Текст книги "Амгунь — река светлая"

Автор книги: Владимир Коренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Все, шабаш, мужики!

– Чего пристал-то? – пришел в себя Кашкин. – Жить, что ли, надоело?

– Это смотря кому. – Домрачев посмурил брови, обыденно, по-домашнему как-то сказал: – Рыбу перекладывайте.

– А это не хошь? – взревел Кашкин, выворачивая фигу. – Попробуй токо. Не твоя рыба, и не трожь. И багор прими. Примай, говорю, подобру! Паша, дай-кась веслом ему по рукам.

– Стой! Положи на место! – заорал лейтенант на Дровникова, потянувшегося к веслу. – Стрелять буду.

– Стреляй! Стреляй, мать твою разэдак! – но, видно, усек Дровников в глазах лейтенанта решимость, осел голосом: – Стреляй, сопляк!

– Хватит, – сказал Домрачев. – Возьми-ка багор, лейтенант. – И переступил борта, мимо остолбеневших мужиков пробрался на корму, перебросал остатки сети и рыбу в корму катера, выпрямился на голову выше мужиков. – Ишшо где есть?

– Раз-то и сплавали… вся, – вяло сказал Кашкин. На Домрачева он смотрел отрешенно, ручищи свесил безвольно. – Хошь, смотри сам.

Лейтенант оформлял документ на арест рыбы, планшетку на коленях пристроив. Отписал, протянул листки мужикам:

– Здесь и здесь распишитесь.

– По науке все, – съязвил Дровников и, вытерев влажные руки о нечесаные волосы, свесил мясистый нос над листком, коряво нацарапал фамилию печатно. И Кашкин Константин роспись поставил. Недобро глянув на Домрачева, спросил:

– Уезжать-то из деревни не думаешь, чай?

– Нет, – спокойно ответил Домрачев.

– Встретимся.

– Знамо – встретимся.

– Покеда.

И они остались одни.

Домрачев хмурился; лейтенант, наоборот, планшетку захлопнул звонко, улыбаясь, посмотрел на рыбоинспектора:

– Лиха беда – начало! А вы, должен вам сказать, не ожидал я даже…

Домрачев не поддержал разговора, никак не отозвался, но лейтенант и не заметил его хмурой молчаливости. Без остановки, упоенно, радостно посверкивая по-мальчишески чистыми гляделками, он говорил:

– Я думал, уйдут! И не достать их – полегли на дно, а лодка не хуже нашей! Уйдут, думаю, уйдут! И шарахнул вверх для острастки. Вы полный газ дали…

Балаболил лейтенант, смаковал первую удачу.

Домрачев, как увидел на плаву мужиков, пока гнался за ними да акт составляли, ни разу не засомневался. А вот когда дело было сделано, почувствовал в груди щемящую боль, горечь какую-то. Казалось ему, что зря он так с мужиками поступил круто. Казнился.

Знал, что пойдут мужики на тоню, что воевать с ними придется. Или понукал его кто остаться в инспекции?

Небось разнесут по деревне, как Домрачев арестовал пойманную рыбу и снастей их лишил. По всем избам будут языки чесать: такой, мол, рассякой Домрачев, без стыда и совести, с сердцем каменным. Вздохнул Домрачев, вздох невольно вырвался, и горек был он. Не поймут ведь, как надо все. Неужто он, Домрачев, для себя охраняет кету? Но вот он должен быть жестоким, охраняя. Бессердечным. Из-за этого товарищей-друзей, соседей добрых должен лишиться… И лишиться-то ради них же самих… Ради них, товарищей-друзей, соседей добрых, должен крепко, до конца вести он свою линию.

Подумалось вскользь о лейтенанте: и впрямь смелый парень. Слишком, можно сказать, смелый, теряет от смелости голову.

Лейтенант Кудрявцев не сразу вспомнил про кету, что лежала в корме катера. Домрачев, чтобы на ветру не смягла рыба, накрыл ее влажной делью, и когда лейтенант поднял краешек дели, блеснуло живой кольчугой, брызнуло серебряным светом. Плавники рыбин подрагивали еще… Припал лейтенант к уху рыбоинспектора:

– Ее можно выпустить?

– Кого?

– Рыбу!

Домрачев сбросил газ, посмотрел на лейтенанта.

– Она живая еще… – начал было лейтенант и замолк. Понял по глазам Домрачева: не то что-то сказал, смутился.

