Текст книги "Последний роман"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

46

Автомашины подъезжают к Равенсбрюку, и трофейная команда ликует, потому что по пути им удалось наткнуться на обоз высокопоставленного немецкого офицера. Те все одинаковы. Германия превыше всего, дорогие мальчики, вы должны взять эти винтовки и пойти умирать в лес, как настоящие вервольфы, пример вам дорогой и незабвенный фюрер, устроим этим изнеженным американцам битву в Вальгалле, умоем кровью русских узкоглазых варваров, все как один встанем и люди Германии образуют самый неприступный вал ее обороны, Германия, вставай… В обозе – золотишко. А еще немножечко, – всего-то тридцать-сорок сервизов, – фарфора, ковры с вышитыми на них золотыми нитями оленями и охотящимися на них всадниками с серебряными рогами, столовые приборы из старинного же серебра, картины, монеты, ассигнации, шубы, в общем, добра ровно столько, сколько хватило бы, например, ему, Джонни Крейцу, лет на сто безбедного существования. Киоск хот-догов. Это мечта Джонни и он к ней стремится, вот что цель его жизни, а Вторая Мировая Война в Европе и драка с япошками это досадное недоразумение по пути к счастью, которое будет издавать аромат жаренных сосисок, горчицы – настоящей, русской, – и это будет ноу-хау Джонни, он ставит на эту горчицу все. Секрет фирмы. Крейц не идиот, он прекрасно знает, что в Нью-Йорке, где он обитает, есть тысячи, нет, десятки тысяч, палаток и тележек, с которых продают еду, и в каждой такой палатки, у каждой такой тележки стоят тысячи, нет, десятки тысяч джонни крейцев, монь шмулевичей, рогацци мазацци, иванов петровых, ли сунь янов, маджабы беджепутов и несть им имен. Конкуренция высока. Но Джонни уже решил для себя, чем именно его хот-доги отличаются от тех, которые готовят в Нью-Йорке, и секрет, как всегда, прячется не в основном блюде, а в дополнении, или приправе, если хотите, хотя называть горчицу приправой так же глупо, как сиськи – дополнительным предметом туалета. Джонни сплевывает. Машины, тяжело груженные, еле тащатся по дороге, забитой гражданскими, которых безжалостно сталкивают с обочины, пусть эти немцы сраные почувствуют, наконец, что такое война, и скажут спасибо, что никто их не расстреливает, как этот их Геббельс. Бегут. Воинская часть, за которой команда Джонни идет следом, оказалась в тылу немцев, и немцы, уходящие от наступающих американских войск, глядят на противника с изумлением и страхом. Конец пришел. Бойтесь, бойтесь, гансы сраные, думает Джонни, без особой, впрочем, неприязни, и сплевывает из окна. Вспоминает отца. Сынок, говорил ему папа, здоровущий амбал, склонность которого к авантюрам, но не габариты, унаследовал Джонни, – а хотелось бы наоборот, – сынок, не плюйся ты, Бога ради, как сраный гойский верблюд. Ха-ха. Папашка верблюда если где и видел, так в страшном сне. Вечный фантазер. Сам из России, ну, откуда-то с юга, – название «Бессарабия» Джонни просто не выговорить, – но попал в Штаты из Латинской Америки, а зачем его туда черт занес, непонятно, ну, хотя бы из России сбежал. Спасибо и на том. В России ужасно холодно и постоянные еврейские погромы, знает Джонни, впрочем, они кончились, когда к власти пришли Советы, но тогда громить стали не только евреев, но и всех остальных. Папаша чудом выжил в банановой мясорубке, и попал в Нью-Йорк, а здесь женился, и произвел на свет его, Джонни Крейца. Это сокращенно. Полностью их фамилия звучит как Крейцеры и значит название монетки в какой-то Гамбургерской империи, в которой папашка тоже успел пожить, и Джонни эта чехарда невероятно поражает. Гамбургерская империя. Джонни весело смеется и высовывается в окно, чтобы полюбоваться пейзажем и оглянуться, не упало ли что– то с грузовика, то и дело что-то срывается. Очень сыро. Дождь идет с утра, и шел весь