Текст книги "Последний роман"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

В Германии семья становится на ноги, и тут приходит известие о том, что приезжает мать Дедушки Третьего, и тот очень рад. Отец в Туркменистане. Сколачивает крепкий и дружный коллектив учителей, которые будут учить дехкан, ошалевших от двадцатилетней войны – революция, Гражданская, раскулачивание, забор призыва на немца, снова гражданская, – всяким премудростям. Писать свое имя. Читать книжки. Повесть о семье Рубанюк, например. Так что мама приедет сама, говорит Дедушка Третий, и Бабушка Третья замирает. Это сильный враг. Если есть кто, перед кем фурия Бабушка Третья склоняет голову, так это мать мужа. Своенравная полячка. Сухонькая, из породы старых большевиков, порывистая. Бросает окурки и слово «товарищ». Сражалась с басмачами. Верит в победу коммунизма, но то разве достижение. Кто в нее не верит… Приезжает поздно вечером, заходит в квартиру, и кивком приветствует внуков. Строит невестку. Та, почуявшая власть, и вкус власти – пусть и такой извращенной, как негласная власть среди офицерских жен, – замыкается. Сноха свирепствует. Она прекрасно видит, что ее сын, блестящий офицер, намного превосходит уровнем эту глупую украинскую клушу, все достоинство которой – большая жопа и необъятные сиськи. Глупая, необразованная. Твой отец – директор школы, твоя мать – учитель и большевик, говорит она присмиревшему Дедушке Третьему, ты сам ленинградский курсант, советский офицер, а эта идиотка не в состоянии имя написать без ошибки. Что же, разводиться? Конечно, нет! Это немыслимо ни для кого, об этом даже речь не идет. Просто мама остается с сыном, чтобы руководить семьей. Раз уж этой клуше повезло захомутать мальчика, пока тот был без присмотра в гарнизоне, то клуше придется жить по принятым в нашей семьей законам. А мы интеллигенция. Бабушка Третья чувствует справедливость некоторых обвинений – она в самом деле не умна, – и трубит отбой. Отступает при оружии. Молча слушает разглагольствования матери Дедушки Третьего, опускает голову, когда сноха швыряет в нее чашки – а сноха швыряет в нее чашки, – терпит презрительное отношение. Плачет ночами. Ей очень жалко себя. Сыну тоже ее жалко, и он – единственное звено, которое как-то мирит двух женщин. Славный мальчишка. Так проходят два года, и подполковник Дедушка Третий получает назначение в Кишинев, где, судя по всему, и закончится его военная карьера. А что же. Спокойное место, и многие офицеры мечтают под конец службы попасть в Молдавскую ССР, чтобы есть дешевые фрукты, растить на участках яблони и пить душистое вино. Лучше, конечно, Тирасполь. Там место еще тише и спокойнее, как раз для пенсионера, и ничто не помешает Дедушке Третьему там глядеть в небо и искать на нем силуэты цапель, а вместо фруктовых садов представлять заболоченные поля Кореи. Не повезло. Распределение происходит в Кишинев, а приказы не обсуждаются, так что семья собирается. Бабушка Третья пакуется. Трясется над каждой чашкой, бережно укутывает все безделушки, фарфоровых телят, слоников, фрау с оголенными коленками, пересчитывает мелочь в копилках. Свекровь брезгливо смотрит. Глупая толстая мещанка, бросает она на польском. Ты толстая воровка, тащишь колбасу из столовой, с неприязнью говорит глазами свекровь, завтракая бутербродом с толстым ломтем колбасы. Чай без сахара. Бабушка Третья глядит в ответ с ненавистью. В опустевшей квартире никого нет, так что можно не притворяться. Толстая курва, говорит глазами пожилая полячка. Ужо я тебе отомщу, говорит глазами Бабушка Третья. Дверь открывается, это Пашка и Оля вернулись. Взгляды потуплены. Свекровь закуривает папиросу – все провоняла своим табачищем – и обнимает детей за плечи. Но родила-то их я, они мои, это моя собственность, говорит согнутая спина Бабушки Третьей, ползающей по полу в поисках какой-то грошовой безделушки. Это собственность моего сына, презрительно отвечает ей скрюченные руки на плечах детей. Ты ничего не понимаешь в воспитании детей, говорит она, облачаясь в плащ, который так похож на платья-туники 20-хх годов. Добавляет – милочка. Много вы понимаете в этом, говорит Бабушка Третья, отправили сына в тринадцать лет в какое-то училище, а сами по Азиям на лошадках скакали. Сын, говорит вопросительно свекровь, подняв брови, и руки ее дрожат. Папироса дымится. Дедушка Третий дает жене по уху. Бабушка Третья плачет. Сын спрашивает: папа, почему мама плачет. Вагон качается, и несется в Союз. Германия остается. Красивая, ухоженная, степенная Германия. Каких-то десять лет и раны зажили. Ну, еще бы. Мы их жалели, они-то нас нет, думала Бабушка Третья, глядя на Дрезден во время экскурсии. Город-то как новенький! И это после такой-то войны.

