Текст книги "Русский Египет"

Автор книги: Владимир Беляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Глава 19
Ошибка мадам Рабаб

Вернувшись в сентябре 1991 года в Каир из очередного отпуска, во время которого познакомился с письмами И. Я. Билибина, я первым делом написал Л. Е. Чириковой. Кто, как не она – возлюбленная Билибина, два года прожившая в Египте, – может рассказать и о своем учителе, и о русских эмигрантах! В ожидании же ответа занялся будничными журналистскими делами.

Хлопотная работа у зарубежного корреспондента ежедневной газеты. Все надо знать, везде успеть. Крутишься до поздней ночи, а чуть свет опять на ногах. Читаешь свежие газеты и журналы, затем мчишься в город на встречу с кем-нибудь из египетских официальных лиц, потом срочно садишься писать материал в номер, передаешь его по телефону в редакцию. Уф! Перерыв на обед. И снова нескончаемая круговерть. Надо починить забарахлившую машину – без нее как без рук, успеть на пресс-конференцию, посмотреть по телевизору вечерние новости и в довершение всего составить финансовый отчет.

Но и в этой суматошной, хотя и очень интересной, жизни выпадают часы, когда можно отдохнуть, заняться любимым делом. В одно из таких «окошек» я решил вновь заглянуть в антикварный магазин «Ностальгия», тот самый, где весной покупал эмигрантский журнал «Перезвоны».

Хозяин магазина, светлоглазый мужчина по имени Марван, больше похожий на палестинца, чем на египтянина, встретил меня как старого знакомого.

– Добрый день, мистер Владимир! – приветствовал он меня, сделав в моем имени на арабский манер ударение на последний слог. – Как дела?

– Хвала Аллаху, господин Марван! Нет ли у вас чего-нибудь новенького на русскую тему?

– Да вроде ничего нет. Впрочем, посмотрите сами. Вот, к примеру, несколько картин из свежих поступлений.

Прежде чем рассмотреть сами картины, я пробежал глазами автографы на них. Одно имя показалось мне знакомым – «В. Стрекаловский». Да, я действительно встречал его, в книге, которую просматривал во время отпуска в архиве Советского фонда культуры. Называлась она «Зарубежная Россия» и была издана в Париже на русском языке в 1971 году. Автор книги, П. Е. Ковалевский, дал довольно подробный обзор русской эмиграции за полвека. По некоторым странам в книгу вошли небольшие отдельные статьи других авторов. Статью о Египте написал Владимир Беллин – сын директора Русской поликлиники в Каире Виктора Эмильевича Беллина. Это ему, Володе Беллину, Федор Иванович Шаляпин подарил в 1933 году фотографию. В статье Беллин упоминал наиболее выдающихся, с его точки зрения, представителей русской эмиграции в Египте. «Художники В. Н. Стрекаловский и его сыновья Роман, Николай и Всеволод, – писал Беллин, – были высоко ценимы, и их картины украшают музеи истории, агрикультуры и военный в Каире». Только кто из Стрекаловских автор этой картины – акварельного пейзажа набережной Нила: отец, Владимир, или сын, Всеволод? Оба имени читаются на «В». Марван, конечно, этого не знал.

– Сколько же стоит эта картина? – спросил я его.

Хозяин магазина взглянул на заднюю часть рамки и ответил:

– Четыре тысячи фунтов.

Да, работы художников с мировым именем стоят, конечно, подороже. Но и эта сумма – почти полторы тысячи долларов – достаточно велика. Во всяком случае, мне не по карману. О чем я откровенно и заявил Марвану. Тот понимающе улыбнулся.

– А можно мне сфотографировать картину?

– Пожалуйста!

Магазин «Ностальгия» находится рядом с итальянским культурным центром, и я решил зайти и туда. Дело в том, что одна из наших женщин, вышедшая замуж за египтянина, рассказывала мне как-то, что сотрудница центра Анна-Мария ди Марко водит дружбу с русскими эмигрантами. Анну-Марию я не застал, так что мне пришлось звонить ей вечером домой. Ответила она на очень чистом русском языке.

