Текст книги "Амгунь — река светлая"

Автор книги: Владимир Коренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Мальцев брезгливо пнул безвольное тельце носком тяжелого сапога, и оно вылетело на гальку безголовое, с длинным плоским хвостом, несуразное, в крови и капельках воды, радужно засветившихся на солнце.

Семен Домрачев колол во дворе охватистые чурбаки – впрок на зиму запасался дровами. Выбрав чурку, Домрачев устанавливал ее на опоясанную железным обручем колодину, плевал на ладони, удобно обхватывал пальцами длинное ясеневое топорище колуна, заносил его вверх и, крякнув, больше для порядка, коротко ударял по чурке. Мурка раскалывалась легко. Домрачев подхватывал ближайшую половину, короткими ударами раскраивал ее на звонкие полешки. Они веером рассыпались вкруг колодины.

Семен высок и плечист, зеленый глаз посверкивает радостно, грудь покойно ходит под выпростанной выцветшей фланелевой рубахой.

Положив морду на лапы, на крыльце вытянулся черный пес Темка. Наблюдая работу хозяина, он ударяет по половицам тощим хвостом, стрижет ушами. Заметив идущую с огорода хозяйку, лениво потянулся, направился ей навстречу, повиливая хвостом. У Катерины в руках тазик с крупными помидорами.

– Поедим, может, Сеня? – говорит она. – Глянь-ка, помидорки какие!

Домрачев соглашается:

– Ставь.

И Катерина идет в дом, за ней, обнюхивая ее босые, обрызганные росой ноги, семенит Темка.

Некоторое время Домрачев смотрит им вслед, а потом, взгэкнув, размахнувшись колуном, разваливает суковатый лиственничный чурбан. И снова сыплются из-под его рук полешки, вызванивают, ударяясь друг о дружку, попрыгивают, взблескивают на солнце смоляной капелью.

Упоенный работой, Домрачев не замечает времени. Ему хорошо – так бы колол и колол чурбаны, помахивая колуном, сыпал полешками, ощущая затылком и плечами чистое тепло сентябрьского утра.

На крыльцо выбежал сынишка Домрачева, защурился на солнышке:

– Папка, иди, мамка за стол кличет! – Голосочек у него звонкий.

– А ты уже проснулся, звонарь?

Отложив колун, вытерев со лба пот, Домрачев посмотрел на сына.

– Мамка кличет…

– Слышу. Скажи, приду счас.

– Она скоро велела.

– А я скоро, вот добью чурбан. – Домрачеву приятно препираться с сыном, его голосок слышать. – Немного тут.

– Вот так себе немного. Вона сколько аж!

– А гляди-кась, как мы их! Раз! Раз! Ну, как?

Мальчонка сбегает с крыльца к отцу:

– А мне дай?

– А ногу не поранишь?

– И силится одолеть колун, щечки раздул, покраснел от натуги.

Домрачев смеется:

– Это не по тебе, Семушка. Жди, как подрастешь. Встань-ка в стороночку от беды.

Охнув, разваливались чурки. Домрачев бил прицельно, усмотрев слабину в ядреном теле чурбана. Забыв, зачем пришел, открыв от удивления и восторга ротик, смотрел на отца Семушка. И Домрачев разошелся пуще прежнего. Вышла, постояла в дверях, глядя на мужиков, Катерина и, чему-то своему улыбнувшись, снова ушла в дом.

Домрачев не слышал, как стукнула за спиной калитка, и тени, упавшей через кучу полешек, не приметил, и потому неожиданным был для него голос лейтенанта.

А лейтенант, прижав кончики распрямленных пальцев правой руки к виску, единым духом выложил:

– Лейтенант милиции Кудрявцев прибыл в ваше распоряжение! – Отбарабанил и руки по швам бросил, вытянулся, только что каблуками наяренных сапог не щелкнул.

Домрачев одной рукой попридержал чурбан на колодине и, не выпуская колуна, распрямился неспешно. Лейтенант легко протянул ему свою руку.

– Виталий Петрович. – Небольшая, но крепкая его рука попала в домрачевские тиски, аж пальцы склеились.

– Домрачев.

И, отложив колун, двинулся к дому, уже на ходу буркнув:

– В избу пошли, Виталий Петрович.

Лейтенант, прежде чем шагнуть за Домрачевым, скрытно глянул на пальцы: целы ли? Головой качнул: ну и ну!