К счастью, в Кишинев, где семья селится снова в бараке, приезжает муж свекрови, усатый благодушный белорус. Посмеивается. К снохе особой жалости не испытывает, – видит, какова та, – но жену забирает, и они селятся в районе Баюканы, где еще сто лет назад было поле с вишневым садом посреди. Говорят, Пушкин вишни ел, на дуэли. Это, конечно, глупости и бабьи сказки, смеется суровые реалист Дедушка Третий. Родители селятся неподалеку. Сразу за барком начинается большое кукурузное поле. Бабушка Третья переводит дух и оглядывается. Поле шелестит. Сады пестрые. Иногда поднимается жаркий ветер и все будто с ума сходят, а в целом терпимо. Много зелени. Молдавия, шестидесятые.

55

В солнечном и сытом городе Кишиневе, куда съезжаются все евреи и отставники Советского Союза – и это буквально спустя десятилетие после страшного голода, кто бы мог подумать, – распускаются цветы на клумбах, и на месте бывших оврагов и пыльных свалок появляются зеленые парки. Город цветет. Два предприимчивых одесситов, Моня Кацкий и Сёма Шницкий, приезжают в Кишинев, чтобы немножко попить вина и поговорить с толковыми людьми за банки. Двое налетчиков. 1962 год, и налетчики в Советском Союзе уже редкость, но все-таки случаются, хотя о них не пишет пресса. Сема и Моня. Приятели пьют чудесное вино, по пять копеек за стакан, такого в Одессе, конечно, нет, и закусывают пирожками по три копейки за штуки, пирожки огромные просто. Большие, желтые. Лежат на столах продавщицы от ресторана «Дойна», возведенного буквально за пару месяцев, греют на солнышке масляные бочка. Ай да объедение. Ну, что, поели, попили, Сема? Пора за дело, Моня. Ночью приятели взламывают отделение Сбербанка на Ботанике – это новый и невероятно зеленый район, – и похищают все наличные средства. Есть проблемы. Им пытается помешать сторож, и его приходится стукнуть по голове отмычкой, получатся не очень ровно, и сторож погибает. Убийство это ЧП. В республике, всего несколько лет назад не считавшей умерших на дорогах от голода кулаков, особо тяжким преступлением считается грабеж или изнасилование, а чтобы убийство… Милиция рыщет. Само собой, Моню и Сему, которые решили переждать облаву у одного знакомого в частном доме у железнодорожного вокзала, находят. Отстреливаются. Уходят на несколько кварталов наверх, в новострои, возведенные улице Минской, и забегают в подъезд. Врываются в дом. Ключи тогда в Кишиневе оставляли под мокрыми тряпками, лежавшими у каждой двери, эта штука называлась дверным ковриком. Под ним ключи. Саша, Маша, Сема, деточки, я ухожу на работу во вторую смену, ключи под дверными ковриком, смотрите, никому не открывайте, ужин на столе. Двери не закрывают. Если хозяин в квартире, то зачем закрывать дверь, и кишиневские многоэтажные – в пять, а то и в девять, но то будет позже, – дома приветливо покачивают открытыми дверьми. Сема и Моня. Туда и бегут. Запирают двери и берут в заложников всех, кто находится в квартире, – случай невероятный для тех лет, – захвачена целая семья, отец, мать, и двое маленьких детей. Ну, жиды. Подполковник милиции Иван Сергеев зло сплевывает, но спохватывается – рядом чуть напряженно глядит в сторону старшина милиции Ефраим Копецкий. Тоже еврей. Прошел всю войну как и он, подполковник, тоже с наградами, семью потерял где-то под Оргеевым, поговаривали про не гашенную известь и вагоны и другую чушь. Сергеев извиняется. Громко и твердо. Старшина машет рукой и они, посовещавшись, решают, как освободить семью. Дом эвакуируют. Спецназа нет. Группы «Альфа» нет. Антитеррористических операций нет. Террора нет. Дом номер один по улице Минской – первый многоэтажный дом Ботаники, – стоит пустой, и только в одной квартире звуки. Дети плачут. Старшина, потерявший семью, снимает с пояса пистолет и идет в квартиру, за ним, немного подумав, идет подполковник, тоже без оружия. Два героя. Много лет спустя участники интернет-дискуссии, посвященной переименованию кишиневских улиц, зададутся вопросом, есть ли сейчас в МВД республики подполковники, готовые пойти на освобождение заложников. Чтобы лично? Подполковник Сергеев кивает. Старшина Ефраим улыбается. Мужчины подходят к дверям, и выбивают их, переполох и суматоха. Заложники спасены. Моня и Сема, пытавшиеся скрыться через окно, задержаны и доставлены в кишиневскую тюрьму, ту самую, из которой еще этот фраер Котовский сбежал. Гордиться нечем. Дело рассматривают в самых высших инстанциях, налетчиков и террористов приговаривают к высшей мере наказания. Расстреливают. Что же мы такое натворили, Моня, а, кричит перед смертью Сема, пытаясь разорвать на себе рубашку, но, конечно, у него ничего не получается, потому что руки сзади. Кричит. Я бы рубашку на груди порвал, если бы мог, что же мы такое натворили с тобой, а. Стреляют вместе. Убивали вместе, грабили вместе, значит, в расход пойдут вместе. Казнь происходит ночью, во дворе кишиневской тюрьмы, и перед тем, как погибнуть, блатарь Сема разыгрывает целую комедию. Или трагедию. Это как посмотреть, думает исполняющий обязанности палача, имя которого нам, конечно же, неизвестно. Стреляет в затылок. Сема, качнувшись, чуть взад, плавно уходит носом в землю. Моня икает. Это нервное, говорит кто-то из сопровождающих, и велит налетчику, – отворачивайся, Котовский гребанный. Не может. Приходится его держать двоим, а палачу заходить сзади, но и тут возникает проблема, потому что налетчик Моня отчаянно вертит головой. Это непорядок. Наконец, все это надоедает расстрельной команде, и Моня, – если уж не может отвернуться, – получает пулю в глаз, и еще несколько раз моргает уцелевшим. Тьфу, напасть. Тюрьма напряженно молчит, и хотя казненных осуждают все, в этот момент в камерах крестятся даже те, кто не верят. Собачья смерть. Погибших при освобождении заложников подполковника Сергеева и старшину Ефраима Копецкого хоронят рядышком на Армянском кладбище. Кого хоронят? Дедушка Третий спрашивает это, стоя у оградки могилы матери, которая ушла всего год назад, и вот, настала пора ставить памятник. Ему объясняют. Дедушка Третий, – он в форме, – отдает честь процессии. Бабушка Третья охает и причитает. Папа Второй с сестренкой играют, ловят ящериц в высокой траве Армянского кладбища. Старшину и подполковника хоронят у высокого забора со стороны кинотеатра, на могиле ставят камень с фотографиями мужчин в форме, над камнем две руки, рукопожатие. Красивая могила. Писатель Лоринков любит сидеть рядом с ней, пить белое вино летом, ну, а зимой, конечно, «Кагор» и думать, будто сейчас 1970 год, и за оградой кладбища он увидит старые троллейбусы, увидит трамвай, который не спеша тащится по центру Кишинева, увидит холодильники с пломбиром за пятнадцать копеек, увидит женщин в коротеньких платьицах, которые вошли в Кишиневе в моду после какого-то фильма с Бриджит Бардо, увидит мужчин в широких штанах, шляпах, сдвинутых набок… Много чего представляет. Допивает вино, и всегда оставляет на донышке, и оставшимся плещет на могилу. Промочите горло. Могилу давно уже никто не посещает, и, если бы не Лоринков, она бы уже заросла. Подполковник и старшина. Именами погибших героев называют улицу в Кишиневе. Улица Сергеева-Копецкого. Ничего улица, только стоки часто забиваются. А так – чистенькая.

