Текст книги "Букварь"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Ыйбен

Армия справедливости. Или Ыйбен. Вот как я назвал наш немногочисленный отряд,

еще только когда мы встали на путь войны с несправедливостью. Хотя отряд – это

громко сказано. Скорее, боевая группа. Три человека. Я, Петр Богату, мой брат Ион

Богату, и моя невеста Лучия. В мае 1999 года мы трое ушли из нашего дома, одиноко

торчащего на крайнем выступе района Старая Почта. Ушли в лес неподалеку, чтобы

остаться там навсегда, и бороться за справедливость. Звучит смешно, но обычно все

перестают улыбаться, когда узнают, что это стоило нам жизней.

– Ыйбен, – сказал я Иону и Лучии, когда мы сидели под большой ивой в самом

центре этого заброшенного парка, – это средневековое ополчение в Корее. Его созывали

для отражения иноземных захватчиков. Такому феномену как Ыйбен – вот уже десять

веков!

Лучия посмотрела на меня восторженно, а Ион даже не поднял головы от винтовки,

которую чистил. Он младше меня на два года, и верит каждому моему слову. Ему не

было нужды меня слушать, а мне не было нужды его в чем-то убеждать: Ион не

задумываясь делал все, что я говорил. С Лучией было немного сложнее. Она, в отличие

от Иона, окончила институт, факультет политологии, если точнее, и кое-что понимала в

этих делах. Ну, я говорю о политике. К счастью, скучные лекции и нудные лекторы не

выбили из ее головы романтику революции. Лучия, безусловно, ум нее меня, но пока

она тоже делает все, что я говорю. Ведь мы влюблены совсем недавно, и сила ее любви

еще слишком велика для того, чтобы задавать какие бы то ни было вопросы.

– Хорошо бы, – мечтательно сказал я; мы лежали под деревом, прогуливая работу, -

создать большой отряд, как у Штефана Великого. А? И назвать его "Лучники

Штефана", а?

– И что потом? – с угрюмым любопытством спросил Ион, лежавший чуть поодаль.

– Ну, сделать что-нибудь для страны. Например, убить Смирнова!

В общем, первую и вторую часть плана мы осуществили. Во-первых, ушли в парк (за

неимением леса) с оружием. Устроили для себя как будто сборы. Учились стрелять,

жили в шалаше, много читали и спорили. Во-вторых, дали себе название. Правда, не

"Лучники Штефана", а Ыйбен. Мне это название показалось куда романтичнее

"лучников". Со Смирновым тоже возникли проблемы.

– Понимаешь, – объяснил мне приятель, из национал-марксистов, – роль личности

в истории не очень велика. – Ликвидировав Смирнова, вы покроете себя славой

национальных героев, но…

– Но? – спросил я.

– Но ничего не добьетесь. Найдется кто-нибудь другой.

– Убьем и другого.

– Бесполезно. Рано или поздно вас поймают, и посадят в тюрьму. Как Илашку.

Сравнение было некорректным. Илашку герой. А мы только новички. Тем не менее,

пострадать за правду, как Илашку, представлялось для нас заманчивой перспективой.

– Так когда мы съездим в Тирасполь и пристрелим Смирнова? – спросил меня Ион.

– Я еще не решил, сделаем ли мы это, – ответил я, – но мы непременно что-то

сделаем.

– Давай быстрее, – хмурится ион, – мне 21 год, и я устал играть в бойскаута.

Ион очень нетерпелив. К тому же, он ревнует меня к Лучии. Она его тоже

недолюбливает: считает и не без оснований, недалеким парнем.

– В детстве, – задумчиво сказала мне она вечером, когда мы сидели у костра, – в

1992 году, я пережила сильное потрясение. Когда началась война с Приднестровьем, я

схватило папино охотничье ружье, и стала стрелять в окна. Мне казалось, что на наш

дом наступают сепаратисты…

Стоит ли говорить, что на их дом никто не наступал, потому что они жили в Кишиневе,

а война так и не покинула пределов Приднестровья? Так или иначе, но я растроган, и

прижимаю ее к себе. Мы шепчемся еще о чем-то у костра, и потом целуемся, долго и

нежно. Костер догорает, и мы идем в палатку.

