Текст книги "Амгунь — река светлая"

Автор книги: Владимир Коренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Элга готовилась к путине со всей тщательностью и деловитостью, как готовилась к ней испокон веков.

Несколько раз за лето Бато тайком от жены пробирался в кладовую, в ее дальний угол, и ощупывал мешок. И лодку он свою просмолил.

Бато поднялся с постели перед рассветом. Он сходил в кладовую, принес свое рыбацкое одеяние – старенькие прорезиненные штаны и куртку, сапоги с высокими голенищами, не спеша, тщательно оделся, приготовил все необходимое, что он всегда брал с собой на тоню. Сидя на табуретке спиной к посеревшему окну, выкурил папиросу, взвалил на плечи мешок с сетью и спустился к лодке. Сеть он тотчас же аккуратно, чтобы не занимать время на воде, переложил из мешка на корму. На один ее конец привязал наплав-гребок, другой закрепил за перекладину в лодке. Вставил в уключины весла. Оставалось столкнуть лодку на воду. Бато решил выкурить папиросу, прежде чем пуститься в путь. Присел на кромку борта и закурил. Огонек папиросы ярко вспыхнул в темноте, так ярко, что Бато испугался и инстинктивным движением зажал папиросу в кулаке, обжигая пальцы и ладонь. Огляделся по сторонам – ничего подозрительного, остановил взгляд на взгорке, на домиках, сбегающих ступенями к воде. Там тоже все тихо и неподвижно. Он даже не потревожил чуткого сна собак. Старик успокоился, подошел к воде и остановился так близко, что набежавшая волна ударила в его сапоги. Его взгляд лег на Амур, беспредельно широкий в ночи.

На Амуре было тихо и пустынно. Река словно отдыхала от дневной суеты. Мелкие поднятые легким верховиком волны чередой набегали на берег, шевелили гальку у ног Бато, доверчиво льнули к его грубым и тяжелым рыбацким сапогам. Бато постоял в раздумье с минуту и быстро прошел к норме, схватил мешок и начал споро укладывать в него сеть. Все.

Мешок он взвалил на плечи и решительно пошел к дому. Положил мешок на прежнее место в кладовую, стянул с себя рыбацкий костюм, и, когда снова вышел на крыльцо покурить, на губах его дрожала усмешка.

Чамбедка помогла Бато освободиться от одежды, поставила на стол кружку кипятку, настоянного на чаге. Они не обмолвились ни словом, прожили вместе долгую жизнь и научились понимать друг друга по взгляду, по выражению лица, по одному жесту, ничего не говорящему постороннему.

Когда муж вошел, Чамбедка, глянув на него, подумала, что он уже давно не возвращался домой таким просветленным. Могло показаться, что в коридоре он оставил редкостную добычу, которая далась ему с большим трудом, и сейчас же выйдет, чтобы занести ее в дом. С ним давно такого не случалось.

Она принесла сахарницу и чайную ложечку и все это поставила перед ним. И сама примостилась на лавке у окна, но так, чтобы хорошо видеть его лицо.

За час до полуночи, выйдя на круг, который им предстояло сделать по тоням, они к рассвету заканчивали его. С минуту на минуту из-за мыса должны были открыться огни Мунгуму.

Семен Домрачев спокойно вел катер, откинувшись всем корпусом на спинку сиденья. Поламывало с устатку поясницу. Ночь прошла без ЧП, браконьеры замечены не были, и настроение у Домрачева было неплохое.

«Только дурак будет рубить сук, на котором сидит», – размышлял Домрачев, вглядываясь вперед через ветровое стекло. Приближалась оконечность мыса, и нужно было вовремя прижаться к фарватеру, чтобы не налететь на подводные камни, которыми во множестве уставлено дно вокруг мыса. Домрачев положил руль вправо, и катер послушно отклонился от прежнего курса. Из-за каменного уступа, словно нанизанные на нитку, потянулись желтые шарики далеких огней рыбацкого поселка, и лодка нацелилась прямо на них. Через четверть часа круг замкнется, лодка тихо ткнется в песок берега, ровно посредине цепочки огней.

«Вот так, товарищ лейтенант, – мысленно обратился Домрачев к лейтенанту милиции, сидящему справа от него и неотрывно смотревшему в ветровое стекло, по которому сбегали вниз золотистые точки отраженных огней. – Никаких приключений для вас не случилось и на сей раз».

