринков, хотя жена злится потому, что он помешал ей сушить волосы. Ты все время не в настроении, говорит он ей. Ты все время не в настроении, говорит она ему. Они оба все время не в настроении. Любое слово оборачивается ссорой. Вспышки справа и слева, Лоринков чувствует себя пленным, которого пустили по минному полю, и боится шага сделать, и это его так утомляет, что он, – словно решившийся умереть обреченный, – иногда припускает бегом. Жена негодует. Тебе следовало бы бережнее относиться ко мне, говорит Лоринков, потому что мое занятие связано с высочайшей деятельностью нервной системы. Удивленный взгляд. Ну, я книги пишу, в конце концов, говорит он. Похоже, это становится уже легендой прикрытия, думает он позже, пытаясь припомнить, когда и что написал в последний раз. Лоринков погружается в вакуум. Почтовый ящик пуст, издатели не пишут, литературные агенты молчат, в папке «Новые книги» не появляется ни одной строки, он молчит целыми днями, развязывая язык лишь для препирательств с женой. Любой невинный разговор оканчивается разбирательствами, они могут начать со способа заварки чая и закончить позапрошлогодним проступком. Как правило, Лоринкова. Вынужденный защищаться, на замечание о пролитой воде – а так ли это важно, чтобы его делать, думает позже, – сразу же отвечает упреком в опоздании на ту вечеринку, ну, когда мы еще не были женаты, помнишь?! Достигают вершин. Постепенно доходят до трех ходов. Дорогой, не мог бы ты… С удовольствием, дорогая… Что за тон?! Но это еще не предел. Два хода. Дорогая, нельзя ли… К чему такая язвительность?! В доме наступает молчание, шумят лишь дети. У них получается. К счастью для обоих, приходит письмо от федерального агентства по книгопечатанию и чему-то там еще. Это спасение. Наконец-то они могут оставить друг друга в покое, и Лоринков летит в Москву, ежась в прохладном воздухе аэросудна, и поглядывая на облака под ногами с легким испугом. Боится высоты. В гостинице, удивляя себя самого, раскладывает все вещи в шкафу – аккуратно, по полкам и вешалкам, – и спускается вниз, ищет магазин, находит. Ира, Ира, черт побери, посмотри, сам Путин зашел в тот самый магазин, где я когда-то… Тот самый стенд с сырами. Ну и ну! Премьер-министр Владимир Владимирович Путин говорит что-то строго в экран телевизора, а писатель Владимир Владимирович Лоринков качает головой. И ведь у них дешевле. Среди покупок Лоринкова в тот вечер ни одной бутылки спиртного, чем он удивляет себя за этот вечер уже второй раз. Возвращается в номер, ест, и чувствует благоухание черники, – это джем, – даже когда выбрасывает банку, и, распахнув окно, глядит на невероятно широкую, в пять проспектов Штефана Великого, улицу. Дрожат огни. Уже стемнело, и Лоринкову не остается ничего, кроме как раздеться и пойти в душ, а потом свалиться на кровать, и, лежа на спине, дремать, пока он не слышит какой-то неприятный звук. Это храп. Он значит, что писатель Лоринков наконец-то уснул и, стало быть, ему следует сейчас повернуться набок, чтобы не храпеть всю ночь, мешая жене и детям, так что он послушно поворачивается на бок. Но в номере пусто. Значит, он может лежать, как лежал. Невероятное чувство свободы постигает писателя Лоринкова во сне. Он уходит на дно сна с достоинством, как корабль, ведший сражение до конца, чей экипаж принял решение затонуть; судно, открывшее трюмы, а не получившее пробоину, и кувыркающееся, словно паяц. В номере мелькают тени и свет, это стена напротив окна словно зеркало, ловит ночную Москву, и несколько раз Лоринков, – который просыпается, чтобы выпить воды, – шарахается от словно бы живых сцен. Ночные кошмары. Иногда дома ему снится, что начинается землетрясение, и жена, недоуменно моргая, глядит, как вскочивший во сне Лоринков стоит над ней и детьми, подняв руки кверху, – словно Атлант, совершивший фальстарт. Жена терпеливо вздыхает, и снова ложится. Потолок не удержишь. Это мы еще посмотрим, говорит Лоринков, бинтует локти и навешивает на штангу в спортивном зале все больше и больше дисков. Гриф гнется.

