355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Коренев » Амгунь — река светлая » Текст книги (страница 11)
Амгунь — река светлая
  • Текст добавлен: 24 марта 2017, 17:00

Текст книги "Амгунь — река светлая"


Автор книги: Владимир Коренев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Рассказы

Матвей Ведунов

Матвей Ведунов лежит пластом, безнадежно месяц без малого: крутит, ломает все тело, раскалывает голову. Проследив в памяти дни, когда бы он мог так простыть, Матвей пришел к мысли, что это случилось в начале октября – шли холодные, промозглые дожди. В один из тех дней заднее колесо его автобуса село, и пока он поддомкрачивал машину, выкатывал запаску, пока менял скаты, затягивал футорки, промок до нитки, пропотел, а окно, когда сел в кабину, не закрыл, и тогда, видно, его и прохватило. «Раньше не прохватывало», – подумал он и усмехнулся грустно.

Тогда он попросил всех выйти из автобуса, под дождь: иначе ему было не поднять машину; и люди мокли под дождем, нахохлившись, смотрели, как он работает. Он чувствовал на себе их недовольные взгляды, торопился, и несколько раз у него сорвался ключ, и он сбил на большом пальце кожу как раз на сгибе, и потом эта сбитина долго не заживала – трескалась, и из трещин сочилась сукровица – и это тоже, казалось ему, было признаком старости.

Какая-то женщина, в красном легком плаще, заметила кровь и сказала как-то испуганно:

– У вас кровь на руке…

И только тогда он увидел струйку жидкой алой крови и почувствовал саднящую подрагивающую боль в пальце. Он отмахнулся, пустяк, мол, и продолжал крутить гайки, тут же забыв о боли.

Вечером, сдав смену, он сразу пошел домой, от ужина отказался, сказав, что поел в заводской столовой, и рано, раньше обычного, лег в постель и тут же почувствовал, что весь горит, даже веки, казалось, раскалены.

Алена почувствовала что-то неладное, подошла и склонилась над ним: он сделал вид, что спит. Она окликнула мужа и тихо, осторожно приложила руку к его сухому лбу.

– У тебя жар, Матвей, – услышал он дрогнувший голос.

– С чего? – грубовато опросил он и повернулся на бок, освобождаясь от ее руки. Никому, даже жене Матвей не хотел сознаться, что к нему привязалась хворь. Он боялся больниц, врачей, таблеток, в которые никогда не верил. За все прожитые шестьдесят лет никогда к ним не обращался, надеясь только на самого себя, на свое здоровье, ни разу не подводившее. И в этот раз он был уверен, что справится с недугом.

За неделю до этого Матвей сильно переволновался, думал, что его, вышедшего на пенсию шофера, больше не допустят до машины, ходил сам не свой, но его оставили: то ли пожалели, то ли просто потому, что на заводе не хватало шоферов и ставить на дежурный автобус молодого водителя посчитали расточительством. И его оставили. Он успокоился, но тревога, что его в любое время могут лишить машины и вообще работы, не проходила, она стойко жила в нем, и, меняя прохудившийся скат, он сразу подумал, как бы эта беда с колесом не повлекла за собой другую. Нет, не болезни и смерти боялся Матвей Ведунов, он боялся остаться не у дел, без работы, которая и была в его понимании жизнью.

И утром, пересиливая ломоту в суставах и боль в мышцах, он пошел на смену, убеждая себя, что все это пустяки, все пройдет, работа выгонит хворь. И на людях он крепился, даже разговаривал больше обычного, встревал в любой вспыхивающий в салоне автобуса разговор, когда нужно было, смеялся, показывая щербатые крупные зубы. И продержался так целую неделю, а потом сдал и до праздников уже не поднимался. Матвей удивлялся болезни, обратавшей его, и себе самому, вдруг ставшему беспомощным, каким он себя и не помнил, потому что никогда не болел.

Сразу, утром, когда в первый раз не смог подняться с постели, он подумал, что это все, конец, и что здесь поделаешь – пришел и его черед, но, увидев испуганную Алену, остановившуюся у кровати, почему-то решил, что к празднику будет уже на ногах. Уверовал сам в это и Алене сказал:

– Еще на демонстрацию пойдем, мать. Точно.