Мыс остался позади. Домрачев повернул катер под берег, где течение слабее. Катер шел так близко к берегу, что без труда можно было разглядеть высокие крыши поселка Элга.

«Дураков нет рубить сук под собой, – вернулся Домрачев к своей (Прерванной мысли. – Люди себе не врага. Но всякое еще будет… Только войдет в силу ход. Всякое…»

Шлепок по плечу оборвал мысли рыбоинспектора.

– Видите, на берегу костер! – перекрикивая гул мотора, сообщил лейтенант.

На верхней границе поселка красно теплился небольшой костерок. Лейтенант вскинул к глазам тяжелый бинокль Домрачева.

– Правь к берегу, – тут же приказал он, вытягиваясь в струну и налегая грудью на ветровое стекло. – Двое с лодкой. Совершенно определенно – браконьеры. Мы их накроем, – он аж дрожал в предвкушении схватки и возмездия. Был начеку и пистолет в руку взял.

Но Домрачев и не подумал сходить с курса. Его руки плотно лежали на штурвале и держали катер строго на желтый глазок-створ. Красная точка костерка осталась позади, катер несся вперед в полную скорость.

– Почему вы проехали мимо? – закричал лейтенант в самое ухо рыбоинспектора.

Домрачев указал на мотор и на уши – предлагал отложить разговор. Но лейтенант остро и зло смотрел на него, требовал ответа. Домрачев повернул ключ зажигания в гнезде, заглушая мотор, и, когда наступила тишина, спросил, будто бы и не замечал пасмурности лейтенанта:

– Чего хотел, Виталий Петрович?

– А кто, по-вашему, костер на берегу жжет? – спросил лейтенант.

– По-моему… по-моему, нельзя каждого останавливать и проводить обыск.

– Боитесь? – усмешка послышалась в голосе лейтенанта.

Домрачев вместо ответа включил зажигание и нажал на стартер. Двигатель взревел; задирая вверх нос, подминая под себя волны, катер рванулся вперед и лег на прежний курс. Лейтенант опустился на свое сиденье и демонстративно отвернулся от рыбоинспектора.

И Домрачев молчал и смотрел вперед, где из-за контура приближающейся горы снова появились огни Мунгуму, теперь уже близкие и большие. И как только огонек-створ проскользнул вдоль борта на корму, Домрачев повернул катер к берегу.

Лейтенант все еще губы дул.

Домрачев, всматриваясь в темный надвигающийся берег, держал штурвал правой рукой, левой газ придерживал и думал: «Разве поймет он обстановку, как нужно понять? Справедливость решил устанавливать, как же! Если всех, кто на тоню выйдет, под одну гребенку расчесывать – это справедливо? Справедливость, она, дорогой мой человек, не на поверхности лежит, она поглубже, и не любому дано ее видеть».

Поддав газу, чтобы потом, выключив двигатель, плавно пристать, Домрачев держал прямо на свой дом, в правый его угол. Он знал, что из окна его уже увидела жена Катерина и засуетилась, готовясь кормить мужиков завтраком.

«Хорошая у меня баба», – подумал Домрачев и, сдерживая наплывающую улыбку, сбросил газ, заглушил двигатель, отметил, как сразу осела лодка, зашумела, нагоняя ее, отвальная волна, побежала к берегу, где близко друг к другу стояли рыбацкие лодки – крашеные и некрашеные, в мазуте, с металлическими заплатами по бортам. На берегу было пустынно в этот ранний час, и только какой-то черный лохматый пес, принюхиваясь, низко опустив голову и хвост, бежал вдоль линии припоя.

Лодка мягко разрезала форштевнем прибитый волной песок. Семен, а за ним и Кудрявцев выбрались на сухое место. Кудрявцев, разминаясь, плечами передернул, несколько полуприсядок сделал, напружинивая ноги.

Солнце красным шаром взмыло над горами и, набирая силу, устремилось ввысь. Рассеивался над островами туман, и весь простор Амура, от края и до края, уже не таил неожиданностей. Тихо было, пустынно – ни одной моторки, ни катера, только пронеслась вверх рейсовая «Ракета» и скрылась вдали, когда отвальная волна от нее до берега еще не дотянулась. И снова тишина и безлюдье.

