Текст книги "Последний роман"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

В 1951 году о том, что мы едем в Корею, я, тогда старший лейтенант, не знал, – говорит полковник в отставке Лоринков, и пишет журналист Лоринков. Двадцать младших офицеров, отобрали из части, дислоцированной в Спасске (Дальний Восток) и отправили в город Ворошилов. Сказали, что отправляют на выполнение какого-то ответственного задания. Но толком ничего не объяснили, пишет, – вспоминая неразборчивую из-за болезни Паркинсона речь деда, – Лоринков. Из Ворошилова на поезде советских воинов повезли через Маньчжурию, пишет Лоринков. Стирает «воинов». Меняет на «военнослужащих». Лучше сухо, чем избито. Потом – Мукден, цитирует полковника Лоринкова писатель Лоринков. Но даже и там ничего не сказали и постепенно военных собралось 112 человек, и уже только когда они прибыли в корейский город Аньдун, расположенный рядом с китайской границей, то им объяснили, что они будут защищать стратегически важные объекты от американской авиации, пишет Лоринков.

К концу первой трети февраля записи возобновляются. 9.03.1952 происходит налет четырех (4) «тандержетов» – ушли. 11.03.1952 – батарея под командованием капитана ведет огонь по четырем (4) «сейбрам», удиравшим от «МИГ»-ов. Янки лобовой атаки не принимают, и все стараются зайти в хвост, на батарею пикируют, но с открытого огня сразу сворачивают, отмечает в дневнике капитан Лоринков. Слабые у них нервы, добавляет он.

13.03.1952 – Ночной Б-26 – ушел. 16.03.1952 – Б-26 – ушел. 17. 03.1952 – Б-26 сбросил десант, ушел. Десант принимают корейцы, и капитан Лоринков спасает двух американцев, которых местное ополчение собирается прикончить сразу же на месте. Так нельзя, товарищи, – кричит капитан – и машет пистолетом, вращая глазами, вырывает из толпы двух окровавленных янки, и тащит тех к батарее, главное, знает он, не показывать, что боишься, а у самого в груди все пляшет от страха. Про страх капитан Лоринков ничего не пишет. Выводит просто – «десант сброшен, уничтожен корейским ополчением, двоих взяли в плен». 19.03. 1952 – огонь по «тандержетам», добавляет капитан.

22. 03. 1952 капитан Лоринков в своем дневнике заканчивает с цифрами. Счет потерял, писать бросил, пишет он.

Военной формы офицерам не выдали, все были одеты по «гражданке», пишет, – стараясь не забыть ни одного слова деда, – писатель Лоринков. В Корею их отправляли так спешно, что перед отъездом сразу поставили по двадцать уколов – прививки, вакцины, – которые, по уму, надо ставить постепенно, добавляет он с обидой на советскую власть. Поэтому в дороге из 112 человек на ногах были лишь старший лейтенант Лорченков и сержант-зенитчик. Остальные лежали с высокой температурой, и пришли в себя под конец пути, добавляет Лоринков с гордостью и думает, что это семейное. Высокая живучесть. Теперь нужен какой-нибудь подзаголовок, думает писатель Лоринков, и придумывает его. «Война за плотину».

20 апреля 1952 я был в Тайско у Борисова, Иватомирского и вдвоем за два (2) дня они сбили тринадцать (13) самолетов, с легкой завистью пишет капитан Лоринков, которому через несколько дней доведется сбить на два самолета, но лучше бы этой возможности ему не предоставилось, думает он позже, потому что в тот налет выбита почти вся батарея. Рядовых хоронят в Корее. От лейтенанта до майора в Китае. Только те, кто старше майора, имеют право быть похороненными на родине, в России. Терпение. Я буду жить. Еще сына не видел, думает капитан Лоринков. Пишет, что впервые сидел штурмовку «сейбров». Низко сволочи ходят, нахально, добавляет он с бравадой, потому что бравировать выпускнику артиллерийского ленинградского училища, профессиональному военному – прилично. Неприлично бояться. 25 апреля 1952 года капитан Лоринков пишет, что живет в Аньсю и ведет занятия с китайскими командирами на сборах. Капитан отмечает, что китайцы очень интересуются техникой. Много вопросов. Знают очень мало, от старших до младших, снисходительно добавляет капитан. Батареи стреляют неважно, через нас на такой высоте, на какой ходят над китайцами, американские сволочи не ходят, боятся, добавляет ожесточенно капитан, потому что попал под бомбежку на китайской батарее. Адская ночь. 26 апреля 1952 года капитан Лоринков обедал у китайского комбата. Все блюда – не соленные, отмечает он в своем дневнике, чтобы не забыть потом рассказать жене, та ведь кухарь от Бога. Вместо хлеба кушают пампушки, тоже не соленые, удивляется капитан Лоринков. Упоминает бомбежки – бомбят ежедневно Б-26, «тандержет». Утром китайцы стреляли хорошо, радуется капитан. С открытием огня американцы уходят. Но ходят все еще низко, добавляет капитан.