И уже этим и жил, частенько заговаривая со своей болезнью, как с живым существом:

– Нет, нас так просто не возьмешь. Нет! И не такую силу обарывали.

И в день праздника, проснувшись, Матвей почувствовал, что болезнь покинула его. Он проснулся и некоторое время лежал без движения, прислушиваясь к себе, все еще не веря своему исцелению, а потом открыл глаза.

Через окно в комнату вливался мягкий, красновато-розовый свет раннего солнечного утра, пахнущего свежестью молодых только что собранных с грядки огурцов с приятно колкими пупырышками, впитавших в себя прохладу ночи и остывающее тепло земли.

Он долго, с щемящей радостью смотрел на окно, на этот свет, когда почувствовал, что кто-то на него смотрит, и повернул голову. В дверях комнаты стояла Алена. То ли от утреннего света, то ли от улыбки, так высветившей ее лицо, она показалась Матвею забыто-молодой, какой была в первые годы их совместной жизни, еще до войны, которая ее быстро и безвозвратно состарила.

Он улыбнулся ей и сказал бодро, сам дивясь и радуясь своей бодрости:

– Что я говорил, мать? Все как рукой сняло!

За завтраком он плотно, с аппетитом поел, шутил с повеселевшей женой, а когда за окном медно грянула музыка демонстрации, захотел посмотреть на праздничный город. Нет, не из окна, с балкона!

– Не надо бы, Мотя, – сказала жена. Но его уже было не остановить.

– С балкона!

И засуетился.

Пока он одевался, она распахнула двери балкона и протиснула туда его любимое обтянутое красной кожей кресло. Он сам поднялся и даже сделал самостоятельно несколько шагов, прежде чем Алена подхватила его. Она обрадовалась этим первым после стольких дней болезни шагам и тоже вдруг поверила, что он выздоровеет. Она с нежностью посмотрела на бледное повеселевшее лицо мужа, счастливые глаза, в зрачках которых отражалось, жило взволнованное море красных летучих шаров, знамен и флагов.

Алена усадила Матвея в кресло, проверила еще раз, все ли застегнуты пуговицы на его пальто, плотнее подвернула шарф и встала за спиной, положив руки на широкие мужнины плечи.

После демонстрации он почувствовал слабость, сказал Алене, что отдохнет, лег в постель и сразу уснул. Но сон его был неглубокий, ему все казалось, что демонстрация продолжается. Идут и идут улицей колонны с флагами и транспарантами, а он, Матвей Ведунов, почему-то оторвался от них. Какая-то сила подняла его вверх, и вот он парит, парит над флагами, воздушными шарами, над крышами домов, над колонной демонстрантов. А потом его понесло, понесло куда-то вверх, в глубину неба, и еще какое-то время он видел все уменьшающуюся колонну, шары, связки шаров, отставшие от него, а потом все исчезло из глаз, пропало в дымке, а он летел и летел в голубом небе. Почему-то ему не думалось о том, куда он летит. Впрочем, он уже не летел, а ехал. Рулевое колесо – обыкновенная баранка, точно такая в его автобусе – слушалось малейшего движения его руки, и двигатель гудел ровно, без перебоев, и он совсем успокоился, облегченно вздохнул…

Алены в комнате не было, а ему не терпелось рассказать ей свой странный сон. Матвей снова забылся и снова увидел себя за рулем.

…Впереди на дороге, близко, очень близко, что-то мелькнуло, покатилось под колеса его машины – живое! Он крутнул баранку вправо – резко, нажал поспешно на тормоз и увидел, что машина висит над пропастью «дороги в рай» на Баджале, куда он однажды чуть не сорвался по гололеду. Сейчас пропасть его почему-то не испугала, он подумал о том, что ему удалось-таки вывернуть машину и колеса не задели то живое, что мелькнуло на дороге. Уже чувствуя, что машина падает в пропасть, Матвей успел с удовлетворением подумать, что спас от верной смерти то живое. А машина, пикируя, врезалась в скалу…

Матвей открыл глаза, встал, не чувствуя привычную, стертую, поприглаженную от долгих лет ворсистость коврика ступнями ног, не осознавая того, что стоит, и вдруг взмахнул руками и, падая, глухо ударился о спинку кровати головой. Он еще помнит красные круги перед глазами, а уж потом увидел всполошившуюся Алену, ее подергивающееся бледное лицо. Она что-то беззвучно, или это он не слышал, шевелила разъехавшимися слезливо губами. Попытался сообразить, что с ним произошло. Наконец он услышал – она причитала:

– Матвеюшко, что же это? Господи, боже, да что же ты делаешь-то?