Над Мунгуму белыми стволами столбились дымы – рано встают колхозники, вот уж кто-то отвалил от берета, затарахтел гулко двигатель, вспугнув воронье. По лодке Домрачев узнал хозяина —.Гошка Чальцев. Куда это он с утра навострился? Вверх попер. Что это за забота у него там?

В молчании они подтянули катер на берег, в молчании шли по шумливому галечнику. Домрачев молчал не потому, что обиделся на лейтенанта за его опрометчивое заявление – горяч больно, молод лейтенант, отсюда и несдержанность, – а молчал потому, что понимал, заговори он сейчас, лейтенант истолкует все по-своему, дескать, оправдывается Домрачев.

А виноватым себя Домрачев не чувствовал ни перед лейтенантом, ни перед своей совестью, ни перед лицом службы. Нет у них на то права, чтобы любого, кто появится на Амуре, за преступника принимать – и все тут!

Перед самым взъемом на взлобок лейтенант, вышагивающий впереди, остановился вдруг.

– Семен Никитович. – И голову опустил, но тут же поднял ее. – Погорячился я… Ну…

«Эк засмущался…»

– Ладно, чего ты, Виталий Петрович… – Домрачев сам засмущался не меньше лейтенанта, развел руками: что, мол, я не понимаю. И тут же подумал: «А тебе многое еще в понятие взять нужно. Многое!»

– Ты не тужи, Виталий Петрович. Не тужи – всего нам хватит на этой путине. И те, если они не по добру пришли сюда и осмелятся на тоню выйти, от нас не уйдут. Тогда наша с тобой власть в полной силе. А так – сидят, поди разберись, чего они хотят. Так я говорю?

Не успел Домрачев в дом войти – звонок.

– Слушаю, – по дыху он сразу признал колхозного председателя. – Здравствуй, Михалыч!

– Что хрипишь, застудился?

– Ночь не спамши.

– Не вовремя?

– В порядке все, Михалыч. Ты чего хотел?

– В известность поставить тебя: нормовую рыбу хотим отловить. Какую тоню подскажешь?

– Советую обождать малость, вал пройдет – выходите. А тоня известна – мунгумуйская.

Вот еще морока – нормовая рыба. Не нравилось все это Домрачеву. Сколько ее, рыбы-то, на норму – слезиночка, мужиков лишь дразнить. А разохотятся – попробуй поперек встань, любые руки короткими окажутся. А случись что пенять будут на несознательность масс.

Пока Катерина стол уставляла, сидели они молча. Звонок председателя колхоза омрачил настроение рыбоинспектора, и без того не ах какое. В думах сигарету выкурил – не заметил как. Вторую достал. Задымил.

Ждал Домрачев эту путину, ждал и предчувствовал нехорошее, и потягивало нехорошим, чуял Домрачев, с отлова нормовой. Как сказал председатель про нормовую, ровно иглой шурнули Домрачеву под сердце.

Домрачев посмотрел на лейтенанта, отмахнул дым в сторону. «Мне бы твои заботушки», – подумал он. Ведь легче всего было оказаться сейчас слепым и глухим. И завидовал, завидовал Домрачев лейтенанту. Нет, не то чтобы боялся Домрачев схватки с рыбаками – этого не было, боялся собственной несправедливости к ним. И мучился.

– Устали небось, – затевает разговор Катерина, разливая по чашкам чай. – Може, молочка кому?.. Парное молочко… – В голосе ее забота, и глаз с мужа не спускает.

– Чайку мне, только послабже, для покраски – соснуть нужно час-другой.

И лейтенант чай выбрал.

– Сливы вот ешьте, сладенькие, – Катерина подсовывает белую эмалированную миску. Омытые сливы посвечивают капельками нестекшей воды, исходят янтарным светом, а внутри плодов косточки темнеют загадочно.

Домрачев захватывает в горсть сразу с десяток штук.

– Бери, Виталий Петрович, витамины.

Лейтенант берет сливы по одной, аккуратно обсасывает косточки, смакует, складывает их горочкой на краю стола.

– Хорошие сливы уродились, – говорит Катерина. – А думала, ничего не будет. Весной толичко цвет набрали, а ночью мороз. Утром выхожу, а земля кругом вся белая – в лепесточках…

Сливы подобрали до одной. За чай принялись. Домрачев пил без сахара – ладно хлеб посолодил. Лейтенант хрумкал вприкуску.

И снова в молчании.