56

Полицейский Яблочкин осторожно выглядывает из-за угла дома, он видит, что улица, вроде бы, чистая, но кто их, мятежников, знает. Яблочкин медлит. Русский, он поступает на службу в милицию МССР в 1985 году, он отслужил в армии, у него положительные характеристики, он спортсмен и умница. В 1989 году участвует в охране здания МВД, которое хотят разгромить толпы националистов, и милиции велено сдать оружие. Подчиняется. Трусоватый министр, – будущий президент Воронин, – приказывает не поддаваться на провокации, и почти сотня милиционеров попадает в больницу с переломами, ушибами и сотрясениями мозга. Яблочкину везет. Он отделывается парой синяков. Воронин уходит из МВД по черному ходу, толпа врывается в здание, и провокаторы жгут архивы. Добрые люди, не жгите архивы! Яблочкин, оттесненный с коллегами в сторону, слышит, как кричит это смуглый молдаванин, но его моментально избивают, потому что архивы жгут все. Стучали-то все. Милицейский Яблочкин уходит домой, и спустя два месяца возвращается на службу, смена власти сменой власти, а порядок на улицах нужен. 1991 год. Милицейский Яблочкин становится полицейским Яблочкиным, и получает новую форму, очень похожую на ту, которую носят французские ашаны. Молдавия в обносках. Военным выдают старую форму израильтян, – полиции, вот, досталась французская. Яблочкин служит. В 1992 году начинается гражданская война правого берега Днестра с левым, и Яблочкин получает приказ «в составе вверенного ему подразделения выдвигаться в сторону» мятежного региона, где русские мутят воду. Ну, он выдвигается. В смысле едет на автобусе, глядя на холмы правобережья. И вспоминая разговор с матерью. Сынок, мы же сами русские. Да, мама, но я служу и получил приказ. Бедный парень, вот дерьмо все это, скажет писатель Лоринков много лет позже, – это каким же идиотом нужно быть, чтобы, будучи русским, идти воевать против русских за молдаван. Замолчи, жестко скажет жена. Если армия не исполняет приказ, то какая это армия. Если приказано уничтожить самого себя, парирует Лоринков. Армия это приказы, упрямо говорит жена. Лоринков хмурится. Книга мучает. Полицейский Яблочкин говорит матери – это мой долг, я получил приказ, – и много лет спустя мать повторит это в очередном репортаже, сделанном на молдавским телевидении к очередной годовщине войны 1992 года. Молодой репортер Лоринков. Мать героя. Заплаканная, в черном. Время для тех, кто теряет детей, останавливается, думает Лоринков, он еще ни разу не видел мать или отца, потерявших ребенка, которые бы утешились, пусть и много лет спустя. Вечная рана. Писатель Лоринков тревожно ищет взглядом сына, и, найдя, успокаивается – тот бежит вприпрыжку, гонит перед собой воздушный шар. Пешеходная улица. Имени Яблочкина. Ну, а полицейский Яблочкин едет в Бендеры, и автобус выгружает его. И еще восемь человек, на окраине города. Бардак страшный. Нет карт, нет топлива, очень мало патронов, население озлоблено, потому что захватчики, у которых глаза велики, стреляют раньше, чем думают. Много мародеров. Непорядок, думает полицейский Яблочкин, который непременно пошел бы освобождать заложников голыми руками, а сейчас просто получил приказ. Ловит грабителей. Пять человек, пытавшиеся вынести диван из мебельного магазина под презрительными взглядами местных, остановлены и поставлены к стенке. Выясняют, кто. Оказывается, узнает обескураженный Яблочкин, это наши волонтеры, ну, в смысле, добровольцы. Пришлось отпустить. Наконец, встречают какого-то офицера, и тот объясняет, где штаб. Около тюрьмы, в которой волнуются заключенные, – если тех выпустят, сладко не покажется никому, – так что по зарешеченному зданию не стреляет ни одна сторона. Яблочкину приказывают. Снова выдвигайтесь за тюрьму, и вам следует взять под контроль улицу такую-то, и спустя несколько часов по ней пройдут наши БТРы. Ожесточенная стрельба. Это молдавские волонтеры расстреливают здание бендерского горисполкома, где сидят городские депутаты и представители международных организаций. Это же иностранцы! Насрать на ваших иностранцев, орут, – радостные, – волонтеры, и выпив еще вина, снова стреляют по зданию. Скоро победа! Полицейский Яблочкин хмурится и качает головой, уж больно пустынная она, эта улица. Но приказ есть приказ, так что полицейский Яблочкин выходит из-за угла дома на тротуар, чуть пригнувшись, и начинает медленно идти. За ним выходят его подчиненные, но полицейский Яблочкин еще не знает, что это временно, ведь неправильно, когда русский командует молдаванами. Понизят в звании. Но потом, зачем сейчас расстраивать человека? Подчиненные переглядываются. Полицейский Яблочкин решается. Пошел вперед.