К середине лета о нас даже написали в газете "Флукс". "Своеобразный эксперимент

подготовки молодежи к защите страны", "Спартанские традиции воспитания

молодежи", "С таких мини-лагерей начинается будущее Молдавии". Ну, и еще

несколько громких фраз. Еще к нам приезжали представители оппозиционной партии

либералов. Они взяли с нас обещание на следующий год открыть такой лагерь для

членов молодежного крыла этой партии. Это ценный опыт, говорят они.

– На следующий год, – мрачно роняет Ион, – нас уже не может быть в живых.

– Да бросьте вы, – смеются либералы, – бросьте…

Действительно, в наши планы не верит никто. Все просто представляют нас

романтиками, бойскаутами от политики. Иона это бесит.

– Когда мы возьмемся за дело? – спрашивает он меня.

Я жду. Народное корейское ополчение Ыйбен первые два года не воевало. Они просто

сидели в лесах, и их становилось все больше. Нас тоже прирастает: на полянке уже

двенадцать палаток, в которых живут шестьдесят юношей и девушек. Мы все

собираемся стать воинами. Полиция нам не мешает: наш президент рассорился,

наконец, с Россией, и все, что имеет окраску национализма, ему по душе. Мы и не

стесняемся того, что мы – националисты. Националист это тот, кто любит свою нацию.

А не любят ее только христопродавцы, манкурты и чужаки. Пришлые. Как Смирнов.

– Когда мы его пристрелим? – спрашивает Ион.

Из десяти мишеней он поражает десятью. За восемь секунд. Я треплю его по щеке и

прошу потерпеть. Сидеть на земле уже холодно: середина августа, и по ночам бывает

холодно.

– Политика так не делается, – улыбаясь, объясняет Иону Лучия, – ничего несколько

вооруженных человек не добьются. Это все делается совсем по-другому.

Она знает как: Лучия политолог, она ветеран митингов протеста, она долго была

советником христиан-демократов… Она маленькая, хрупкая и чумная. Чертовски.

– Нужно готовить общественное мнение, – объясняет она, помахивая сигаретой, -

создавать партии, готовить молодежь, учиться на примерах Украины и Грузии…

Я не слушаю Лучию, но любуюсь ее губами, которыми она долго и правильно говорит.

Любовь моя. Весь наш Ыйбен ты считаешь пустой затеей.

Но почему-то ты здесь, Лучия.

Не верить, но идти за любовью, что может быть прекраснее?

В октябре наши сто пятьдесят членов молдавского Ыйбена возвращаются по домам и

институтам. Сердитый, – он похож на надувшегося филина, – Ион объясняется со мной.

Мы торчим здесь, громко и зло говорит он, из-за этой твоей… Для нее все это детские

игры, и возможность пожить с тобой в палатке в парке, да попасть на страницы газет. А

как же отец? Отец, который погиб, отстреливаясь от русских в комиссариате Бендер до

последнего?

Я долго объясняю, что еще не время, и иду к источнику. Вода бьет у одного из столбов

канатной дороги. Я гляжу, как она льется в белую канистру, и поднимаю воротник

куртки. Поздняя осень. Похолодало внезапно, поэтому желтые листья не успели

сгнить, и замерзли во всей красе. Поднимается ветер, и они начинают громко шуршать,

но я успеваю услышать выстрел.

И возвращаюсь, уже зная все.

У палатки лежит Лучия, – красивая, как никогда, – а рядом, с горящим взглядом

первопроходца, на ружье опирается Ион.

– Теперь, наконец, – спрашивает он, – мы можем заняться делом? Как ты думаешь,

брат?