65

Слава строительства, мед зданий, великолепие султанских замыслов, величайший строитель из ходивших когда-либо на Земле, любимый архитектор повелителей Османской империи зодчий Синан прибывает в Бессарабию в 1572 году, и это еще даже не Бессарабия. Край зовется Валахией. Городок Бендеры, укрепленный на берегу Днестра, – говорят, что здесь торговали еще древние греки, во что греку Иосифу, получившему при обращении в ислам имя Синан, верится с трудом, – должно обустроить. Форпост империи. Запомни, Синан, – говорит ему Селим Третий, этот глупый мальчишка, в подметки не годящийся отцу Сулейману, и зодчий почтительно внимает, – тебе следует сделать крепость этого городка неприступной, это будет коготь льва, вонзившийся в землю неверных. Укрепимся и пойдем дальше. Ты все понял, спрашивает султан, хотя мог бы и не спрашивать, я все понял, повелитель, говорит Синан, хотя мог бы и не отвечать. Султана понимают со взгляда. Кто не понимает, тот рвется из мешка, камнем идущего на дно Босфора, ну, или получает шелковый шнурок на блюде, и сколько раз Синан был близок от подобной опасности, он сам уже сбился со счету. Малейший просчет. Не воздвигни он Сулеймание такой, какой ее хотел видеть султан – а он сам не знал, какой хотел ее видеть, так что тут скорее пришлось убеждать султана в том, что такое и хотел, и Синан проявил себя психологом не худшим, чем строителем, – и ему крышка. Не получись баня – крышка. Синан ходит по жизни, словно чистильщики крыш по боковым пристройкам Святой Софии, он в каждую минуту может полететь вниз, но сейчас, к счастью, летит в Бендеры. Плывет, задумавшись. Ссылка это или, напротив, награда? Край дикий, бесполезный, никчемный, это Синан знает. На краю всех земель, туда даже Назона сослали, с поэзией которого Синан – Микельанджело Османской империи, пишет о нем pr-менеджер туристической компании Лоринков в рекламных проспектах – конечно же, знаком. Людей мало. Живут плохо, дико, и Синану довольно странно, что самая могущественная империя мира – Османская, навалившаяся сейчас на Европу – споткнулась именно здесь. Народ дикий. Синану, прибывшему в Бендеры, рассказывают невероятную историю про князя Цепеша, отголоски которой живы в Стамбуле по сей день, и архитектор не знает, верить ли. Вырезал всех. Все поселения Османской империи, основанные для колонизации земель, уничтожены в течение одного месяца, не пожалели ни женщин, ни детей. О, варвары. О том, что сначала турки вырезали поселения самих валахов, чтобы поселить там своих подданных, не говорится. Синан вздыхает. Он давно уже не помнит, каково это – быть не турком, а греком, причем православным, да и не видит никакого смысла в попытках сопротивляться мощи Бога. Империя – лишь оружие Его. Так что Синан охотно идет в янычары, принимает ислам, становится любимым архитектором султанов, охотно строит мечети и бани – язвительный Лоринков, лежа в Сулеймание на лежанке, где парили султана, отметит, что они до ужаса похожи на римские бани, причем и мечети тоже, – и покорно едет в Бендеры. Возводит башню. Местный народ уже приведен к подчинению, это не часть империи, но вассальная земля. Молдаване сражаются за Турцию, громят поляков, поставляют отряды, платят дань, им еще кажется, что это вот-вот кончится, но эпоха трехсотлетнего владычества над ними лишь началась. Синан кивает. Строители, которые глядят на него, как на Бога, машут руками и поднимают камень за камнем наверх. Крепость строится быстро, и получается невероятно красивой и прочной. Синан изменяет себе, и строит не мечеть по образцу римской бани, и не баню по образцу римского храма, – отдает ему должное Лоринков, побывавший в Бендерах, – а сооружение по образцу западноевропейских крепостей бастионного типа. Крепость обносят высоким земляным валом и глубоким рвом, который никогда не заполнялся водой, пишет энциклопедия «Википедия», которая, конечно же, ошибается. В ров запускали карпов. Крепость разделили на верхнюю, нижнюю части и цитадель. Общая площадь строения составила около 20 га. С юго-западной стороны крепости располагается селение. Выгодное стратегическое положение на возвышенном берегу Днестра недалеко от его впадения в Чёрное море сделало город одним из опорных пунктов борьбы турок против России, добавляет «Википедия» и Лоринков озорства ради приписывает ей 20 лишних лет на странице «Изменить данные». В следующем году власти города празднуют не 470, а 490 лет со времени ее основания. Лоринков улыбается. Синану все равно.