Первым объектом, который защищали два полка «китайских добровольцев» из СССР, стала гидроэлектростанция и плотина при ней в городе Сунхун, набирает текст писатель Лоринков. Наши называли ее «Сунхунской ГЭС», добавляет следующую фразу, и думает, что только что употребил слово «наши» в отношении несуществующих граждан несуществующего государства. Сик транзит. Американская авиация в течение долгого времени пыталась разбомбить плотину, но так и не уничтожила ее, перечисляет Лоринков общеизвестные факты. За все время командировки в Корее два полка советских зенитчиков сбили над небом страны свыше 140 американских самолетов, добавляет он статистику, полученную в филиале Министерства обороны Молдавии. Те получили данные из Москвы. Дальше писатель Лоринков продолжает писать то, что знает только он и полковник в отставке Лоринков. Тогда капитан.

Доставалось и нашим, и американцам. У защитников ГЭС были так называемые «кочующие батареи», пишет Лоринков, внук командира одной из таких батарей. У них не было четко закрепленной позиции, и они могли располагаться на том месте, которое выбирал командир. Где расположиться, когда начать огонь – все решал он. Полная свобода действий, лишь бы результат был., объясняет Лоринков вкратце принцип батареи, объясненный ему вкратце дедом-зенитчиком. Результат был. В один из налетов, когда американцы отбомбились на мост и начали уходить, советских артиллеристы их подловили, расположив батарею, в которой находился капитан Лоринков, как раз на пути ухода. За один вечер батарея сбила десять самолетов, пишет Лоринков. Были и потери, с огорчением добавляет он. За время одного из мощнейших налетов на ГЭС наши войска потеряли около 90 человек Подполковников и выше по званию везли на родину, в закрытых гробах, пишет Лоринков, вспоминая деда в открытом гробу и залп над ним, как и полагается при похоронах военного. Последние почести.

27 апреля 1952 года чуть наивный – сын своего времени – капитан Лоринков был в китайском клубе на танцах, устроенных для советских офицеров китайцами. Клуб был за городом в пещере. Собрались китайские, корейские товарищи, и наши славяне, вспоминал сын польской еврейки и белоруса, капитан Лоринков. Встретили хорошо, гости сели на скамейки, и для них притащили чая с конфетами, пишет капитан Лоринков в дневнике. Любит словечки. Притащили, хряпать, хрумкать. Задорный жаргон пятидесятых. Резиновые макинтоши, широченные брюки и шляпы. Это кому повезет. Капитану Лоринкову повезет, и он сфотографируется десять лет спустя в Германии, – куда попадет на службу, – с плащом на согнутой в локте руке, в сдвинутой чуть набок шляпе, и широких штанах. Щеголь. Карточку пошлет маме. Уже майор. У них обычай, пишет об обычаях китайцев капитан Лоринков, – бодрствуя на батарее, потому что ждут ночного налета, – угощать гостей чаем в любое время суток. Запомнит способ. Всю жизнь будет пить еле окрашенный заваркой чай, главное, чтобы был очень горячий и, желательно, зеленый. С травами. Хор девушек исполнил несколько китайских песен, переходит на язык отчета в стенгазете полковник. Кореянки исполнили национальные корейские танцы, добавляет он. Очень радовались, когда мы им хлопали, и я пришел к выводу, что у китайцев есть понятие: раз советский, значит, все умеешь, с гордостью отмечает капитан Лоринков. Объясняет. На батарею придешь, сделаешь пушку, – тащат к прибору, просят сделать. На танцах приглашают любой танец. Говоришь – «вобохуй», – в смысле, не умею, – не хотят верить. Русский все умеет. Нас, как гостей, приглашали танцевать девушки и любая музыка у них какая-то особенная, с корейским стилем. Говоришь больше знаками, чем языком. Некоторые понимают и по-русски. Китаянка пела песню, я спросил переводчика, о чем она поет, он думал, думал, и говорит: «В общем, будем воевать 15–20 лет, а все равно победим», улыбается капитан Лоринков. Очевидно, так: китайские офицеры долго аплодировали. Уехали домой в 22.00. Китайцы остались довольны. Ночью налет. Б-52. «Танджеры». Двенадцать погибших.