Писатель Лоринков сквернословит. Он в Молдавии, кажется, единственный, кто начал собирать документы и свидетельства гражданской войны 1992 года. Невероятно. Каких-то десять лет назад здесь была война, а сейчас ее как будто бы и не было, и, – с кем не заговоришь об этом, – все отводят глаза и мямлят какую-то херню. Должно быть, думает Лоринков, так же странно все было в середине века, когда в Кишиневе, умиравшем от голода, всего спустя каких-то пять лет, наступило продовольственное изобилие. Дешевая жратва. Вино за несколько копеек, чистенькие улочки, гуляй до утра, никакой уличной преступности, дешевые плацинды, фрукты, солнце, ослепительно белые бордюры тротуаров. Писатель Лоринков помнит, как околачивала пороги всех молдавских газет вдова героя войны 1992 года, какого-то артиллерийского полковника, погибшего в Бендерах. Семья бедствует. Нет денег ни на что, и мы просим хотя бы устроить девочку на бесплатное место в вузе, лепетала несчастная женщина, ошеломленная тем, как быстро Бог смял ее судьбу и ее семью. Словно пьяница пивную банку. Был 1994 год. Наверное, думает, Лоринков, потерять мужа в некотором смысле – потерять ребенка. Конечно, не помогли. Много разговоров о самопожертвовании и никакой помощи. А полковник Карасев, вспоминает писатель Лоринков, и сквернословит еще громче, – тот самый, который тоже получил приказ и остался наедине с русскими танками, и сотня молдаван, которыми он командовал, побежала, остались пару человек. Русский полковник Карасев получает приказ и отстреливается от русских танков, преданный молдавскими солдатами, пока не получает страшнейшую контузию. Умирает. Чистейший идиотизм. Где улица Карасева? А еще десятки и сотни других? Идите на хер со своими приказами, говорит писатель Лоринков, утритесь своим сраным патриотизмом, придурки. Ради чего все эти смерти? Чтобы какой-нибудь кишиневский придурок смог поехать в Тирасполь и размахивать там румынским флагом в кафе? Нация посетителей баров. Лоринков в бешенстве. Сквернословит. Ненавижу Молдавию сраную.

Полицейский Яблочкин терпимо относится к Молдавии. Ну, раз уж здесь, так здесь. Он тяжело дышит, хотя идет прогулочным шагом, и на нем нет бронежилета. Страх давит. Подчиненные его тоже вспотели, пройдена половина улицы, и пока все в порядке, но стрельба в центре города все громче, и кто-то предполагает. Взяли горисполком. Яблочкин тоже так полагает, и ему становится немного легче. Чуть опускает оружие. В этот момент раздается свист и отряд не успевает даже лечь, что не имело бы абсолютно никакого смысла. Расстреляны со всех сторон. Бойцы сопротивления были в домах по обеим сторонам улицы. Полицейский Яблочкин умирает сразу. Не понял, что случилось. Даже выстрелить не успел. Побил все рекорды присутствия на войне. Он и его подчиненные. Лежат в смешной форме ашанов, у одного рука еще дергается. Стреляют в голову. Тела потом отвезут за город, чтобы скинуть в общую яму, где хоронят и тех и других, некогда разбираться, лето, и трупы за день вздуваются. Герой Яблочкин. Его именем назовут улицу в Кишиневе. Пешеходную.