вчерашний вечер, и до этого шел несколько дней, а до того дождь шел почти месяц, и поэтому здесь всегда очень зелено, – такое буйство зелени увидит только младший брат Джонни, когда попадет во Вьетнам, да там и останется, – кучкой говна и костей под большим и зеленым листом какого-то диковинного восточного лопуха, – и зелень сочная, наливная. Ой вей. Джонни смеется, вспоминая вечные присказки папаши, который по субботам пил, дрался и шлялся по бабам, свинину жрал так, что за ушами пыль клубилась, но искренне считал себя евреем, ой вей. Ну, что же. Наверное им он и был, только плохим евреем. К тому же, у папаши был грешок – семья, оставленная где-то там, в России, и которую он пытался разыскать, но ни черта у него не получилось, их, наверное, всех уже в Сибирь сослали, а Сибирь, она вроде штата Аляска. Суровая и холодная. Это все, что Джонни знает о штате Аляска. Другие штаты также не поразили его настолько, чтобы он стал интересоваться их историей, географией или еще чем. Джонни любит Нью-Йорк. За пределы города он выбрался только однажды, и надо же, чтобы эта поездка совпала с высадкой союзных войск в Нормандии, хохочет Джонни. Служба не пыльная. Трофейные команды делятся на две категории: первая ездит по полям сражений и собирает оружие, которое там остается, а вторая занимается материальными ценностями более высокого порядка, да еще и жратвой. Вторая лучше. Служить в ней и посчастливиться Джонни Крейцу, за что он не забывает благодарить Бога, про себя называя его «Ты, который все создал». Просит и о горчице. Папаша, очень горевавший по семье в России, что не помешало ему забацать Джонни и братишку – видимо он делал это скорбя, думает солдат, – не менее, чем о брошенных жене и детишках, болтал и о русской еде. Горчице, например. Так что, когда Джонни исполнилось шестнадцать, и невысокий, но крепкий парень смог давать папаше сдачи, – он пошел к старшему Крейцеру и спросил, что же это за горчица такая, которую он до сих пор не может ее забыть, хотя с успехом осуществил это в отношении своей первой жены. Старик насупился. Но показал сыну, как делают настоящую русскую горчицу: совсем не такую, как у нас, с удивлением подумал Джонни, наша сладковатая и чуть острая, а русская же… Страсти Господни. Понятно, почему старик уехал. Но Джонни опытным путем определил, что если добавить этой горчицы совсем чуть-чуть в майонез, – и добавить еще пару-тройку ингредиентов, о которых необязательно знать даже нам, – то получается невероятно вкусный соус. Империя Джонни К! В мыслях парень ее уже построил, осталось дело за малым – победить Гитлера, вернуться домой, и заняться делом. Открыть киоск, потом два, потом сто, потом… Дирижабли, небоскреб, сеть закусочных по всей стране, это Америка, ребята, а не Россия, где евреев во время погромов кормят этой вашей страшной горчицей, и не Германия, где с ребятами, у которых кое где кое что обрезано, творят что-то похуже. Чертовы немцы. Машина тормозит. Джонни с веселым недоумением глядит на шофера, он не беспокоится, потому что немцы, деморализованные появлением американцев в тылу – а до разгрома осталось совсем немного, герр Гитлер уже сыграл в ящик на днях, – а тот кивает в сторону левой обочины. Ребята в форме. На немецкую не похожа. Джонни и его команда уже знают, что американцы и русские встретились, но это где-то далеко, а вот чтобы здесь, неужели?! Крейц возбужден. Он думает о том, что, возможно, кто-то из русских парней сможет, в качестве союзнического одолжения, поделиться с ним секретом знаменитого русского хрена – старый хрен папаша утверждает, что у него это вылетело из головы, – и тогда империя Джонни К будет еще богаче, люди ведь любят что-то пикантное, острое и экзотическое, ну, не совсем так чтоб уж. Китаезы перебор. Но русские-то, они ведь как мы почти, думает