Слезы текли из ее глаз.

– Ну-ну, – сказал он, испугавшись этих слез, понимая, что это он их виновник, и боясь, что с ней случится худшее – с ее-то сердцем! – и повторил как можно спокойнее: – Ну-ну… – И добавил: – Встал вот неловко и упал… Всего-то… – Матвей ворохнулся, чтобы встать, но она удержала его за плечо.

– Лежи, лежи, Мотя. Отлежись немножечко. Кровь пусть сгустеет. Рассадил-то голову как… страшно, – и зажала рукой рот, а из глаз быстрее потекли слезы. – Врача вызову я, Мотя.

– Зачем? – опросил он слабо. – Не надо…

Матвей почувствовал, как жена сжалась вся судорожно, сдерживая рвущиеся наружу рыдания, подумал, что так нельзя, что надо ее жалеть, и остался лежать, присмирел, податливо расслабившись. Он уже не видел, как Алена осторожно поднялась с кровати, оглядываясь на него, вышла из комнаты. Он спал.

Сон был неглубокий, он чувствовал, как белый снег, отражая солнце, режет глаза. «Почему снег, откуда?» – подумал Матвей и тут же увидел – сон ли, явь – быстрых лыжников в шинелях, в остроконечных краснозвездных буденовках и там среди них увидел себя молодого, белозубого, почувствовал, как горят наяренные встречным ветром, морозом и блескучим солнцем щеки и подбородок. Он приостановился, хотел расстегнуть пуговицу под подбородком и поднять вверх клапаны, взмокшие от пота, но сзади задиристо напирали:

– Лыжню, Матвей!

Он неохотно ступил в сторону, торопливо подрагивающимн пальцами ухватил-таки пуговицу, пропустил ее через петельку и откинул покалывающие неизношенным сукном клапаны шлема. И побежал сбоку лыжни, мощно, красиво взрывая целину не прибитого ветрами снега, одного за другим обгоняя ушедших вперед лыжников, замечая, что и они, не желая ему уступить, наддали шагу, замахали палками. Но Матвей обходил их легко и красиво – откуда взялись такие силы? – снег радостно и высоко повизгивал под длинными ходкими лыжами, мелькали разгоряченные лица. Знакомые, дорогие лица его сослуживцев, бойцов строительного батальона, комсомольцев-добровольцев. Бежал, налегая на длинные палки, чтобы встать в голову колонны, где рдяно реяло, билось на ветру полковое знамя.

…Матвей открыл глаза и увидел склонившуюся над ним жену. Она виновато улыбнулась, скрывая вновь выступившие на глаза слезы.

– Пока ты ходила, я уснул, – сказал он, еще дивясь своему чудесному сну, и не удержался: – Видел сон. Помнишь, тот наш лыжный переход? Весь наш батальон. – Он закрыл глаза, что-то припоминая, и досказал: – Всех ребят видел, как мы шли. И чудо какое-то, Венька Проклов отстал от меня. В жизни такого не было! Венька-то сибиряк. Помнишь Веньку?

– Помню, помню, – заторопилась Алена. – И Булдакова Семена. Семена тоже видел?

– Семен шел со знаменем, и я его догонял. Чудно, – повторил он, жмурясь, – Аркадия видел Арбузова. Мать, когда умер он?

– В прошлом году, в марте, Матюша. А что видел-то про него? – спросила Алена настороженно.

– Да я клапана шлема стал подвязывать, а он сзади меня, торопит: «Дай, Матвей, лыжню!» Ну, значит, вперед пройти хочет. Я, конечно, уступил ему, не задерживать же батальон.

Алена вздохнула облегченно.

– Это неплохо, что так, Мотя, – улыбнулась стеснительно. – Значит, не звал он тебя за собой?

– Нет вроде.

– Ну и хорошо, – совсем успокоилась она. – Аркадий всегда был хорошим человеком. Уж такой добрый, как вспомню… Земля ему пухом.