О том, что мосты и плотины в Корее охраняют советские зенитчики, командование войск США прекрасно знало, – пишет Лоринков, – поэтому время от времени пыталось проводить с противником агитационную работу. Обычное дело. В один из дней на позиции артиллеристов посыпались бомбы, которые, взрываясь, никого не убивали. Из них сыпались листовки. На русском языке. Как обычно в таких случаях, на них были написаны призывы прекратить воевать, говорилось, что Америка воюет не с ними, а с Кореей. Дезертиров после этого, само собой, не появилось, добавляет Лоринков и ухмыляется. Еще бы.

28 апреля 1952 года в Корее на сунгуньском водохранилище всю ночь и день шел дождь. Промокли до нитки, пишет капитан Лоринков урывками. В голове шумит. Правая рыка дрожит. И будет дрожать до смерти, вспоминает такую странную руку деда писатель Лоринков. Сволочи бомбили опять. Выпил сули, подобие самогона, только рисовый, не согрелся и все равно знобит, жалуется капитан дневнику. Плохо, что нет писем, и нельзя писать, – как там мои доехали, – соскучился сильно. Это единственный раз, когда капитан Лоринков позволяет себе в дневнике вспомнить свою семью, оставленную в автономной еврейской республике Биробиджан. Хутор, сопки. Раскисать нельзя. Капитан выползает из-под промокшего уже одеяла – промокло все, дожди здесь невероятные, влагой пропитывается все, – и идет, согнувшись, к орудиям. Снова налет. Первого (1) мая 1952 года капитан попадает в корейский город Анджу. Были на торжественном собрании в полиции. Встретили радушно. Говорили через двух (2) переводчиков. После собрания пригласили выпить. Пили сули. Закусывали национальными блюдами, научился кушать палочками, пишет капитан Лоринков. Набор палочек будет в доме всегда, на самом почетном месте, среди сервиза производства ГДР. Баловства ради. Несколько лет после Кореи капитан еще будет есть палочками, но потом перестанет, потому что жена ворчит. Удобно ведь. Корейцы пьют сильно, удивлен капитан, употреблявший мало и редко, не только для артиллерийского офицера, но и вообще мало и редко. Первым с праздником «поздравил» Б-26, начинает уставать от налетов капитан. С 28-го (28.04.1952) тихо, в тот день сбили четвертого (4) мустанга, отчитывается он. В этот день попасть бы на Родину, пишет капитан. К семье, думает он.

