Текст книги "Амгунь — река светлая"

Автор книги: Владимир Коренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

А потом он быстро и четко выполнял то, о чем она его просила, и они смеялись по всякому пустяку, и Дениска, счастливый, уже готов был идти за своей любимой на край света, защищать ее от любых врагов.

И многое ему чудилось другое, о чем он бы никому и никогда не сказал, даже Ирине, потому что и сам-то краснел от этих мыслей, и ему становилось жарко.

И Дениска, чтобы охолонуть немного, схватился за ведра, стреканул к ручью. Несся по тропке пулей, сияя от радости и ничего не замечая вокруг: что день изменился, солнца нет и в помине, а тучки, что еще утром заметил над горами Лешка Шмыков, расползлись по всему небу, что стало темно и нудил мелкий въедливый ситник.

Но Дениска ничего этого не замечал. Бежал к ручью легко и красиво молодым и сильным оленем через серебряные струи дождя.

Нет, что ни говорите, а мир прекрасен и удивителен!

– Удивителен! Уди-ии-вите-елен! Ми-и-ир! – протрубил Дениска и остановился, склонил набок голову, прислушался, ожидая эха. Лицо его сияло от радости, переполнявшей его. Эхо вернулось, а он все еще продолжал стоять и улыбаться, а потом вместе с ведрами бухнулся с маху на дурманяще ударивший запахом багульник грудью, перевернулся на спину:

– Обалдел я! – И рассмеялся: – Обалдел!

А дождь разошелся не на шутку – зацокал, зацокал по пустым ведрам, зашуршал по жухлой листве все чаще, все сильнее, так что монтажники завалились в столовую мокрые и загалдели, матеря на чем свет стоит дьявольскую погоду, задымили было, но Ирина шикнула на них – столпились у выхода, докуривая сигареты.

Лешка Шмыков приклеился к Дениске:

– Ну, как дела, Корчагин?

– Как сажа бела! – лихо ответствовал Дениска, находясь все еще в том непривычном радужном состоянии, в которое определил его Иринин поцелуй. Да и что, кто ему Лешка Шмыков? Бог ты мой, он только и умеет – насмешничать.

А тут и другие монтажники стали подходить, и все к Дениске:

– Что там на обед сварганил, Денис? – И тянули носами: – Вкусна-а! – И гадали: – Борщ, а?

Стрыгин прибежал.

– О! Есть чем заправиться! Чует мое сердце – есть.

– Иди хоть руки помой, горе луковое! – укорила его Ирина. – Еще и за стол с такими руками сядешь!

– А чего садиться, если скамеек нет? – зацепился Лешка. – Мы уж стоя!

– Бедненькие какие!

– Хватит балаболить – мечи на стол! – прогрохотал Лыкин и сунул пустую чашку Ирине: – Валяй две порции!

– И в дождь, что ли, пойдете? – с тревогой спросила Ирина.

– А что нам дождь? Дождь – несознательный элемент. Давай, мать, не тяни резину! Жрать хоцца!

Ирина налила в его чашку по края и кусок мяса положила. Лыкин осклабился довольно, протянул руки, но Ирина ловко обвела его:

– Алексей!

И вручила чашку Лешке Шмыкову. Лешка такого хода не ожидал – раскрыл рот, да горячий борщ дал о себе знать – понесся Лешка к столу пулей.

Лыкин подступил к Ирине:

– Это ты чего фокусничаешь?

– А то! – И привстав на носки, попыталась поверх чубатых голов отыскать Лешку. – Как борщ, Леша? – Глаза сияют.

– Блеск! – орет Лешка и довольно смеется.

Этого Дениска стерпеть уже не мог. Чуть ли не бегом вылетел из столовой на вольный воздух, завернул за вагончик, притулился к задней стенке и расслабился там, скрытый от чужих глаз. Никого не хотел он сейчас видеть, да и чтобы другие видели его – не хотел.

А погода плакала, кто знает, может, за Денискины обиды: на небе беспросветно, гор не видно – там плывет туман. Тайга – нахмуренные брови, кругом стекленятся лужи, и тихо, глухо вокруг, только слышно, как хлюпает по брезентухе да по окатистой крыше вагончика дождь.

Дениска вспомнил водителя КрАЗа, подумал, что тот сейчас где-то в дороге, дождь закрапал ветровое стекло, и пришлось ему включить «дворник». Он тикает, как часы. А может, КрАЗ засел где-нибудь. Мало ли что… Но лучше бы повезло шоферу, думает Дениска, он целую неделю мотается по дорогам и спит и ест в кабине.