– Да, я знаю одну семью, – сказала мне итальянка. – Это старушка по имени Вера Анатольевна и ее дочь Тамара. Фамилия их Агнаевы. Живут они, как и вы, на Замалеке.

– А откуда вы так здорово знаете русский язык? – не удержавшись, спросил я.

– Я по профессии филолог-русист, училась в Москве, – ответила Анна-Мария. – Там и познакомилась со своим мужем. Он египтянин.

Ну разве придумаешь такое! Итальянка, отправившаяся на учебу в Россию, знакомится там с египтянином, выходит за него замуж и переезжает к нему на родину. Нет, такое может придумать только сама жизнь.

^{Вера Анатольевна и Тамара Агнаевы. 1991 г.}

Звоню по телефону, который дала мне Анна-Мария. Подходит Тамара. Представляюсь, говорю, что собираю материалы о русских в Египте, и мне любезно назначают встречу. Оказалось, что Агнаевы живут по соседству с нашим корпунктом. Надо же! Сколько раз за эти годы я равнодушно проходил мимо их дома, даже не подозревая, что там обитают мои соотечественники!

Вера Анатольевна выглядит бодрой, вот только ноги совсем не ходят. Родилась она в 1906 году в Ялте, в Египет попала в 20-м, прошла через лагерь в Телль аль-Кебире. Значит, не права была мадам Рабаб из представительства Комитета ООН по делам беженцев, когда говорила мне, что старшего поколения эмигрантов больше нет в Египте! Да, ошиблась мадам Рабаб. Но, может, это и к лучшему. Встреча с Агнаевыми стала для меня приятным сюрпризом. Однако все мои попытки «раскрутить» старушку на рассказ о себе закончились неудачей.

– Что говорить! – отмахивалась она. – В моей жизни было мало хорошего. Чужая страна, нужда… Я так и не стала здесь своей. Как родилась русской, так и остаюсь ею. Вот Тамара – та уже совсем египтянка.

Дочь смеется. Она действительно родилась и выросла в Египте, неплохо говорит по-арабски. Работает бухгалтером в местной фирме. Но с мамой разговаривает по-русски. Лет двадцать назад в первый и последний раз была на родине, у родственников в Ленинграде («Теперь он Петербург?» – спрашивает она) и Орджоникидзе («Кажется, его вновь переименовали во Владикавказ»). Поездкой осталась очень довольна.

О русских эмигрантах женщины говорят охотно. Действительно, практически никого из них уже нет в живых. Осуждают Олега Васильевича Волкова за то, что незадолго до своей кончины он передал опустевшую «русскую богадельню» и церковь при ней в Гелиополисе греческой общине, что отверг предложение представителя Русской православной церкви взять их под свою опеку на том основании, что «он большевик». Надеются, что богадельня и церковь вновь станут русскими.

Я называю им имена – Голенищев, Лукьянов, Билибин, Викентьев, спрашиваю, не знали ли они этих людей. С тремя первыми они не встречались, с профессором Викентьевым были едва знакомы, зато неплохо знали его сына Жоржа.

– Вот только куда он делся – понятия не имею, – пожимает плечами Вера Анатольевна. Знакомы им и доктор Беллин, и его сын.

– А Стрекаловские? – спрашиваю я.

– Да, знали мы и Стрекаловских – Романа и Николая, – отвечает Тамара. – Жена Николая, Антонина, живет в Каире. Она тоже русская, в прошлом – балерина.

Тамара дает мне телефон Стрекаловской, и я прощаюсь с нашими женщинами, выразив им свою искреннюю признательность за гостеприимство и содействие. Они, кажется, тоже довольны – все-таки поговорили на родном языке с соотечественником.

Вернувшись домой, звоню Стрекаловской.

– Будет завтра, – отвечает мне по-арабски женский голос.

Что ж, завтра – так завтра.