А у Домрачева свои думы: милицию, значит, прислали, а замены нету. На него, выходит, все ж рассчитывают. Видно, желающих на должность найти непросто: собачья должность. И сказать-то больше нечего.

Ясно стало Домрачеву: не дождется он замены, сколько бы ни ждал, и гадать не надо.

– Гостиницев нет у нас, так что жить здесь будете, – войдя в избу, сказал он лейтенанту.

– Места всем хватит, – беря у него чемоданчик, сказала Катерина. – Проходите, будьте как дома.

И на мужа посмотрела.

– Позавтракали бы…

Мужики пошли к умывальнику. Кудрявцев мылился пахучим городским мылом, утирался пушистым полотенцем, яростно чистил зубы, выдавливая на щетину зубочистки белые змейки из тюбика с большими нерусскими буквами, и, прежде чем пройти в горницу, сделал несколько гимнастических упражнений – резких и сильных, напомнивших Домрачеву далекие годы службы в десантных войсках, где их, молодых солдат, обучали приемам самообороны без оружия. Иначе говоря, самбо.

«Ишь ты, самбой занимаешься, – улыбнулся про себя Домрачев и подумал: – Небось пригодится. Служба такая, каждый час на узкой дорожке можно сойтись. А тут самбо. И случится – убережет она лейтенанта».

И уже за столом, аккуратно опрокинув стопочку водки (лейтенант отказался), уплетая окропленную мелко шинкованным зеленым луком картошку и красные помидоры, Домрачев подумал, что районное начальство прислало к нему серьезного лейтенанта не зря, а чтобы ему, Домрачеву, облегчить охрану тоней.

Лицо у Кудрявцева широкое, светлое, белобрысое, волосы белые и слегка волнистые, длинные по моде, глаза голубые, строгие, нос прямой, ноздристый, подбородок крутой. Ест он охотно, маленькие уши так и ходят, и прическа свалилась на взопревший лоб.

Катерина подкладывает в лейтенантову тарелку картошку, и тихой радостью светится ее лицо. Любит кормить мужиков, рада, когда едят много и с удовольствием.

В душе Домрачева впервые за многие дни поселяется благодушие, и лицо обмякло, и плечи. С аппетитом, ест он помидоры, на лейтенанта поглядывает, на Катерину, на Семушку.

А Семушка лейтенанта обглядывает. Как же – пояс, погоны с двумя маленькими звездочками, пистолет, – и таращит мальчонка глаза восхищенно, про еду забыл. То-то товарищам порассказать будет что.

– А звездочки настоящие?

– Настоящие, Сенька. Ешь вон картошки. Помидор бери. На-кась этот. Глянь, красный какой.

– Он брызгается.

– А ты надкуси его и соси. Посолить?

– Не, соль соленая.

– Ах ты мать честная! Ну так ешь.

– Давно здесь живете? – опрашивает лейтенант Катерину.

– Родились тут.

– Не думаете в город?

– Куда нам – привыкли. Дети кто разве.

– У вас один Семушка?

– Он да Катенька, первенькая наша.

– А-а.

– Чайку вам, Виталий Петрович, или молочка? Парное…

– Молочка, если можно… – И осекся лейтенант. В дверях стояла водоноша в ситцевом платьишке.

– А вот и Катенька, – не сказала, пропела Катерина. – Старшенькая наша, Виталий Петрович.

Заметил Домрачев, как шаркнул под столом сапогами лейтенант и как в глазах его дрогнуло что-то. Усмехнулся. И от Катерины не скрылось лейтенантово беспокойство, зарделась от гордости за свою дочь.

– Садись, Катенька, завтракать.

– Я потом. – И с таким ответом вспыхнувшая от общего внимания Катенька скрылась в комнате: к зеркалу небось полетела, как же…

Домрачев погодя согнал улыбку с лица, перешел к делу:

– Тони сегодня посмотрим или как, Виталий Петрович?

Лейтенант вертел в руках кружку с молоком.

– Как вы, Семен Никитович.

Комнатная занавеска вздрагивала подозрительно, на ней прорисовывалась Катенькина фигурка.

– После завтрака поди и сходим, раз так. Ознакомлю с тонями вас. – И Домрачев отодвинул от себя пустую тарелку. – Молочка, мать.