Перед Домрачевым Амур до самых дальних сопочек проглядывался, тек открыто, спокойно и торжественно. Домрачев и сейчас о нем думал. О нем и о себе. Все-таки не следовало ему ввязываться в это дело, уйти нужно было в сторону, настоять на своем и уйти. Другого рыбоинспектора, чужого человека, поостереглись бы мужики и не рискнули лезть на рожон. А так остается для них лазейка – он, Семен Домрачев. Полагаются они на него, а что он? Что делать ему прикажете, когда выйдут они на тони? А они выйдут, гадать и думать здесь нечего.

И вспомнил Домрачев про телефон, про прямую связь с начальником. Не один раз за эти дни подмывало его трубку поднять, но не решался все, не хватало духу, что ли. И сейчас он только подумал о телефоне, но даже не шевельнулся – так и остался сидеть, как сидел, потому что не мог он сбросить со счетов дело, порученное ему, – большое и нужное дело.

Домрачев в окно поглядывал, лейтенант – на занавеску в Катенькину комнату. Там, вправо от двери, стоит комод, над ним книжная полка, дальше вдоль стены покрытый ковром диван, на котором и спит Катенька. Возле небольшой столик с лампой у окна в сад. В окно заглядывают георгины, ветки с янтарными сливами, оттого и стоит в комнате мягкий зеленоватый свет и прохлада. Что же не выходит Катенька?

– Катерина-то спит? – опросил Домрачев, приметив взгляд лейтенанта.

– Пусть поспит, пока при родителях, – сказала Катерина.

Домрачев качнул укоризненно головой, но в глазах строгости не было, хотя и сказал строго:

– Балуешь на свою голову!

Улыбнулась Катерина его словам.

– Сам-то по ночам родишь одеяло подтыкать.

Домрачев помолчал, – прихлебывая чай: чего отнекиваться-то? Есть грешок, водится, потому как любит дочь. Катерину видит в ней – не различить. Вот как случается! Вот как бывает, мил человек, лейтенант ты мой кудрявый!.. И шуры-муры заводить с ней я тебе не позволю… Нет, не позволю. Кто ты нам? Пришел – и ушел, а здесь своих охотников хватает. И не хуже тебя.

Лейтенант чай пьет и глаз с занавески не спускает. Кашлянул Домрачев. Лейтенант в мгновение взгляд укоротил, зачмокал старательнее и насупился, будто ругнули его зря.

А может, всерьез у него все, всерьез сердце к Катюшке лежит. Поди разберись…

Допил чай, поднялся от стола.

Солнце уже поднялось, ужались тени, но роса еще посверкивала на траве, на листьях и на ступеньках, наполовину накрытых тенью, и из сада тянуло свежестью утра и увядающими травами. Домрачев постоял неподвижно, вдыхая в себя горьковатые запахи, различая их, полюбовался на дальний с темными елями распадок: кутался там меж ветвей, таял от солнца серебристо-синий туман. Мирная тишина вокруг, мирная и светлая. И лежал внизу озаренный солнцем Амур. Да ему избыву нет! И не будет, только по-людски бы нам, по-хозяйски да добром с ним. А ему вон – конца нет! На всех хватит вдосталь.

Спать Домрачев отправился на сеновал, а прежде на приступке крыльца выкурил сигарету.

Лейтенант лег в горнице на тахте, и Катерина, боясь потревожить его сон, по кухне шныряла бесшумно, будто летала по воздуху.

Домрачев усмехнулся своей мысли про душевное Катеринино обращение к людям, почувствовал, как теплом взялось при этой мысли сердце, и зашагал косолапо, вперевалку через двор к стайке. Но, взобравшись на сеновал, он снова вспомнил жену – постель была чистая, аккуратно застелена, подушка взбита, а одеяло отогнуто, хотя с вечера оставил он постель смятой. Заглянула, знать, баба… Постель приятно-прохладная, и он некоторое время лежал, блаженно вытянувшись, вдыхая всей грудью запах свежего сена, накошенного им на Партизанской косе, – доброе сенцо. Катерина сгребала… И нашло на него, накатило. И не удержался, кликнул:

– Катя.

– Ты меня? – услышал он рядом, внизу, будто ждали там его оклика.

– Подь сюда на минуту…

Скрипнула лестница – Катеринина голова показалась над верхним связом.

– Что, Сень?