У горисполкома появляется несколько танков. Это русские офицеры из 14-й армии нарушают приказ о нейтралитете и покидают часть. Многие гибнут. Приказом министра обороны Российской Федерации все они уволены из армии за два дня до случившегося. Задним числом. Хоронят, как героев. Называют их именами улицы. Ставят танк, и перед ним всегда горит лампадка. Ну, эти хоть умирали за себя, говорит Лоринков, но глаза все равно щиплет. Горисполком ликует, и иностранные наблюдатели, наконец, вылезают из подвала, где лежали почти сутки, сжав голову и в ужасе ожидая, когда здание возьмут штурмом и их всех вырежут. Улетают в тот же день. Пишут сдержанные отчеты, и пораженное Приднестровье читает многостраничные отчеты, где ничего не говорится о мирных жертвах и о том, кто напал. Лоринков улыбается и сквернословит. Полицейский Яблочкин кивает. Президент Молдавии Снегур спрашивает у советника, есть ли у них русские герои, а то общественное мнение его задолбало уже обвинениями в русофобии и шовинизме. Неудивительно. Ведь он русофоб и шовинист. Советник исчезает на пару часов, а потом появляется с досье полицейского Яблочкина, и президент Снегур думает, как наградить героя. Ордена жалко. Давай назовем его именем улицу, предлагает он советнику Мокану. Тот говорит, а чего. Поплоше, да поменьше. Подписывают бумаги. Улица Яблочкина это пешеходный переулок длиной пятьдесят метров, и шириной три. Вот она, награда благодарной страны. Смех и грех, думает Лоринков. Патриотизм траханный, сплевывает Лоринков. Он, в отличие от своих соотечественников, короткой памятью не страдает. Да, злопамятный. Хотя 1992 год вспоминать не любит. Был патриотом. К счастью, поумнел. Зовет сына, тот берет за руку. Ну что, в «Макдональдс»? Уходят с улицы. С улицы имени Яблочкина.

57

Долина Роз пустует и в ней живут собаки. В Долине Роз нет ни одной розы. Единственное, чему соответствует Долина Роз в своем названии – это долина, а которой находится Долина Роз. Собаки лают. Их здесь невероятно много и ответственный за район Ботанику, подполковник милиции Сергеев, – за два года до своей геройской гибели, – дает приказ подчиненным перестрелять собак, которые обнаглели и бросаются на людей, а ведь здесь будет центр района. Собак изводят. Выстрелы гремят несколько дней, заодно уже избавились и от парочки притонов, расположенных по краям долины. Комсомольцы стекаются в Долину. Молодой комсомольский деятель, Петр Лучинский, говорит речь. На месте этой грязной и пыльной долины, товарищи, говорит он, потрясая кулаком, возникнет сад, как знак, как символ, и толпа аплодирует. Начинают работать. За несколько дней на дне долины вырыты три озера, между ними насыпаны перешейки, и каждый из них обложен бетонными плитами. Растут деревья. Появляются клумбы, цветы, много цветов, возникает розовая плантация на конце парка, и в озерах появляется вода. Плывут лодки. Дети радостно шумят, прыгая в воде с кругами, спортсмены бегут кроссы между тремя озерами долины Роз – среди лидеров несется, тяжело дыша, Папа Второй, – и постепенно Долина зеленеет. Становится настоящей Долиной Роз. Аромат с ума сводит. Парочки целуются до утра, и в парке устанавливают множество фонарей, чтоб не было озорства и насилия. Милиция на лошадях. Все без оружия, одного вида милиционера достаточно для восстановления порядка. На третьем озере, что ближе к центру, строят ресторан. Там работает Бабушка Третья. Иногда Папа Второй прибегает к ней, когда занятия проходят в Долине Роз, и обедает. Творог, сметана, варенье, куски хлеба, и все прочее. Зато сытно. Бабушка Третья и тут работает на кассе. По вечерам сын ждет ее, а она пересчитывает дневную выручку, запирает в сейфе, гасит в ресторане свет, и они уходят, абсолютно спокойные. Полная безопасность. Кишинев – город, где происходит меньше всего преступлений. Годы, когда в Долине Роз станут срывать до пятидесяти