И вдруг острая зависть к водителю кольнула Дениску: уж его-то никто не назовет бузотером! Или пусть Черноиванов попробует назвать так Лыкина. Не посмеет – духу не хватит: Лыкин монтажник что надо. Они работают так: себя не жалеют. Надо – значит, надо, и на том конец. Дениска вздохнул тяжело, со всхлипом: «А меня в столовую сунули – тоже надо, говорят. Только не спросили, хочу или нет работать в столовой, когда все надрываются на тупике». И от этого обидно было Дениске непереносимо.

Он качнул головой над горькой своей судьбой, смежил глаза, ожидая еще слез, но слез уже не было – или кончились, или обида эта не коснулась так больно сердца, как в первый раз, или помешала им подвернувшаяся неожиданно мысль, что жалеют его здесь и берегут от тяжелой работы до поры. Только зачем ему эта жалость?

– Зачем? – всхлипнул Дениска.

Карчуганов, сбежав по всходнушке, воровато оглядевшись, завернул за вагончик, привалился было к стенке, да отпрянул, увидев Дениску.

– Денис?! – Вздохнул облегченно: – Фу, дьявол, напугал!

Сделал свое дело, подошел:

– А чего мокнешь-то? – Догадываясь, свел сурово брови: – Обидел кто? Ну, говори – любому голову сверну. Леха?

Кулаки сжал, бороду подклочил снизу тычком, сузил татарские глаза в гневе.

– Нет, – опасаясь за Лешку, заторопился Дениска, – обидно мне. Просто обидно, понимаешь? Меня в столовую сунули…

– Понятно… Не хочешь. – Замолчал глубокомысленно, посмотрел на Дениску: – Ясное дело…

Постояли, сгорбившись под дождем, подумали.

– А чего ж молчишь? – грубо спросил Карчуганов.

– А кому скажешь?

Доверительно, тихо сказал. В Карчуганове сквозь его суровость и наружную хищность Дениска угадывал и в глазах и в жестах доброту, скрытую от невнимательного человека. А порой казалось ему, что Карчуганов при всей своей доброте и порядочности может плохо кончить – слишком много в нем взрывчатой силы, ему не подвластной. Случись что-то не по нему – рубанет сплеча, и все…

И сейчас: вырвалось у Дениски слово, глянул он на Карчуганова и пожалел о сказанном – налился гневом Карчуганов, сильными плечами передернул дрожко, облапил Дениску, решительно потянул за собой:

– Айда к Лыкину!

– Да Лыкин при чем? – заупрямился Дениска, но Карчуганов, кажется, и не слышал его, втянул по всходнушке, торкнул дверь ногой. В столовой тяжело подступил к Лыкину:

– Ты скажи, Федор, парня в столовую запряг, а его желание спросил?

Лыкин, не глядя на него, усмехнулся криво, равнодушно спросил:

– Может, ты имеешь желание заменить его?

Монтажники хохотнули, уставились, насмешливо ожидаючи, на Карчуганова. Харитон часто заморгал глазами, в их глубине мелькнула такая растерянность, что Дениске стало его до боли жаль. Но это длилось только одно мгновение. В следующее – Карчуганов косанул горячими татарскими глазами по лицам монтажников, остановился на Лыкине, играя желваками, спросил:

– Ты что, за идиота меня принимаешь?

– Глупости, – равнодушно и совсем не замечая его взвинченности, проговорил Федор Лыкин. – Глупости городишь, Харитон, несешь всякую чепуху. Да я потому и поставил на кухню Дениса, что тебя можно за маневровый паровоз использовать. А он еще успеет навкалываться, поимеет такое удовольствие.

Карчуганову, видно, понравился ответ бригадира, он спокойно заявил:

– А человеку обидно. Ведь обидно, Денис? Скажи! Несправедливо?

– Продумать этот вопрос надо, – вмешался Лешка Шлыков, – график ввести. А одному все время оно – хреново. Можно повеситься.

И все с ним согласились.

– По справедливости надо, – буркнул и Некий Патрин. – Денис – не козел отпущения.

Лыкин пошевелил бровями, зачем-то потрогал сухие свои щеки и в полном молчании объявил, что здесь надо еще подумать. Все охотно сказали «конечно» и повалили за Лыкиным на улицу.