– Подь сюда…

Она, удивленная, присела рядышком, тугая еще, словно и мужа у нее не было и не рожала она их, Сеньку-младшего да Катеньку, не кормила их грудью. Он крепко охватил ее плечи, привлек к себе. Она ворохнулась слабо:

– Светло же, Сеня…

А у него свой резон:

– Наскучился я, Катенька…

…Катерина ушла, а он долго лежал один, глядел в крепко связанные стропила, крутые дощатые скаты, янтарные от времени, с каплями, подтеками смолы, местами треснутыми от натяжения, с кружочками шоколадно-коричневых сучков, и прислушивался к тишине. Нет, тишины не было. Где-то под самым ухом вгрызался в дерево древоточец, трещали кузнечики в огороде, под навесом стайки спорили воробьи, вздыхал на крыльце Темка и громко бил хвостом по доскам, когда приближались легкие шаги Катерины. Далеко на картофельном поле гудел трактор.

Легкое мозжение охватило тело Домрачева. Привиделось ему, будто он сеть раскладывает на корме, к заплыву готовится. Утро солнечное, солнце только из-за гор вышло, и свет его яркий, тугой; тихо, похлопывает о борт лодки мелкая волна, черной скорлупой идет сплавом чья-то лодка по тоне, редко взблескивают, вспархивая, весла. И с тоской подумал Домрачев: «Один разочек бы сплавать да снасть выбрать – кровь ублажить!»

Только и думать об этом нечего: какой тогда из него рыбоинспектор, если он решится на такое? Что тогда люди скажут? И думать об этом не моги даже!..

…Степке-то Лукьянову можно бы одну-две тони сделать, все ж таки дома у него семеро по лавкам. Артюхе Жилину тож разок бы сплавать, много ли получает сторож-то в колхозе, а семья у Артюхи немалая. Шаталаеву бы еще… Старик сызмальства на кету ходил… Как ему без кеты?.. Вот как выходит-то, лейтенант ты мой кудрявый, во как! И крути не крути, нам с тобой к единому согласию прийти требуется, к пониманию, без скандалу решить незаконный этот вопрос. А как придвинуться к тебе с этим-то? Может, напрямки? Парень ты образованный, понять должон. Не пристало мне с тобой играть в – кошки-мышки, а то так бы сделал, что и не почуял бы ты ничего – вона сколько на Амуре-то проток. Только хочу я по справедливости с тобой.

Так лежал он и думал, и от дум этих курить захотелось. Пришлось подняться, сигареты в избе оставил. А встал, то уж и ложиться некогда – время сна кончилось.

Лейтенант Кудрявцев тоже глаз не сомкнул – ждал, когда выйдет из своей комнаты Катенька. Пока Катерина возилась на кухне, лейтенант делал вид, что спит, – даже всхрапывал время от времени, а как только вышла, приподнялся с тахты, навострил ухо. Что делает там Катенька?..

Еще в день своего приезда в Мунгуму после ужина как бы между прочим вышел лейтенант на крыльцо. Из темного двора выбежал Темка, обнюхивая ноги лейтенанта, завилял хвостом. Лейтенант, присев на корточки, погладил пса рукой, ощущая приятную шелковистость шерсти.

– Что, по ласке соскучился, Темка? Ух ты, псина, рад небось. Рад?..

И осекся лейтенант: по ту сторону штакетника скользила фигурка в белом. Медленно скользила, будто ждала чего-то, оклика его ждала. Значит, не в кино пошла Катенька, как родителям было сказано…

Бросился лейтенант к калитке, но, пока отыскал щеколду, – белое платьице растворилось в темноте. Огорошенный, непривычно растерянный, вернулся лейтенант в дом рыбоинспектора.

Утром явилась Катенька к столу – розовая от холодной воды в умывальнике, волосы влажные, в них, посверкивая, дрожат росинки. Лейтенант Кудрявцев глянул на нее, покраснел, замельтешил руками над столом бестолково – и недозавтракал, поднялся. Места себе найти не мог, сам не замечая того, – что тянется-тянется его взгляд к Катеньке.

Стал он еще придирчивее к своему внешнему виду: в дом не зайдет, чтобы перед тем не осмотреть себя с головы до ног. Преследовали лейтенанта мысли о Катеньке: то представлял он себе ее комнатку с окном в сад и что окно остается на ночь распахнутым, то как лежит Катенька долгими вечерами без она и слушает ночь, ждет его. А он все не решается.