Катерина подала ему глазурованную крынку, наполненную доверху молоком.

Домрачев, выдохнув, приложился к ней, справился, не отрываясь и не переводя дыхания, пустую, гулкую, поставил на стол, серьезно посмотрел на лейтенанта:

– Представление чтоб имели об тонях, ходы-выходы знали.

– Я готов, – поднялся лейтенант.

И Домрачев поднялся, но не так легко и спешно – не двадцать небось лет, как лейтенанту, и струнность не та. Пошел, тяжко ступая, в сенцы. Лейтенант – за ним, на ходу кобуру расстегнул, пистолет вынул, догнал в ствол патрон, поставив на предохранитель, вложил снова в кобуру.

– Как же вы без болотных сапог-то? – спросил Домрачев. Свои бахилы, связанные за ушки, с шеста снял, на крыльцо бросил. Катерина несла уж чистые, отглаженные портянки.

– Не сахарный, не растаю, – пошутил лейтенант.

Домрачев, усевшись на приступок, натягивал сапоги, скрипел резиной, подворачивая раструбы. Натянул оба, похлопал по голенищам, поднялся, потопал, чтобы ноги, в сапогах улеглись поудобнее. Голову поднял: Катерина взглядом звала его в дом.

– Сень, я опросить только словечко.

– Говори.

Зашептала, взглядывая на лейтенанта, стоявшего на крыльце.

– Оружие-то зачем вам, Сеня. Как бы… стрельнуть может.

– Положено ему.

– Он ровно дитя с ним… Щелкает. Сказал бы ему что…

– Я ему не указ.

А лейтенант уже ждать устал, к дверям подошел, и замолчала Катерина.

Тут телефон зазвонил.

Звонили из районной рыбоинспекции. Вчера на контрольную сеть поймали на одной из тоней близ поселка Бельго несколько штук кеты. Пошла рыба, и надо полагать, что первый ход начался и завтра-послезавтра косяки кеты будут у Мунгуму. Звонил начальник, ему нужно было знать все подробности дел у Домрачева на участке. Домрачев рассказал.

– Лейтенант Кудрявцев приехал? – спросил начальник, выслушав короткий, в двух словах, доклад немногословного Домрачева.

– Тут.

– Чтобы ты один на тоню не ходил. Это мой приказ. Неделю назад под Киселевкой было нападение. Харитона Вялкова знаешь? Его обстреляли. Ты тоже смотри в оба, Семен, и на рожон не лезь. Семья у тебя. Чуть что – звони прямо мне, вышлем дозорный катер. У тебя-то как дела?

– На ходу.

– Привет от меня Катерине Самойловне, ребятишкам. Здоровы они?

– Здоровы, что им будет…

– Вот и хорошо. Оружие при себе держи, слышишь меня?

– Оружие завсегда при мне. До свидания.

Семен Домрачев повесил на рычажок трубку, косо, одним здоровым глазом глянул на лейтенанта Кудрявцева, перелистывающего на столе растрепанную книгу, и сказал жене:

– Привет тебе велел передать Юрий Степанович.

– Спасибо, ему тоже мой, – невпопад, оторвавшись от книги, сказал лейтенант Кудрявцев, захлопнул книгу, выпрямился, направил кобуру на широком поясном ремне. – Едем?

– Выходим.

Семен Домрачев понимал, какие трудности ожидают его и присланного к нему на подмогу молодого лейтенанта на участке в этот сентябрь – месяц жаркой рыбацкой страды на Амуре, в этом году отмененной.

Свой участок до самой дальней глухой проточки Домрачев знал досконально. Знал, где пройдет кета, где могут встретить ее браконьеры, а куда побоятся сунуться. Знал, кто из местных рыбаков как настроен, и их любимые тони ему известны. И за это он, естественно, не беспокоился. Другое занимало рыбоинспектора – лейтенант Кудрявцев. Этого человека, присланного ему в помощники, он не знал совсем. А для того, чтобы работа у них пошла без раздора, в единомыслии, нужно было Домрачеву заглянуть в душу лейтенанта, в самую ее глубину. Об этом он и думал, спускаясь круто сбегающей к Амуру тропкой за вертким напарником, поглядывая на его широкую ладную спину, длинные ноги в яловых сапогах и на кобуру с выглядывающей ручкой вороненого пистолета системы Макарова.