Монтажников сменили Архипов и Черноиванов. Архипов, войдя, пожаловался на дождь:

– Насквозь проклевал, зараза! – И, придерживая локтем дверь, выжал за порогом белую лыжную шапочку.

Черноиванов стянул с тугих плеч мокрую кожанку, остался в свитере, крепко ступая, прошелся вдоль стола; с силой потирая влажные руки, вспомнил:

– Умывальник сюда нужно, Саня, полотенце, мыло.

– Много чего нужно, – сказал Архипов. – Больше чем до черта: тупик наладить и перекочевать, два домика щитовых собрать, а то придется зиму в этих вагончиках кукарекать. Бр-р!.. Как вспомнишь, так вздрогнешь! Мы на Воркуту трассу вели, Косью – Воркута. Зона вечной мерзлоты, морозы за сорок заворачивают, а мы в таких вагончиках. А то Абакан – Тайшет. Сдохнешь!

– А где там?

– На станции Кошурниково.

– Слушай, вот не повезло мужикам!.. Изыскатели… Их, кажется, трое было.

– Трое: Кошурникова, Дуравлев, Стофато.

– И все погибли…

– Да, – Архипов тяжело вздохнул и принялся ложкой помешивать парящий борщ.

Дениска не сводил с него глаз: Архипов все больше ему нравился, и потом эти изыскатели…

– А что они искали? – вырвалось у Дениски.

– Трассу для железной дороги, как раз там, где сейчас проходит Абакан – Тайшет.

– А когда это было?

– Сорок третий год, – Архипов, сложив губы трубочкой, остужал в ложке борщ, помолчал, взглянул на Дениску: – Историю нужно знать – крепче чувствовать себя будешь. Дерево без корней не бывает… Вот, к примеру, ты знаешь, что БАМ уже однажды начинали строить? Так вот… А кто строил, а? Такие же обыкновенные люди, как и мы с тобой. Но учти время – послевоенное – трудное, когда всего не хватало. Я знал одного мужика, сейчас он работает провизором в городской больнице. Так вот он как раз работал в этих местах. Кое-что рассказывал. Трудно было – и главное, жрать не хватало, медикаментов. Он говорит, что тогда и научился травы понимать. Сушил, отвары делал. Многих от смерти спас. Цинга, говорит, многих валила: ни лука, ни чеснока было не найти, так только отваром хвойным и держались. Отварят бадейку и пьют. Горечь сплошная, а они пьют. Кому подыхать охота? А работали как звери: трасса нужна.

– Да уж русского мужика в работе подгонять не надо, – заключил Черноиванов значительно. – Русский мужик – всем мужикам мужик. Его ничем не смутишь, да и не удивишь. Надо – и на край света пойдет. Подпояшется – и пошел! Ему только направление – дай и понятие: нужно, мол.

– Да, – со вздохом согласился Архипов и задумался.

– Теперь наш черед, – добирая остатки борща и отодвигая от себя чашку, сказал Черноиванов. – И на кашу долю будет лиха, а, Саша?

– Да уж не минует. У каждого поколения свои трудности, если говорить о поколениях.

– А почему бросили трассу? – спросил Дениска, слушавший весь разговор начальства.

– Последствия войны. С финансами трудно было. Так ты понял, Денис, зачем я рассказал тебе все это? – в упор спросил Архипов.

– Чтобы знал.

– Не только. Не только, дорогой. В истории, как в любом деле, суть нужно выявить. А суть вот в чем: уж коли в то время, когда полагались на кирку и лопату, вкалывали до седьмого пота на этой трассе, то нам и сам бог велел. Добавь-ка, Ирина! – И, принимая от нее чашку, похвалил: – А борщец у вас получился что надо!

– Да, – не захотел остаться в долгу Черноиванов, – такое впечатление, будто я дома побывал. У меня жена борщ сварит – пальчики оближешь.

– Ты отправил своего подопечного? – вспомнил Архипов утреннего гостя – водителя КрАЗа. – Накормил, заправил – все как полагается?

– Парень сказал, что теперь на трассе мостостроителям почет и уважение обеспечены, – с гордостью сообщил Черноиванов. – Мужик что надо. Целую неделю один по тайге крутил. Двое суток не спал – какой-то срочный груз в мехколонну везет. Говорит, парни ждут. Вначале, когда я за стол его пригласил, отказывался, а как сел, Ирина свидетель, булку хлеба умял за милую душу – проголодался, отощал, аж черные круги под глазами.

– Они что, насыпь отсыпают?