После двухчасового разговора с Агнаевыми совсем не тянет заниматься моим главным журналистским делом – ближневосточной политикой. Все мысли – о другом. О россиянах, оказавшихся в Африке, о том, что забросила их сюда судьба в переломную для нашей страны эпоху. И еще о том, что и ныне, осенью 1991 года, переживаем мы перелом, того и гляди, новые волны беженцев выплеснутся наружу…

Взгляд мой скользит по кабинету и натыкается на стопку книг, которые подарила мне весной Татьяна Николаевна Монти. Сверху – Библия. Издана в Санкт-Петербурге в 1892 году. В матерчатом переплете, изъеденная жучком. Перед отпуском я набросился на остальные книги, а Библию отложил, ведь у меня есть и другая, принадлежавшая Олегу Волкову. А тут вдруг захотелось подержать ее в руках, полистать.

Листаю – и не верю своим глазам. Библия густо исчерчена карандашом, как делают тогда, когда тщательно изучают книгу и подчеркивают в ней самые главные мысли. После каждого раздела – пометка: «Сиди Бишр, 16.11.1921», «Сиди Бишр, 19.11.1921» – и так до 17 мая 1922 года – дня, когда обитатели «русского лагеря», не сумевшие адаптироваться в Египте, были вывезены в Болгарию и Сербию.

Кто же читал эту библию с карандашом в руке? Отец Татьяны Николаевны? Или ее мама? А может, кто-то из друзей черпал в Библии духовные силы в трудные первые месяцы эмиграции? Между страницами 554 и 555 – новый сюрприз. Засушенный цветок. Не узнать его с первого взгляда невозможно – это анютины глазки. Но ведь цветок этот не растет в Египте! Привезен из России? Наверно! И бережно храним в книге, как частичка Родины…

На полях Библии – заметки ее владельца. Краткие, выражающие его отношение к тексту: «Хорошо!», «Важно!» Иной раз и «Непонятно». Одна пометка особенно привлекла мое внимание. «Рус.!» – три раза повторяется подряд там, где речь идет об обрушившемся на еврейский народ гневе Божьем: «…язык грудного младенца прилипает к гортани его от жажды, дети просят хлеба, и никто не подает им. Евшие сладкое истлевают на улицах; воспитанные на багрянице жмутся к навозу. Князья ее были в ней чище снега, белее молока; они были телом краше коралла, вид их был, как сапфир; а теперь темнее всего черного лица их; не узнают их на улицах; кожа их прилипла к костям их, стала суха, как дерево… Руки мягкосердых женщин варили детей своих, чтоб они были для них пищею во время гибели дщери народа моего… ВСЕ ЭТО – за грехи лжепророков его, за беззакония священников его, которые среди него проливали кровь праведников…» (Плач Иеремии, 4, 4–15).

«Рус.!» – три раза подряд. Видно, так и встала перед глазами читателя покинутая им недавно Россия, с голодом и разрухой Гражданской войны, отринутая Богом за грехи лжепророков ее – царей, за беззакония священников ее…

Да, необычная оказалась Библия. Свидетельница бурных событий, спутница беженца, хранительница засушенного цветка – посланца далекой и почти недосягаемой Родины…

На другой день вновь звоню Стрекаловской. Представляюсь, объясняю, почему ищу встречи с ней. Антонина Николаевна назначает мне день и час, дает адрес.

И вот я еду в Маади, тихий окраинный район Каира, выходящий лицом к Нилу, приют зажиточных египтян и иностранных дипломатов. Маади я знаю плохо, бывал там редко и потому выезжаю с запасом, чтобы не опоздать, изучив предварительно этот район по справочнику каирских улиц. К некоторому своему удивлению, сразу же нахожу и улицу № 6 – как в Нью-Йорке, многие улицы Маади не имеют названий, только номера – и нужный дом, старый, четырехэтажный, окруженный зеленью. Привратник-баваб провожает меня на самый верх. Звонит в квартиру слева от лестницы.

К двери долго не подходят – может, потому, что я пришел на четверть часа раньше. Открывает интересная пожилая женщина, почти старушка, невысокого роста, сухощавая – такой и положено быть бывшей балерине.

– Пожалуйста, проходите, – приглашает она меня во внутрь.