Семен Домрачев родился и вырос и детей своих заимел в доме, из которого только что вышел. Дом еще в тридцатые годы поставил на круче над Амуром отец его Никита Домрачев из тщательно отобранных, заранее высушенных лиственничных бревен. Семен года три назад обшил дом снаружи узкой доской «в елочку», покрыл белой краской стены, голубой – окна и карнизы, и дом от этой реставрации совсем как новый стал. И Домрачев думал, что дом отца еще полета лет простоит, и в нем еще поживут и сыновья его, то есть Семена, и внуки, может, и правнуки, потому что даже нижние венцы не состарились, а со временем только звонче стали от крепости. Может такое выйти, и дом-то вполне выдержит время, поселок бы выдержал. Сколько на Амуре появилось в последние годы брошенных поселков! Люди ушли из своих домов. А причина – Амур. Поселки-то на Амуре – Амуром же и живут.

Значит, от тебя, Семен, зависит, пустым или полным будет дом отца. И как же беречь себя, если вопрос жизненной важности для многих людей?

Харитон Вялков, по всей видимости, не берег себя и потому мог очень просто с жизнью счеты свести… Во как, мой хороший, кудрявый лейтенант. Во какая на нас миссия.

Забредя по колено в воду, они поднатужились, стянули лодку с мели. Домрачев сел за штурвал, лейтенант рядом пристроился. Домрачев на малом ходу развернулся, вывел лодку на середину Амура и взял курс по течению.

Степка видел (дом-то на самом уступе скалы стоит – на сто верст окрест виден), как рыбоинспектор с лейтенантом катер погнали. Домрачев высится огромный, как колодина. И катер не катер – зверь!

Подумал Степка тоскливо: «Уломать бы Домрачева…» И, оглядывая Амур, выдохнул громко, будто и не один вовсе был:

– Самая пора для кеты, мать честная.

Степка мужик тощий, жилистый, в спине прямой, как доска, пальцы рук скрючены и никогда, как у всех рыбаков, полностью не разгибаются. Лицо и шея у Степки калено-коричневые, а когда он подымет подол слинялой ситцевой рубахи, из-под нее виднеется белая как кипень бочина.

Он, Лукьянов, всю жизнь на Амуре прожил, пострелом сел на весла, помогая отцу в кетовую, и с тех пор уже не выпускал весел. В армии отслужил – женился. А тут дети пошли, посыпались из его Аполлинарии. Что ни год – то дитя. У Степана от них уже голова набекрень. И так выходило, что иной год он и дома-то был наскоком между путинами, а ребеночек тут как тут. И хоть бы один не был похож на отца, так нет, все на одну колодку – батя вылитый.

Вздохнул Степан – неприятные были думы и осадок оставляли горький и тяжелый. Будто горчица наведенная. Сходить разве к Серьгину?

Однако уйти не успел, жена вышла, заслонила дорогу:

– Куда навострился-то?

Степка сделал равнодушное лицо.

– Промяться.

– Небось к дружку своему? Вожжаешься с кем ни попадя.

– Не трещи, – свирепея, сказал Степан. – Чего растарахтелась? Не к нему вовсе, промяться просто. – Голос его тише стал, и свирепость из него исчезла. Увидел: глаза у Поли его, Аполлинарии, в слезах. Замолчал, посмурил брови, подумал, что не надо бы так с Полиной-то. Одна она у него помощница на восьмерых ребятишек. Как есть одна, и потому должен он жалеть ее.

– Ну чего тебе?

– Сходил бы на Амур. Люди небось рыбалят скрытно, потихонечку. Хоть и запрет. Без рыбы как же… К Семену сходил бы, можа…

Уже не в первый раз она заводит речь про Домрачева, советует сходить к рыбоинспектору и выклянчить разрешение ночь-другую поплавать. Для нее все просто: сходи и попроси. А если не может Степан заставить себя просить? Как милостыню…

Степан густо сплюнул на вершину полыни, вымахавшей в человеческий рост около террасы. Не пойдет он на поклон к Семену, юлить, гнуться не может. И ночью по-воровски он не может. И все тут. И чувствуя, как круто зашлась в груди свирепость, что вот-вот он не сдержится, Степан сказал тихо:

– Хватит, иди в дом.