– Воздуху она нахваталась, – пояснил Домрачев, – не очухается. Большая рыба, сильная, а крепости нет. Чуть хватила воздуха – и скапустилась. Может, так и лучше – сразу…

Метровые красавцы лососи лежали у ног лейтенанта, вытянув перламутровые свои тела с великолепной, откованной из серебряных пластин головой, с прозрачными неумирающими глазами.

– А красивая рыба, – сказал лейтенант.

– Красивая, – согласился Домрачев и оборвал разговор.

Так с грузом они еще часа два пластали Амур. А потом Домрачев заглушил мотор и завел речь про кету.

– Кета – рыба особая. У меня к ней уважение полное, – говорил он, поглядывая на реку. – Через все моря она к дому тыщу километров идет. Ну морем пока идет, еще прихватит поесть, а как в речную воду вошла – живет внутренним запасом. А речной путь трудный. До нас ей дойти – считай, полтыщи верст, а это нет и четверти всего пути. На нерест она идет в горные речки, в самый исток. А реки те сам небось знаешь какие. Течение – на ногах не устоишь, перекаты, залом на заломе. А кета все идет и приходит на то самое место, где народилась сама.

– А вам приходилось там бывать? – опросил лейтенант.

– Был раз на Амгуни в нерест, нагляделся. Она там, Виталий Петрович, сама на себя не походит, черная вся, в струпьях – по камням бока-то за дорогу набила. Иная без плавников или полхвоста где-то оставила, у другой – полбока нет, чудом жива.

– А как же она плывет?

– Да вот так и плывет. Самцы тоже – кожа да кости, нижняя губа вот таким крюком закрючилась, зубья торчат, калеченые. В чем лишь душа держится? Вот пришли они, место себе облюбовали – они давно уже спарились – и ну ямку под икру долбить. Булыжины только в сторону отлетают. А вокруг уже мелочь хищная шастает – икру дожидается. Самец гоняет ее. Сделали ямку – самка пошла кругами, икру мечет. Икра с горошину величиной. А самец икру молокой обливает. И все это, заметь, на последних силах.

Нехитро Домрачев рассказывал о кете, а лейтенант слушал.

– Видел я, – продолжал Домрачев, – как на Амгуни кета через порог сигала. Вода прозрачная, не чета амурской – песчинку можно углядеть. Так вот подойдет кета к порогу вплотную – видит: каменная стенка. Примеривается. Отойдет и поперла буром, аж вода за ней овивается. Сиганет и, что твоя стрела, летит по воздуху и плюхается по ту сторону стенки. Бывает, не раз прыгает, пока не будет за приступком. Упористая. Через то и уважение у меня к ней. А что там, Виталий Петрович, на Амгуни-то делается! Глухомань, казалось бы, в отдельные места разве, только зимник, а народа набирается. Сети ставят, неводом бродят, и все только из-за икры.

– А кто?

– Разный народ. И с экспедиций геологических, и леспромхозовский народ. Ученые тоже ловят, дескать, для науки. При всем честном народе пластают кету, икру в тузлук и в бочата…

– И сейчас так?

– Дак это где как. Счас красная рыба в особой цене… Не пойму я, Виталий Петрович, как это получается у людей. Ну, нужда бы – ладно уж! Раньше-то плохо жили, а счас в магазинах что душа желает. На работу человек оденется – на праздник так не ходил. И все ж вот – браконьерствует. А?.. – Он недоумевающе пожал плечами.

Лодка покачивалась на течении, блики стреляли в глаза коротко и остро. По плесам ухал ненароком сазан, ухал крупно, густо. Над побережьем кружил одиноко коршун, добычу выглядывая.

Лейтенант оглянулся на корму, на паелы: «Посмотрим, кто кого!» – подумал отчаянно и напружинился весь, ястребино оглядывая окрестности.

– Заметил чего? – спросил Домрачев.

– Нет пока.

– Вскорости будут. Дай токо стемнеть. – Домрачев посмотрел на лейтенанта. – Я так думаю, что ночью этой нам делов будет много, Виталий Петрович.

А лейтенант, что-то прикинув в уме, спросил:

– А с этой рыбой как поступим?

– Колхозу в счет нормовой сдадим.

– А то с таким грузом больно-то не разгонишься, – сказал лейтенант и рукой поправил брезентуху, сползшую с плеч Домрачева.

Рудникова отыскали в складе, рыбаки отбирали сети для лова. Снимали их с шестов, несли к свету, щупали, отмеряли, гомонили между собой:

– Легковата, огрузить надо.