золотых цепочек, и грабить до десяти человек в день, еще впереди. Значит, их нет. Папа Второй провожает Бабушку Третью до дома каждый вечер, Папа Второй покупает со своего первого заработка – ему шестнадцать лет и он работал в строительной бригаде – подарок Бабушке Третьей и отдает ей оставшиеся деньги. Умница, сын. Бабушка Третья несет домой колбасу, сметану, сыр, и мясо. Покупают только хлеб. Дедушка Третий дослуживает и получает назначение на военную кафедру Политехнического университета. Возглавляет ее. В ту пору завидное место. Дедушка Третий щегольски одет, Дедушка Третий водит желтые «Жигули», и лишь иногда с тревогой спрашивает себя, не слишком ли жестоко относится к детям Бабушка Третья. Та доминирует. Может устроить истерику по любому поводу. Мы полковники, говорит она. Дедушка Третий посмеивается, и пользуется успехом у дам. Отвечает ли он им взаимностью? Если и да, то делает это настолько тактично и незаметно, что данных об этом не содержит и национальный архив Конгресса США, где, как известно, есть все. Дедушка Третий – полковник. К местным относится дружелюбно, чуть свысока, каждый пусть будет на своем месте, а его место, – полковника Дедушки Третьего, главы военной кафедры самого престижного вуза МССР, – довольно высоко. Небрежно кивает. Каждое лето возит семью на море, и под Одессой они покупают большой мягкий хлеб, который, если его сжать, сам распрямляется в считанные секунды. Ай да одесситы. Дедушка Третий восхищенно присвистывает и везет семью к морю. Путевки, лагеря, отдых, снимок на фоне разрисованной фанерки, где можно сунуть голову в дыру на месте лица дельфина или морского царя Посейдона, и улыбнуться. Сын улыбается. Папа Второй ужасно тощий, это страшно беспокоит Бабушку Третью, которая стремительно набирает килограммы, и, в полном соответствии с особенностями своего склочного характера, решает, что это не она толстая, а все вокруг худые. Третирует дочь. Олька не хочет объедаться, девчонка как раз зреет, с тревогой думает Дедушка Третий, тут бы не переборщить. Бабушке Третьей плевать. Может посмотреть письмо, залезть в трусы, не оставляет детей в покое ни на минуту, всегда рядом, всегда лезет с расспросами, никогда не оставит дома одних, тотальный контроль. Разожралась и хочет, чтобы все вокруг были такими. Пичкает Ольку. Та нервничает и орет на мать, боится потолстеть, потому что влюбилась в какого-то мальчика, хочет быстро стройной. Молодец, дочь. Дедушка Третий тайком треплет девчонку по плечу, и та чувствует, как слезы подступают в горлу. Папа, неужели ты не видишь? Мама превратила нашу жизнь в ад. Конечно, этого она не говорит, папа бы сразу врезал за такие гадости, поэтому девочка замыкается в себе. Зреет. Вырастит, отомстит, что же, я буду ждать, говорит красавица-актриса Ума Турман про маленькую негритянку, чью маму она только что забила насмерть в эпизоде фильма про какого-то Билла, и писатель Лоринков, пришедший отдохнуть от себя, мыслей, и семьи в кинотеатр, фыркает на первом ряду. Близорукий. Глаза слезятся и Лоринков трет их, после чего вновь глядит на экран. Ума стройненькая. Бабушка Третья боится вставать на весы, потому что она женщина в соку и теле. «Вишниа в сваем саку, 1965». В том-то и дело, что Дедушке Третьему такие нравятся, ведь в годы его юности тощеньких не очень-то и привечали. Все в порядке, дорогая. Дедушка Третий приносит домой подсолнухи, это его с Бабушкой Третьей пароль. Необычно. Бабушка Третья тоже очень любит подсолнухи, так что Дедушка Третий приносит их, и ставит в вазу на кухне, и это вроде как их тайный шифр. Невероятно. Цветы-то в Молдавии принято дарить в целлофановой обертке до начала 21 века, и на писателя Лоринкова, который любит купить розы, отказавшись от обертки – вам что, не заворачивать, – и принести их домой, сжимая влажные, колючие стебли, поглядывают с недоумением. В остальном Дедушка Третий