И осеклась баба. В глазах слезы застекленились: обида взяла. Ушла в избу, всхлипнув. Степан ругнулся мысленно: выть-то чего? Запрет накладывали – его не опросили. И опять же: запрет не дураки придумали, и не по чьему-то капризу. Надо – и объявили. А коли объявили – закон. А закон Степан Лукьянов переступить не мог – совесть ему не позволяет это сделать. А что, у Семена ее нет – совести? То-то и оно…

Степан потоптался на террасе, опустился во двор. Со двора огородом прямиком вышел к Амуру. Лодку-весловушку свою ногами поторкал – иссохлась, исщелилась за лето. Раскорячив ноги, посидел на борту – по-прикидывал, сколько понадобится для ремонта пакли да гудрону – осмолить лодку. На такой сунься в Амур – каюк! Амур шуток не любит.

К тому времени засвежело. Горы затянуло сизым, а над горами небо будто проросло темной беличьей шерсткой – надвинулась туча с дождем. Видно, проливается там. Потому комары и жалят, и ветер им нипочем. А Амур расколыхало… Волны наползают на источенные сланцы, откатываются и снова наползают. Степану кажется: не вмещается река в берега – разбухла, отяжелела от рыбы, оттого в течении ее спокойствие и величавость: ни дать ни взять – баба на сносях.

Сплавать бы, хоть разок сплавать, чтоб от бабы отвязаться, утешить ее. Пельмешек поесть, ушицы похлебать… Что-то делать надо. Неужели пропустить кету, так ни разу и не сплавав?

Дождь закрапал, когда Степан во двор к себе поднимался. Домой зашел и сразу встретил, вопрошающий женин взгляд. Тихий, робкий. Ни слова не сказав, повернулся и вышел. А вернулся с сетью. За сетью и просидел день целый и вечер допоздна, пока не заштопал старые порывы, ячейка к ячейке. Ребятишки, видя его за работой, попримолкли. Аполлинария спровадила их спать, дескать, не мешайте отцу. Сама по дому колобочком юлила.

Степан же углубился в дело, и спокойствие к нему пришло, ладно вязались узлы, ныряла в ячейки дели игла, и клубок ниток бегал весело по полу около Степановых ног. Кота, что подбивал лапой клубок, не пинал Степан. Хорошо ему было.

– Пособи-ка чуток, Полюшка, – сказал он жене и кинул ей скруток бечевы. – Вяжи здесь. Самый раз вроде… Счас тут стяни. Берись так, так сподручнее. Ну и шабаш на сегодня.

Отвалился к стене – рубаха нараспах, и на груди капельки пота взблескивают. Полина подсела рядышком, привалилась к мужниному плечу.

– Умаялся?

– Поясница малость задубела.

Посидели тихо, загасили свет и тихо же лежали с одной и той же тревожной думой. Степан лежал с открытыми глазами и молчал. Полина не докучала ему своими бабьими разговорами, только прижималась плотней, отчего теплей было, и скоро ее сморил сон. А Степан не опал, каждый звук различал вокруг: посапывание ребятишек, дыхание жены, и как частит по крыше дождь и чокает по стеклам, и как кот, пригревшись у ребятишек, намурлыкивает свои сказки.

И чувствовал Степан, как ядренеет в нем решимость.

Снасть – готова, лодку он осмолит завтра днем и тогда уж скоро столкнет ее на воду.

Сентябрь – время рунного хода кеты. Пока мужики с покосами возились да сено в стога сбивали, сентябрь ударил желтым по кронам берез да осин, а там и клен красным взялся, и полетели с севера с гоготаньем гуси, заватажились, закружили над протоками и озерами утки. Комары, чуя близкую погибель, жалить стали больно, зло. Небо от летнего солнца выгорело, стало белесым. Из распадков сильнее потянуло грибным – вошел в силу груздь. Пацаны, вернувшись из тайги, обжигали кедровые шишки на костерках, и меж домами тек сладкий смолистый дух.

А на Амуре непривычно тихо и безлюдно. Мунгумуйские мужики на берег редко сходят. Чего душу-то травить?

На Амуре только и видно рыбоинспектора Семена Домрачева с лейтенантом милиции, присланным из города на подмогу.

Мужики хмуро зубоскалят, дескать, сторожей на Амуре нынче больше, чем рыбаков. А кабы не знали строгости Домрачева, дай он им спуску, давно бы уже процедили тони.