– Эх ты – ячея-то мала… Глянь-ка там еще с такой делью.

– А конец бы подлиньше надо – короток.

– Да вон цельная бухта – возьми.

За разговором не сразу заметили приход рыбоинспектора. Домрачев постоял в сторонке, слушая разговоры, отметил, что серьезных мужиков на добычу взял Рудников. Все ж меньше хулиганства на реке будет, и, не таясь уже, подошел к Рудникову.

– Ну, много браконьеров поймал? – вместо приветствия спросил председатель.

Не знает, видимо, о Кашкине – улыбается, жмет руку Домрачева. И Домрачев не стал омрачать настроение председателя, сказал только, что привез конфискованную рыбу.

– Взял бы ты в ледник. Куда мне ее девать? Акт о приеме напишем.

– Сколько?

– Центнер – не меньше. Двенадцать хвостов.

Оставив свои заботы, рыбаки обступили Домрачева, навострили уши.

– Не наши умудрились? – спросил председатель и глаза прилепил к лицу Домрачева.

– Городские.

– Культура прет, – загалдели мужики. – Во кого за жабры брать, Семен!

– Уж будьте спокойны, и своего не упустит, – просипел Артюха Жилин и отошел к шестам со связками дели. Знает Артюха, у кого рыба конфискована, пошел уже слушок, видать.

За Артюхой и другие подались к оставленным работам, попримолкли.

А председатель сочувственно смотрел на Домрачева.

Да, шишки-то все на него, Семена Домрачева, валятся…

– Что, примешь рыбу? – сказал Домрачев, будто Рудников стоял по другую сторону черты, и, круто повернувшись, вышел из помещения. Председатель еле поспевал за ним.

У рыбобазы их ждал лейтенант. За время, пока Домрачев искал председателя, лейтенант раздобыл где-то носилки, рыбу в них покидал, катер тросиком к ломику, вбитому в землю, привязал. Честь отдал, приложив руку к виску, начал рапорт:

– Повлияли бы, товарищ председатель…

Но наткнулся на запрещающий взгляд Домрачева и смолк.

– На кого повлиять? – спросил хмуро председатель.

– Да вот…

Домрачев прервал разговор:

– Открывай ворота, Михалыч.

Он с одной стороны за носилки взялся, лейтенант – с другой. Председатель затрусил вперед, позвякивая ключами. Улучив минуту, лейтенант буркнул:

– Что же вы не предупредили меня?

Знал бы Домрачев сам, что так сложится, разве бы не предупредил. И не виноват вовсе лейтенант.

– Не по нотам играем мы, Виталий Петрович…

– Понятно, – сказал лейтенант и, как только взвесили рыбу да на лед поставили, вышмыгнул из склада. Домрачев с председателем одни остались. Акт на прием рыбы оформляли.

Рудников момента не стал упускать, насел на Домрачева:

– Городских, говоришь, застукал? Вижу, не так это, Семен. Кто был, говори…

– Я их своей властью накажу, Михалыч. А два раза за одно не наказывают.

– Значит, не хочешь говорить… – Председатель топорщил кустики бровей, глядел на руки Домрачева. Вдруг улыбнулся: – Знаешь, что вспомнил я, Семен? Как мы с тобой первый раз на тонь ездили. Я на гребях, ты сеть выпускал… А как стал выбирать, рыбы много да крупная, ты тянешь, дель, а силенок не хватает. По скольку нам было тогда? По восемь или больше годов, забыл?

– Лет по восемь было. И что вспомнилось?

– Да вот вспомнилось. Старею, что ли, все старое вспоминаю. То как с отцом травяной сеткой рыбалили, то как в войну бабам помогали неводить. До сих пор в глазах штабеля мороженой рыбы по Амуру. Сколько рыбы было!.. – Глянул на Домрачева: – Не спешишь?

– Да терпит время.

– Хочу твой совет услыхать, – сказал председатель. – Районные руководители нас, рыбаков, к земле склоняют: корчуйте, дескать, тайгу, поднимайте целину, коров, чушек заводите – и заживете. А мы вот на море нацелились. Сейнеров хотим купить. Рыбаки мы, так ведь? Что с коровами да поросенком делать будем? А если сейнеров купим!..

Домрачев качнул головой, не удержался:

– Не высоко ли хватил, Михалыч? Сейнер небось денег стоит.

– Справлялся. Новый отстроить – семьдесят тысяч вынь да положь!.. Можно и старые купить – дешевле выйдет, но надежда на них какая? Купишь, да и рад не будешь. В трубу вылетишь.