Из гостиной доносится не очень солидный лай, на меня бросается пекинес – маленькая собачка с приплюснутым носом, но схватить меня за штанину ей не удается, мешает длинная веревка, которой она привязана к ножке дивана.

– А почему собака на привязи? – спрашиваю я.

– Чтобы не гоняла кошку, – объясняет хозяйка. Тут я замечаю еще и кошку – крупную, черно-коричневую, пушистую. – Кошка не моя. Подруга уехала отдыхать и оставила ее на время мне.

Мы усаживаемся в гостиной, поближе к раскрытому окну. Антонина Николаевна угощает меня лимонадом и печеньем. Не кофе, как египтяне. Старые привычки живучи!

– Давно ли в Египте? – спрашиваю я.

– Мы переехали в Каир с мамой и сестрой в конце 30-х годов, перед самой мировой войной. Сначала приезжали сюда как туристы, и нам здесь понравилось.

– А до Египта?

– После революции переехали в Эстонию, в Таллин. Эстония тогда получила независимость от России, но там было много русских. Родилась же я в Пскове. России не помню совсем, слишком маленькая была. Росла и училась в Эстонии. Папа – моя девичья фамилия Федорова – был военным инженером. В начале 30-х годов друзья посоветовали ему переехать в Париж, обещали содействие с работой. Он поехал туда посмотреть, неожиданно заболел и там и умер. Но через некоторое время мы все-таки перебрались из Таллина в Париж, а уже оттуда – в Каир.

– Мне говорили, что вы – балерина.

– Да, в Париже я окончила балетную школу. Когда приехала в Каир, немного танцевала сама, но в основном занималась тем, что учила балету других. Открыла собственную школу. Сначала – в помещении Школы модных танцев на площади Антикхана, а затем – в Русском клубе на улице Имад эд-Дин. Сестра же давала уроки французского. Она меня на два года старше, живет в Ливане.

– В Ливане? – оживляюсь я. – Ведь я два года работал в этой стране!

– Да, в Бейруте. Ее мужа зовут Павел Королев.

– Не может быть! Лет десять назад я был знаком с Королевым. Это ведь тот самый, что рисовал ливанские деньги и марки?

– Ну да! Сейчас-то он работает уже мало – возраст почтенный, 95 лет.

Ну надо же, как тесен мир! Блестящий график, один из самых уважаемых граждан Ливана, Павел Королев охотно поддерживал связи с родиной, с советским посольством в Бейруте. И его любили наши дипломаты и журналисты, всегда приглашали на приемы. В 50-е годы он даже решился на трудный шаг – вернуться домой, в Ленинград. Но пробыл там недолго. Врачи решительно заявили, что тамошний климат губителен для него. И супруги Королевы вновь оказались в Бейруте.

– Антонина Николаевна, расскажите, пожалуйста, о семье Стрекаловских, – прошу я.

– Мадам Стрекадовской я стала в 1944 году, – отвечает хозяйка. – С мужем, Николаем, мы прожили одиннадцать лет. Потом я развелась с ним. Детей у нас не было. Николай занимался тем, что во время редких и сложных операций в госпитале Каср аль-Айни быстро зарисовывал все, что делал хирург. Потом его рисунки включали в учебники по хирургии. Сейчас такой профессии уже нет, – улыбается Стрекаловская, – все фотографируют машины. А тогда она была просто необходима, и мужа очень ценили. Через год после нашего развода, доработав до пенсии, Николай уехал в Америку, к старшему брату, Всеволоду, и я потеряла его из виду.

– Но ведь Всеволод тоже одно время жил в Египте?

– Да, жил, но уехал еще в конце 30-х годов. С ним произошла такая история. Всеволод, как и Николай, зарабатывал, так сказать, практическим рисованием. Только не на медицинскую, а на историческую тему. Например, для музеев. Приглашали его и археологические экспедиции. В одной из таких экспедиций Всеволод познакомился с американкой и влюбился в нее. Он развелся со своей русской женой и уехал за американкой в Америку. А там она развелась со своим мужем, и они поженились. Видела его я всего раза два-три, когда он приезжал в Каир навестить своих родителей.