А решусь вот!..

И поднялся лейтенант, и сделал шаг к Катенькиной комнате, к занавеске рукой потянулся, а большего не посмел – послышалось за занавеской дыхание затаенное.

Быстрее быстрого лейтенант лег на тахту и замер, вслушиваясь. Но все тихо в доме. Почудилось, видно, ему. Лейтенант провел языком по пересохшим губам: чего испугался? Но повторять попытку не решился больше, лежал и ловил каждый шорох в доме – сейчас, сейчас выйдет Катенька…

А потом вошел Домрачев.

За «Елочку» Домрачев не беспокоился: только местные рыбаки знали прихоти этой тони – богатой, но короткой. Всего десять минут сплавом идти, лодку при этом несет у самого берега. Тоню знать нужно досконально, иначе не только без рыбы будешь, но и снасти лишишься. На «Елочке» ориентиры знать нужно: где бросить сеть, а где выбрать – глаз да глаз нужен. А при нынешних условиях, когда жди, что вот-вот нагрянет он, рыбоинспектор Домрачев, ничего, естественно, не выйдет из рыбалки.

И лейтенанту он так все объяснил, когда решил изменить выработанный и ставший уже привычным маршрут. Круто, не сбавляя скорости, Домрачев развернул лодку против течения.

– Но наезжать туда нужно, – все же сказал лейтенант.

И Домрачев понял намек: костерок он тот вспомнил. Вот дался ему костерок! Что ж, пусть смотрит.

За поворотом выплыли из-за сопки крыши Элги. Домрачев прижал лодку к берегу. Неохотно прижал. Элга – восемь ссутуленных домишек на взгорке – блестит окнами от прямого солнца. У лодок на берегу старик Андрей Шаталаев, закатав штанины, носит ведром воду в бочку. Завидев катер рыбоинспектора, он выпрямился, замер в ожидании. В ожидании же застыл на крыльце своего дома Бато Киле.

Домрачев вклинился между весловушек, расколыхал их. Отвальная волна окатила ноги деда Андрея. Несмело Домрачев шел к нему, и в голосе его не было твердости.

– Как жизнь, Андрей Осипович?

– Живем, хлеб жуем, Сема, – ласково отозвался дед Андрей.

Домрачев бочку оглядел. В щелки между клепок кое-где сочилась вода.

– Рассохлась?

– Ничего, выправим. Под капусту пойдет.

– Пойдет, куда денется. Только клепка воду возьмет. Обручи надо подбить.

Свет от воды резал глаза, старик держал руку козырьком и из-под козырька смотрел на Домрачева.

– Вижу: мотаешься ты?

– А что делать?

– И я так думаю: не мед у тебя служба, Сема, а нужная.

Тут и лейтенант подошел. Бодренький шаг у него, скорый, пружинистый.

– А что за костер утром горел здесь, дедушка?

– Да мало ли ездют. Я и то думал: не на тонь ли? Погодя посмотрел – нет их уже, ушли кудай-то.

– А что ж не спросили?

– Кого? Их? Кто же скажет, сынок! Куды ж мне, старику, совать свой нос?

Лейтенант задумчиво протянул:

– Да-а.

И на Домрачева скосился: а что я говорил, сразу бы надо их проверить.

Домрачев спокойно глянул в его глаза.

– Ушли, стало быть, и разговоров об них нет. – На старика посмотрел и не стал таиться от лейтенанта: – А ты, Андрей Осипович, тонь одну-другую сделай все ж… Снасть имеется, думаю…

– Дак запрет же, Сема. А конец найду – имеется.

До лейтенанта дошло. Лоб сморщил гармошкой, с ноги на ногу переступил в смятении. Домрачев, примечая белую рубашку Бато Киле на крыльце, досказал уже тверже:

– Бато возьмешь в напарники. Тоже небось рыба нужна.

Сказал и, крепко ступая, пошел к катеру. Лейтенант – следом. Гальку ширяет сапогами. Сопит.

Понял он или нет, в чем дело? Может, лучше было обговорить этот вопрос с ним раньше – на воде. Конечно, лучше бы так, да вот сказано.

Да и не шибко горевал Домрачев от этих неожиданных своих слов. Шевельнулась мысль и затихла, и больше другое занимало его в этот момент.