Со времен Синана Бендерскую крепость называют «крепким замкОм на османских землях». И это правда, крепость послужит до начала 21 века. Будет в деле. В 1992 году мимо нее пойдет колонна молдавских войск, посланных усмирять Бендеры, и в кромешной темноте защитники крепости – тоже молдавские войска – не узнают своих. Пароль. Его, конечно, никто не будет знать, потому что бардак, нет карт и единого командования. Бросьте, мы свои. Свои-то свои, да только чьи. Начнется стрельба. Девяносто человек сгорят в этом в дружественном огне, а у тех, кто будет стрелять из-за стен крепости, уверенными, что они громят колонну приднестровцев, не будет ни одного раненого. Такая хорошая крепость. Стены широкие, крепкие, бойницы проложены правильно, отверстия под скосом, так что в тебя попасть трудно, а тебе – нет. В стенах ядра. Но они появились уже после Синана, во время русско-турецких-войн, когда Бендеры будут штурмовать десять-пятнадцать раз подряд. При Синане башенки ровные, стены чистенькие. Ночами архитектор глядит на Днестр, слышит, как зовут правоверных на молитву, сам собирается. Спит мало. Здешняя земля завораживает его, – несмотря на обилие пыли на дорогах, – Синан любит любоваться ей, слушая звон колокольчиков на холмах. Крестьянам все равно. Те пасут свой скот, кто бы не был наверху в крепости – турки, валахи, господари, турецкие наместники ли, а даже и сам Синан, – и так же, как и их скот, медлительны и задумчивы. В гармонии с миром. Архитектор Синан тоже в гармонии с миром, и достигает этого тем, что строит самые красивые и великолепные здания Османской империи. Калька с византийских. Греки копируют арабов, арабы – китайцев, те – римлян, и так всегда, ничего нового нет. Писатель Лоринков часто пытается понять, в гармонии ли он с миром и предполагает, что, раз такие мысли у него вообще возникают, ни о какой гармонии речи и быть не может. Гармония же естественна, и потому незаметна. Но он не уверен. Архитектор Синан возводит не только крепость, но и мечеть во внутреннем дворике, потому что времени в избытке, султан отменил поход в Венгрию, и необходимости в присутствии главного инженера Синана в войсках нет. Дикари бунтуют. В очередной раз вышедшие из подчинения валахи налетают на турецкие гарнизоны, убивают всех без разбору – иго только началось и народ еще бродит, – и Синан глядит со стены крепости, которую успел построить, на ряды противника. Красные флаги. Полумесяц и звезды, бычьи морды, о, варварский народ, разве можно рисовать на знаменах морды животных, поражается Синан, и поворачивается, чтобы уйти к себе. Вычисления ждут. Он не обеспокоен исходом осады Бендер, и совершенно правильно – она длится всего несколько дней, пока в тыл восставшим не бьют войска валахов же, руководимых претендентом на престол. Мятеж подавлен. Господарь казнен, причем своими же боярами, и его голова, перекатываясь в ящике, плывет в Стамбул. Стучит голова. Шлепают паруса. Стук-стук. Шлеп-шлеп. Что за чудесная страна, пишет султан Синану, я могу за деньги купить здесь вражду братьев или отца и сына, и я их, собственно, покупаю. Синан улыбается. Чтобы архитектор не скучал, ему приводят наложницу, которую купили на рынке, хорошенькая валашка, из села неподалеку, – муж ушел с восставшими и погиб, детей родить не успели, значит женаты меньше полугода, – значит, практически еще девственница. Синан справедлив. Девчонку он не обижает, несмотря на возраст, – ему уже шестьдесят два, – спит с ней часто и за несколько месяцев помогает ей стать, наконец, настоящей женщиной. Дрожит от прикосновения. Ноги у них, пишет Синан своему повелителю, – развлекает новостями из покоренного края, – черные от природы, а не от грязи, как мы предполагали. Мыли семь раз. Но даже и после этого на теле моей наложницы остался легкий налет темноты, хотя смуглостью они, конечно, не превосходят наших невольников из Африки. Подари ей белила. Синан смеется шутке султана и благодарит того за совет, без страха ожидая, что тот запросит девушку к себе, но