Джонни, и выходит из машины, чтобы поприветствовать союзников, но те, посовещавшись издали, скрываются в лесу. Ох, Джонни, говорит шофер. Тс-с-с, говорит храбрый солдат Джонни, который, хоть и занят тем, что собирает гобелены, которые не удалось спереть нацистским бонзам, но в бою не трусит, проверено. Троих пристрелил. Т-с-с-с. Еще два грузовика, следующим за ними, останавливаются, и несколько солдат выходят на дорогу, помахав рукой истребителю союзников, что улетает куда-то на Берлин. Кажется, в лесу русские, говорит Крейцер, и, поручив оставшимся присматривать за имуществом, берет двух человек, и идет с ними к лесу. Беженцы сторонятся. Джонни не обращает на них ни малейшего внимания, он не злой и не добрый, просто он хочет узнать, кто в лесу, и потом, он уже знает, что происходит с евреями в Германии, так что с чего бы ему кого-то тут жалеть. Сплевывает. Плохая привычка, верно, соглашается мысленно парень с папашей, и, дойдя до первых деревьев – удивительно, до чего леса у них здесь напоминают парки, только заброшенные и сильно заросшие, – наклоняется. Доходит до кустов. Отодвигает ветку. Перед ним возникает удивительное зрелище, не забыть его до самой смерти. Несколько сотен женщин в полосатых костюмах сидят на Земле, и вид у них, прямо скажем, такой, что не мешало бы сразу каждой выдать по хот-догу и миске супа, и подкованный Джонни сразу понимает, что это заключенные. Вокруг военные. Человек двадцать, и самый смуглый среди них, интересно, есть у них свои негры, думает Джонни, наверняка да, негры же везде есть, – что-то читает по бумажке, поглядывая на него. «Маринапостока». Маринапостока, значит. Джонни широко улыбается, лезет через кусты, и говорит громко вслух, чтобы, значит, уважить – маринапостока! Женщины глядят на него с недоумением, и военный, нахмурившись, еще раз говорит «маринапостока», и тут до Джонни доходит, что он присутствует при перекличке. Черт побери. Еще до него доходит, что это не русские, а немцы, просто форма у них особая, концлагерная, и они выволокли несчастных арестанток в лес, а сейчас пересчитывают, вот незадача. Джонни поднимает оружие. Фашисты тоже. Не стреляйте, говорит на приличном английском языке женщина с волосами, которые торчат из нее, как обивка из порванного кресла, – неухоженные, редкие, ужасные на вид, – это русские, они пришли освободить нас. Недоразумение улаживается. Маринапостойка, хохочет Джонни, хлопает по плечу русского военного, и фотографируется на память аппаратом, который вытащил из обоза того немца, не насовсем, конечно, а просто чтобы поснимать для себя тайком. Стоят выпрямившись. Улыбаются. Джонни Крейцер. Дедушка Второй. Ну, ребята, говорит Джонни, нам здесь делать нечего, мы едем обратно, командование разберется, кому где стоять. Немка-переводчица прощается. Тельман. Ничего не говорит ее фамилия Джонни. Хотя, вспоминает он. Поворачивается. Скажите, есть какой-то особенный рецепт немецкой горчицы, спрашивает он женщину? Та теряется. Джонни терпеливо ждет несколько минут, а жена коммуниста Тельмана, судя по лицу, честно пытается вспомнить. Нет, извините, говорит она. Искренне расстроена. Ладно, ничего, говорит Джонни, и пока солдаты по его распоряжению несут от грузовиков к лесу немного еды – все, что у них есть, – дарит женщине часы, снятые с какого-то ганса. Сам надевает. Считайте подарком американского командования, мэм, за то, что выжили. Как неожиданно. Мы отвыкли от часов, говорит она, глядя на свою руку как на что-то чужое, у нас там вся жизнь была по гудку. Больше не будет, мэм. Дай-то Бог. Джонни возвращается к грузовикам и глаза его щиплет. Он всегда будет вспоминать этот день, и его дети – Майкл и Сюзи – станут с отвращением фыркать, заслышав «…и вот выезжаем мы на дорогу между полем и лесом». Запомнят всё. Ведь историю эту – как