Когда проходили мимо Мунгуму, приметил Домрачев копошение у лодок на берегу, и хоть далеко было, признал Степку Лукьянова, его угловатость.

«Рыбалить собрался Степка, – подумал Домрачев. – И темна не ждет, язва. Вроде как вызов дает, эдакий дурачина».

Домрачев вздохнул: знать бы, куда Степан наладился, какую тоню выбрал. Можно бы и уйти от неприятностей, потому как не сможет он наложить штраф на Степку, сетки его последней лишить.

Домрачев на солнце посмотрел – высоко, часа два до заката болтаться еще будет между небом и землей, не торопится. Домрачев ругнулся матерно, как давно уже с ним не бывало: и чего Степка на рожон-то прет, чего?

А тут лейтенант с вопросом:

– Этот дед, Семен Никитович, кто вам будет? Родня или просто?..

– Какой дед?

Домрачев непонимающе смотрел на лейтенанта.

– Вы ему сплав разрешили…

Вон оно что! Вона как ты все понял!.. Родня, значит… Пришил уже. Осудил.

Домрачев прищурился и, пригнувшись, подался вперед.

– Считай, родня.

Как обрезал. А сердце тоска охватила, такая тоска, что хоть плачь. Да что ж это такое?!

В расстройстве Домрачев не заметил, как пропустили они Партизанскую косу, как проплыли мимо нее травянистые берега с тальниковой чащобой, с аккуратными копешками в глубине, с золотистым песком вдоль плесов и с опрокинутыми в них осенними сопками с богатой палитрой чистых и ярких красок. И только когда вылетела лодка на простор и медным отсветом ударил Амур по глазам отраженным лучом солнца, рыбоинспектор оглянулся. И увидел яростную рыже-красную текучую воду, и отодвинутые рукой разноцветные, словно вывернутые наизнанку горы, и стайку уток на взлете, и плоское, словно отдраенный медный таз, солнце на уровне глаз.

Чтобы уберечься от блеска воды, он пониже надвинул козырек фуражки и набычил голову, на мгновение отпустив штурвал. Достал сигареты и спички, жадно вдохнул сигаретный дым. Лейтенант каменно сидел в своем кресле, оглядывая Амур, и лицо у него спокойное, и дум на нем никаких.

А впереди виднелись уже Орловские острова, и там огненным колесом катилось по зелени солнце, румяно вспыхивала вода проток и озерцов, по-вечернему сникали тальники, и сильно, свежо веяло травой. Запах был чистый, незамутненный, и сколько ни внюхивался Домрачев, признаков дыма не было.

Орловские острова – сенокосные угодья мунгумуйцев, и люди здесь бывают только в сенокосную страду. Сюда выезжают рыбаки-любители, у кого лодки понадежнее, половить карасей, отдохнуть на свежем воздухе. Зимой же на острова приходят охотники на зайцев и лис, махальщики.

Домрачев с некоторых пор не любил эти острова. И сейчас, глядя на приближающуюся землю, он чувствовал, как знобкая дрожь охватила его тело от затылка до пяток, и в мозгу высветилось имя его погибшего брата – Алексея.

Здесь, на глухой Берендинской протоке, неизвестные люди почти в упор застрелили рыбоинспектора Алексея Домрачева. Из-за рыбы расправа и вышла. Алексей браконьеров прихватил на месте преступления, когда рыба, оглушенная взрывом тола, брюхом вверх плавала по всей проточке…

Насупился Семен Домрачев, сигарету новую задымил. Засосало тягуче сердце, вздохнуть больно. Лешка, какой парень был! В нем жизни было больше, чем в любом другом. А его порешили… в мирное-то время. Двадцать пять неполных годочков отсчитал, сына и то народить не успел. Пять лет без роздыху по реке мотался, смерти искал, что ли. «Я, – говорил Лешка, – под корень браконьеров выведу!» Под корень… Чтоб порядок на реке и в лесах наладить, нужно каждого в понятие ввести, что разве только небо бездонное. А как втолковать-то? Как?.. Вот то-то и оно!

Алексей по-другому не мог, действовал законом, отпущенной ему властью…

С трудом отогнал Домрачев невеселые воспоминания. Шли между островами, Домрачев думал засветло их осмотреть со вниманием и потому особо зорко всматривался в глубину проток. Всматривался и углядел-таки. Углядел.