этого, конечно, не происходит. Четыреста лет спустя член союза писателей МССР Никита Лупан пишет исторический роман, в котором допускает фантастическое предположение, будто бы Петр Первый, – когда был в Молдавии, – спал с местной женщиной и та понесла от него. Мальчишка и стал следующим императором России. Такая вот антинаучная фантастика, которая вызвала негодование членов-корреспондентов АН МССР, и местной националистической элиты, уже поднявшей голову, потому что 1989 год. К черту русских, к черту турок, пора нам жить своим умом. Даром, что ли, с турками бились?! Книга про Петра Первого получилась, конечно же, плохая, что неудивительно – первый писатель появится в Молдавии лишь десять лет спустя, – и плохая она, просто потому, что плохо написана, а не из-за сюжета, хотя и сюжет глупый. Альтернативной истории еще нет, как жанра. Молдаванам вечно хочется попасть на ту гору, где вершатся судьбы мира, но их там никогда не было, как бы им не хотелось обратного. Мы всегда были внизу, на окраине, на отшибе, пишет на отшибе Лоринков. Он уже появился, это 1999 год. Архитектор Синан милостиво машет рукой из 16 века и исчезает за поворотом Днестра, хотя еще некоторое время за движением роскошной лодки, – присланной в знак милости самим султаном – можно следить по солнечным зайчикам, которые пускают обшитые золотой парчой борта. Наложница глядит. Она немного напряжена, потому что боится возвращения в деревню, турецкой шлюхе лучше сразу утопиться, и женщина ищет взглядом самое лучшее место на стене для прыжкf. В гарнизоне тоже опасно, можно и вправду стать турецкой шлюхой. Спасает мурза. Начальник гарнизона, крымский татарин Колча, молчаливый и исполнительный, берет женщину Синана к себе в дом, потому что об этом попросил его архитектор. Пожалел бабу. Колче валашка нравилась, особенно он любил ее затейливые упражнения в покоях, – Синан хорошо знал технику соития, – так что она жила при нем до самой смерти. Родила четверых детей, постепенно привыкла к крепости – из которой гарнизон выходил редко, и не потому что опасно, а просто нечего делать в этом пыльном пустынном краю, – пережила несколько осад. Отуречилась. Из всех детей выжил всего один мальчик, а когда из-за чумы, поразившей края, умерли и две старшие жены Колчи, и все их дети, мальчонке сам Аллах велел быть наследником мурзы. Стал военным. Служил хорошо, местных держал в кулаке, мать и отца похоронил под стеной крепости, во дворе, во время похода Османа Второго на казаков владыку своего не предал, за что получил крепость и земли вокруг нее в имущественное владение, и потомки мурзы наследовали Бендеры до самого прихода русских. Назывались Колчаки.

66

Бендерская крепость считается воротами Черного моря, и молдаване много лет еще будет жить в стране, юг которой омывает соленая вода, пока карту не перекроит Хрущев. Отдадут украинцам. Молдавия замкнется в пределах внутреннего кольца Бессарабии, и единственным водным курортом края станет городок Вадул-луй-Воды, который будет работать даже в 1992 году, во время гражданской войны. Штурм Бендер. До начала восемнадцатого века крепость стоит высоко, глядит далеко и считается вполне себе – по местным меркам, – неприступной, пока сюда не приходят русские. Те шутить не любят. Бендерская крепость оказывается вполне себе приступной, что выясняется, когда сюда, в 1709 году, прибывает – еле держась в седле – украинский гетман со странным именем Мазепа. Турки недоумевают. Но раз уж это враг русских, то почему нет, и ворота крепости открываются, и Мазепа въезжает во двор, где его снимают с коня. Очень чешется. Ночами кричит, лекари говорят, что это какой-то жар под кожей, а среди крестьян ползут слухи о том, что гетмана вши заели за измену Белому Царю. Очередной Колчак-паша входит к гостю, справляется, нет ли необходимости тому двигаться дальше, в Стамбул, на что Мазепа отвечает, что как только выздоровеет… Не выздоровеет. Изменник умирает здесь, глядя в небо над Днестром, но не видя реки, огороженной от