– Ну да. Говорит, ребята подобрались крепкие. На трассе – порядок, законы суровые. Если в тайге не помог товарищу – лучше заранее ноги в руки и ходи-гуляй с трассы – все одно не простят. А хлюпики сами уходят – не выдерживают.

– Самые человечные законы, – раздумчиво произнес Архипов. – Иначе, если не помогать друг другу, нечего здесь делать. В одиночку – пустое дело: БАМ не поднять.

Дениска, навострив уши, слушал разговор начальников, вспоминал добродушного богатыря-водителя: его по-мужски красивое лицо, громкий уверенный голос и как он протянул водителю руку дружбы. Дениска улыбнулся своим приятным мыслям.

– Кстати, – сказал, оборачиваясь к Дениске Черноиванов, – тебе огромный привет, хлопец. Он хотел с тобой попрощаться, но ты куда-то пропал. Ты это умеешь.

Он еще в чем-то хотел обвинить и без того сникшего Дениску, но Архипов спросил у него:

– Твой пацан пошел в школу?

И о Дениске забыли.

– Ох, не говори, – сел на своего конька Черноиванов. – Важный такой ходит, с портфелем, чуть ли не спать с ним ложится. Умора! Нет, представляете себе: спать ложится и портфель под одеяло.

– Не иначе министром будет, – хохотнула Ирина.

– А что, – серено заявил Черноиванов, – он у меня парень башковитый!

Архипов опростал чашку.

– Ну что, Иван Петрович, поплюхали.

Натягивая брезентовую куртку, вспомнил о Дениске:

– Так, Ирина, тебе еще нужен помощник? А то у нас на тупике лишних рук нет.

Дениска зыркнул на Ирину и встретил ее взгляд, она закраснелась:

– Дак чего ж он под дождь?..

Черноиванов с Архиповым переглянулись, разулыбались. Архипов махнул рукой:

– Ладно…

И словно пришил Дениску к полу.

– Нет! – крикнул Дениска. – Я не останусь! – Бросился к вешалке, схватил свитер, брезентовую куртку, принялся натягивать на себя: – Я тоже пойду.

– Управишься здесь – приходи, – уже с порога сказал Черноиванов и плотно притворил за собой дверь.

Тихо стало. Дениска так и не успел брезентуху надеть – один рукав болтался пустой, свисая до пола. Ирина притихла у стола, затаилась, как мышь. А в Дениске копилось зло на нее. И чего лезет человек? Что ей еще нужно от него? Что же теперь он так и будет около печки топтаться? Да?

Он решительно и резко вдел вторую руку в рукав брезентухи и, не оборачиваясь, заявил Ирине, что уходит.

– По-твоему, пусть все голодные будут? – попробовала надавить на сознательность она. – Пусть останутся без ужина?

– Пусть! – И Дениска громко хлопнул дверью.

Дождь усилился, сгустился, серым пологом закрыл горы и дальние деревья. Под ногами уже хлюпала вода, глина стала вязкой и скользкой. Дениска два раза чуть не упал – разъехались ноги, но продолжал идти, не пряча лица от дождя, упрямо набычившись, и вид у него был решительный и непреклонный. «Нет, мы – не хлюпики! – твердил мысленно Дениска. – Мы – не хлюпики».

Но если бы кто-нибудь спросил сейчас у Дениски, о чем он думает, то ничего вразумительного на этот вопрос он бы не ответил. Дениска весь был с головы до пят – каждая клеточка его тела – упрямство, несгибаемое, необоримое. И через это он знал, что готов сейчас преодолеть любые трудности и что для него сейчас нет ничего невозможного. Он виделся себе идущим в атаку, в рукопашный бой. Это видение распаляло его еще больше, и если бы кто-нибудь посмотрел на Дениску со стороны, то безошибочно бы по его фигуре, походке определил: человек решился на что-то большое и важное и за победу готов платить любой ценой. Даже собственной жизнью.

Дениска подлетел к Лыкину, и здесь его запал немного приутих. Лыкин и еще четыре монтажника укладывали на насыпь звено – рельсы, прикрепленные к шпалам. Лыкин рукой отдавал команды крановщику, а парни, упершись в насыпь, старались направить звено так, чтобы оно легло рельс к рельсу с теми, что уже лежали на насыпи. Парни надували щеки, прикусывали губы, пыхтели, по их лицам ручьями тек пот, смешанный с дождем, ноги скользили.