папа наткнулся на заключенных концлагеря, и они едва не начали стрелять друг в друга с русскими, как немецкая арестантка с фамилией Тульман, кажется, стала им переводить – они выслушают ровно двенадцать тысяч сто пятьдесят три раза. Опротивеет. Сюзи станет политиком, подастся в городские советники, а вот замуж не выйдет, отчего отец будет переживать. Лучше бы ты была падка на передок, как дедушка. Майкл станет военным. Начнет ездить по каким-то своим делам по всему миру, даже в Ирак попадет, после чего Джонни уж поймет, что никакой парень не военный, а самый настоящий разведчик, и возгордится. К концу службы Майкл займется поиском останков погибших американских солдат. Даже попадет в Бессарабию, откуда родом его предки, о чем он, впрочем знать уже не будет. Там будет искать адрес какого-то русского, воевавшего в Корее и сбившего несколько американских самолетов. Конечно, нашел. А вот русского уже, к несчастью, не будет в живых вот уже несколько лет, так что разговаривать придется с его женой и внуками. Внук, – парень с глубоко посаженными глазами, – заберет Майкла из посольства, и после отвезет в гостиницу. Заплатит за такси. Выпить откажется. Какой у вас город, скажет. Майкл неожиданно для себя, весь серый… Нужны инвестиции! А то, скажет парень и ухмыльнется. Вдова русского угостит печеньем. Чай травяной и очень горячий, они в Америке такой пить не привыкли, хоть Майклу и не нравится эта долбанная цивилизация фаст-фуда, он даже жену себе взял из Киева, где тоже занимался кое-каким шпионажем. Потихоньку-помаленьку. Хотя какой там шпионаж. После 1991 года это больше напоминает стрельбу по недвижимым мишеням вплотную. Майкл листает дневники русского. «Вчера бомбили, сталинские соколы, плотина, налет, Б-52, бомбили, отстрелялись, троих сбили, один ушел, два прилетели, не ушли, ушел, не ушли, бомбили, да здравствует товарищ Сталин…». Выписывает дни, место и время, когда русский сбивал самолеты США, и думает, – а ведь ему нельзя было вести дневник, его за это вполне могли в ГУЛАГ какой-нибудь сослать, так что нарушение дисциплины не всегда во вред. Благодарит. Я хочу подарить вам кое-что. Правительство Соединенных Штатов Америки дарит это всем, кто помогает в поиске его граждан, а также служит символом примирения. Мы ведь давно уже не враги. Майл порылся в чемодане и достал медальку из какого-то легкого сплава. Торжественно вручил. Медалька, разочарованно говорит вдова. Внук глядит на нее недовольно.

47

Марина Постойка идет пешком на Восток, и земля крутится под ее босыми ногами. Она видит агонию немецкого сопротивления. Все куда-то бегут, зачем-то стреляют, что-то кричат, машут флагами. Никому до нее дела нет. Она слишком измождена чтобы на нее прельстились по-мужски, и слишком плохо одета, чтобы ее вздумали ограбить. Рванье сняла с трупа. Немецкая фрау с глазами синими, как у куклы отменного фарфора – Марина купит себе такой спустя несколько лет, когда снова попадет в Германию, – лежит возле дороги на свертке. Это ребенок. Он тоже мертвый, так что Марине нет нужды задумываться, как поступить, и она разворачивает фрау, как капусту. Снимает все. Одевается, и продолжает идти, прикрыв голую мертвую женщину с мертвым ребенком ветвями деревьев, и постепенно те скрываются за горизонтом, потому что земля, – по которой идет Марина Постойка, – вертится. Ночует на хуторе. Богатый немецкий хутор, с двумя десятками рабочих из Восточной Европы, и Марина думает, что здесь вполне даже прилично, и в который раз с уважением подмечает немецкую страсть к порядку. Хутор вылизан. Трудно сказать, глядя на него, что идет предпоследний день войны. Марина ночует с рабочими. Ночью приходят советские войска, и дочку хозяев насилуют до утра, – ее крики Марина не забудет до самой своей смерти. Ее и еще двух девушек ее возраста держит