консерватор. Единственная причуда, которую он себе позволяет, это статьи о Северной Корее, которые он вырезает и сует в специальную папку, и после его смерти Папа Второй найдет ее и удивленно покрутит пальцем у виска. Бабушка Третья в ударе. Семья получает квартиру в новом доме в девять этажей – небоскреб, – в новом районе Баюканы. Идеально чистый. Есть кинотеатр, магазины, поликлиника, парк, рядом троллейбусная остановка. Три комнаты. Одну немедленно оккупирует несносная Ольга, которой уже 15 лет, и которая много о себе воображает, сучка. Девчонка радуется. Глядит на свою комнатку, – настоящие хоромы, – и думает, куда поставить книги, где будет хранить дневник. Главное, не обживаться. Я здесь ненадолго, думает девочка, глядя на стадион и школу, которые видны из ее окна. До университета и замужества. Если еще раньше не уеду, на какую-нибудь социалистическую стройку. В тайгу! А то и на Кубу! Стало быть, я здесь еще на пару лет, думает Оля, которая и правда закончит университет, а потом устроится в институт планирования народного хозяйства и встретит сорокалетие, глядя из окна на стадион и школу. Никогда не угадаешь. Об этом она подумает еще раз, когда бросит все в 1992 году и подастся в Москву, – пятидесятилетней, – а ведь уже думалось, что стадион и школу я буду видеть до самой своей смерти. Дедушка Третий умрет много позже. Сейчас он в самом расцвете, и лишь сны о бомбежках иногда выбивают его из колеи. Вдохновенно преподает. Студенты его любят, на полках у него куча книг по истории артиллерии: пушки, мортиры, гаубицы, фальконеты, зенитная артиллерия, митральезы, фауст, ракеты, новые ракетные войска, – он и правда любит все это дело. Энтузиаст войны. Сын поглядывает иногда на эти полки с усмешкой, но когда настанет час, и он наденет на себя форму артиллерийского офицера, верит Дедушка Третий. Еще чего, думает Бабушка Третья. Все чтоб были рядом, под контролем. Будут счастливы, будут жить с мамочкой, станут отдавать мне зарплату, столоваться у меня, а денежки их я буду класть на книжку, станут миллионерами, отблагодарят. Низкая мещанка. Оленька не сомневается в том, кто ее мать, и та буквально душит дочь, уничтожает ее. Позорит ужасными манерами. Скверным русским языком. Нелюбовью к чтению. Манерами базарной торговки. Бесцеремонностью. Папа, папа, неужели ты не видишь, что женщина, которую ты любишь, превратила нашу жизнь в ад? Папа не видит. Дедушка Третий любит жену, он несет ее на себе как могучее дерево – лиану. Бабушка Третья это чует, поэтому свое место в отношениях с мужем знает. Не то с детьми. Лиана для них не украшение, а смерть. Она их калечит. Бабушка Третья и калечит. На всю жизнь. Ничего, лишь бы мамочку любили и зарплату на книжку клали. Со временем родительские привычки побеждают любые благие намерения, и Ольга становится прижимистой, как мать, стервозной, как мать, сволочной, как мать. Брат сокрушается. Замуж ей нужно, говорит Папа Второй, сбежавший от родительской опеки, но Бабушке Третьей женихи дочери не нравятся. Тот не так вилку держит, этот из простых, а мы полковники, этот – молдаванин, а мы – русские, сухо роняет хохлушка-Бабушка Третья, а вот этому явно нужны все наши богатства, мы же состоятельные! Прочь, все прочь. Дочка живет с родителями, отвоевывает комнату у Бабушки Третьей, в смысле, ставит защелку. В тридцать-то лет. Дедушка Третий выходит на пенсию и напевает песенки Утесова. Собирает статьи о Северной Корее. Бабушка Третья копит. Сыну Пашке рвет ногу на соревнованиях, специально наступают шиповкой на ахиллесово сухожилие, – страшная рана дает о себе знать десятилетия спустя, он чуть прихрамывает, – и мальчишка увлекается парашютный спортом. Орел, сын. Дочь глядит из окна на стадион, где по утрам бегают пенсионеры. Прямо под окном еще растет деревце. Абрикос. Кто бы мог подумать. Абрикос и прямо на улице, подумать только. Молдавия.