– Еще, – кричал Лыкин, – еще! Леха, нажми-ка на свой край! Ну чего ты там? Еще, говорю! – И крыл в бога и в черта.

А Лешка упирался что было сил, аж лицо его перекосилось до неузнаваемости, ноги дрожали и скользили по насыпи, но Федору Лыкину все было мало.

– Ну чуть-чуть, Леха! Чуть!..

И Дениска бросился со всех ног к Лешке на помощь, ухватился за шпалину, уперся покрепче, натужился так, что все тело запело как натянутая струна, и почувствовал: пошло тяжело звено.

– Береги ноги! – крикнул Лыкин и – крановщику: – Майна, майна, Ваня! Держи так, ребята! Майна, Ваня!

Звено с хрупом, но плавно опустилось на насыпь, легло, придавливая грунт, и рельс к рельсу.

Переводя дух, Лешка посмотрел на Дениску, притопнув ногой по рельсу, сообщил доверительно, как самое сокровенное:

– Упрямая, гадина. Насилу одолели… А ты молодец, навалился, аж я испугался: погнешь рельс.

«Вот человек, все обратит в насмешку!» – подумал обескураженный Лешкиной неблагодарностью Дениска и хотел отбрить его по всем статьям, но не успел.

– Накладки! – заорал Лыкин Федор. – Леха! Давай накладки!

И Лешка метнулся куда-то в сторону, а Дениска – к Лыкину.

– Я пришел.

Лыкин стрельнул в него глазами:

– А на кухне кто?

– Ирина, кто же еще, – независимо ответил Дениска.

Лыкин усмехнулся:

– А тебя что, выгнали? – И, не дождавшись ответа, рванулся с места. – Ставим, парни! Разбирай болты. Ломик где?

Монтажники оседлали рельсы, а Дениска остался один и без дела. Сунул руки в карманы брезентухи – там вода. И джинсы уже намокли и прилипли к ногам, и спецовка стала тяжелой и гремела при каждом движении оглушительно.

– Денис! – заорал Лыкин, орудуя ключом с длинной рукояткой. – Ходь-ка сюда! Чего толкаешься здесь? Иди вон к Патрину, будешь вместе с ним под шпалы, где провисы, грунт подсыпать. Понял?

– Понял!

– Рви!

И Дениска рванул галопом, как застоялый конь, – наконец-то!

Патрин бросал из кучи на насыпь грунт совковой лопатой. Бросал остервенело, с разворотом, всем своим сухим мускулистым телом. Брезентуха его лежала в стороне на насыпи, в ее складках скопилась дождевая вода. Патрин, голый по пояс, загорелый, широкогрудый, улыбнулся Дениске через просторное плечо.

– Я к тебе, – оказал Дениска.

– Давай, – Патрин кивнул в сторону насыпи, – подбивай под шпалы.

Дениска залег на насыпь и принялся сапогами заталкивать грунт под шпалу.

– Эй! – крикнул Патрин. – Вон там возьми штык.

Скоро Дениска приловчился: подгребал, подбивал штыковой лопатой, притаптывал сапогами, кричал Патрину;

– Сюда лопаточку! Еще! А теперь сюда, так!

И жарко ему стало. Подумал, снял брезентуху – не развернуться. Сбросил и свитер. Струи дождя иголками – впились в тело, но Дениска не дрогнул, только быстрее зашевелил лопатой – не какой-нибудь хлюпик. Патрин поглядывает на него, посмеивается.

– Давай, давай, Денис! – Видно, нравится ему горячая обстановка, а может, наскучался за неделю безделья в дороге, да силы – через край.

И Дениске в охотку работа, разогрелся. Кажется ему, что не Патрин, а он, Дениска Еланцев, задает здесь тон. И хорошо Дениске, покрикивает весело:

– Сюда лопаточку! Сюда теперь! Еще! Давай!

И Патрин дает, что землеройная машина, мускулы ходят буграми под отлакированной блестящей кожей.

– Давай – не зевай! – покрикивает Дениска, поддавая задора.

Патрин от удовольствия крутнул головой, взгэкнул, хватил полную резиново раздавшуюся грудь воздуха, налег на лопату, поддевая так, что в дугу гнулся березовый черень, и минут пять задал Дениске жару – успей попробуй!

Но скоро выпрямился:

– Фу! Перекур, Денис, – протянул Дениске сигарету: – Кури.

– Я не курю.