Американцы очень радовались, если попадали в плен к русским, с гордостью за соотечественников пишет Лоринков. Корея к 1952 году представляла собой просто лунный пейзаж, все разбомблено, вспоминает он фотографии из архива Конгресса США. Если летчик сбитого самолета падал неподалеку от какой-то деревни, то его ждал самосуд – женщины, дети просто забивали бедолагу камнями и мотыгами: и его жалко, и население, ведь от бомб-то страдали преимущественно мирные люди, вспоминает Лоринков воспоминания полковника Лоринкова. Правда, звучало все это немного не так, думает он, и от рта ложатся две злые складки. Еэли леочик сбиово саолеа паал неоалеу от ааойо ерееини о еоо жаал сааосуу – жеенины и еети поотоо зааиваали бееаау аамняяами и мооыыами: ии еоо жаоо и ааееие ееть оо оом сааали пееиууно ииые ууди. Да, Паркинсон это вам не налёт. От него не спасешься. Под конец жизни дед плохо владел речью, и писателю Лоринкову, пришедшему навестить полковника, иногда кажется, что тот настоящий спрятался куда-то вглубь трясущегося чужого тела, и лишь иногда дает о себе знать. Глаза блеснут. Улыбка мелькнет. Господи, молится каждую ночь писатель Лоринков, да минет меня чаша сия. Предупреждает жену. Если что, лучше дай чего-нибудь выпить. Та смеется. Ох уж эти русские женщины, никакой чувствительности. Говорит с братом. Единственный, кто выполнит его просьбу, о чем бы она не была. Просто вырви провод, ладно? Брат кивает, он запоминает с первого раза и навсегда, он надежен и честен, он в деда. Полковник Лоринков улыбается. К счастью, у писателя Лоринкова побаливает горло и он начинает подозревать в себе метастазы, так что до возраста, когда на «танджере» или Б-52 к отставным артиллерийским офицерам, разбрасывая магний и ужас, прилетает его величество Паркинсон, он просто не доживет. Улизнет.

Один эпизод. Помню, мы сбили бомбардировщик, летчик которого успел катапультироваться, и ветром его вынесло на наши позиции. Один эпизод. Когда он увидел, что навстречу бегут не корейцы, то понял, что он у русских, заулыбался, отбросил пистолет, цитирует Лоринков недавно умершего деда. С пленными советские обращались хорошо и ненависти к американцам никто не испытывал. Мы понимали, что их туда просто погнали. Так же, как и нас, добавляет тихонечко несгибаемый коммунист, капитан Лоринков.

2 мая 1952 года, пишет спустя несколько дней после 2 мая 1952 года капитан Лоринков. Ночью разгрузился на переправу Б-29. Как всегда, промазал, улыбается капитан. С утра сволочи бомбили сильно и потом весь день и еще один потом. На завтрак в ответ пригласили корейцев. Говорили без переводчика, но понимать друг друга удавалось. Они знают историю партии, удивляется капитан Лоринков, истории партии предпочитавший втихомолку устройства артиллерийских орудий. Болеет войной. Отец, мирный директор могилевской гимназии, а потом и советской школы, диву дается. Сын-вояка. Зато мать гордиться, это у них, поляков, у всех так. Помешаны на бряцании. Шпоры, медальки, сабельки, улыбается снисходительно отец капитана, усаты, словно Буденный, Тимофей Лоринков. Мать подгибает губы. Несгибаемая коммунистка. Ушла рано, и капитану ее очень не хватало. Отец женился еще раз, дожил до девяноста лет, но капитан, а позже полковник, его за измену – пусть и посмертную – матери так и не простил. Это потом. Сейчас капитан Лоринков пишет письма и родителям, пусть письма и сортируют и держат по полгода где-то. Потом получат. Целую охапку, то-то обрадуются. Днем ходили осматривать город, – возвращается к дневнику капитан Лоринков, и констатирует– от него осталось мало что. При виде русских большинство не скрывают радости. Когда объясняемся, что мы – китайские добровольцы, смеются, берут за китель, брюки, и говорят – «Пекин, Мао Цзе Дун», а показывая на лицо и голову, говорят – «Москва, Сталин». Весельчаки. Народ трудолюбивый, суровый, честный, пишет капитан, человек честный, суровый, трудолюбивый. Опять бомбят «тандержеты», мустанги, сокрушается он. Сюда бы русских зенитчиков, отучили бы их, сволочей, ходить по головам. У нас они так не ходят, безнаказанно. Был дома 30-го, приехал с ночевки Борисов с батареей, сменила его пятая (5) батарея. Опять бомбят.