– Это точно. Выходит, куда ни кинь – всюду клин.

– Клин-то клин, а лазейка имеется. Уговариваю я колхоз «Коминтерн» соединиться с нами. У них немножко денежек, у нас – вот и сейнер. – Председатель закурил папироску. – Без рыбы нам не прожить! На рыбе выросли.

– Согласие дал «Коминтерн»?

– А куда они денутся? Каждому понятно: объединиться необходимо. В Амуре нам пока делать особенно нечего, а в море выходить одному колхозу не под силу. Вместе же наскребем на один, на другой сейнер, да у государства ссуду возьмем. С заводом я уже договорился о постройке судна. Если все ладом пойдет, через два года в море выйдем, сайру, навагу, сельдь ловить будем. А там, глядишь, и Амур войдет в силу. Станем тогда и мы на ноги.

– Через три года рыбы здесь невпроворот будет. Нынче кеты много идет, густо. Отнерестилась бы удачно, – сказал. Домрачев, и забитая было тревога напомнила о себе.

Домрачев предпочел бы провести сентябрь без помощника, каким был лейтенант Кудрявцев, но это было не в его власти. Кудрявцев ему не подчинялся, но именно он, Домрачев, отвечал за жизнь Кудрявцева.

– Семен, – сказал Рудников, – ты не стесняйся, если тебе нужна помощь.

– У тебя своих дел по горло.

– И это тоже наше дело.

«Нет, председатель, это мое дело, и я отвечаю за него головой. А твоя голова тут ни при чем, – подумал Домрачев. – Твое дело – колхоз сохранить».

– Помощника тебе прислали резвого, – сказал Рудников. – Придерживай ты его, Семен.

– Его придержишь. Толком не ест, не спит – ждет, когда дело начнется. В каждом человеке браконьера видит и желает с ним мигом разделаться, да чтобы браконьер при этом свое нутро показал.

– Молодость. Небось сам сюда напросился.

– Ясное дело, не силком.

Лейтенант, как вышел из ледника, чуть ли не вприпрыжку приударил к дому рыбоинспектора. Думал, может, куда ушла Катерина и Катенька одна в доме. И шагал лейтенант вначале берегом, потом улочкой. Какая-то баба, босая, в платке клинышком, глянула на него от калитки и тут же отвернулась равнодушно. Лейтенанту бросились в глаза ее широкие ступни и икры с синими узлами вздутых вен.

Ни разу не обернувшись, она исчезла в темных сенях. И тут на крыльцо вышел мужик, тоже босой, рубаха выпростана, кудлатый, защурился на солнце. Прогудел через плечо в сенцы:

– Где углядела-то?

В другом дворе бородатый дед сидел на чурбане, покуривая трубку. Белая его рубаха светилась на солнце, блестел и гладкий череп. В глубине двора длинноногая девчонка дразнила пса, тыкая в него хворостиной. А в крайнем окне дернулась занавеска, и там мелькнуло чье-то лицо.

Залаяла вывернувшаяся, откуда ни возьмись, собачонка, закружила перед лейтенантом, отрезая ему дорогу.

– Дамка, Дамка, – попытался утихомирить ее лейтенант. Но собака еще больше озверела, залаяла чаще, заливистее.

Дед поднялся с чурбана, прошаркал к забору:

– Цыц, негодная! – и пыхнул дымом, лейтенанта оглядывая.

– Спасибо, – сказал лейтенант.

Старик ничего не ответил, все дымил трубкой да глядел из-под седых бровей.

Лейтенант, пройдя несколько шагов, оглянулся: держа трубку во рту, старик по-прежнему смотрел ему вслед.

Что ему надо? И кто был за занавеской? Попробуй разберись…

Лейтенант шел уже не так скоро. Показалось ему вдруг, что идет он по неведомой ему до сих пор земле, будто попал он в другой век.

Дома здесь сложены из слегка окантованного кругляка чуть ли не в обхват, окна с овальными вверху рамами, с резными наличниками. Бревна в черных трещинах, давние… Тонкая кружевная резьба также по-за стрехам. Рядом с домом в каждом дворе бревенчатая стайка. За заборами стелется по земле жухлая картофельная ботва, огуречные плети, круглятся тугие кочаны капусты, красно светятся помидоры. С огородов веет горькой увядшей зеленью, винным смородиновым духом, нагретым навозом.

– Эй, товарищ милиционер, пистолетик обронили?