Вот уже шестеро суток Домрачев с помощником своим сходят на берег через каждые три-четыре часа езды по тоням – соснуть несколько часов да откушать горяченького борщеца.

За неделю совместного мотания по Амуру в границах участка у них выработался маршрут очередности посещения тоней. От Мунгуму они шли вниз по реке до тони «Елочка», там поворачивали на сто восемьдесят градусов и, прижимаясь ближе к берегу, брали курс против течения на Орловские острова. На круг уходило до трех часов, многовато, конечно, но Домрачев не беспокоился за нижние тони, открытые глазу. Его беспокоили именно Орловские острова, где кета шла не руслом Амура, а проточками, которых здесь было великое множество. В дьявольском хитросплетении тальников и краснотала не знакомому с этими местами человеку легко заплутать и пропасть в безызвестности, потому что кружат проточки одна около другой, сходятся и расходятся и к Амуру выходят не скоро. А многие и не выходят вовсе – растворяются в наносном песке, и если ты пошел по такой проточке, то в конце концов заберешься в самую непроходимую тальниковую чащобу.

В это утро на всех тонях, что протянулись до «Елочки», было полное безлюдье, только у старого нанайского поселочка Элга заприметил Домрачев согбенную фигуру старика Андрея Шаталаева да нанайца Бато Киле, поднявшего руку к глазам и долго глядевшего вслед рыбоинспекторскому катеру.

Тоскуют старики по рыбалке. Знают, что пошла кета ходом, и тоскуют, соблюдая запрет. Домрачев хорошо знал этих людей, проживших честно свою большую и трудную жизнь, и сейчас при виде их ворохнулась в его груди теплота, обдала сердце.

– Маются старики, – сказал он.

Лейтенант пожал широкими плечами в ответ: не знаю, мол.

Не знаю… А что тут не знать? Посмотрел бы я, как отняли бы у тебя пистолет, да погоны твои лейтенантские, да от дела отвели, взвыл бы ты как! А взвыл бы, взвыл, лейтенант ты мой кудрявый. Сто очков вперед даю: прав я!

На второй или третий день патрулирования Домрачев предлагал лейтенанту отдохнуть, пропустить один дневной рейс, но Кудрявцев, удивленно на него глянув, отказался оставить пост, и рыбоинспектор больше не навязывал ему своих предложений. Закралась ему в голову мысль, что лейтенантик не совсем доверяет ему – рыбоинспектору Домрачеву.

А тут случился у них разговор. Он, Семен Домрачев, завел его нарочно, чтобы мысли лейтенанта прощупать. Начал Семен издалека.: приходилось ли лейтенанту на путинах бывать или дело иметь с браконьерами; опросил еще он, жил ли тот когда-нибудь в деревне или все в городе.

Лейтенант в подробностях все обсказал, как человек, которому таить нечего, и вполне откровенно и по-простому.

А потом Домрачев сказал:

– А вот мы здесь, на Амуре, с пеленок. И рыбу, кету ту же, с пеленок ловим.

И тоже откровенно думку свою высказал самую болючую: мол, если бы ловили кету с умом, а не хапали, то и кетовых стад, гляди, не убавилось бы. И все же он, Домрачев, тех, кто здесь, на Амуре, правила лова нарушает, не премиями бы награждал, а судил бы как браконьеров. По всей строгости.

И тогда лейтенант высказался, глазки прищурив:

– Странная у вас тенденция, Семен Никитович…

– А чего странного? Или неправда, что рыбу поизловили, зверя постреляли? Чем жить-то будем? Чем? Вот и вся тенденция.

Тенденция… И сказал-то, как будто он, Семен Домрачев, враг какой, с угрозой сказал, глазом недобро сверкнул.

Потом Домрачев ругал себя за то, что не сдержался со своими думами, весь наружу – голяком выскочил перед незнакомым человеком. Кто его знает… И он стал молчаливее прежнего и на вопросы лейтенанта Кудрявцева отвечал коротко. И на Самойловну цыкнул, когда она разговорилась про то, как пробили камнем лодку, и про Степку Лукьянова сказала, что браконьер, мол, он. И камень – его рук дело.

Цыкнул Домрачев на жену, а сам подумал, права баба, подивился только, откуда ей-то все известно. И потом еще подумал, что Степка рано или поздно на тоню пойдет. Только на какую и когда? Вот вопрос. И еще закавыка – лейтенант. Не хотел Домрачев, чтобы лейтенант был свидетелем этой встречи. Этой или другой – разве сейчас заранее угадаешь, кто сорвется?