К вечеру мы засыпаем ее листьями и едем ночным поездом в Бендеры. Соскакиваем с

поезда за километр до станции и идем лесом по направлению к Тирасполю. Утром нас

окружает патруль приднестровских пограничников, и мы отстреливаемся двадцать две

минуты. Главным образом благодаря Иону. Когда патронов остается совсем мало, я

стреляю брату в затылок. Нам все равно погибать, а отомстить за Лучию я просто

обязан. Ион поступил нехорошо. Несправедливо. А ведь мы все были Ыйбен.

Армией справедливости.

Эаннатум

Эаннатум был мужик, что надо. Даже шумеры, – а уж они уделяли реалистичности

изображения не так много времени, как некоторые думают, – отдавали дань его фигуре.

Сиськи у него были как у культуриста 21 века, твердые и квадратные. Пресс

идеальный, весь в квадратиках. Ляжки – двумя руками не обхватить. При этом он весь

был обмотан шкурами всяких животных. Ну, откуда я знаю, что у них тогда в Ираке

водилось? Тем более, пять тысяч лет назад. Главное, шкуры были. И шкуры, что надо.

На скульптурах и барельефах этого не видно, но я уверен, что Эаннатум надевал на

себя эти шкуры сразу после того, как снимал их с животных. И был весь покрыт

дымящейся кровью. А после охоты еще рубил головы пленным, – каким-нибудь

недомеркам из Умма, – а потом смотрел футбол. Ну, не совсем футбол, ведь эти, ну,

которыми Эаннатум руководил, они же ни хера не шарили в футболе таким, каким мы

его знаем. Ну, они просто пинали бурдюк какой-нибудь, в который перед этим

наливали воды под завязку. Или вина. Точно, вина! А потом вино выпивала та команда,

которая побеждала.

Нет, я не археолог какой-нибудь.

Просто у меня дома есть несколько книг об истории древнего царства Лагаш.

Представляете? Черт знает, как они там оказались. Я предполагаю, что остались от

прежней хозяйки. Старушка лет шестидесяти уехала в Москву, и оставила мне не

только свой буфет, стол и два стула, но и, оказывается, книги. Ну, "Письма жен

декабристов мужьям" и "Воспоминания Мариенгофа о воспоминаниях Есенина о

Мариенгофе" и тому подобную херню я сразу выкинул. Хотя нет, не всю. Герцена

четыре тома оставил: подкладываю вместо поломанной ножки дивана. Во-первых, все

это муть, которой забивают голову людям, которые из-за этой мути в голове не

становятся успешными. Во-вторых, я не очень люблю читать. И не надо всякой херни

про то, что, де, "мало читаешь, значит глупый". Эйнштейн, кстати, мало читал. При

этом он был великий математик. Я не математик, и не великий. Зато я прекрасный

менеджер высшего звена, управляющий с репутацией, которая позволяет зарабатывать

мне больше, чем десяти гастрабайтерах в Италии. А они там, поверьте, неплохо

зарабатывают. К тому же, я знаю четыре языка. Ну и что, что английский я выучил не

для того, чтобы читать Шекспира, а чтобы разобрать инструкцию к своему параплану?

Главное ведь – выучил. Самоучитель – вот книга, которую я признаю и перед которой

преклоняюсь. Знание – вот что сделало нас людьми. А вся эта художественная

литература не знание, а просто рефлексия какая-то. Пусть даже рефлексия гения, мне-

то что? Почему именно я должен ей интересоваться?! Нет, я не любитель таких книг. И

вообще книг.

А вот книжки об истории Лагаша меня, признаюсь, зацепили.

Особенно – истории про Эаннатума. Он был как бы руководителем нескольких городов

Лагаша. Лагаш это царство. Ну, не совсем царство, цивилизация тогда только

начиналась. Было шесть-семь городов… Что-то вроде сети закусочных… Нет, я не в

ресторанном бизнесе. Это неважно.