Американцев «пробивало» на агитационные бомбы не всегда, очень часто они использовали бактериологическое оружие, которое сейчас так ищут в Ираке, пишет Лоринков с использованием актуальных сравнений. Журфак учит. У всех советских военных были карты с указанием районов, где вспыхнула вдруг эпидемия чумы или сибирской язвы и туда нельзя было заезжать. Однажды бактериологическое оружие применили над позициями полка, где воевал капитан Лоринков, у переправы Яуцзань. После этого лейтенант с высокой температурой, без сознания, с признаками эпидемиологического заболевания попал в военный госпиталь на территории Китая, выписывает Лоринков данные из медицинской карты деда. После курса лечения вернулся на войну, где служил уже при летном полку, но в 1953 году полк отправили домой, в Союз, заканчивает он эту часть текста.

5 мая 1952 год. Кончили учебу первой партии, едем домой. Будет у своих веселее, радуется встрече с земляками уставший от пампушек, китайского самогона и танцев корейских товарищей капитан Лоринков. Снова бомбы. Сегодня сволочь не давала спать, привычно и беззлобно обзывает он противника. Бомбили переправу всю ночь, думал, наша «гостиница» развалится, глядит капитан на тростниковую крышу сочащейся влагой хижины. Хотя бы дали несколько залпов, ходят и ходят прямо по прыщам, или не умеют, или боятся, черт их поймет, пишет капитан Лоринков не очень понятную фразу, которую внук, разбирая дневники, никогда уже не сможет разобрать в точности. Что имелось в виду? Командующий сказал сегодня что бомбили Б-26, а их освещать нельзя, потому что разобьют прожектора, вот же вояки. Вообще наши все рады, что будем у своих, получим письма, пишет Лоринков. Как добрались мои родные, не знаю, думает он.

Писатель Лоринков заканчивает текст. Очередной подзаголовок. «Ничего не помню, ничего не знаю». В Союзе о том, что наши военные были в Корее, не знал никто, за исключением их самих и высшего руководства, пишет он. Когда лейтенант Лорченков вернулся в свою часть в Спасск, о том, где же он был, спрашивали многие, но ответ был один: служебная командировка, и так в то время было принято. Крутые парни были эти люди, говорит ему какой-то американец, приехавший в Молдавию искать ветеранов корейской и вьетнамской войн. Но дедушка умер. Американец довольствуется дневниками и снимает копии с разрешения вдовы, бабушки. Я нашел здесь всего три семьи такие, говорит он. Польщены. Но ведь скажите, смеется Лоринков, ведь травили же вы их этим своим сраным бактериологическим оружием, а? Американец серьезнеет. Это было великое поколение, говорит он, что у вас, что у нас, и сейчас я понимаю, что мы в сравнении с ними просто пигмеи. Парень под два метра. Того гляди, руку к сердцу приложит. Глядит, обернувшись с переднего сидения такси. Лоринков пожимает плечами. А про бактериологическое оружие так ничего и не сказал, зато наговорил кучу комплиментов. Звякание медалек и шпор.

Никаких льгот, конечно, советским ветеранам Кореи положено не было, заканчивает текст Лоринков. Выделять их стали значительно позже, к концу шестидесятых годов. Вспоминать о Корее не рекомендовалось: была подписка о неразглашении государственной тайны. Остались еще корейские награды, палочки для еды, двадцатипятицентовик, подаренный лейтенанту пленным американским летчиком, которого увозили на обмен, и сны. Сны о бомбежках, и это не просто красивая фраза, хотя красивыми фразами журфак рекомендует заканчивать все тексты, кроме информационных. Да и информационные. Капитану Лоринкову часто снится американский самолет, который гоняет его по полю, он видит лицо летчика, убегает от очередей стрелка. Майору Лоринкову снится этот сон. Подполковнику Лоринкову. Полковнику Лоринкову. Полковнику Лоринкову в отставке. Полковнику Лоринкову перед смертью. Самолет и очереди. И большое зеленое поле. Корея. Писатель Лоринков вспоминает рассказ деда о Корее, когда читает «Здесь и сейчас», – в этой книге парень, наглотавшийся во Вьетнаме «оранджа», вспоминает цапель, рисовые поля и зелень, и только тогда его отпускает. Мирится с Америкой.