Бато Киле с вечера спалось плохо. Нахлынули вдруг воспоминания. Видел он себя то совсем молодым парнем, мальчиком, то отцом большого семейства, стариком, но стариком еще крепким. Он видел себя в лодке, тянущим сеть из воды. И каждый раз сеть была тяжелой, такой тяжелой, что у Бато напрягались до боли мускулы рук и спины, а ноги искали твердой надежной опоры. Он выбирал сеть, полную рыбы. Огромные лососи, выгибая серебристые тела, с треском бились о борта лодки. Их было много, и верхние грозили перевалиться через кромку борта и уйти снова в воду. Бато успокаивал их ударами короткого рулевого весла.

Старик вздыхал и ворочался, призывая спасительный сон. Верная Чамбедка несколько раз бесшумно подходила к мужу и тревожно всматривалась в его лицо, серевшее в ночной темноте. Она могла не соблюдать осторожность. В доме можно было на полную мощность включить радио, и Бато ничего бы не услышал. Он глух. Он оглох так давно, что даже сам не знает, когда это случилось. Но тишина, в которой он пробыл почти всю свою жизнь, не помешала ему быть лучшим охотником и рыбаком в колхозе в свое время. В свое время, потому что вот уже десять лет, как Бато Киле из месяца в месяц получает пенсию. Конечно, это не значит, что Бато бросил охоту и рыбалку, но как-то само собой получилось, что удача стала изменять ему. И чем чаще случалось такое, тем сильнее было желание Бато доказать обратное. Он не хотел сдаваться. И с каждым годом, уйдя на охоту, он все больше задерживался в тайге, стал молчаливым и хмурым. На людях он старался взять себя в руки, и мало кто догадывался о нерадостных думах старика. И меньше всего об этом думала внучка Бато шестилетняя Маринка, которую Бато любил и баловал. Вечерами он рассказывал ей смешные истории из своей жизни, которые больше были похожи на сказку, чем на жизнь, смеялся вместе с ней, пел ей старые полузабытые песни, и только иногда он вдруг мрачнел и хмурился. Кто принесет из тайги зайца или белку Марине, когда он, Бато, совсем одряхлеет или умрет?

Среди ночи Бато поднялся с постели, вытянув в темноту худые ноги, коснулся пола, отыскивая мягкие шлепанцы из медвежьей шкуры. Шлепанцы были на месте, и Бато, успокоенный, сунул ноги в их мягкое тепло. На столе он нащупал металлическую коробку из-под монпансье, приспособленную им под папиросы, накинул на плечи стеганую телогрейку и вышел на крыльцо.

Темнота скрывала расстояние, и казалось, что тускло поблескивающий внизу Амур начинается сразу от нижней ступеньки крыльца, но противоположного берега не было видно – где-то там вдали вода плотно сходилась с темнотой. Бато посмотрел на небо. Тревожные разрозненные тучи бежали по нему, но кое-где слабо пробивался мигающий свет звезд. Старик снова посмотрел на Амур и увидел на кромке, где сходились вода и мрак, стремительное движение зеленого огонька. Катерок рыбоинспекции обходил дозором промысловые тони. Бато подумал, что несладко сейчас быть на реке, и снова глянул на небо, по которому неслись, обгоняя друг друга, обрывки туч. Он представил, как встречная волна, ударяясь о борта катера, разбивается на множество мелких брызг и веером обдает сидящих в катере. Зябкая дрожь прошла по его телу, и он плотнее запахнул полы стеганки. Зеленый огонек исчез. Старик вернулся в свою постель, закрыл глаза, и все началось сначала.

Сперва он увидел стремительный зеленый огонек рыбоинспекторского катера и подумал, что лосось сейчас густо идет рекой мимо его дома вверх по реке. Потом прямо перед глазами – можно было протянуть руку и пощупать – появилась сеть, которую он связал специально на лосося из капроновой нити с ячеей определенных размеров, с ряжаком по обе стороны. Он протянул к сетке руку и пальцами коснулся узловатой дели, почувствовал тяжесть свинцовых грузил на оплетке. Капроновый шнур береговой стороны сам обвил его сухую руку, и старик почувствовал его крепость.