– А средний брат, Роман?

– О, это был очаровательный человек! Тоже художник, работал, как и Николай, в госпитале Каср аль-Айни, только не в хирургии, а в какой-то лаборатории. Рисовал мух, букашек – словом, всякую инсекту. Умер он прямо на работе, лет двадцать назад. А вскоре после этого умерла его жена. Она была управляющей в «Русской богадельне».

– Антонина Николаевна, я тут видел недавно у антиквара картину, подписанную «В. Стрекаловский». Причем первая буква – не «ви», а «дабл ю». Кто так подписывался – отец или Всеволод?

– Если «дабл ю» – то Всеволод, – уверенно отвечает хозяйка.

– А нет ли у вас картин мужа или кого-то еще из Стрекаловских?

– Нет. Когда Николай уехал, он забрал все свои картины с собой – мы ведь уже были разведены. А картин отца или братьев у нас и не было. Кстати, – добавляет госпожа Стрекаловская, – вот эта квартира – не моя. Я здесь живу у своей подруги. А моя квартира – на Замалеке. Я ее сдаю. Это единственный источник моего существования. Ведь балетом я заниматься уже не могу, – как бы оправдываясь, говорит она. – А другого я ничего не знаю.

– Так квартира на Замалеке – ваша собственность?

– Да нет, – машет рукой Антонина Николаевна. – Я ее снимаю уже 45 лет. А сдаю как меблированную.

Тут надо пояснить читателю одну тонкость египетских порядков. Согласно закону об аренде жилья, квартплата не может быть изменена до тех пор, пока в квартире живет один и тот же съемщик или его прямые наследники. Если 45 лет назад квартира была снята без мебели, скажем, за 10 фунтов, то и сегодня она стоит Стрекаловской ровно столько же. Меблированная же квартира на Замалеке – их сдают обычно иностранцам – может стоить тысячу в месяц и даже больше. Эта немалая разница и кормит Стрекаловскую, да и не только ее.

– Сейчас у меня живет молодая итальянка, – продолжает рассказ хозяйка, – а в 70-е годы жили русские. Нет, не эмигранты, а те, кто приезжал сюда работать из России. Все были очень хорошие – одна семья лучше другой! Особенно любила я последнюю пару. Его звала «серебряным», а ее – «золотая Валя». Она работала поваром в столовой вашего посольства. Когда уезжала, столько всего принесла мне в дом! Одних пирожных целый ледник наложила!

– Антонина Николаевна, а вы так и живете с карточкой беженца?

– Нет! Я приняла египетское подданство. Египтяне меня усыновили.

Тогда понятно, почему о ней ничего не знала мадам Рабаб!

– Вообще египтяне – очень хороший народ, – убежденно говорит Стрекаловская. – Добрый, незлопамятный. Бывает, вспылят, но тут же отходят. Жить здесь очень спокойно. Европейцы приезжают, сначала ругаются: «Как вы тут живете в такой грязи!» А она египтянам не мешает, эта грязь. И мне не мешает – привыкла. Доброта людей куда важнее. Так европейцы потом отсюда уезжать не хотят – плачут, если приходится.

Да, о доброте египтян говорил мне еще в свое время доктор Бромберг. Да и сам я за годы жизни в Египте не раз убеждался в ней. Причем чем проще народ, тем отзывчивее. Всегда с готовностью придут тебе на помощь – словом ли, делом. Если возишься на обочине с поломанной машиной, да еще где-нибудь в глубинке, обязательно остановятся сами, поинтересуются, не надо ли чего.

Коль скоро речь зашла о египтянах глазами русского человека, не могу ненадолго не отвлечься от главной темы своего повествования и не рассказать об одном случае, глубоко запавшем мне в душу.

Под Новый, 1990 год мы с корреспондентом Московского радио Сергеем Ивановским путешествовали на машине по оазисам Западной пустыни. Километров за четыреста от Каира, посреди песков, машина встала: лопнул подшипник передней оси. Первая же проходившая мимо машина притормозила. Мы попросили водителя, молодого парня, дотащить нас на буксире до ближайшей мастерской. Она располагалась в соседнем городке Бавити, в оазисе Бахрия.