А он вспомнил и других, своих друзей комсомольцев, и тех, кого уже давно нет, и тех, кто, почав и поставив на ноги город, названный в те далекие и такие близкие дни их именем, вернулись в отчие края. Многие из тех, кого знал и с кем был дружен, сейчас прошли перед его взором, поднялись высоко, стали большими и известными, а многие погибли на войне героями. Сам Матвей на войне не был; как ни просился, ни рвался, не отпустили – нужен был здесь, и потом перед фронтовиками чувствовал себя неловко, зная, что они за право быть первыми заплатили кровью. Правда, и он, еще задолго до победы, терзаясь той же мыслью, не жалел себя – тому доказательство его награды. Совесть Матвея Ведунова чиста.

Он прикрыл глаза, вызывая в памяти те дни и ночи, и они, осязаемые до боли, пришли.

…Матвей увидел себя в кабине полуторки полуголодного, с ввалившимися небритыми щеками, с глазами в красных ободках воспаленных век. Свой спецпаек он почти весь отдал Алене и детям, себе оставил ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы сохранить силу рук, обязанных крутить баранку рулевого колеса да грузить тяжелые зеленые ящики в высокий кузов полуторки с красным флагом на борту. Флаг говорил об опасном грузе. Он возил на своей полуторке смерть врагу. Без отдыха, сна, полуголодный, месяцами не бывая дома.

– Алена, – еще не открыв глаза, окликнул Матвей, – помнишь день, когда отменили, карточки? Нам дали на заводе по пять булок хлеба, и я бегом пустился домой, прибежал – а ты уже кормишь детей и хлеба у нас на неделю. Ты постаралась…

Он улыбнулся и, дотянувшись до ее руки, положил на нее свою жесткую и горячую ладонь.

– Да, да, – сказала она. – Хлеба у нас было в тот день вволю. – И вдруг призналась: – А я так и не поела тогда хлебушка, разве только дольку.

Матвей удивленно посмотрел на жену.

– Я боялась, что хлеба снова может не быть. Знаешь… боялась.

Они замолчали, он – нахмурив брови и обратив взгляд в себя, она – замерев, глядя в его осунувшееся, колкое лицо.

Он вспомнил тот день: увидел себя, в руках своих булку хлеба, золотисто-зажаристого, с хрусткой, приподнятой жаром пузырчатой верхней корочкой, блестевшей маслом; он щедро режет его ломтями, не боясь кого-то обделить; увидел детей, их радостные мордашки и как они вольно едят хлеб, запивая молоком, шарами раздувая тугие щеки. А еще увидел жену. В руках у нее была матерчатая сумка, с которой он ходил на работу. Алена снарядила ему обед, но какой! Добрые полбуханки хлеба и бутылку неразбавленного молока.

– Чтоб все съел!

Она прильнула к его плечу, но тут же отпрянула, будто сделала что-то недозволенное, и стыдливо закраснелась, потупив глаза. Матвей вспомнил, как у него вдруг перехватило тогда дыхание, как он, впервые не стесняясь детей, порывисто обнял ее и ткнулся губами не то в щеку, не то в висок и только потом в раскрытые горячие губы…

Алена увидела, что он улыбнулся, и спросила:

– Ты что, Матюша, вспомнил что?

Он снова улыбнулся и ничего не сказал.

Потом раздался от входной двери звонок, заставив обоих вздрогнуть от неожиданности, – пришел врач, молодой, высокий, в белом халате, с санитарной сумкой с красным крестом. Он с улыбкой поздоровался, по-домашнему и по-свойски подсел к Ведунову, приложил легкую прохладную руку к его лбу в глубоких морщинах.

Матвей с готовностью делал все, что от него требовал врач, и только в конце, когда тот, положив свои руки на мосластые колени, как-то неуверенно посмотрел в глаза Матвея, старый шофер заявил твердо, как он умел всегда:

– В больницу я не поеду.

– Вам необходим совершенный покой, отец, малейшее сотрясение может вызвать второе кровоизлияние. Ведь у вас…

Хмурясь, он выписал рецепт на имя Матвея и ушел, оставив медленно тающий больничный запах.