возле себя усатый сгорбленный серб, который велит им говорить всем, что они – его дочери. Хорошо, папа. Утром Марина снова отправляется в путь, и оставляет позади себя хутор, где измученная девчонка глядит в стену, лежа на постели, а рядом сидит ее отец, почтенный немец, и горько плачет. Рабочих-то он не обижал. Солдаты уже ушли. И приходит следующая часть, и хозяин хутора жалуется офицеру на произвол, показывает дочь, плача, и офицер обещает разобраться. Солдатам, которые снасильничали девчонку, не светит ничего хорошего, волну насилий, – поднявшуюся было над Германией, – погасили в зародыше. Сталин пожалел немецкий народ, и предложил отделять фашистов от немцев, и велел расстреливать за бесчинства на немецкой территории. Сталин Предложил. Это значит намного больше, чем если бы кто-то другой приказал. Журналист Эренбург, – призывавший вырезать немцев по принципу «око за око», – после этого не спал всю ночь, и даже подумывал застрелиться. Решил отложить. На следующий день с ним перестали здороваться в редакции, и он понял, что это конец, и твердо решил застрелиться ночью. Вечером звонит Сталин. Марина Постойка идет на Восток. Офицер части, остановившейся на хуторе, вызывает особистов, и те допрашивают девочку пятнадцати лет, над которой совершено бесчинство. Удается установить, что это были танкисты, которые останавливались здесь прошлой ночью, а дальше проще простого – найти танкистов, и выявить среди них виновных. Особист улыбается. Марина Постойка идет. Раздаются выстрелы. Что за черт. Мужчины хватаются за оружие, и выбегают на улицу, и выстрелы трещат все чаще, прямо как фейерверк в Китае, которому поразится Дедушка Третий, которого вывезут в Китай подлечиться после одной особенно жестокой американской бомбежки в Корее. Но это не война вспыхнула перед тем, как погаснуть окончательно. Это Победа!!! Мужчины заскакивают в дом, обнимаются, целуются, вечером празднуют. Победа, друзья. Особист уезжает куда-то, – вроде бы, за танкистами, – но переворачивается в мотоцикле и гибнет, потому что все были выпившие. Да и вообще, Победа же. Дело замяли. Ночью один из солдат лезет на чердак, где ночует девчонка. Он говорит по-русски, а она думает по-немецки, но это не имеет никакого значения, – она знает, что он говорит, а он знает, что она думает. Чего ты, говорит он, я же по доброму, с подарком, а тебе же уже все равно. И правда, чего это я, думает девчонка, мне же уже все равно. Берет колечко. Приподнимает подол, раскидывает ноги пошире, и безучастно глядит в небо. Мерцают звезды. Полумесяц – желтый. Мужчина сверху пыхтит и в сердце женщины, – которой она так неожиданно и нехорошо стала, – впервые просыпается жалость к мужчинам, этим странным существа, которые бьются сверху с мокрым затылком и так беззащитно содрогаются. Так что она кладет руки ему на голову и обнимает. Прижимается. Входит во вкус. Лазит на чердак все время, пока солдаты стоят на хуторе, и сама к ним ластится, так что отец перестает с ней разговаривать, ведь девчонка совсем с ума сошла. Шлюхой стала. Стрельба оглушает. Марина Постойка падает на землю, обученная самой войной, и лежит, закрыв голову руками. Вставай, глупый ты человек, кричит ей радостно кто-то сверху, и она, подняв голову, видит плачущих от радости людей, салютующих победе. День Победы! Марина Постойка встает, поджав губы, и поправляет платье. Шум, гам, и непорядок, думает она, то ли дело, как у немцев. Стремится домой. Ждет поезда. Усеянный людьми, он прибывает и Марина несколько дней спит в тамбуре, поджав ноги, отчего через пятьдесят пять лет они покроются, – как старая стена плющом, – узловатыми венами. Кровь застаивается. Марина знает, что если она встанет, то уже не сядет и не ляжет до конца пути, так что лучше ей не менять положения. Ноги ноют. На одной из станций Марина