– Молодец! – Пожаловался: – Я бросал, но… силы воли, что ли, не хватает. – Замолчал упрямо, поперек лба вызмеилась горькая морщина, глаза попритухли. Встряхнулся, бросил недокуренную сигарету. – Давай, Денис, поперли.

Дениска, подбивая лопатой под шпалу грунт, думал о Патрине: что это Патрин всегда такой сумрачный и неразговорчивый. Может, случилась у него беда какая? Все время молчит, о чем-то думает, думает.

– Петр! – окликнул он Патрина. – У вас что-нибудь случилось… Беда какая?

– Что? – протянул Патрин, опуская лопату от неожиданности. – Какая беда?

– Я подумал так, – объяснил Дениска. – Вы всегда такой, ну, как сказать, угрюмый… и… у вас морщина на лбу.

– Чудак ты, – Патрин улыбнулся как-то по-детски беспомощно. – Чудак. Углядел, надо же! – Вздохнул. – Эх, Денис, Денис… Это меня в детстве лошадь копытом задела.

– А-а, – протянул Дениска, и ему стало почему-то смешно.

И Патрин засмеялся.

– Петро, – вдруг решился Дениска, – а почему вас зовут Некий Патрин?

Патрин махнул рукой: ерунда, мол, все это, но вдруг подошел к Дениске и, закуривая новую сигарету, заговорил:

– Я, видишь ли, пришел в отряд забулдыгой. Опроси хоть у кого, и тебе скажут: так и было. Пил, дрался почем зря… Было. Было, получу аванс ли, получку, еду в город, нанимаю такси и катаюсь до тех пор, пока деньги в кармане есть. Пока все до копейки не изгуляю. Короче, дурака валял. Ну и однажды не рассчитал: накатал рублей тридцать, а в кармане к тому моменту всего четвертная. А водитель – зануда. Давай, и все тут. Ну, я ему фамилию свою, место работы и честное слово. Говорю: приезжай завтра, долг верну с лихвой. Он на завтра тут как тут. Как часики. К конторе нашей подъехал и опрашивает меня. Говорит, ваш рабочий, некий Патрин, задолжал, мне. Ну и, ясное дело, пошло-покатилось… А ты что думал?

– Думал, имя ваше.

– Имя? – Патрин расхохотался. – Имя. Рассмешил меня ты, Денис! – крутнул головой, лихо выплюнул сигарету. – Давай работать, Денис, а то похолодало чтой-то, – Зябко передернув плечами, взялся за лопату: – Держись!

У Дениски ладони горели и пальцы некрепко сжимали черенок лопаты, выкручивался он, как живой, выскальзывал из рук, и Дениску уже давно подмывало швырнуть лопату куда-нибудь подальше. Но Патрин подкидывал и подкидывал ему лопату за лопатой, и ему ничего не оставалось, как крепче сжимать верткий черенок и подбивать, подбивать грунт под шпалы, подтрамбовывать, подсыпать, и снова подтрамбовывать, и некогда было выпрямить спину, дать роздых рукам, вытереть выедающий глаза пот.

А Патрин подбрасывал грунт и подбрасывал. На минуту оторвался, вскарабкался на насыпь к Дениске, потрогал ногой около шпалы, только что подсыпанной Дениской, притопнул, торкнул:

– Аккуратней, Денис, надо, – еще притопнул. – Дай-ка лопату!

И – скрыг, скрыг! – лопатой о галечник.

– Ну-ка, иди сюда. Посмотри сейчас. Ударь, ударь!

Дениска ткнул ногой в след, оставленный от сапога Патрина, – как в железо.

– Есть разница?

Разница была, и Дениска согласился с ним. Патрин посмотрел на него, спросил:

– Не простынешь? А то оделся бы, а? Худой же ты, Денис. – И хотел было похлопать Дениску по плечу, потянулся уже, но увидел, что рука глиной перемазана, отдернул, посоветовал: – Ешь больше, а то гремишь костями: скелет скелетом.

– Я моторный, потому и худой, – сказал Дениска. – Худые, они, брат, самые выносливые в любой работе, как Лыкин.

Патрину нечего было сказать на такое веское замечание: уж кого-кого, а Лыкина он знал несколько лет, и знал, как тот умеет работать. Потыкав ногой под шпалину, он буркнул:

– Ну ладно…

И пошел к своей лопате, широкоплечий, мускулистый, поджарый, как гимнаст. Самое время было сказать ему, что отдохнуть пора, что нет уже никакой мочи скрыгать лопатой, но не решился Дениска. И еще – что-то не позволяло ему сказать об этом: то ли стыд, то ли гордость.