Алена крепилась, Матвей видел, чего это ей стоило, и, желая успокоить ее, как мог пошутил:

– Слыхала, мать? Болезнь-то у меня ученая!

Ночь он опал плохо. Стонал и всякий раз стоном будил жену. Она всегда опала чутко, Матвей это знал и, боясь потревожить ее, глушил стоны в себе, отчего еще сильнее чугунела голова, давило виски. Под утро он уснул и снова – в который раз – увидел себя за рулем.

…Перед ним лежала, уходила вдаль дорога. Не асфальтированная, и не бетонка, и даже не гравийная – дорога-трудяга в рытвинах и колдобинах, с глубокими, как шрамы, колеями, и было у Матвея ощущение, что нет у нее ни конца, ни начала: дорога лежала перед ним, уходила за далекий, скрытый золотистым маревом горизонт. И туда лежал его, Матвея Ведунова, путь. Он вспомнил дороги, по которым многие годы водил свои машины, дороги разные: и такие, как эта, что лежала перед ним сейчас, и ровные, по которым машина идет как гладким льдом – ни тряхнет, ни качнет; но по-настоящему он любил дороги, которые требовали от него, как от водителя, умения, смекалки, упорства, борьбы.

Матвей включил передачу и плавно пустил машину с места, напряг зрение, выбирая, где лучше проехать, чтобы не забуксовать в глубоких, заполненных водой колеях. Он чувствовал подрагивание машины и то, как ее перекашивает на неровностях дороги, как она вдруг пошла юзом, в сторону правой колеи. Он стал быстро выворачивать руль в противоположную сторону, стараясь удержать машину ближе к бровке, поросшей зеленой травкой, но не удержал, и заднее колесо опало, потеряв опору, – машина накренилась, что-то затрещало, Матвея тряхнуло, и боль резко колыхнулась в голове, где-то в самой ее глубине. Он подумал, что ударился о верх дверцы, когда резко качнуло и чуть выше виска засаднило горячо. Он потрогал рукой, посмотрел на нее, пальцы были перепачканы кровью.

«Вот невезуха, – подумал Матвей. – Голова-то, черт бы ее побрал, болит как».

А уже где-то в груди разрастался, рвался на волю стоп, но он зажал его в себе, боясь потревожить Алену, которая, он все это время чувствовал, где-то здесь, рядом. И, желая скрыть от Алены ссадину на голове, он низко надвинул кепку. Она пришлась на рану, давила на нее, но Матвей терпел. Все мысли его были о том, как лучше и быстрее машину выручить из беды. И он, ощущая непроходящую боль в голове, не забывая о стоне, который мог вырваться в любую минуту из груди, – он там шевелился, как живой, рос, и с ним справиться было все труднее, – пытался зацепить машину передними колесами за сухое.

Иногда он оглядывал дорогу, ждал, что кто-то появится и поможет ему выдернуть машину из месива. У шоферов существует неписаный закон – закон братства, и Матвей знал, что его не оставят один на один с бедой. Сколько раз он в этом убеждался! И потому время от времени оглядывал дорогу, прислушивался к тишине, надеясь уловить работу двигателя. Нет, пока никого не было видно, дорога была пустынной и тихой, видно, по ней ходят не так часто, может быть, потому, что не так далеко есть другие дороги, полегче.

Ни с той, ни с другой стороны дороги так никто и не появился, когда удалось-таки вызволить машину, вывести на твердый грунт, и он, потный, разгоряченный – Матвей чувствовал, каким жаром пылает его залитое потом лицо, – свободно откинулся на спинку сиденья и дал себе роздых. И тут он заметил, что боль отпустила или ушла куда-то глубже, но ее не было слышно, осталось только легкое покалывание.

«Вот так-то и ладно», – удовлетворенно подумал он и тронул машину, выставив из окна голову, чтобы обдувало ее ветерком. Дорога стала лучше, меньше встречалось колдобин, а скоро и их он перестал ощущать: машина шла ровно, словно летела по воздуху, и Матвей увидел, что едет по широкой, без конца и края, но почему-то неощущаемой дороге, в бесконечность…

Он проснулся.

Алены рядом не было, и он хотел окликнуть ее – захотелось воды, но голос оказался таким слабым, что он сам не услышал себя. Он удивился, не поверил этому и снова попытался окликнуть Алену, но и на сей раз ничего не вышло. Он услышал какое-то тягучее мычание, испугался и замолчал.