В мастерской нас не порадовали: надо менять всю полуось. Сделать это можно только в Каире. Но вот как туда попасть?

Тут я вспомнил, что неподалеку от Бавити есть железорудный карьер, где я уже бывал, знал кое-кого из начальства. Остановили еще одну машину, попросили дотащить нас до карьера. А там пошли прямо к директору – немолодому тучному Махмуду Харразу.

Пока возились с машиной, наступил вечер, и Харраз смотрел вечерние теленовости. Мы объяснили ему, в чем дело, и тогда он сказал: «Знаете что, утро вечера мудренее. Идите в клуб ужинать, потом вас проводят в гостевую квартиру, а с утра пораньше машину посмотрят наши механики, и тогда примем окончательное решение».

Мы подчинились. Утром механики подтвердили диагноз: надо менять полуось, достать ее можно только в Каире. «Сейчас в город пойдет машина, там для вас найдется место, – сказал Харраз. – Купите полуось, передадите водителю. Он привезет ее сюда, мы ее заменим, а потом, когда все будет готово, позвоним вам, и вы приедете на рейсовом автобусе и заберете свою машину».

Вариант был оптимальный, тем более что наступило 31 декабря и Новый год хотелось встретить дома. Мы, конечно, согласились. Но дождаться звонка от Харраза мне было не суждено. 2 января умер мой папа, и я срочно вылетел в Москву. Когда через неделю я вернулся в Каир, машина уже стояла в нашем гараже. «Кто же ее пригнал?» – спросил я жену. «Не знаю, – ответила она. – Какие-то египтяне. Когда ты улетел, мне позвонили и сказали, что машина готова. Я объяснила, где ты. И на другой день пригнали машину».

Все мои попытки убедить по телефону сначала Харраза, а затем и его начальника, Сейида Абдель Разика, в том, что я должен заплатить за ремонт и перегон машины, за ночлег в гостевой квартире и ужин и завтрак в клубе, ни к чему не привели. «За помощь друзьям денег не берем», – был ответ.

Да, именно этот случай, наиболее яркий за годы моей жизни и работы в Египте, я вспомнил, когда госпожа Стрекаловская убежденно говорила мне о доброте египтян. Готовность помочь близкому – наследие земледельческой цивилизации, когда от каналов и дамб зависит всеобщий урожай, а построить их можно только сообща. Взаимопомощь становится сначала практической жизненной необходимостью, а потом постепенно въедается в плоть и кровь народа, превращается в черту национального характера.

Что же до грязи, о которой тоже упомянула Антонина Николаевна, то она – неотъемлемая часть египетского быта. О причинах ее я немало размышлял и пришел к такому выводу: главное, видимо, в том, что грязь не приносит египтянам вреда. Во-первых, если быть точным, то речь идет не о привычной для нас грязи проселочных дорог, а о кучах мусора, валяющихся на улицах. Их можно спокойно объехать или обойти. А во-вторых, мусор этот не гниет, не разлагается, он почти мгновенно высушивается нещадно горячим солнцем и не представляет опасности для здоровья людей. Конечно, без него было бы красивее, но такая красота стоит денег, ибо требует специальных машин и людей, предприятий по переработке отходов. И потом эстетика народа формируется окружающей его средой. А 96 процентов территории Египта – бесплодная пустыня. «Полное отсутствие какого-либо пейзажа», – как охарактеризовала ее Валентина Чирикова, попав в лагерь беженцев в Телль аль-Кебире.

Да, я тоже привык уже к грязи, как Стрекаловская, и, когда буду расставаться с Египтом, наверное, с трудом сдержу слезы, как и ее друзья-европейцы… Об этом я думал, прощаясь с Антониной Николаевной, ее собачкой и приемным котом.

А на следующий день почтальон позвонил мне в дверь и вручил под расписку плотный пакет. Обратный адрес начинался так: «США, Флорида…» Это было письмо от Людмилы Евгеньевны Чириковой.