Обернулся: парни в цветастых рубахах загоготали, когда он за бок себя лапнул. Лейтенант увеличил шаг, уставясь себе под ноги.

Во дворе встретила его хозяйка, глянула обрадованно.

– Приехали?

И пес Темка бросился к нему, заюлил вокруг, норовя лизнуть руку.

Лейтенант быстрым взглядом обежал двор – нет, не видно Катеньки. Только Семушка еще дома. Выбежал он из сеней на крыльцо, пропрыгал по ступенькам и – к лейтенанту.

– Чего я знаю…

– Чего ты знаешь, Семушка?

Он скосил глаза на мать, потянулся к уху лейтенанта:

– Мужики говорили…

– Какие мужики?

– Обыкновенные… рыбаки.

– А что говорили?

– А про то я только папке скажу.

А Домрачева все не было. Лейтенант сел на крыльцо и в ожидании принялся чистить пистолет, снял пороховой налет. Заглядывал в зеркальный ствол, с любовью прилаживал части, отмечая, как приятно тяжелит руку пистолет. Пояснял Семушке:

– Это курок, а это – боек. Он по капсюлю тюк – и выстрел.

– А это?

– Обойма.

Он щелкнул, вогнав обойму в рукоять пистолета.

– Вот и все.

Поставил пистолет на предохранитель. Семушка смотрел на него завороженно:

– Стрельнуть бы…

– Нельзя, Семушка.

Тут калитка скрипнула, пришел Домрачев.

Пить молоко устроились на теплом от солнца крыльце. Пили не торопясь. Домрачев чмокал губами, прищуривая свой единственный зеленый глаз, доглядывал за сынишкой, который вертелся около лейтенантского пояса с пистолетом и все норовил потрогать ручонками желтую кобуру. Того и гляди стянет. Какие же игрушки с оружием?

А лейтенант посмеивается над Сенькой:

– Нравится?

– Нравится.

– Вот бы тебе, да?

Сенька скребет ноготком кобуру, подбирается исподволь к застежке, сопит. А на отца глазом покашивает, глаз зеленый, сторожкий – отцов глаз.

– А не баловал бы ты, Сенька. Пистолет – какая тебе игрушка? Умылся бы, – сказал Домрачев, поймал сынишку за рубашку. – Утром-то хоть мылся, скажи?

– И с мылом даже.

– Уж?!

– А то нет? Пап…

– Чего хотел?

– Возьмешь с собой на тоню? Помогать стану.

Лейтенант улыбается:

– Браконьеров ловить, Семен?

– А кого ж? Побьют вас…

Лейтенант засмеялся:

– Нас, Сенька? Кто ж это?

Домрачев спросил:

– Слыхал где, что ли?

– А то нет, что ли?

– Ну? – Домрачев притянул к себе сына, ладонь распялил, положил на белую головку. – Кто говорил-то?

– Кашкин да Дровников, кто больше. И еще с городу были.

Так… Значит, грозят.

– Матери говорил небось? – спросил он тише, чтобы не дошло до Катерины: зачем бабу зря пугать?

– Не-е. А они – бить палками будут?

– Шутют они, Сенька, а ты и уши развесил, – сказал и ладони вперед поставил. – А ну-ка, Сенька, давай-ка поладоним. Давай: раз! Лады-лады-лады, где были? – У бабы…

Из огорода двором шла с миской красных помидоров Катерина. Оделила мужиков. Домрачев послал Сеньку в дом за солью. Лейтенант не стал ждать: впился зубами в сладкую мякоть. Зубы что у молодого коня. Чамкает помидор, поглядывает на Домрачева, в глазах смешинки прыгают. А веселого-то мало. Что веселого в том, что мужики грозятся? А ну как и вправду вздумают? Рыбаки – народ отчаянный, отдубасят, долгонько чухаться будешь.

Но не о себе Домрачев думал сейчас. И даже не о лейтенанте. О мужиках, соседях своих. Ведь если расправу учинят сдуру, дело-то хорошим для них не пахнет. Потому как и сам Домрачев, и помощник его – лейтенант милиции – на службе находятся.

А Катерина-то, Катерина мельтешит-мельтешит. Может, знает что? И тут она к столу их кликнула:

– Мужички, обед на столе! Давайте-ка, пока горяченький.

Домрачев спросил, хотя прежде никогда не опрашивал:

– А что на столе-то, мать?

– Картошки с помидорками да с лучком.

– И только? Ну-к, Сенька, неси-ка нож мой.