Он улыбнулся в темноте. Да, хорошая сеть у него. Такой сети у него никогда еще не было. Только ловить ею, кажется, ему не придется. Четыре сентября кета свободно должна идти в места нерестилищ, минуя Мунгуму, путем, проложенным предками, заведенным ими порядком, который, сколько помнит себя Бато, никогда не менялся. Старик знал от умных людей, что рыбу гонит этим путем инстинкт, а сам путь называется – путь миграции.

«Инстинкт», – мысленно произнес старик и подумал, что и сейчас, пока он валяется на кровати, этот самый инстинкт гонит рыбу вверх по реке. Он даже увидел эту рыбу. Огромная, она, легко преодолевая силу течения, упругими движениями хвоста стремительно посылает свое тело вперед и вперед. Сколько таких красавиц выловил он своей сетью, если ловил каждый сентябрь из года в год, сколько помнит себя! Много. Большая рыба так путала сеть, что нужен был опыт и терпение, чтобы вызволить ее оттуда. Бато процесс высвобождения рыбы от пут доставлял истинное наслаждение. Всегда. И никогда он не злился, распутывая сеть, даже когда руки деревенели от холода. Почему? Этим вопросом Бато никогда не задавался. И может быть, потому, что все объяснялось очень просто: приходило время обеда – и он садился за стол, наступал вечер – он ложился спать, в сентябре идущая на нерест кета шла мимо Элги – и Бато выходил на ее промысел. Не он завел этот порядок.

В Элге он, пожалуй, был одним, кто с самого начала всерьез принял известие о запрете лова кеты. Он снял с шеста сеть, которой рыбачил последние три года, хорошую капроновую сеть с ячеей определенных размеров, с белыми точенными из пенопласта балберками, с ряжаками по обе стороны и загруженную по всем правилам аккуратными свинцовыми катышами по всей длине, уложил ее в мешок и повесил повыше, в дальний угол кладовой, чтобы не мозолила глаза и вместе с тем не досталась крысам. Там ей предстояло провисеть четыре года. Веревки с обоих концов сети, длинные новые веревки, он смотал в бухту и положил поближе. Веревка может пригодиться в хозяйстве каждый день. Гребок разобрал и пустил на дрова. Его он сможет сделать в любое время.

За все лето он ни разу не сталкивал на воду лодку-весловушку. Плыть было некуда. Лодка рассохлась, в бортах и в днище появились трещины.

Его лодка лежала и медленно погибала, а лодка соседа росла. У Петра два года вылеживался в сарае кедровый лес – отличная, без сучка и задоринки, десяточка. И вот весной Петр пустил этот лес на весловую плоскодонку. Завидная выходила у него плоскодонка. Он постарался острогать борта и днище, ясеневые шпангоуты связал – комар носа не подточит.

Петр мастерил лодку, а Андрей Шаталаев с паучьей ловкостью вязал новую сеть, взамен старой, латаной и перелатаной, которой он цедил Амур последние десять или пятнадцать лет, связанной еще из кордовой нити, толстой и грубой.

«Он не ожидал моего появления, – подумал Бато, – и растерялся, когда увидел меня. И я растерялся, потому что меньше всего ожидал застать его за этим занятием». Бато вспомнил, как Андрей клекочуще рассмеялся, а он с полной серьезностью осмотрел кусок, который успел связать старый рыбак, и показал большой палец: отличная, мол, работа. Андрей снова рассмеялся и согласно закивал головой. Уж он-то знает, что ни в Элге, ни в Мунгуму никто не сможет лучше связать сеть.

Бато так и не сказал Андрею, зачем пришел к нему, не стал отрывать его от дела.

Андрей зашел к нему сам и после долгих кружных разговоров кивнул на плиту пенопласта, из которого Бато до его прихода как раз вырезал поплавок для удочки.

– Много у тебя такой штуки? – опросил он.

– Есть… есть.

– Ты бы дал мне кусок.

У него, наверное, балберок не хватало на сети и запас вышел. Бато отдал всю свою плиту, и Андрей, довольный, удалился. Потом Бато на подоконнике у него видел несколько свеженьких балберок. А однажды видел, как Андрей резал на узкие полоски лист тонкого свинца и полосы скатывал в рулон. Нетрудно было догадаться, зачем ему нужны были эти полоски свинца.