И работал теперь Дениска зло, ожесточенно и мысль смаковал одну: лопату не выпустить из рук до тех пор, пока не умается вовсе и сковырнется с катушек лицом в шпалы. И не жалея сил, а задыхаясь, с удовольствием отметил горловой храп: последние силы собравши, налег на лопату, и показалось ему, что в глазах потемнело…

– Еланцев! Оглох, что ли? – перед ним стоял Архипов. – Почему самовольничаешь? Кто тебе разрешил с кухни уходить? Разгильдяй.

Лицо суровое, тяжелым взглядом так и давит к земле, руки на отлете, как у борца: сейчас схватит и сомнет. Дениска беззвучно открыл рот.

– Одна нога здесь, другая – там. Ясно? – прохрипел Архипов.

И улепетывая, услышал Дениска, как Архипов обрушился на Патрина:

– У тебя что, совсем не варит? Пацана вконец заездил…

«Вон что, – опустошенно подумал Дениска. – Вон оно как…»

Закусил губу.

По всходнушке он поднимался медленно – покачивало пьяно, а больше всего не хотел Дениска встретиться сейчас с Ириной, а почему, и сам толком не знал. И поднимался, будто его на аркане тащили.

Ирина стояла к нему спиной – мыла чашки и не оглянулась, словно не слышала, что он вошел. Песню запела негромко, врастяжечку: «Светит незнакомая звезда…» – голос приятный.

Он без слов взял в углу топор и вышел.

За колку он взялся из упрямства, как бы наперекор Архипову, унизившему его перед Патриным, к тому же меньше всего хотелось видеть Ирину, предавшую его.

Он выбирал самые сучковатые чурки, обрушивая на них град ударов, кромсал ядреную плоть, пытаясь поглубже вогнать топор и развалить чурку надвое. Очень скоро его удары стали слабыми, и часто топор со звоном отлетал в сторону, но от этого Дениска становился только упрямее. Он беспрестанно думал о том, что должен доказать и Архипову, и Ирине, и всем монтажникам, что ни в чьей жалости и покровительстве не нуждается и может постоять за себя без посторонней помощи. «Ишь, взяли за привычку – это нельзя, сюда не пойди, – распаляя себя, размышлял Дениска. – Да что я, мальчик маленький, ребенок, что ли?»

Он так увлекся, что и не заметил, как подошел Архипов.

– Ты что, Денис, решил дров на год вперед заготовить? – опросил Архипов.

Но Дениска только глазом косанул в его сторону – продолжал размахивать топором. У него спина болела и руки, и промок он насквозь от дождя и пота, и самый был момент передохнуть, и Дениска было подумал об этом, но вспомнил свои обиды на Архипова вовремя.

– Ты чего, Денис, набычился? – потоптавшись неловко, спросил Архипов.

– А ничего, – голос Денискин свибрировал от напряжения и дерзости, охватившей его. – Ничего.

– Ну-ка, погоди молотить.

– А чего вы загнали меня сюда? – прорвало Дениску. – Чего вы за мной, как за ребенком, ходите? Я просил вас? Может, я…

– Постой, постой, – остановил его Архипов. – Послушай, что я скажу…

– Я уже слышал, – дерзко отрезал Дениска.

Но Архипова трудно было смутить.

– Не помешает и еще раз послушать, – твердо проговорил он. – Ты мне скажи, как бы ты на моем месте поступил: на кухне нужен человек? А кого я поставлю сюда? Лыкина? Или Карчуганова, Патрина? Ты же умный парень, Денис. Не ожидал я от тебя, честное слово, – Архипов вздохнул неожиданно горько, спросил поникшего Дениску: – Черноиванов не пришел со станции?

Дениска пожал плечами. Архипов вздохнул горше прежнего:

– Ты думаешь, Архипову делать нечего и он тасует, как ему вздумается. Да? – Он прямо посмотрел на Дениску. – А Архипову – хоть разорвись. И чтобы дела были сделаны и никто на тебя не обиделся. А тут еще видишь, – он указал глазами на небо, – все летит вверх тормашками. Наше за нас никто не сделает, Денис. А то, что мы сейчас делаем, нам вот так нужно. Без этого мы я к мосту приступить не сможем. Ты ж понимаешь, что прежде нам база нужна. Хочешь не хочешь, а куда денешься. Думаешь, мне эта возня приятна? – Он посмотрел тоскливо на Дениску и сам ответил: – Да нет же, но, как говорится… Понимаешь?