Пальцем большим провел по лезвию, пробуя остроту, крякнул довольно. И пошел к лабазу. В лабазе оставалась на шестах кета прошлогоднего копчения. Домрачев выбрал брюшко побольше, на свет посмотрел – просвечивает рубиново, обрезал ребра: это не помидоры,! Брюшко отдавало горьковатым дымком.

Лейтенант засверкал глазами, заерзал на скамейке, завидев тешу на столе.

– Вот это закусон! М-эх! Аромат какой…

– На осиновом дымке коптил. Потому запах – чуешь? – чистый. Ну-ка, отведай-ка.

Лейтенант взял кусочек из-под ножа, надкусил рубиновую мякоть, сощурился:

– Как в лучших домах Филадельфии!

– А как ты думал? И не запрет если б, показал бы я тебе, что твоя Филадельфия и во сне не видела. Провез бы по таборам… Ставь картошки, мать!

– Может, и по стопочке? – неуверенно предложила Катерина. Домрачев глянул на лейтенанта: тот поморщился, будто не водочки ему предлагали, а бог знает что.

– Оставь, обойдемся пока, – с сожалением оказал Домрачев, перебарывая соблазн.

Катерина принесла картошки в общей миске. Картошки целые, как любил Домрачев, сахарно-рассыпчатые, задымили парком, нагоняя аппетит.

– А рыбка, – не покривил душой лейтенант, – и вправду объедение. Так и тает во рту.

Катерина опросила:

– Еще принести?

– Еще, – говорит Семушка, а у самого уже вся мордашка блестит от жира.

Ах ты, рыбная душа, поприжаться теперь придется. Не скоро рыбки вдоволь поешь, не скоро.

– Неси, мать. От окна возьми, пожирнее. Глянь-ка, Семушка-то как уплетает! Обопьешься ведь, Сенька! Воды в Амуре не хватит.

– Не-е!

И снова Домрачев резал кусками тешу, обрезая ребрышки, а Катерина картошек парных еще подбросила в миску – разъелись мужички!

Лейтенант крутит горячие картошки. Улыбаясь, Домрачев посматривал на него и вдруг опросил:

– Что, не дается?

– Горяче…

– Дуй, дураче. – поймал тебя на слове таки!

Смеется лейтенант. Сенька залился тоненько. Катерина улыбнулась мужу тепло. Ах ты, елки-палки, хорошо-то как – вроде и заботушки нет боле за плечами.

Лейтенант отвалился от миски с картошками.

– Сыт.

– Лопай-лопай…

– Сеня… – Катерина смотрит на мужа укоризненно, губы, однако, вздрагивают в улыбке. – При ребенке-то.

– Это у отца моего присловка была такая… Выдь-ка, Сенька, – дождался, пока тот ушел, на Катерину глянул: – Отец все любил приговаривать: «Лопай-лопай, мол, а не жадничай, ровняй морду с задницей!»

– Как-как? – не понял лейтенант, потому что зашелся в смехе Домрачев на последних словах.

– А вот так! Знай наших!

Теперь и лейтенант хохочет – дошло.

Катерина в смущении, на лице проявились красные пятна.

– Ох и бесстыдный же ты у нас, отец!

– Фольклор, – защищает Домрачева лейтенант. – Фольклор, Екатерина Самойловна.

– Не фольклор – бесстыдство.

– Сенька, выходи! – крикнул Домрачев. Устроил сына на коленях, покачал, подбрасывая, похватал ручищами за плечи, ножонки. – Говоришь, тебя взять на тони? Слышь, мать! С нами просится. Покататься. Парень, кажись, вызрел. Глянь, какой вымахал – мужчина! А, Виталий Петрович?

– И не вздумай – с собой-то. Чего не хватало.

Знает, выходит. Все знает баба… Ишь, глаза шальные сделались. А молчит, и слова про то не сказала.

– Вот так, Сенька, выходит, в другой раз возьмем тебя. Мать, слыхал, не согласна. – На Катерину зыркнул. – Чайку бы, мать.

Катерина ушла к печи, зашебаршила там.

Домрачев спустил Сеньку с колен, поднаддал легонечко под задок:

– Бегай, сын!

Вздохнул, но тут же гыкнул, вроде как поперхнулся чем. Еще гыкнул, но потише, горло прочистил.

– А мы двинем, однако, Виталий Петрович.

– Пора.

– Чайку вот выпьем на дорожку.

Полдня ухлопал Степан на лодку, и вот, осмоленная, она что арбузная корочка. Полюбовался Степан своей работой и вблизи и издали, похлопал по гулкому корпусу, порадовался – хоть невесту катай!