него толстыми стенами, и когда к крепости прибывают посланцы русского царя и требуют выдать тело Мазепы, турок отказывает. Русские грозятся. А, говорит небрежно Колчак-паша, скорее воды Днестра потекут вспять и небо упадет на Землю, чем вы, неверные, возьмете штурмом эту неприступную крепость. Русские уезжают. Паша скалится. Пишет письмо султану, расписывает все в подробностях, повелитель доволен. Фраза становится крылатой. Восток дело тонкое, говорит красноармеец Сухов своему помощнику, красноармейцу Петрухе, и тот кивает. Скоро коменданты всех крепостей Османской империи по ее периметру начинают отвечать противнику, предлагающему сдачу, этой фразой. Скорее Тигр потечет вспять… Скорее Кура потечет вспять… Скорее небо Египта упадет на его пески… Скорее небо Албании упадет на… Скорее Евфрат потечет… Султан доволен. Делай что хочешь, а говори красиво. Восток, раздраженно пожимает плечами русский офицер Суворов, которому под стенами Измаила доставляют ответ коменданта крепости. Скорее Дунай потечет вспять, и небо упадет на землю, чем стены этой неприступной крепости будут взяты твоими войсками, неверный. Суворов смеется. Примерно то же самое, – велит передать он в ответ, – доводилось мне слышать от коменданта крепости Бендеры, которые были взяты, и, знаешь, комендант, ни Днестр не потек вспять, ни небо не рухнуло на нас в тот день. Командует приступ. Измаил горит, это пылают вязанки хвороста, брошенные под стены, по которым солдаты лезут наверх, и наибольшее восхищение вызывает у всех валах-волонтер, который будто бы в огне не горит, и утверждает, что это у них семейное, будто бы турки во время набега на село пытались сжечь его отца, но тот играл в колыбельке, охваченной пламенем, как ни в чем не бывало. Суворов не верит. Он человек прагматичный, настоящий европеец, поэтому и бьет азиатов так, что пыль за ушами трещит, а уж чего, а пыли в Бессарабии много. Гроза турок. Спустя год после смерти Мазепы стены крепости недоуменно встречают войска короля Карла Двенадцатого, это немногочисленные остатки войска, разгромленного под Полтавой. Мы сами с Полтавщины, – говорит Лоринкову бабушка с ужасным акцентом, и он морщится, – неужели нельзя было за сорок лет жизни не в глухой украинской деревушке научиться разговаривать по-русски правильно. Яблука, черт побери. Карл Двенадцатый хорохорится. Колчак-паша прикрывает веки, и молча кивает, чтобы ворота открыли, это ведь союзник, пусть отъедятся, отоспятся, и снова идут на русских, ему же меньше забот. Шведы буянят. Пьют, задирают гарнизон, но у Колчак-паши инструкции и он им подчиняется, поэтому неизменно любезно улыбается молодому, но седому королю. Приходит письмо. Колчак-паша читает его, и той же ночью, собрав солдат, нападает на шведов, чтобы уничтожить войска, и взять Карла в заложники, ну, мало ли что. Король хорош. Отменно дерется и прекрасно соображает, так что битва за два дня проиграна, и Колчака-пашу спасет лишь то, что прибыло подкрепление, швед понимает, что его немногочисленный корпус раздавят. Заключают перемирие. Карл Двенадцатый лежит в саманном домике у крепости, и отдыхает, а вовсе не буянит, как пытается представить русский автор исторических детективов Валентин Пикуль, который описывает Бендерское сидение в какой-то своей книге. Романисты все выдумщики. Лоринков кивает. Карл отдыхает. Крепость заполняется людьми, но но не в цветастой форме солдат начала восемнадцатого века, это жители Молдавской ССР. 1972 год. Смотри, дорогая, говорит начинающий стареть, но вполне еще благообразный мужчина в брюках модного кроя, и жена в сарафане презрительно морщится, осматривая ядра, застрявшие в стене, которые вызывают у мужа такой восторг. Артиллеристы бывшими не бывают. Неподалеку скучает рослая девушка, блондинка, явно дочь. Дедушка Третий вывез семью на выходные. Со стены смотрят на Днестр Папа Первый и Мама Первая, они уже держатся за руки, потому что познакомились два месяца назад, и приехали сюда, чтобы в тишине побродить по крепости, нацеловаться здесь, а может и еще чего, да только попали на какое-то празднование какой-то годовщины, так что в Бендерах полно народу. Воркуют, голубки. На поле у крепости сходятся шеренги в роскошных мундирах, трещат ружья, дым застилает пейзаж. Это шведы дают бой русскому отряду, спешно прибывшему к Бендерам, чтобы захватить шведского короля Карлуса. Раны страшные. Это еще не милосердное оружие двадцатого века, так что пуля разворотит живот, и пиши пропало, впрочем, во времена архитектора Синана было еще хуже, любое огнестрельное ранение означало смерть. Папа Первый рассказывает. Мама Первая глядит на него с восхищением, такой умный, такой образованный, да еще и журналист, звезда республиканская, как же ей повезло, все общежитие завидует, кто бы мог подумать, что детдомовке так повезет, но вот как раз поэтому-то может, и повезло. Их тайна. Мама Первая знает, что Папа Первый тоже сирота, родителей не помнит, те от него отказались очень давно, но все это не имеет значения, потому что теперь у него есть я. Любовь жжет. Блондинистая крыса, которая приехала с папочкой и мамочкой, глядит на Никиту Бояшова со смесью пренебрежения и интереса – как умеют только представители «золотой молодежи», которой у нас, конечно, нет, наша «золотая молодежь» на БАМе и целине, – и Мама Первая заслоняет его бочком. Она-то простая. Мама Первая просто не в состоянии оценить то, насколько она хороша. Папа Первый видит. Пусть платьице простое, ромбовидное, по моде тех лет, зато фигура такая, что трудно представить себе эту девушку ломким, как спичка, ребенком, умирающим от голода на кишиневской улице. А ведь было. Сейчас Мама Первая не может смотреть в телевизор, когда там показывают эфиопских детей, таких жалких, таких голодных. Блондинистая сучка пялится. Кровь с молоком. Уж этим-то, республиканской элите, не дано знать, что такое мучения простых людей, а что элита, видно по машине. Что такое Сибирь, что такое голод, что такое… сучка отводит взгляд. Берет папашу под руку и, деля его с мамашей, убирается, наконец. Мама Первая переводит дух. Папа Первый глядит на верх крепости. Там появляется парень в старинной русской форме и водружает, под приветственные возгласы толпы, почему-то андреевский флаг. Граф Панин восторженно аплодирует, велит одарить удальца десятком червонцев, и казаки одобрительно лыбятся, значит, и им перепадет. Куш-то сорвал наш. Емелька, из Пугачевых. Статный казак, первым водрузивший знамя на стене Бендерской крепости, он держится около знамени до самого конца штурма, исключительно из корысти – чтобы никто другой не посягнул на награду. Держи, братец. Благодарствуем, кланяется Пугачев, и потрясти Россию как худую яблоньку ему еще и в голову не приходит, зачем. Все складывается так хорошо, и служба идет. Офицеры улыбаются, один даже руку пожал, это капитан Кутузов, который глядит на мир двумя глазами, ведь еще 1772 год, и Измаил не взят, и Кутузов не упадет, вздернув руки, после удара в лицо, думая что все, пропал. Нет, выходят. Кутузов, Пугачев, Панин, Пален, Колчак-Паша. Все они окажутся во дворе бендерской крепости в том сентябре, как причудливо тасуется колода. Это воскликнет писатель Булгаков совсем по-другому поводу, но ведь романисты, думает Лоринков, они ничем не уступают комендантам турецких крепостей, и готовы заимствовать друг у друга лучшие фразы. Взять в эпиграф? Лоринков несколько дней собирается написать исторический роман, и эта идея кажется ему восхитительной, ровно до тех пор, пока он не покупает на книжном развале старого Плутарха, и, как всегда, чтение классиков обесточивает его, обессиливает. Хотя что там хорошего?! Собрание анекдотов про Александра, Цезаря и иже с ними, пересыпанное недостоверными деталями, гнусное описание великих мещанином, с негодованием говорит Лоринков жене, вот что такое этот ваш Плутарх, и та понимающе молчит. Традиция анекдота. «Жизнь двенадцати Цезарей», да и «Опыты» – разве это не то же самое, спрашивает Лоринков, расправляясь с любимыми. Отшвыривает