… го года – пишет неразборчиво дату капитан Лоринков, прочитал книгу «Семья Рубанюк». Очень хороший роман. Особенно понравились мне женские образы романа. Оксаны, Машеньки. Хорошие женщины. Книга написана реально и правдив, рассуждает капитан. После нее легко и светло на сердце, и в то же время думаешь, что такого не должно больше повториться, с нашими людьми, что они пережили в 41–44 годах. Думаю написать отклик свой в редакцию, добавляет он, и писатель Лоринков хихикает. Дед любил соцреализм, но разве у них было что-то другое? На полке рядом с «Историей артиллерии», где маленький внук впервые увидел изображение Сталина – генералиссимус позировал для картины про события в Царицыно, – стояло несколько тяжелых томов. Дед читал. Например, «Порт-Артур», «Цусима» или, вот, «Семья Звонаревых». Писатель Лоринков долго думал, что дед ни черта не понимает в книгах и читает всякое говно, – до тех пор, пока старик не умыл его тонкими рассуждениями о «Донских рассказах». Позже понял. Деду было наплевать на то, о чем и как написана книга, потому что он собирал все, лишь бы там было хоть пару слов о Востоке. Мокрой зелени, влажных хижинах, рисовых полях с взлетающими над ними цаплями, палочках, остром соевом соусе, незадачливых китайцах, простых, суровых, трудолюбивых корейцах. Любил Корею.

14.05. 1953 года капитан Лоринков прощается с Кореей. Пишет – прощай, Корея! В 9.50 я пересек границу Ялуцзян, пишет он в поезде, пока уцелевшие соратники отмечают победу чаем – спиртного нет, так что чокаются заваркой, – и осточертевшим всем рисом. А есть надо. Не увижу больше ни долины смерти, ни долины огня, так оправдавшие свои названия, пишет Лоринков глядя в окно поезда. После отъезда был в госпитале, добавляет он. В купе по соседству шумно и капитан Лоринков стучит в стену с раздражением, ему так хочется тишины после полутора лет беспрерывного шума. Стихают. Устыдившись, капитан присоединяется к коллективу, правда, не извиняется – если признаешься, что сдают нервы, не поймут, сочтут слабаком, – и через несколько станций они добывают немного алкоголя. Цистерна спирта. Пока поезд стоит, ребята простреливают ее со всех сторон и набирают кто во что, и до самой ночи потом выпивают и поют, почему-то, не комсомольское и не коммунистическое. Капитан Лоринков подпевает. Крутится, вертится, шар голубой, крутится, вертится над головой, крутится, вертится, хочет упасть, кавалер барышню хочет украсть. Потом из Утесова. Знаешь, что Утесов возвращается в Советский Союз, спрашивают Лоринкова. Молодец, коротко говорит капитан. Он приехал в Бессарабию, а туда пришла Советская Власть, и певец решил остаться, русский это, все-таки, навсегда, говорят в купе. Верно, кивает капитан. Бессарабия… А где это?

В прошлом году в Кишиневе числились всего трое ветеранов войны в Корее, один из которых уже умер, пишет Лоринков постскриптум к статье, вызвавшей сорок пять откликов на странице газеты в интернете, двенадцать звонков от читателей и один звонок из посольства США, это беспокоил человек, который занимается поисками пропавших в Корее и Вьетнаме летчиков. Почему бы и нет. Мой дед участвовал в «черном вторнике» американской авиации, пишет он. Это американцы его сами так называют – 30 октября 52-го советские летчики и зенитчики сбили 8 бомбардировщиков из восьми шедших на водохранилищем и около десяти истребителей, описывает он одной фразой «черный вторник» посланных в Корею американских парней.

На следующее утром вагон спит, и только капитан Лоринков встает рано, будто от этого быстрее прибудешь, ехать – то еще пять дней, высыпался бы. Но он как будто скучает, с удивлением понимает капитан. По Корее, что ли? Дурные мысли. Такие надо гнать прочь, знает лучший выпускник артиллерийского училища, отличник боевой подготовки и перворазрядник по лыжам офицер Лоринков. Отгонять, как «танжеры». Открывает дневник. Берет ручку. Пишет он в самом низу заполненной страницы дневника. «Привык к уколам, а главное – к переливанию крови». Это последняя фраза.

49

Роман «Семья Рубанюк» из тысяча восьми (1008) страниц, из которых первая часть написана на четырех сорока четырех (444) страницах, был издан в 1952 году и написан в 1945–1951 годах. Но это неправда. Шесть лет лет автор романа, некий Поповкин, указал для того, чтобы его труд выглядел значимее, а на самом деле написал он эту книгу за два месяца. Работал ночами. Спешил. Успел вовремя, и как раз к очередной годовщине Победы, которую еще не начали толком отмечать, но тренд все уловили – думает pr-менеджер писатель Лоринков, – книга была издана. Оглушительный успех. Соцреализм. Это, конечно, не «Тихий Дон», ну так ведь и «Тихий Дон» был уже издан, не так ли, товарищ Шолохов. Так ли, товарищи. В романе «Семья Рубанюк» несколько книг. Как и книга писателя Гроссмана, это попытка создать эпос, предпринятая человеком, понятия не имеющим, что такое эпос. Им кажется что эпос, это когда много персонажей, думает писатель Шолохов, но ничего не пишет в своем дневнике, а лишь отправляет поздравительную телеграмму товарищу Поповкину. Так держать. Поздравляю, дружески обнимаю, с волнением, узнаваемость, в общем, телеграмма ничем не отличается от любой другой, которые спивающийся классик русской литературы – последний из великих – прыгнувший вверх головы «Тихим Доном», посылает в колхозы, выполнившие и перевыполнившие план по добыче, производству и перепроизводству. Ну и ладно, машет рукой Шолохов. Уходит на рыбалку.

Роман «Семья Рубанюк» получает Государственную премия СССР в 1952. Книга, – пишется в аннотации, – рассказывает о борьбе украинского народа с фашистскими оккупантами. В центре повествования, предваряет сюжет аннотация, находится семья старого колхозного садовода Остапа Григорьевича Рубанюка, крепкого, как могучий ветвистый дуб, ушедший корнями в родную землю. В 1952 году книга была свежей, словно корейская зелень. Хит сезона. Десять экземпляров даже отправили в Корею, нашим ребятам, которые проливают кровь как китайские добровольцы. Запоминаются образы сыновей Остапа Рубанюка, которых зовут Ивана, Петра и Сашко. Капитан Лоринков кивает. Правда, запоминаются. С волнением следишь за чистой и светлой любовью Петра и Оксаны, за всеми переживаниями, выпавшими на их долю, пишет аннотацию к книге желчный человек по фамилии Мариенгоф. Строчи, очкарик. Время ваше прошло, и в историю войдет крепкий, словно дуб или соцреализм, труд настоящего Поповкина, а не ваша пьяная с Есениным кабацкая рыготина во времена, о которых все уже забыли. Мариенгоф подрабатывает. Дела его шатки и валки. Живет в Москве, но всеми забытый. Не расстреливают, но и печататься не дают. Подрабатывает переводами да тем, что пишет аннотации к книгам авторов, которые входят в силу. Кормится объедками. Сын повесился, свет в окнах погас навсегда. Звезды померкли. Ходячий вампир, вот вы кто, Мариенгоф. И даже титан Маяковский, которого вы оплевали и оболгали в своем претенциозном романе «Роман без вранья», каково, назвать роман «Романом», – самовлюбленность этих сраных гумилевых да гиппиусов пределов не знает, – остался в памяти народной и его все любят. А вы ничтожество. Мариенгоф кивает. Он смирился. Сын рос быстро, да умер. Все гипертрофированная гордость, отсутствие принципов настоящего советского поведения в воспитании парня. Папочка в воспоминаниях врет. Пишет, что мальчик повесился от несчастной любви. Нет. Все литературоведы Санкт-Петербурга и спустя 50 лет помнят, как оно было на самом деле, а пока об этом просто шепчутся в «Детизе», где Мариенгофу из жалости дают перевести иногда сказки. Семейная ссора. Папаша дал пощечину, а мальчишка, – которого с детства дрессировали блефовать никому не нужной ложно понятой честью, – взял да повесился. Записку оставил. «Я не подлец». Осиротил родителей, горем убил мать. Каков подлец. Несоветская семья, несоветская смерть. А ведь подавал надежды. Мариенгоф горбится. Он давно уже умер, левая половинка повесилась с Есениным, правая с сыном, с мальчиком. Держится. Ночами пишет роман. Какое-то, прости Господи, говно. В пересказе выглядит сущей нелепицей. Какая-то парочка, она из бывших, он тоже, живут в брошенной квартире в Петрограде во время революции, но все внимание сосредоточено не на событиях Времени, а на эгоистичных переживаниях этих двоих. Не без грязи. В самом начале девчонка просит юнца, явно с себя списанного, – нет, если грязь в душе, это навсегда, ее даже такой пропащий как Сережа Есенин почуял, – поставить ей клизму. Каково? Клизменная литература. Да уж, это не «Семья Рубанюк» или не, к примеру, «Поднятая целина». Как типично для Мариенгофа. Роман бредовый. Но дурачок все равно пишет, говорит, это его от сумасшествия спасает. И название какое-то дурацкое, вполне в его духе. Говорит, «Циники».

50

Марина Постойка, занявшись хозяйством, слышит, как в дверь что-то постукивает, и опускает шитье на скамью. Олька и Пашка стихают. Пашка в смешных штанишках, – как у голодранца с карикатур про американских безработных, – на одной пуговице. Ольга в шароварах. Марина Постойка открывает дверь и видит, что за ней стоит пацаненок лет шести. Бодает головой. Это он просто пройти пытается, и Марина Постойка, удивившись, пропускает мимо себя этого молчаливого нахала, который, зайдя в тепло, садится у стены. Щека в крови. Бабушка Третья выглядывает в дверь, и глядит в ночь, но ничего не слышит. Потом разберемся. Раздевает мальчишку, расспрашивает того, – но он молчит, и не промолвит почти ни слова до тех пор, пока они окончательно не расстанутся, – моет, и кладет спать. Сама думает. Времена все еще лихие, может, из деревенских каких, может, из беженцев, которые едут то на запад, то на восток, мечутся, бедняги, а может, из «кулаков». Взять в семью? Марина Постойка несколько дней пытается решить для себя, что ей следует сделать, и Дедушки Третьего, которой мог бы повлиять на ее выбор, рядом нет. Взять или не взять? Мальчишка глядит понимающе, по-взрослому, и от этого взгляда Марине не по себе. Надо брать. Но характер у нее уже начинает портиться, и песчинки уже поднимаются со дна ее души, чтобы спустя десятилетия превратиться в ураганы, сделавшие эту женщину фурией и исчадием ада для всех близких. Кроме Дедушки Третьего. Еще чего, лишний рот, трое это ужасно много, думает эта сестра восьмерых мальчиков и девочек, выкормленных простыми сельчанами. Еще чего! Мальчик беспристрастно глядит на нее, выполняя работы по дому, и Бабушка Третья думает, что он за ней наблюдает, и от этого злится еще больше. Дети к пацану привязались. Пашка бегает за ним, – как раньше за козой, которую держат из-за молока, – а Олька все норовить поделиться с ним одной из двух игрушек. Самим мало! Спустя несколько недель Бабушка Третья собирается сама, собирает мальчишку, – шипит ему «не лыбься, гаденыш», хоть он и не лыбится вовсе – и ведет того на станцию. Паровоз тормозит. Бабушка все объясняет машинисту, и провожает взглядом испускающую дым машину, и Пашка, которого она взяла с собой, испуганно молчит. Начинает заикаться. Перестанет, когда вернется Дедушка Третий и снова поведет сына к паровозу, чтобы вышибить клин клином. Бабушка Третья возвращается в дом. Со временем удивительный гость забывается. Самим мало. Иногда, правда, Бабушка Третья и рассказывает всем, что родила двойню, но один из детей был мертвым. Поэтому-то Пашка и Олька говорили что-то об «братике». Много позже все решают, что никакого второго мальчика не было, и все-то она выдумала. Ох уж эти бабы, думает Дедушка Третий. Жалеет.