От дальности, речного блеска засочились слезы из глаз – за солнцем плохо видать, слепит. Кто же там?

Силился разглядеть – напрасно. Бинокль висит на шее лейтенанта. Лейтенант щурится от невидного Домрачеву тихого света Катюшиных глаз, и от улыбки, которая рождается в нем, начинают подрагивать уголки его губ, и лицо высвечивается. Только улыбки не случилось – пресек ее Домрачев в самом корне:

– Глянь-кась в бинокль, Виталий Петрович. Под островок вправо… Видишь, никак, плавают…

– Вижу. Двое в лодке.

– Дай-кась бинокль, разберусь…

Так и есть: идут сплавом. Домрачев ясно видел конец, струнно убегающий через борт в воду, и в метрах двадцати от лодки – гребок. В лодке мунгумуйские мужики: Кашкин Константин да Дровников Паха.

И знал Домрачев, что сейчас сделает. И даже не раздумывал, хотя ясно понимал, что за этим последует. По-другому поступать ему не дано на этой путине.

– Держись, Виталий Петрович, работа есть.

И дал полный газ, аж лодка из воды чуть не выскочила, рыскнула, понеслась, раскраивая Амур надвое. Скосив глаза, увидел, как лейтенант кобуру с пистолетом поудобнее пристроил, вытянулся весь, и лицо у него белым стало. Поглядим-поглядим, как под страхом ходить будете…

А в лодке уже их приметили и принялись сеть из воды выдергивать. Половины еще не выбрали, а насчитал Домрачев двенадцать кетин, переваленных через борт. Губы больно прикусил, когда один из браконьеров – Кашкин, бросив сеть, рванулся к двигателю. Уйдут!

– Стреляй вверх! Стреляй, уйдут!

Лейтенант грохнул над самым ухом рыбоинспектора, дал сразу два выстрела и ногу на борт поставил, как бы для прыжка.

– Назад! Сядь, говорю! – заорал на него Домрачев и за ногу ухватил, потому как хотел на крутом вираже к гребку подойти и сцапать сеть с другого конца. Вылететь на развороте мог лейтенант из лодки почище пули.

Усадил лейтенанта, но момент упустил. Пришлось снова положить лодку в вираж, и, когда подходили к гребку, двигатель выключил, бросил штурвал и, через борт перегнувшись, выхватил из воды гребок.

– Тьфу, дьявол тебя забери. Теперь не уйдут, голубчики. Пистолет-то не прячь пока – для испугу держи. Во. Только не балуй особо, чтобы без… жертв.

И тут увидел топор в руках Кашкина, который сеть держал. Помнят упреждение! – пожили-то рядом с Домрачевым не один годочек, уверились, что слов он на ветер не бросает! Успел Домрачев пожалеть: «Эх, сеть-то хорошую жаль, загубит!»

Топор сине сверкнул отточенным лезвием над в жгут скрученной сетью, и тут же рыкнул двигатель, за кормой лодки бело взбаламутилась вода – навострили мужики лыжи!

Лейтенант потрясал вздетым вверх пистолетом, он взблескивал расплавленно на солнце вороненьем.

Лодка уходила. Уходили мужики без снасти, но с добычей – десятком кетин, запутанных в дели.

Домрачев на полную отдал газ, двигатель взревел дико, веер брызг полоснул по ветровому стеклу. Катер рывком очутился на кильватерной струе, попер. Фигура Домрачева изогнулась хищно, заматерела – догонит он мужиков, и мысли другой у него не было.

И нагнал-таки. Катер и лодка теперь мчались рядышком – нос в нос.

– Глуши! – крикнул Домрачев, осиливая голосом сдвоенный рокот двигателей.

Кашкин на крик осклабился озверело:

– Отвали подобру, гад одноглазый!

– Веслом ево! – заорал Пашка Дровников.

Жилы вздувались на руках, бычьей шее: ударит с дури веслом – напополам перерубит.

Домрачев газ до отказа выжал и медленно отрываться стал от лодки. Потом дал прямиком и скруглил, поставил катер поперек хода лодки.

Мужики в лодке перекосились от страха. Кашкин чудом вывернул руль, катер и лодка бортами шаркнулись крепенько. Лейтенант чуть в воду не сковырнулся, успел все же за ветровое стекло ухватиться – вылетел бы. А Домрачев, времени не теряя, забагрил лодку.