Плутарха. Книгу подбирает Суворов, который уже не безымянный офицер, а звезда русского военного дела. Прямо как Котовский в Бессарабии. Папа, спросит маленький Лоринков, а тебе Суворов нравится очень или очень-очень, на что отец, усмехнувшись, спросит сына, знает ли тот об обычае отдавать солдатам город на три дня на разграбление, и о том, что этому обычаю неукоснительно следовали и такие гении военной мысли, как, например, Суворов. Уж этот папка. Всегда энтузиазм собьет, всегда он и другую сторону видит, и даже над статьей про «краповых беретов» в журнале «Советский воин» посмеялся, мол, что толку новобранцам в этих суровых братствах, если через два года им возвращаться в мир людей. Лоринков видит берет. Это приднестровские военные, из какой-то особенной части, «Белые рыси», «Ягуары» или «Медведи», их всегда в крепости полно, потому что «есть высокая вероятность провокаций со стороны молдавских спецслужб». Годовщина крепости. Лоринков в глубине души гордиться тем, что сделал ее старше на двадцать лет, и иногда подумывает о том, чтобы начать спекулировать на бирже, меняя какое какие данные в «Википедии», которой слепо доверяет весь мир. Показывает сыну. Вот ядра, они застревали в стене крепости, и, чтобы не разрушать кладку, их оттуда не выковыривали. Мальчишка радуется. Лоринков думает об отце, о его удивительно, переходящем все границы – для советского офицера – пренебрежением наградами, и вообще все тем, что называется «офицерской косточкой». Настоящий анархист. Бандеровец, думает Лоринков с невольным восхищением, хотя выступает ярым приверженцем строгой централизации государства, до самоуправления мы еще не доросли. Отец всегда сам по себе. Лоринков поднимает голову. На стену залезает здоровенный мужик в халате, видимо, Пугачев. Держит флаг. Совершить второй раз этот подвиг ему не удалось, потому что во время следующего взятия Бендер Емельян уже уходил с войсками, шедшими в Пруссию, где повесят его брата, и где душа его вознегодует. Не играйте с огнем. Не вешайте братьев. Младший брат Лоринков кивает. По другой версии, Пугачев становится платным агентом то ли австрияков то ли немцев, и его мятеж это не что иное, как попытка иностранного вмешательства в суверенные дела Российской империи. Альтернативная история. Лоринков смеется. Емельян кивает. Пушкин, проезжая мимо Бендерской крепости, останавливается на ночлег в этой бывшей столице турецкой райе, и узнает, что мятежник Емелька был прилежный казак и служил царю не за страх, а за совесть и за награду, и даже был первым, кто… Пугачев сжимает зубы, лежа в струнку, вспоминая, как брата повесили у него на глазах, – он был в строю. Пушкин лежит, ворочаясь, думая обо всех, кто когда либо пересекался в одной точке мира, в одной точке времен, думает том, как причудливо тасует колоду судьба. Пугачев задумывает бунт. Пушкин задумывает «Бунт». Граф Панин задумывает столицу, делится с офицерами, те согласны. Если уж где и обосновывать столицу в этом безрадостном краю, набитом пылью и овцами, так в Бендерах. Крепость, вода. Вот славное место, где стоит быть столице, восклицает Панин. Офицеры кивают. Крепость подбоченится. Кишинев дремлет в пыли. А вот и ансамбль танца и пляски «Жок», прибывший в наш славный город на его очередной юбилей из столицы МССР Кишинева, говорит ведущий праздника. Шарики качаются. Дедушка Третий важно прогуливается. Бабушка Третья садится на какой-то камень, поджав губы, ей уже надоело, и хочется домой, что интересного в каких-то камушках. На стену выползает ящерица. Ярко-зеленая, словно изумруд, правда. Красиво, мама, восклицает дочь. Бабушка Третья думает. От настоящего изумруда куда больше пользы, рассудительно говорит она. Хохляцкая твоя душа, смеется Дедушка Третий. Лоринков поднимается на стену и глядит оттуда в Днестр, вода течет так медленно, река такая узкая, что хочется, не отрывая глаз от стальной ленты, ступить вниз, и, покачиваясь, потечь вниз. К морю. Хорошо, говорит на митинге в 1991 году молдавский националист