На воду лодку столкнул играючи, закачалась она перышком, под веслами ходко пошла, легко и сухой осталась. Степан на радостях вверх прошелся, вниз, круголя дал, налегая на весла. Послушно ходит.

На берегу наблюдал за Степановыми маневрами бич Сашка Серьгин. Осклабился Сашка, Степана наблюдая: ишь разыгрался, ровно дитя. У самого Сашки бутылка красного фруктового вина в кармане штанов оттопыривается. В бутылке лишь половина плескается – Сашка успел приложиться и утереться забыл, присохло винцо красной подковкой с уголков губ.

– Кончай, Степка! Гони сюды, дела есть. И что за народ! – шатко корячит Сашка ноги, колесит, но в воду не забредает, галечку шибает битыми кирзовыми сапогами. Пока Степка к берегу лодку ладит, Сашка сам с собой говорит: «Бывало, плавни, они, брат ты мой, ого-го. Не дай бог кому отведать такое…» – Бессвязна у Сашки речь.

В Мунгуму привыкли к Сашке. Сашка чумной, выпьет маленечко и уже пьян вдрызг, а тогда и до слез недалеко.

Степану Лукьянову Сашка был нужен.

– Напарником пойдешь на тоню со мной?

– Неспособный я, – признался Сашка.

– А може, одноглазого спужался?

– Не-е… Неспособный я.

– Греби, и вся делов-то. На греби сядешь, – уговаривал Степан, но Сашка заупрямился захмелевшей своей головой:

– Не-е… Другое что, это я могу. А закон есть закон… не суди меня.

– Черт с тобой, сам управлюсь, – отступился от него Степан. – Давай выпьем тогда хоть?

– Погоришь, Степан, – моргая выцветшими ресницами, сказал Сашка.

– Не вой только, – попросил Степан, видя, как завлажнели Сашкины глаза.

– Народ любить надо, – все ж таки всхлипнул разок Сашка и тронул Степана за руку. Еще сказать что-то хотел, но тут от горячих камней устрашающе прогудел шершень. Сашка забыл, что сказать хотел, и только икнул испуганно.

Бич Серьгин, оставив Степана одного, убрался от греха подальше. Но не совсем ушел, а тропочкой поднялся на вершинку скального срыва, откуда Амур виден был до синих гор, смотрел оттуда, как внизу муравьем копошился у лодки Степан. А вокруг него вся его детвора хороводилась. Любопытно им небось – отец-то на добычу снаряжается.

Степан взялся лодку толкать на глубь, малыши облепили борта.

«Ах ты господи боже мой, помощнички отцовы», – подумал Сашка слезливо.

Степан меж тем за весла сел, погреб, весла завзблескивали от солнца. Ребятня столпилась у воды, Аполлинария на террасе – выглядывает Степушку своего.

Амур чистый, только Степанова лодка и ведет легкую бороздку – тянет на тоню. Сашкины глаза по речной блескучей глади скользят беспокойно. Остановились вдруг, и губы задрожали – из-за мыса от островов объявился катер.

Следил Сашка за катером, шею вытянув, и хотел крикнуть Степану, дружку своему, сильно крикнуть о беде, да не мог. И подняться на ноги Сашка не мог, хоть и силился.

Упал он на траву навзничь, с глаз исчезли и мал мала, и Степан, и катер инспектора. Только окоем гор да небо видел Сашка. Нехорошее небо. По-над горами стояли тучи ухабисто, будто кулаками туго замешенные. Туго и черно.

И солнце вскоре село. Свет зари еще во всей своей силе лежал на реке, словно отсвет пламенеющих сопок. А в распадке, под темными елями курился туман, свинцовый и знобкий. И далеко впереди, кажется, сомкнулись в кольцо посиневшие горы…

Степан Лукьянов греб медленно, словно не видел катера рыбоинспектора, вылетевшего из протоки и устремившегося на него. Хотел он, как появился катер, налечь на весла, но передумал: далеко до берега. И потому греб уже безразличный ко всему, что его ожидало, и даже на катер не смотрел, чувствуя слабость, разлитую по всему телу. «Поели рыбки-то, поели… поели пельменей, ушицы похлебали…»

Сеть он выбирал спешно – «веревкой», бросал тут же, под ноги, вместе с запутавшейся в нее рыбой. Сеть была тяжелой – хлопчатобумажная нить напиталась водой, да и десять кетин что-то весили. Степан, когда выбирал ее, тяжести этой не чувствовал, как не чувствовал утлости своей лодчонки, выплясывающей под его ногами. Но сейчас и лодка, и легкие весла казались неимоверно тяжелыми, вода была густой и липкой, как смола, а сам Степан – здоровенный мужчина – видел себя маленьким, слабым и беззащитным. Стыдно ему было. На катер он смотрел короткими урывками, кося глазом, и видел только милиционера, вставшего во весь рост у широкого ветрового стекла. Хотелось Степану сейчас одного: провалиться сквозь дно. От стыда провалиться.