На висках выступил прозрачными дробинами тяжелый пот, который он не мог смахнуть, – руки не слушались его, как и ноги, как язык, как все его большое и когда-то сильное тело. Но и сейчас он подумал не о себе, подумал об Алене – он слышал легкий шорох ее шагов, она шла к нему – и о том, как и что ему сделать, чтобы она не заметила, что он совсем разбит.

И вошла она.

Матвей закрыл глаза, задышал глубоко и ровно, весь обратясь в слух, по звуку шагов, шелесту платья мысленно увидел, как она, сцепив руки на груди, вся вытянувшись к нему, осторожно ступает, чтобы не потревожить его сон, явственно ощущая взгляд на своем лице, а потом с облегчением услышал, что она уходит, уходит так же осторожно, как и вошла, чуть слышно ступая.

Он уже не мог знать, что это ему только показалось.

Перевал

Пока прогревали машины, промороженные за ночь до звона, стало светать и по хребту синих заснеженных гор с черными зубцами скал-останцев пробился тонкой полоской красный зоревой свет. Жидкие лучи рассвета стали робко рассекаться по выступам гор, обходя глубокие черные распадки. Внизу, над марью с редкими корявыми лиственницами, стоял плотный морозный туман. Мороз жал по-сумасшедшему. Путинцев, доставая из рюкзака, брошенного в кузов машины, пачку сигарет, обратил внимание на бутылку с водкой, которую он прихватил в дорогу на всякий случай. Водка замерзла.

Путинцев ознобливо передернул плечами, огляделся: заснеженные, безмолвные горы, упирающие свои острые вершины в серое, неуютное небо, чахлая марь в тумане. Где здесь место для человека? Путинцеву стало не по себе, он поднялся и спрыгнул, придержавшись руками за высокий борт, на дорогу, в колею, оставленную огромными скатами «Магируса».

Коренной дальневосточник, проживший все свои тридцать пять лет на Амуре, прекрасно знающий, какие есть в этом краю дебри, какими бывают здесь морозы, особенно в декабре и январе – рождественские да крещенские с ветерком, – Путинцев сейчас чувствовал себя обманутым, и, может быть, впервые в жизни так неуютно было ему под этим, казалось, знакомым небом, среди знакомых гор. Что ж он, не видел Баджальского хребта? Или марей в августе, синих от обилия голубизны, с полями красной и кислой клюквы? Видел, конечно видел…

Солнца еще не видно, но оно вот-вот вынырнет из-за тор – зоревая полоска расплылась, и высветилось небо. А команду «По машинам!» Путинцев все еще не давал. Начальник, а точнее, командир десанта Александр Путинцев, в добротном овчинном полушубке, собачьих унтах на толстой войлочной подошве, широко расставив ноги и уперев сосредоточенный взгляд в истоптанный, залитый маслом снег, курил болгарскую сигарету и, кажется, меньше всего обращал внимание на водителей, сгрудившихся вокруг Валентина Кошкарева, известного в отряде мостостроителей балабола и ухаря. В свое время Путинцев высказался против того, чтобы Кошкареву давать новый, тогда только поступивший в отряд «Магирус», дескать, надолго ли дураку стеклянный нос. И в десант бы его не взял, да… Путинцев вздохнул: «Если бы да кабы, во рту выросли грибы…» А водители хохотали – что-то сморозил, видать, Кошкарев.

Путинцев крутнул головой неодобрительно: балабол, ох балабол. Впрочем, осуждая Кошкарева, он не мог не восхищаться им, его удалью, порывистыми движениями ловкого, ладного тела, той неутолимой жаждой скорости, которая начинала светиться в его глазах, стоило ему очутиться за рулем.

Со временем Кошкарев будет хорошим водителем – за это говорило все в этом человеке. Но сейчас, в дороге, которую они пытаются одолеть вот уже вторые сутки, Путинцев с большим удовольствием видел бы на месте Кошкарева более опытного и серьезного водителя.

Путинцев громко, чтобы слышали все, отдал команду:

– По машинам!

И пошел к головной машине, где устроился в кабине с водителем Бурматовым, человеком в отряде новым, имеющим второй водительский класс, и, кажется, серьезным.