узнает, что это Украина, так что решает сойти, и дальше идти пешком, только ей говорят, что сойти можно будет только в городе. Там расспросят и домой отправят. Марина упрямая девушка, так что, когда поезд притормаживает где-то, спрыгивает на землю. Таких много. Люди как осыпали поезд, так с него и ссыпаются. Ну, словно блохи. Поезд оглушительно гудит и снова набирает скорость. Домик у путей трезвонит. Это станционный звонок. В доме журналист Эренбурга тоже звонок. Илья берет пистолет, ставит к виску, и снимает трубку. Звонили бы в дверь, сразу застрелился. Я вас слушаю, говорит он высоким от волнения голосом. Здравствуйте, товарищ Илья, говорит Сталин. Здравствуйте, товарищ Сталин, говорит товарищ Илья. Они говорят немного, и пистолет Эренбурга медленно ползет от виска вниз, к столу. Журналист ликует. Ах, как умеет говорить с людьми товарищ Сталин! Позже Илья делится этой историей с начинающим писателем Гроссманом, и тот пересказывает ее в своей книге, – только вместо журналиста у него фигурирует ученый, а вот товарищ Сталин как был, так и остался товарищем Сталиным. Как-то ее звали… Век и судьба? Зов и плоть? Что-то в этом роде, точного названия не упомнишь, книга получилась так себе, и очень сырая, и явно требовала редактора, который ее вытянул хотя бы до среднего уровня, и вроде бы как насчет редактора договорились, да только он к тексту не поспел. Зарубила цензура.

Марина Постойка идет по полям родины и глядит на сожженные леса, на пепелища вместо деревень, на ворон, кружащих у рвов и ям, и думает о том, что, – когда обзаведется семьей и детьми, – в ее доме такого непорядка не будет. Все в фарфоре. Много сервизов, много хороших вещей, совсем как в Германии, как она видела, и чтобы обязательно чайник был не простой, а в виде большого фарфорового гуся, и чтоб его надо было накрывать большим ватным одеялом. Вроде как облаком. Чтоб как у людей. В руках ее пусто. Она мещанка, но мещанка честная, ей чужого не надо, и, познакомься она с Кальвином, они бы нашли общий язык. Кальвин давно умер. И Лютер умер, и Аввакум, и вообще Бога нет, с этим Марине Постойка давно уже все ясно, и коммунисты тут не при чем, и немцы тут не причем. Бога нет, потому что это неправда, знает она, поэтому не боится идти одна ночью через кладбище, которым Украина в лето 45-го и является. Некого бояться. Так что Бабушка Третья продолжает идти по бездорожью Украины в одиночестве, и ее вовсе не тянет в дом родной, но она должна прийти туда, чтобы оглядеться и начать свой путь. Она и приходит. В семье из девяти детей ее встречают просто, но ласково, и Бабушка Третья решает, что ее путь лежит на север, – она собирает чемодан, в который кладет несколько пар чулок, которые в это село попали еще во времена чуть ли не Гришки Котовского, и прощается. Едет в Забайкалье. Там она живут вместе со своим братом, офицером Красной Армии, устроившим ее в гарнизон в библиотеку. Листает книги. Сама читать не любит, это глупое времяпровождение, – и глядит с любопытством на мужчин в форме, заходящих попросить подшивку «Советского война» или «Красной звезды». «Воин» интереснее. Но Дедушка Третий, – приехавший сюда лишь несколько недель назад, – предпочитает «Красную звезду», из которой выписывает самые интересные заметки о зарубежной политике, которой очень интересуется. Американцы, черти. Забрались чуть-ли не в к нам в подбрюшье, и творят черт-те что в этой своей Корее. Бабушка Третья решает выйти замуж за Дедушку Третьего. Ставит того в известность. Дело молодое, и офицеру следует быть женатым, так что Бабушка Третья переезжает к Дедушке Третьему, да он и правда в нее влюблен. Ходит гоголем. Молодая семья получает домик на хуторе, в нескольких километрах от гарнизона, и заводит хозяйство. Несколько кур. Появляются дети. Первой рождается дочка, назвали Ольгой, волосы у нее цвета соломы, глаза бесцветные, и она глядит пусто в фотографию, которую сделал сам Дедушка Третий, мастер на все руки, обожавший прогрессивное занятие, фотодело. Черно-белая. На девчонке – мешковатые штаны, и потертая кофточка, ну так ведь и жили тогда бедно, и более-менее прилично дети оденутся лишь, когда семья переберется в Германию. Такова практика. Несколько лет в каком-нибудь дальнем краю, у черта на куличках, а потом, если заслужишь, поедешь в Германию или Венгрию, или Польшу, или… Пока все. Сначала, правда, Дедушка Третий отправляется в Корею, за событиями в которой – а еще волновало то, что происходит в Египте, – так пристально наблюдал по публикациям в «Красной звезде». Призывают внезапно. По телеграмме отправляется в город, и уже оттуда, – не получив разрешения попрощаться с семьей, – пришлет письмо. Получает прививки. Садится в вагон со ста двадцатью китайскими добровольцами – теперь они все китайцы, и им выдают кожаные тужурки как у китайцев, зачем это при их славянском разрезе глаз, уму непостижимо, видимо, чтобы хотя бы с воздуха были похожи, – и долго едет. В пути страдают. Прививок всем поставили много, от самых разных болезней, так что на ногах к концу пути оказываются всего трое человек. Среди них какой-то парень из Ленинграда. Это все ленинградская закалка, впервые позволяет тот себе похвастаться военным училищем в Ленинграде, где пережил войну. Держится бодрячком. Дедушка Третий тоже устоял. Пишет домой письма. Те накапливаются в специальном узле связи, и раз в полгода отсылаются домой, где никто не знает, откуда корреспонденция. Жена в неизвестности. Дедушка Третий, покинувший супругу в положении, становится отцом еще раз. На этот раз мальчик, пишет жена. Папа Второй. На радостях Дедушка Третий угощает самогоном корейских товарищей, и те чинно пьют, подняв первый тост за товарища Ким Ир Сена, второй за товарища Мао Цзэдуна, третий – за товарища Сталина, и лишь четвертый – за отца новорожденного. Так принято. И лишь уже потом можно выпить за самого мальчишку. Ребенок последний. Восток дело тонкое, думает Дедушка Третий за двадцать лет до появления фильма «Белое солнце пустыни», подарившее еще одну крылатую фразу любителям цитировать кино. Ночью бомбят. Капитан артиллерии начинает вести короткие записи в краном блокнотике с золотистыми, – совершенно непонятными ему – иероглифами, выданном китайскому добровольцу, Дедушке Третьему. Китайские канцпринадлежности. Предосторожности эти довольно смешны, делает запись в дневнике Дедушка Третий, с учетом того, что американцы прекрасно знают, против кого воюют и даже рассыпают над электростанцией листовки на русском языке. Подбирает листовку. «Русские солдаты! Американское командование обращается к вам с призывом…». Тьфу ты. Дедушка Третий поправляет воротник куртки и бежит к орудиям своей кочующей батареи, потому что, вдалеке появляются силуэта американских самолетов. Поналетело сволочей. Начинается бомбежка, и Дедушку Третьего сильно бросает об землю, отчего в глазах темнеет. Суждено ли погибнуть? Не может быть, думает Дедушка Третий, ведь у меня двое детей, одного из которых я даже не видел, разве это будет справедливо? Встает, пошатываясь. Продолжает командовать батареей и день заканчивается удачно для них, и неудачно для американцев. Семеро сбитых. К одному Дедушка, – выдернув пистолет из-за ремня, – бежит через поле, мечтая успеть раньше, чем корейцы с мотыгами. Забьют ведь. Спортсмен, лыжник, участник всех соревнования в части, и победитель почти всех, Дедушка Третий успевает первым. Американец сидит в стропах. Эх ты, дурила, думает Дедушка Третий, дурила, эксплуатируемый капиталом, лучше бы ты за свои права в США боролся, и ведет радостного летчика – те всегда радуются, когда попадают к русским, это значит, что ты сорвал куш и остался в живых, – к своей батарее. Позже заберут. Дедушка Третий берет четвертьцентовик у американца и дарит тому полтинник. Объясняется на пальцах. Показывает два пальца. В смысле, двое детей. Американец кивает и вбрасывает три пальца. Ого. Похоже на «камень, ножницы, бумагу», и враги смеются. Вдалеке маячат корейцы с мотыгами, и Дедушка Третий на них не сердится, ведь американцы превратили страну в Луну. Выбомбили все. Ничего, черти, мы вам прикурить дадим, думает он, и отдает летчика особистам, уж те американца допросят и отправят в корейский лагерь, а дальше как повезет. Американец мешает рукой. Следующим утром гидроэлектростанцию бомбят так сильно и так долго, что у Дедушки Третьего отказывает слух, и вернется только через несколько месяцев. Прекращает вести дневник. Осмеливается возобновить записи, только когда может слышать, есть кто-то за спиной или нет. Хотя записи простенькие. Прилетел, улетел. Бомбили, сбили. Дадим жару, нам дали жару. Обычные фронтовые записи. Тысячей с лишним километров за спиной Дедушки Третьего бьет киркой землю другой артиллерийский офицер, его арестовали за дневник, и фамилия бывшего офицера Солженицын. Бессарабия корячится в голоде. Сталину все хуже и вот вот к нему в двери поскребется длинными и острыми ногтями мертвый Дедушка Второй. Американцы вот-вот проиграют. Свобода близка.

48

Американцы сбрасывали на наших зенитчиков в Корее бомбы с бактериологической и агитационной начинкой, пишет писатель Лоринков в газетной статье, которую готовит к печати для цикла материалов в местной прессе. «Неизвестные войны». Статья «Корейская война» в энциклопедии «Википедия» опровергает эти данные со ссылкой на авторитетные источники в советском правительстве. «Двадцать уколов на дорожку», пишет Лоринков заголовок. Чтоб покороче. Он брезгливо печатает двумя пальцами – так у него получается всегда, когда он пишет не книги, а статьи, – в это время он еще не бросает газетную работу, чтобы молчаливо согласиться тем самым с судьбой, и признать, что он есть тот, кто он есть. Писатель Лоринков. Но получается, – хоть и двумя пальцами – всегда быстро. То ли дело книги… Советских военных в Корее в начале 50-хх годов не было, были «китайские добровольцы», правда, они были светлокожие, с нехарактерным для китайцев разрезом глаз, и говорили по-русски, пишет Лоринков. Но все равно они были добровольцы из Китая, и в Корее их официально не существовало.

02.1952 год, пишет в своем дневнике капитан Лоринков аккуратным почерком, которому, – помимо всего прочего, – он обучен в артиллерийском училище Ленинграда, куда родители поспешили определить его в 1940 году, чтоб место получше да поспокойнее. Куда уж спокойнее.

Ночью сбит Б-2, пишет капитан Лоринков.

Налет четырех «тандержетов» – ушли, пишет он.

Налет четырех «тандержетов» – уехали на розыски двух (2) подбитых летчиков, пишет капитан, и уезжает на розыски двух подбитых, так что запись прерывается. Дублирует цифры. Знает, что будут неопрятности, если блокнот найдут, старается писать ночью, если, конечно, не бомбят. А они бомбят. Налет четырех «тандержетов» – ушли, пишет капитан. Налет 3-х «тандержетов» – один (1) сбили, добавляет он. Б-26 сбросил магний, пишет капитан, глядя на Б-26, сбрасывающий магний. 22.02. 1952 – пишет капитан, вспомнив, наконец, какой сегодня день, – налет трех (3) «тандержетов» – ушли. 23.02.1952, пишет капитан, потому что это на следующий день и, значит, дату определить легко. Налет четырех (4) «тандержетов» – ушли, пишет он. 24.02.1952 – Б-52 – магний, копирует запись от 21.02.52 года капитан, потому что Б-52 дублирует действия своего предшественника от этого числа. 29.02.1952 – Налет «шутов» – отбиты, ушли, пишет капитан, не слыша ничего вокруг. 3.03.1952 – Налет Б-26, отбиты, ушли, пишет капитан.