И прежде чем настиг его шум двигателя рыбоинспекторского катера, с берега донеслось до него тоненькое:

– Батяня!

Степан стиснул зубы с такой силой, что ощутил, как посыпались они мелкой крошкой. Уже не помня себя, выхватил из колка весло, на ноги вскочил, готовый крушить все, что встанет на его пути.

– Греби к берегу, Степан, – услышал он спокойный голос Домрачева, – и брось дурью маяться.

Катер развернулся и на малых оборотах пошел к берегу. Степан с ненавистью посмотрел вслед.

«Нет, не отдам я им так просто рыбу!» – подумал он и, осененный какой-то мыслью, лихорадочно вставил весла в колки и рывками загреб к берегу. Он пристал чуть пониже рыбоинспекторского катера, лодка еще и берега не ткнулась, пацанье облепило ее борта. Степан схватил конец и принялся быстро распутывать сетное полотно, освобождая рыбу, ее тут же хватали маленькие ручонки. Когда милиционер с рыбоинспектором, увязая в песке, подошли к лодке, там уже все было сделано: в корме лежала мокрая сеть и две кетины. Они лежали у ног Степана, он стоял прямой, как аршин проглотил, и на лице стыла идиотская улыбка. Рукавом пестрой байковой рубахи он вытер пот, стекающий по лицу, стер и свою ухмылку.

– Чего стоите?! Забирайте!

Домрачев повернулся и зашагал назад к катеру. За ним, оставляя на песке борозды, спешил лейтенант Кудрявцев. Тяжелая кобура шлепала по его ягодице. Потом рев двигателя распорол тишину. Катер ушел в подоспевшие вкрадчиво сумерки.

Степану отказали ноги. Он опустился прямо на ослизлые от крови доски, сотрясаясь от мелкого беззвучного смеха.

Домрачев с разворота дал полный газ, и катер, только пяткой касаясь воды, при всех огнях, с треском прыгал на каждую следующую волну, выметывая из-под себя веер брызг, не плыл – летел.

Домрачев, обхватив штурвал, всматривался в глубину круто взявших сумерек.

Проскочили Элгу, «Елочку», и тут Домрачев почувствовал на своем плече руку лейтенанта. Понял: просит сбросить скорость. Сбросил: ну что еще тебе?..

– Разрешите сигаретку?

Вон оно что…

Заглушил двигатель, закурили. Лейтенант закашлялся, но сигарету не бросил. Затяжки стал делать мелкие. Пообвык, спросил:

– Деревенский?..

– Наш, Лукьянов Степан.

– Все дети его?

– Его. Восемь душ, как ни прикидывай. У нас его восьмеркой навеличивают. Надо полагать, Полина девятым ходит. Прибавка будет.

– Не пойму я этого: зачем нищету-то плодить?

– Нищету, говоришь? – с оттяжкой спросил Домрачев и замолчал, замкнулся, внутри же все кипело.

И лейтенант молчал, курил сигарету. Задумался, видать.

– Вот скажи мне, Виталий Петрович, кто ты есть по роду занятий в нашей жизни?

Лейтенант поднял глаза на него, но смолчал.

– Милиционер, – ответил за него Домрачев. – Надо понимать, блюститель порядка. Так?.. И выходит, что ты должен был по службе сработать опись пойманной рыбы и штрафом обложить этого Степана Лукьянова. Так я говорю?

– В принципе, да.

– Во – в принципе. А по-человечески – отпустили его с богом.

Домрачев последнюю затяжку сделал неторопливо, окурок за борт бросил.

– И против закона, я полагаю, мы не поступили. Одно дело – букву видеть, и другое выходит, когда доподлинное нутро за буквой этой имеется.

Вот он и выложил свою думку лейтенанту. И полегче стало, даже горечь в горле и першение, что появились от встречи со Степкой Лукьяновым, прошли. И теперь дело было за малым, что ответит на его слова лейтенант.