Бурматов уже сидел на своем месте и держал руки на баранке, готовый пустить машину вперед.

– Двигай! – сказал Путинцев и повернулся к заднему оконцу, чтобы посмотреть, все ли водители разобрались по машинам. Махнул рукой: «Давай».

Машина дернулась и медленно, с потяжкой, хрумкнув смерзшимся снегом, сдвинулась с места, покатилась. Двинулись следом и другие машины.

Им – пяти груженным щитовыми домиками, ящиками с гвоздями, топорами и пилами «магирусам» и бензовозу – предстояло пройти девяносто километров бездорожьем, одолеть перевал, отделяющий временный лагерь от магистрали. А уж за ними пойдут пробитой ими дорогой другие машины, чтобы к весне выстроить для тех, кто будет строить мост через Бродяжку, поселок.

«Это потом, – размышлял Путинцев, покачиваясь на высоком мягком сиденье, – это потом, а вначале нужно пробиться нам. Черт знает, что преподнесет нам перевал».

– Что тебе на Кубани не сиделось? – повернулся он к водителю.

– А что? – глянул в его сторону Бурматов.

– Так. – Путинцев зевнул. – Просто.

Бурматов ухмыльнулся каким-то своим мыслям.

– Заработать приехал, – не сразу сказал он и снова ухмыльнулся.

– Ну и как, доволен?

– Не обижаюсь. Тот месяц неплохо вышло, а дальше посмотрим. Небось и этот переход не задаром идем.

– Не задаром, – вздохнул Путинцев и замолчал, уткнул подбородок в воротник полушубка. Он подумал, что нелегко дается Бурматову хороший бамовский заработок. А еще думал, что не только это должно бы привлекать Бурматова, классного водителя и, в сущности, еще молодого человека, к БАМу. Не только деньги, а еще, и…

– Сколько детей у тебя? – опросил он, искоса изучая чисто выбритое, крепкое лицо водителя.

– Пацанка. В школу только пошла.

– А у меня никого нет, – неожиданно для себя самого пожаловался Путинцев и почувствовал, как горечь комком подкатила к горлу. Он никогда не рассказывал о своей несложившейся семейной жизни. Он и себе-то редко позволял вспоминать о ней. И сейчас он резко оборвал себя едва ли не на полуслове.

И стал излишне внимательно рассматривать покрытую снегом дорогу – старый, давно заброшенный зимник. Зимник как зимник, а на асфальт они, отправляясь через перевал, и не рассчитывали. «Если и дальше пойдет так, – прислушиваясь к ровному гулу мотора, подумал Путинцев, – то к вечеру, даст бог, будем на месте. И чего нас пугали этим зимником?» «Нет, не пройти вам», – мысленно передразнивал он старика связиста, у которого они расспрашивали дорогу. Просто старик не знает возможностей нашей техники. А под этим капотом триста лошадей – целый табун! Вот только сложнее, если наледь…

С наледями ему пришлось познакомиться еще в семьдесят четвертом году, в первую бамовскую зиму, и он хорошо усвоил коварный нрав вод, выжатых из-под земли адским морозом.

«Ничего, – подумал он, – если не дойдем сегодня, дойдем завтра, послезавтра, а ночевать можно у костра. Наведем побольше костер, еще и жарко будет».

– А снегу много, – прервал его мысли Бурматов. – На перевале, наверное, метет. Сядем, чего доброго…

– Будем копать. – Путинцев не отрываясь смотрел вперед. Он заметил, что дорога запетляла, потянула в гору – начался перевал. Он повторил больше для себя;– Будем копать.

– У речки название чудное – Бродяжка! – Бурматов переключил скорость, пошел на пониженной, чтоб ходом взять подъем. – Чего только не придумают: Бродяжка! – повторил он, заметив, что командир не слушает его.

– Петляет речка, вьюном идет, оттого и назвали. – Путинцев вывернул шею, заглядывая в заднее оконце: машины шли одна за другой, точно связанные. Колонну замыкал «Магирус» Кошкарева, напирая на впереди идущего, чуть ли не натыкаясь бампером в рифленый кузов.