В общем, Эаннатум был царем этих нескольких городов, и помимо этого, всячески

продвигал в них цивилизацию. Строил водопровод, учил их париться в общественных

банях, строить склады, где собирали зерно и мед с пивом. На случай, если в

следующем году урожай будет плохонький. Ну, да. Стабилизационный фонд такой…

При этом Эаннатум вовсе не был занудой. Очкариком с перчатках, которому везде

мерещатся микробы, и который от слова "жопа" падает в обморок. Ничего подобного!

Эаннатум был человек непритязательный, любил войны, развлечения, и охоту. На

охоте-то его постоянно и изображают на барельефах. Оригиналов я, конечно, не видел.

Но на фотографиях этих камней Эаннатум изображен мужиком, что надо! Крепким,

красивым, с надменным выражением лица. С другой стороны, чего ему из себя

интеллигента строить? Он вчера победил, наконец, этого мудака, царя Умма, и

прикончил его на площади. Устал, как собака. Год в походах. Ни пожрать, ни

выспаться. Даже матч футбольный с бурдюком некогда посмотреть…. Знаете, я вам

одну вещь скажу, – мне кажется, Эаннатум страдал тем же, чем и я. Одна болезнь у нас.

Синдром менеджера.

Подчиненные мудаки, никому ничего доверить нельзя, крутишься, как белка в колесе, а

благодарности никакой. Зарплата большая, а времени, чтобы ее потратить, мало. Даже

за девушками некогда ухаживать. Потому никаких прелюдий, ласк. Поймаешь молодую

коллегу из новичков у стола вечерком, вот и вся любовь. Наверное, и у Эаннатума была

такая же херня. Только вместо практиканток из Экономической Академии он

жительниц покоренных городов загибал. Вот и вся радость. Еще в учебниках истории

написано, что Эаннатум, – помимо того, что был великий государственный деятель, -

распутник и обжора. Ну, уж извините. При таком бешеном ритме жизни как у нас, если

раз в неделю не напьешься, чтоб по-свински, чтоб стереть диски, с ума сойти можно.

Жизнь коротка, пашешь с утра до вечера, времени на долгие посиделки нет. Так что я

эти обвинения в адрес главы Лагаша отвергаю.

– Эаннатум был мужик, что надо! – говорю я. – Вот так-то, засранцы, и не хер тут!

Секретарша удивляется, но виду не подает. Ну, и хер с ней. Вообще, мне даже пришла в

голову мысль написать популярный учебник. Не только для детей, но и для широких

масс. Рассказать об Эаннатуме. О великом менеджере. Сказать:

– Лагаш был ПЕРВЫМ царством человечества, а Эаннатум был его великим

государственным деятелем.

Вы скажете, а как же Македонец, Цезарь, Бонапарт? Херня, отвечу я. Ведь Эаннатум

был первым. Первым деятелем подобного масштаба. Он сам до всего допер, а эти, как

я их называю, – "вышеперечисленные", – уже шли по следам предшественников. Какая

работа была у Цезаря? Херня. Почитал про подвиги Александра, и вперед. У

Бонапарта? Открыл "Записки о Галльской войне" и действуй.

Один Эаннатум шел действительно наобум.

И у него получалось! За двадцать лет царство с семи городов увеличилось до сорока.

Умма, главный конкурент, разрушена. Сто тысяч ее жителей казнены. С мужчин

содрали шкуру. Женщина трахнули, и потом содрали шкуру. Детей кого трахнули, с

кого шкуру содрали. Все материальные ценности перекачали в Лагаш. Вот это был

менеджмент!.. Знаете, я читал эти книги, – ровно три штуки, два года. Буквально в день

по строке. Смаковал. Чертовски интересная штука эта история. И, конечно, Эаннатум

стал моим кумиром. Я даже татуировку его на плече сделал.

А на прошлых выходных вывез весь свой отдел, – шестьдесят человек, – на природу, и

провел спартакиаду. Ну, для укрепления командного духа. Символические учения.

"Лагаш против Умма". Девки из отдела носы воротили, но я виду не подавал.

Посмотрим, как они будут воротиться, когда им двадцать процентов оклада в конце

месяца срежут. А что? За деструктивизм. А кому не нравится, может идти на хер.

Само собой, была у Эаннатума и возлюбленная. Он говорил всем, что это богиня-Луна.

Верховное божество. По вечерам Эаннатум поднимался на вершину огромной башни, -

древние шумеры были мастера на такие, – и предавался любви с Луной. Так он, по

крайней мере, всем говорил. Ясное дело, шумеры восхищались, и все ждали, когда

богиня-Луна снесет им яичко от папы Эаннатума. Задумка, конечно, великолепная.

Боюсь, мне ее повторить не удастся. Это будет единственная деталь биографии

Эаннатума, которую я, в отличие от остальных, – пусть не в полную величину, но все-

таки, – не сумею повторить.

Нет, не то, чтобы у меня не было денег на какую-нибудь богиню. Да и Луну при

желании можно трахнуть. Причина совсем другая.

Где я найду шестьдесят шумеров?

«Юкос»

– Ты сидишь, сидишь, и ни хрена не делаешь, – говорит он, – целыми днями.

Сходи, что ли, на биржу труда.

От обиды у меня на глаза наворачиваются слезы, и я отворачиваюсь к окну. На

подоконнике, рядом с прищепками, прыгает воробей. Вверх и вперед. Когда я

занималась плаванием, тренер говорил нам: никогда не рвитесь вверх, вам нужно

плыть вперед, вперед, понимаете? Нечего прыгать тут. Только вперед. А ты, Ира,

какого черта застыла, и опять с раскрытым ртом? Воробей прыгает еще раз, и

поклевывает хлеб. Это я оставила. С утра. Черный. С семенами подсолнечника. Семена

не жареные, поэтому такой хлеб можно есть всем, всем, всем. Даже людям, больным

сахарным диабетом. Ни я, ни он, ни чем подобным не больны, – уверена, что и воробей

здоров, – но мне нравится покупать здоровые продукты.

– Мне нравится покупать здоровые продукты, – говорю я, и, спохватившись,

добавляю, – схожу, обязательно схожу. Найду я себе работу.

Он садится на стул, и складывает руки. Лицо у него усталое. Он сейчас, конечно,

пойдет на попятную. Он всегда идет на попятную. После того, как скажет гадость.

– Ты пойми, – убеждая, он неубедителен, – пойми ты, дело не в работе этой. Да и

черт с ней. Я просто хочу, чтобы ты хоть чем-нибудь занималась. Понимаешь?! Хоть

ЧЕМ-НИБУДЬ, Хобби. Увлечение. Чтобы ты крестиком вышивала. Вязала крючком.

Занялась дизайном. Фотографией. Конным спортом.

– Хорошо, – я думаю, что вечером надо выйти

Я думаю, его приводит в отчаяние то, что у меня нет никаких увлечений, кроме него.

Да и он уже – вряд ли мое увлечение. Когда-то, очень давно, я все время чуть

улыбалась. Ну, не то, чтобы улыбалась, но уголки моих губ были чуть подняты, и он

любил, – я знаю, любил, – брать меня за подбородок, и глядеть в мои губы. Еще он

спрашивал:

– Почему ты улыбаешься? Ну, скажи, ну, почему?

Все время. Я молчала, потому что ответить мне было нечего. Со временем я улыбаться

перестала. И он сейчас скучает, – я знаю, скучает, – по той, улыбающейся, мне.

Мужчины. Если игрушка им очень нравится, они ее ломают, а потом перестают ей

интересоваться, – она ведь поломана!

Раньше, давным-давно, я, может, интересовалась чем-то еще, кроме него. Но это его не

устраивало. Потом, когда меня ничего, кроме него не интересовало, он нервничал.

Сейчас мне, в общем-то, все глубоко безразлично. Но не я тому виной. Думаю, он это

понимает, и взгляд у него иногда становится виноватым.

– Он изменил меня, поломал мою волю, и навсегда стал частью меня, – сказала

принцесса Мэй, жена принца Фу-Дзю, – а когда это случилось, бросил меня.

Это цитата из книги "Записки придворной дамы", которую он как-то принес домой.

Иногда я читала ее, иногда он успевал взять книгу, в общем, закончили мы ее читать

примерно в одно время. И от меня не укрылось то, что, читая этот отрывок (я видела

номер страницы) он быстро взглянул на меня. Бедный. Он и в самом деле думает, что я

мучаюсь.

– Бедная, – он погладил меня по голове, – ты, наверное, мучаешься.

– В смысле? – мне иногда нравится делать вид, что я совсем, ну, ничегошеньки, ни

черта, или, как он говорит, ни хрена, не понимаю. – С чего это?

– Ну, – сразу растерялся он, – сидишь дома. Я тебя… подавляю, что ли?..

Я жму плечами, и режу хлеб. Он начинает злиться, и мы ложимся спать спиной друг к

другу. Я на правом боку, он на левом. Хотя на левом ему спать не следовало бы: иногда

у него болит сердце и тогда он просыпается, всхрапывая.

– Ты любишь животных, – я варила куриные головы для кота, а он был в хорошем

настроении, потому что поел, – знаешь, я бы купил тебе зоопарк, если б мог. Мне

кажется, там бы ты была на своем месте.

Но уже к вечеру он возвращается впивший и злой. Сидит на табуретке у окна, и глядя

на чернеющие на подоконнике крошки, нудит:

– Ты сидишь, сидишь, и ни хрена не делаешь. Ни хрена не делаешь. Целыми

днями. Сходи, что ли, на биржу труда. И не смей говорить, что я попрекаю тебя

деньгами!

– Я разве что-то гово…

– Ничем я тебя не попрекаю! Это тебе нужно для себя же. И для меня. Но не из-за

денег. Мне нужна личность, понимаешь? Личность.

– Понимаю.

– Так сделай что-нибудь. Что-нибудь сделай!

Я разглядываю обои в углу. Ничего разглядеть там невозможно, потому что комната не

освещена, только телевизор работает, но так не видно слез. А у него через полчаса

хорошее настроение, и он пялится в телевизор, азартно переживая из-за дела "Юкоса".

– Так ему, – бьет он кулаком в ладонь, – мать его, и надо! Вот ведь мудила, а?

И поворачивается ко мне. Он, видно, меня спросил. Я слабо улыбаюсь, – но получается

совсем не так, как раньше, – и говорю "ну да, конечно". Он кивает, и поворачивается к

телевизору. Там, – как и во время 10-часовых, и 12-часовых, и 3-часовых, и 5-часовых,

новостей, – идут еще сюжеты про Америку, про новые самолеты и танки, про

израильтян и арабов, про Ирак, и в конце что-нибудь про культуру. Он смотрит новости

постоянно. Сидит на табуретки, сгорбившись, и постукивает пятками об пол. У него

болят ноги, жутко, говорит он, болят, и так ему легче, – когда он стучит пятками. Я

становлюсь за ним, и кладу руки ему на плечи. Он расслабляется, и откидывает голову

назад. Из уголка глаза у него выползает слезинка: это от давления, я знаю. Так мы, – он

сидя, я стоя, – застываем на несколько минут.

– Я тебя люблю, Ира, – он не открывает глаз, – люблю.

На другом канале начинаются новости.

– Новый виток в деле "Юкоса", – говорит диктор, – оказался неожи…

Он мягко высвобождает голову из моих рук, и наклоняется к экрану. Я иду на кухню.

Он говорит мне вслед, очень осторожно и вежливо, как ему кажется:

– Я вчера видел объявление, новые курсы испанского языка открываются…. Не

хочешь пойти?

– Si, senior, – говорю я.

Он умолкает, и я полчаса вожусь на кухне. А когда возвращаюсь в комнату с двумя

чашками чая, нахожу его взглядом не сразу. Он лежит на полу, и ноги держит на

табуретке, – так легче, – а сам плачет.

Вряд ли из-за давления.