Никита Бояшов, если русские хотят забрать у нас Приднестровье, пусть подавятся, но тогда возвращайте нам Буковину и Хотин, Измаил и море. Все верно! В 1972 году что кому принадлежит, особого значения не имеет, потому что принадлежит все Москве, как и комнатка дочери Бабушки Третьей принадлежит ей, как часть квартиры. Не дерзи, выпишу! Колчак-паша, утомленный, садится пить чай в прохладном покое башни Синана, думая, когда уже закончатся эти русские нашествия. Снова Кутузов. Громит татарскую конницу, и настроение от этого, конечно же, у гарнизона не улучшается, сколько бы не бодрился очередной Колчак-паша. Ладно, высидим. Скорее небо упадет и река потечет вспять, привычно отвечает комендант крепости назойливым русским… Бендеры взяты. Русскими командует теперь какой-то Потемкин, человек, судя по всему, серьезный, слово держит, отпускает, как обещал, всех мусульман, но те возвращаются, когда русские дипломаты, по обыкновению, проигрывают войну, выигранную русскими военными. Чехарда. Ружья трещат и везде полно дыма, Папа Первый авторитетно объясняет своей девушке, Маме Первой, что в те времена порох был невысокого качества, поэтому и дымил. Дедушка Третий слушает с улыбкой. Бесцеремонно подходит к форсящему молодому человеку с подружкой и читает тем настоящую лекцию об оружии восемнадцатого века, потому что не любит, когда люди зря треплют языком. Сам – настоящий болтун. Говорит часами, и дочь иногда с тревогой ищет это как симптом какого-нибудь заболевания в «Справочнике фельдшера», потому что увлекалась медициной. Кошки и лекарства. Вот что становится излюбленным занятием нашей Оленьки, пока Папа Второй, улизнувший от матери, пашет целину где-то в Казахстане. Лоринков вздыхает. Ему вдруг приходит в голову мысль, что случилось бы, сумей он улизнуть в 1992 году в Бендеры, как собирался, чтобы помогать нашим ребятам воевать против этих сраных приднестровцев. Как тебе не стыдно говорить про них так, – визжит его русская тетка, истеричная особа, так и не вышедшая замуж к своим пятидесяти годам, – как не стыдно?! Мальчики защищают дом! Да прямо, мальчики, язвительно отвечает юный Лоринков, это все совки, которые никак не смирятся с демократией, а та победила. Приднестровские сепаратисты. Днестр течет. Лоринков кусает губы. Герой войны 1992 года, молдавский ветеран и обладатель ордена Штефана Великого, полковник Карасев оглядывается и видит, что из ста восемнадцати его подчиненных убежали сто шестнадцать, а когда он перестает оглядываться, на него, со стороны бендерской крепости, несутся три русских танка. Прицеливается. Лоринков, сжав руку сына, спускается по лестнице во двор крепости, чтобы купить мальчику пирожок, пусть хотя бы так ест. Потом в автобус. Лоринков боится покупать машину, боится садиться за руль, ему все кажется, что, выверни он неудачно руль, дорогу снова перейдет отара молчащих овец, и на обочине засверкают на оторванных пальцах кольца. Просто мнительность. В ноябре 1806 года к Бендерам вновь подходят русские войска, и следующий Колчак-паша смеется, потому что не плакать же ему: вы становитесь, – пишет он русскому командиру Мейендорфу, – таким же постоянным явлением, как осень или смена дня и ночи. Сдаетесь, спрашивает Мейендорф? Ох, говорит Колчак-паша, а то ты, русский, не знаешь, что я должен ответить – скорее Днестр потечет вспять и небо упадет на землю… Смеются оба. Зачем тебе Порта, спрашивает Мейендорф, ведь твоя семья владеет райей уже почти двести лет, ведь ты в Стамбуле даже ни разу не был. Переходи к нам. Колчак-паша кивает, потому что сдачу крепости покупают за приличную сумму, и снова пьет чай, пока русские мундиры мельтешат во дворе крепости. Султан негодует. Объявляет войну России – это из-за Бендер-то, думает с невольной важностью Колчак-паша – и тогда Мейнедорфу приходится взять турок в плен. Отбывая в Россию, паша оборачивается взглянуть на крепость всего один раз, но плохая декабрьская погода и туман, прибившийся к Днестру, мешает бывшему турку. Ничего не видит.