Дениска молчал, нечего было ему ответить Архипову, хоть тресни, все выходило так, что, как ни крути, прав прораб на все сто процентов, и он, Денис, из-за своей непосвященности и несообразительности заставляет людей ломать головы по пустякам. И так стыдно стало Дениске за свое поведение, что он даже глаза на Архипова не мог поднять и стоял как вкопанный, уперев топор в колодину.

– Значит, не приходил Черноиванов? – переспросил Архипов.

Дениска качнул головой. Архипов поежился, наверное, за воротник прорвалась дождевая струйка, чертыхнулся, туго надвинул на самые брови лыжную шапочку и, нахохлившись, зашагал мимо вагончиков к тупику, где под дождем укладывали рельсовые звенья монтажники да упрямо рычал «Катапиллер» Стрыгина.

Дениска посмотрел ему вслед, потосковал малость за свою судьбу и с новыми силами обрушился на блестевшие от дождя чурбаны, приговаривая:

– Вот тебе! Вот тебе! На-кася! Не на тех напали! А вот еще!

Вскоре задохнулся. Хотел распрямиться – искры из глаз так и посыпались: и вся куча из поленьев засветилась разноцветными звездочками. Пересилив боль, распрямился Дениска, огляделся, довольный: «Будя дров-то, на сто лет теперь хватит!» С маху вогнал топор в колодину, и вразвалочку, будто по палубе, зашагал к вагончику – иначе не шагали носи.

В вагончике тепло, сухо, за шиворот не сыплет дождичек, в печке сухо постреливает огонь, Ирина трет тряпкой клеенку на столе, поет. Услыхала – Дениска вошел, громче запела, приятнее. Песня все та же, так что можно подумать, будто не выходил Дениска под дождь и не колол дрова до синих кругов в глазах.

– Светит незнакомая звезда, – выводит самозабвенно, и Дениска не мешает ей, прислонился к косяку, слушает. От песни грусть навалилась на него, вспомнил он, как здорово они с Неким Патриным работали на тупике и как прогнал его Архипов в столовую.

«Она, наверное, нажаловалась, – подумал Дениска и неодобрительно посмотрел на Ирину. – Она – больше некому. Ябеда».

И как только она замолчала, он набычился для острастки, опросил уничтожающе-укоризненно:

– Ты нажаловалась? – И предупредил: – Только честно: ты?

– Никому я не жаловалась и никому ничего не говорила. – Ирина не оборачивалась, но стол протирать перестала, вроде как чего ждала. Вздохнула горько, спина дрогнула.

Дениске стало жаль Ирину, но обида еще не прошла, и он сказал по-прежнему резко:

– А кто же тогда?

Она пожала плечами:

– Не знаю.

И сказал Дениска – нечего было сказать больше:

– А еще песни такие поешь…

– Знаешь!.. – Ирина резко всем телом повернулась к нему, в глазах гнев. – Знаешь что, умник!.. – Вдруг лицо ее как-то странно вытянулось, глаза округлились: – Дениска, господи, да что это с тобой? Ты же… Ты же весь насквозь промок! Раздевайся! – Она подлетела к нему и принялась стягивать брезентовую куртку, приговаривая: – Бог ты мой! Ты же простынешь, Денисочка. Мамочка ты моя родная! – Ухватилась за свитер, но Дениска вырвался из ее цепких рук.

– Я сам! – и скрестил руки на груди, прикрываясь от помощи.

– Ладно, – сказала Ирина. – Я отвернусь.

Дениска, перегнувшись, начал извиваться всем телом, вылезая из свитера, но вдруг подумал, что толстый свитер высохнет не враз, и джинсы тоже вымокли – хоть выжимай, и их тоже нужно сушить, и все это время ему придется выступать перед Ириной голяком. Он снова натянул на себя холоднющий свитер, сказал Ирине, что пойдет переоденется в сухое и бесстрашно вышел под дождь.

Вернулся он приглаженный, умытый и причесанный, в зеленой офицерской рубашке, которой очень гордился и надевал в особо торжественные случаи. Он знал, что рубашка эта очень идет ему, и потому не удивился, когда встретил ее восхищенный взгляд. Он не удивился, но неожиданно засмущался ее взгляда и вспыхнул, охваченный полоснувшим его жаром от ее «Ох ты-ы!» и вскинутых ресниц.