«В середину бы его надо, балабола, – запоздало, с сожалением подумал Путинцев, – чтоб и сзади и спереди держали. А теперь что ж, здесь не разъедешься…»

– Вот балабол! – выругался он.

– Кошкарев-то? – угадал Бурматов. – Ветер в голове у него свистит. Медаль ему хочется получить за строительство. Ребенок, че-сло! Спит, наверно, и видит себя героем.

Хмурое, жесткое лицо Путинцева вдруг стало мягким и добрым от улыбки, тронувшей его обветренные, шелушащиеся губы.

– А что, – сказал он, – это же неплохо…

Он представил себе круглое с рыжими веснушками лицо Кошкарева, увидел его озорные, бесшабашные глаза:

– Это неплохо.

Он хотел сказать другое, что, во всяком случае, это лучше, чем погоня за длинным рублем, но оставил при себе эти злые слова… «Не торопись с выводами, – сказал он себе, – лучше посмотри на себя. Сам-то ты зачем здесь и кому ты нужен?..»

Сейчас, когда он остался один на всем белом свете, с тех пор, как похоронил мать и ушла от него жена, так и не родившая ему ни сына, ни дочери, он не лукавя мог себе сказать, что у него в этой жизни остались только мосты, мосты, которые он сделал и которые предстояло еще навести. Их на новой трассе на его долю могло достаться не меньше десяти. И это его радовало. Для него было совсем неважно, в какой глуши придется ему их строить. Его считали деловым, способным инженером, он знал это и, не лукавя перед собой, таковым себя и представлял. Иначе и не могло быть.

Жена ушла от него не сразу и не потому, что была ветреной или вздорной, а потому, что устала ждать его, чувствуя, как уходит молодость. Даже находясь рядом с ней, он был далек от нее. Он и во сне строил свои мосты. Нет, эту женщину он не винит. Просто ему больно. И очень не хватает ее.

Он вздохнул, подумав: «Да, не хватает, черт побери!..»

– Ничего, – глянул на него Бурматов, – пробьемся!

Он по-своему понял вздох Путинцева и по-своему решил успокоить его. Путинцев грустно улыбнулся:

– Надо, Бурматов, надо.

Он даже не допускал мысли, что его колонна может вернуться с полдороги. Разумеется, ничего страшного в том, что этот маленький, из пяти машин, десант вернется назад, не преодолев перевал, – тут же будет послан другой, усиленный более мощной техникой, но уже никак нельзя будет вернуть потраченного на пустой рейс дорогого времени.

Путинцев посмотрел на часы и нахмурился. Часы показывали полдень, а десант только вышел на перевал. К тому же, чем выше поднималась дорога, тем глубже становился снег, тем больше падала скорость машин и натужнее гудели моторы.

– Что-то не видно заднего, – прервал невеселые думы Путинцева Бурматов и, открыв дверцу и высунувшись из кабины, оглянулся назад.

– Не видно что-то…

Путинцев и сам уже увидел, что они оторвались от колонны, ушли вперед.

– Что могло случиться? – опросил он Бурматова. Тот пожал плечами:

– Бог их знает. Как бы не Кошкарев чего…

«Начинается, – с тоской подумал Путинцев, не слушая Бурматова, обеспокоенный отсутствием машин и тем, что уходит драгоценное время. – И я хорош, – обругал он себя, – размечтался, вместо того чтобы наблюдать за колонной».

– Стой здесь, – сказал он Бурматову и спрыгнул на дорогу, пошел, увязая в рыхлом снегу, навстречу машинам. Идти было трудно, Путинцев скоро вспотел, а машин все не было видно, и он все больше тревожился.

Он остановился, перевел дыхание и прислушался, надеясь уловить работу моторов, но услышал только рокоток бурматовской машины да как ссыпался снег с лапы ели, которую он задел плечом. Путинцев сдвинул шапку, надеясь так лучше слышать, придержал дыхание, но все было тихо. Машины появились неожиданно – вынырнули снизу, пропали за поворотом и снова появились уже впереди Путинцева и шли ходко, желто посвечивая фарами, оставляя за собой вихри снежной пыли, – все четыре машины. И весь их вид, их мощный слитый рев, хорошая скорость и упрямая тяга вверх обрадовали Путинцева, и прежняя уверенность вернулась к нему.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю