Текст книги "Русский Египет"

Автор книги: Владимир Беляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Глава 22
Переводчик Тутанхамона

Весной 1996 года я познакомился в Каире с египтологом Элеонорой Кормышевой. Незадолго до этого она получила лицензию от Высшего совета древностей Египта на изучение скальной гробницы в Гизе, прямо под пирамидой Хеопса. Значит, впервые за более чем 30 лет в Египте будет работать российская археологическая экспедиция – с тех самых пор, как покойный ныне академик Борис Пиотровский обследовал в начале 60-х годов вместе с коллегами-археологами Вади Алляки на юге страны накануне частичного затопления долины водами Асуанского водохранилища. Факт, согласитесь, отрадный, особенно если учесть, что у российской египтологии – давние традиции, что среди отечественных ученых были такие выдающиеся люди, как профессор Владимир Голенищев.

Кормышева – доктор исторических наук, сотрудник Института востоковедения Российской академии наук. Но денег на экспедицию ни у института, ни у академии не было. Финансировать ее обещали спонсоры. Кормышева, как руководитель экспедиции, прилетела в Каир первой, чтобы как следует подготовиться к работе. Но за день до прилета двух других членов экспедиции – преподавателя МГУ Ольги Томашевич и сотрудника Института востоковедения Михаила Чегодаева – из Москвы пришло сообщение: спонсоры в деньгах отказали.

Кормышева была в отчаянии, но первый полевой сезон экспедиции все-таки состоялся. Помогли ей и египтяне, и сотрудники российских учреждений, и знакомые египтологи-иностранцы. Я же написал большой материал для «Труда», куда незадолго до этого перешел работать из «Правды», в котором не только рассказал об экспедиции и ее научном значении, но и пристыдил спонсоров. Кормышева купила несколько десятков экземпляров газеты с моей статьей, и с осени члены экспедиции стали искать новых спонсоров, неизменно вручая им экземпляр «Труда».

Помогло. Следующий полевой сезон, 1997 года, был уже полноценным, и в марте экспедиция собралась в Каире. Я познакомился с ее членами, подружился с ними.

В многочисленных разговорах с археологами не обошлось, конечно, и без обсуждения достижений российской египтологии. Тут-то Томашевич и спросила:

– Володя, а что вам известно о профессоре Викентьеве?

Я признался, что очень немного, – лишь то, что рассказал о нем в предыдущих главах: много лет преподавал в Каирском университете, похоронен в «русском склепе» на греческом православном кладбище в Старом Каире. Как выяснилось, Томашевич собирала материалы для научного доклада о Викентьеве, и кое-что ей удалось найти в отечественных архивах – преимущественно о том времени, когда он еще жил в России. Тут уже я проявил живой интерес, и Томашевич обещала познакомить меня с докладом, когда он будет готов.

В январе следующего, 1998 года в Каир приехал на гастроли Государственный академический ансамбль народного танца под руководством Игоря Моисеева. Когда выступления ансамбля в Каирском оперном театре подходили к концу, я решил встретиться с великим маэстро.

Пока шел концерт, Игорь Александрович за сценой занимался любимым делом – играл в шахматы с кем-то из своих сотрудников. За пару дней до этого, 21 января, ему исполнилось 92 года, и египтяне под гром аплодисментов публики выкатили на сцену огромный торт со свечами. Я робко представился. Моисеев отложил шахматы, поправил свой неизменный берет и сказал:

– Ну что же, я к вашим услугам.

Первым дедом я спросил маэстро, бывал ли он раньше в Египте.

– Да, трижды, – ответил Игорь Александрович. – В первый раз – в 1957 году. Между прочим, познакомился тогда с интереснейшим человеком – египтологом Александром Николаевичем Пьянковым. Он ходил буквально на все наши концерты. Пьянков водил меня в Египетский музей, причем читал древнеегипетские иероглифы так же легко, как мы с вами читаем газету. Потом посоветовал обязательно съездить в Луксор, посмотреть гробницу Тутанхамона. Я его послушал. Ведь именно Пьянков расшифровал иероглифы в этой гробнице.

О Пьянкове я слышал и раньше, но знал о нем ровно столько, сколько было написано в солидном американском путеводителе по Египту «Блю гайд»: «Пьянков Александр, русский (1897–1966). Специализировался в области филологии и религии. Предложил новую концепцию понимания текстов в гробнице Тутанхамона».

– Как же Пьянков попал в Египет? – спросил я у Моисеева.

– Во время революции 1917 года он был во Франции, – ответил Игорь Александрович. – Когда начинается революция, то обычно со всеми, кто находится за границей, происходит одно и то же. Это я слышал от многих. Они не поняли, что это революция, решили, что это просто какой-то военный бунт. Пройдет – и мы вернемся. Ну а позже Пьянков перебрался из Франции в любимый им Египет.

– И что, даже не думал вернуться на родину?

– Не только думал, но и мечтал, как многие эмигранты. Когда он просился, его не пускали. После смерти Сталина ему разрешили вернуться. Ведь такой ученый мог бы Россию только украсить. Но Александр Николаевич не поехал. «Я уже старый, я уже никому там не нужен, – говорил он мне. – Теперь уже перегорело все».

Рассказ Моисеева раззадорил меня, и я отправился в расположенный неподалеку от корпункта Немецкий археологический институт. Спросил о Пьянкове его директора, профессора Райнера Штадельмана.

– Пьянков был не просто хорошим ученым, – живо откликнулся Штадельман. – Он был выдающимся исследователем. Ему мы обязаны переводом и комментариями текстов, начертанных на стенах царских гробниц.

– А можно мне поискать в библиотеке института материалы о Пьянкове?

– Конечно!

В библиотеке я нашел многочисленные труды Пьянкова и несколько статей о нем. Они стали хорошим дополнением к тому, что рассказал мне Игорь Моисеев. Так сложилась стройная картина нелегкой судьбы русского ученого, оказавшегося не по своей воле вдали от Родины.

Александр Николаевич Пьянков родился в Санкт-Петербурге 18 октября 1897 года. Мальчишкой увидел в Эрмитаже выставленную там временно, до открытия Музея изящных искусств в Москве, коллекцию египетских древностей Голенищева – и «заболел» Древним Египтом на всю оставшуюся жизнь. Окончив гимназию, Пьянков поступил на восточный факультет Петербургского университета. Но вскоре Первая мировая война превратила его из студента в солдата. Вместе с русским экспедиционным корпусом Пьянков был переброшен во Францию. Там он и узнал о революционных событиях в России 1917 года.

Когда экспедиционный корпус распустили, Пьянков решил осуществить свою мечту – стать египтологом. Поступил в Сорбонну. Как отличному студенту ему предоставили в 1920 году стипендию в университете Берлина, где Пьянков изучал древнеегипетский язык у знаменитого филолога Эрмана. Спустя четыре года он вернулся в Париж. Начал готовить в Сорбонне докторскую диссертацию, а параллельно выучил турецкий, арабский и персидский языки. После защиты диссертации в 1930 году Александр Николаевич был зачислен в Институт Византии в Париже.

Русский египтолог так и прожил бы, наверное, всю свою жизнь во Франции, где в 1936 году он получил гражданство, если бы еще одна мировая война вновь не изменила его судьбу. В 1939 году Пьянков был мобилизован во французскую армию, но через год уволен в запас по состоянию здоровья. Спасаясь от фашистской оккупации, он уехал в Египет – да так и остался там.

В Каире Пьянков поступил во Французский институт восточной археологии, где работал когда-то Голенищев. Вскоре он взялся за перевод текстов, начертанных на стенах царских гробниц. Эта работа сделала русского ученого знаменитым. Его предшественники пытались переводить эти тексты, опираясь только на филологические знания. Пьянков доказал, что познать их по-настоящему можно лишь в контексте религиозных верований древних египтян.

– Какая из работ Пьянкова наиболее известна? – спросил я профессора Штадельмана, когда библиотекарь положил мне на стол несколько книг Александра Николаевича.

– Вот эта, – ответил немецкий ученый, взяв в руки толстую, большого формата книгу в картонном чехле – «Саркофаги Тутанхамона». Издана в Нью-Йорке на английском языке в 1955 году. – Но хорошо известны и другие его труды, – продолжал Штадельман, перебирая книги. – «Гробница Рамсеса VI», «Пирамида Унаса», «Мифологические папирусы». Он хотел обобщить свои исследования в книге «Тексты пирамид», но не успел.

Летом 1966 года Пьянков поехал в Брюссель навестить родственников. Там он и скончался 20 июля от сердечного приступа.

«Надо было знать Александра Пьянкова, ценить всю прелесть бесед с ним, его разум, вечно занятый решением фундаментальных проблем, вечно направленный на поиск, на более широкое осмысление вселенной и человечества, которому он посвятил жизнь, чтобы понять, какого ученого мы потеряли, какого духовного богатства лишились», – писал о нем французский египтолог Франсуа Дома.

Пьянков был действительным членом Французской академии наук, получил за свои исследования серебряную медаль. Но, несмотря на столь лестное признание, он, по словам Дома, оставался простым и бескорыстным человеком. «Он был скромен и не выносил, когда о нем говорили, и поэтому, быть может, многие прошли мимо него, не оценив», – писал французский ученый.

Игорь Александрович Моисеев оценил Пьянкова – и рассказал мне о нем. Ну а я посчитал своим долгом по возможности дополнить этот рассказ и представить его читателям, ибо Александр Николаевич Пьянков остался в памяти своих коллег русским ученым, и было бы несправедливо и непростительно, если бы о нем не узнали наконец соотечественники.

Как, впрочем, и о Владимире Михайловиче Викентьеве – русском профессоре египтологии Каирского университета. Генеральный секретарь Высшего совета древностей Египта профессор Габалла Али Габалла был учеником Викентьева, как и предшественник Габаллы на этом посту профессор Али Хасан. Причем оба очень хорошо отзывались о своем покойном учителе – и как о преподавателе, и как о человеке.

Но, судя по всему, Викентьев был человеком иного склада, чем Пьянков: несмотря на то что он опубликовал 47 научных работ, его с молодости больше тянуло к преподаванию, чем к исследованиям. По крайней мере такой вывод я сделал, когда внимательно ознакомился с докладом Ольги Томашевич о Викентьеве. Точнее даже, не с докладом, а с обширной и подробной статьей, основанной на отечественных архивных материалах. Из этой статьи я узнал следующее.

Владимир Михайлович Викентьев родился в Костроме б июля 1882 года. В отличие от Голенищева и Пьянкова, он увлекся египтологией довольно поздно, когда ему было уже за двадцать. До этого же с отличием окончил Московское коммерческое училище, короткое время был студентом Лесного института, потом Политехнического, а затем и Сельскохозяйственного. Прежде чем поступить на историко-филологический факультет Московского университета, Викентьев отправился за границу. В 1906–1907 годах он семь месяцев изучал древнеегипетские памятники Лувра и год – Британского музея. В 1910 году Владимир Михайлович вновь уехал за границу, на этот раз в Берлин, к знаменитому египтологу Эрману, у которого позже учился и Пьянков. И лишь в 1915 году, в возрасте 33 лет, окончил Московский университет.

Работать Викентьев пошел помощником хранителя восточных коллекций Исторического музея – были в нем тогда такие коллекции. Параллельно занимался переводом древнеегипетских текстов, но еще больше – просвещением. Он был одним из основателей кружка по изучению древних культур. И когда! В июне 1917 года! Через год кружок был преобразован в общество. И в том же 1918 году по инициативе Викентьева на базе Исторического музея в Москве был создан Музей-институт классического Востока. «Русскому самосознанию ближе Восток, чем Запад, и по существу, и исторически, – писал Владимир Михайлович в направленной им в Наркомпрос объяснительной записке к проекту создания музея-института. – Но до сих пор Восток воспринимается нами почти исключительно сквозь призму чувства и в виде мусульманского средневековья. Восходя несколькими своими истоками через Византию и Библию к древнейшим цивилизациям Сенаара и Нила, мы тем не менее способны все еще с удивлением вопрошать: «Что нам Египет?» и «Что нам Вавилон?»

Нелепость подобной ситуации была для Викентьева очевидна, и он хотел исправить ее. Кроме того, в России было несколько крупных историков-востоковедов, но не было единой востоковедческой школы. Проект Владимира Михайловича призван был исправить и это упущение. И, представьте себе, в разгар Гражданской войны он был принят! Правда, штат у музея-института был скромный – всего пять человек, включая самого Викентьева, но в конце 1918 года новое учреждение было создано и вскоре начало работать. Там читались лекции, преподавались древние языки. Пополнялась коллекция музея-института, превысившая вскоре четыре тысячи единиц хранения, комплектовалась библиотека. Велась и научная работа. Так, известный художник и искусствовед Игорь Грабарь провел экспертизу расписных деревянных саркофагов. Примечательно, что в технике древнеегипетской живописи Грабарь нашел сходство с древнерусской.

Но масштабы деятельности музея-института оставались все же скромными. Чтобы развернуться как следует, Викентьеву не хватало знаний, книг и связей с зарубежными египтологами. Он начал добиваться в Нарком-просе длительной командировки за границу. И в конце 1922 года добился своего. Полгода Владимир Михайлович провел в Берлине, затем перебрался в Париж. «Этим заканчивается подготовительная стадия моей командировки, основное задание которой – поездка и работа в Египте, – писал он 7 сентября 1923 года в отчете о командировке. – Интерес и важность этой последней особенно усиливается теперь благодаря беспримерному в своем роде открытию гробницы Тутанхамона». Напомню: гробница эта была обнаружена английским археологом Говардом Картером в Долине царей близ Луксора в ноябре 1922 года вместе со всеми ее многочисленными сокровищами. И поныне она – единственная царская гробница, найденная не разграбленной.

20 ноября 1923 года исполнилась мечта Викентьева. Опытный египтолог, которому пошел уже 42-й год, впервые приехал в Египет. Ничто, казалось, не предвещало того, что на родину Владимир Михайлович уже не вернется, что в Стране фараонов ему предстоит остаться навечно. По крайней мере Ольга Томашевич не нашла в архивах никаких намеков на то, что под предлогом научной командировки Викентьев собирался эмигрировать.

В начале 1924 года Наркомпрос принял решение объединить коллекции восточных древностей, разместить их в Музее изящных искусств и назначить Викентьева заведующим отделом Древнего Востока. Узнав о новом назначении, Владимир Михайлович написал в Москву: надо ли ему срочно возвращаться или можно еще какое-то время продолжать научную работу в Египте? Сначала ему сообщили, что необходимости срочно возвращаться нет. Но в августе того же года руководство Музея изящных искусств предложило Викентьеву вернуться. Для этого ему нужны были деньги на дорогу и разрешение на въезд в СССР. Запросили начальство.

В ожидании ответа по протекции профессора Голенищева Викентьев началчитатьлекции по древнеегипетской филологии в Каирском институте археологии. «Я встретил полное научное содействие со стороны нашего великого египтолога-лингвиста Вл. Сем. Голенищева, – писал Владимир Михайлович другу 30 мая 1924 года. – Я прослушал и целиком зафиксировал курс египетского языка, впервые прочитанный им в эту зиму в здешнем университете и представляющий собой изложение совершенно самостоятельно построенной египетской грамматики, существенно отличающейся в некоторых пунктах от грамматики Эрмана».

Ответ из Москвы наконец пришел, но совсем не такой, какого ждал Викентьев. С 1 февраля 1926 года его уволили из Музея изящных искусств. Почему так произошло? Ответа на этот вопрос Ольга Томашевич не нашла, видно, его хранят совсем другие архивы… В октябре 1999 года вместе с группой аккредитованных в Каире иностранных журналистов я отправился по приглашению Европейской комиссии – исполнительного органа Европейского союза – в Европу. Первой остановкой должен был стать Брюссель, где расположены основные учреждения Европейской комиссии. Именно в этом городе скончался Александр Пьянков, там он, должно быть, и похоронен. Я решил использовать эту поездку, чтобы попробовать найти могилу Пьянкова. Тем более что было кому мне помочь: в Брюсселе давно работал хорошо знакомый мне коллега, корреспондент «Труда» Никита Шевцов.

Я полагал, что, как и в Египте, русских в Бельгии хоронят на православных кладбищах. Вряд ли в Брюсселе их много – одно, максимум два. Ведь подавляющее большинство бельгийцев – католики. Но Шевцов меня разочаровал. «Здесь не принято делить кладбища по христианским конфессиям, – сказал он. – Хоронят вместе и католиков, и православных. А вот отпевают, конечно, по отдельности».

В Брюсселе есть русский православный храм, и мы отправились туда. Принадлежит он Русской православной церкви за границей. Храм возведен в 50-е годы в лучших традициях древнерусской архитектуры. Кстати, в состав созданной еще до Второй мировой войны комиссии по выбору лучшего проекта храма входил Иван Билибин. Но настоятеля храма – отца Николая, живущего при церкви, – на месте не оказалось. В этот и на следующий день мы звонили ему несколько раз, но общались лишь с автоответчиком.

Тогда Шевцов предложил съездить на самое престижное из брюссельских кладбищ, что-то вроде нашего Новодевичьего. Пьянков был ученым с мировым именем, и его вполне могли похоронить там. В кладбищенской конторе на каждый год заведена отдельная книга, разбитая, как телефонный справочник, по алфавиту. Так что найти нужную фамилию не представляет труда. Только вот Александра Пьянкова в книге за 1966 год мы так и не нашли.

Что делать дальше? Шевцов предложил два варианта. Во-первых, сходить еще в греческую православную церковь, ее, как и в Египте, тоже посещают русские. Во-вторых, поговорить с нашими эмигрантами старшего поколения. Увы, ни на то, ни на другое времени у меня уже не было: рано утром следующего дня наша группа должна была покинуть Брюссель и отправиться в Люксембург.

Глава 23
Мастер от Фаберже

В марте 1999 года мне позвонил атташе по культуре российского посольства в Египте Олег Левин.

– Владимир, вы не могли бы зайти в посольство? Хотел бы с вами посоветоваться.

В посольстве Левин показал мне пришедшее по факсу письмо следующего содержания.

«Чрезвычайному и Полномочному Послу России в Египте господину Гудеву Владимиру Викторовичу.

Многоуважаемый господин Посол!

Изучая историю фирмы Фаберже, я установила, что один из ведущих скульпторов фирмы, Борис Оскарович Фредман-Клюзель (1878 – после 1952), проживал и работал в качестве профессора Национальной академии художеств в Каире в 1927–1952 гг. Я готовлю новую книгу «Большая семья Фаберже» (мой прадед – Карл Густавович Фаберже) и была бы очень благодарна Вам, если бы Вы могли помочь уточнить некоторые вопросы».

Дальше шли несколько вопросов и подпись: Татьяна Фаберже.

– Понимаете, – сказал Левин, – никто в посольстве ничего не знает об этом Фредмане-Клюзеле. Может, вам что-то известно?

Имя я это слышал. Десять лет назад, когда я начал собирать материалы о Билибине, пожилой критик Эми Азар говорил мне, что даже писал когда-то о Фредмане-Клюзеле. Но тогда я не знал, что он был одним из ведущих скульпторов знаменитой фирмы Фаберже, и потому не обратил на слова Азара особого внимания.

– Попробую помочь правнучке Фаберже, – сказал я Левину. – Так ей и сообщите. Но это, конечно, потребует времени.

Самое простое – найти книгу. И я в очередной раз отправился в национальную библиотеку «Дар аль-кутуб». Но не тут-то было! В свое время Эми Азар не дал мне своей визитной карточки, а по-арабски его имя и фамилия могут писаться в нескольких вариантах. К тому же я не знал названия книги. Начал с алфавитного каталога – ничего похожего. Потом в тематическом каталоге просмотрел названия всех книг по скульптуре. И опять ничего.

Ладно, значит, надо идти другим путем. Схожу-ка я в выставочный комплекс «Эхнатон». Может, у них есть своя библиотека, а возможно, и узнаю о судьбе Эми Азара. Жив ли он, здоров? Если да, то обращусь прямо к нему. Адрес Азара где-то был у меня записан, но телефона дома у него не было.

Директор «Эхнатона», мадам Фаузия, меня разочаровала. Библиотеки в комплексе нет, о Фредмане-Клюзеле она не слышала, и об Эми Азаре ничего не знает. Посоветовала обратиться к директору Музея современного искусства Сарвату аль-Бахру.

Прежде чем связаться с директором, я побродил по музею. Когда-то Эми Азар говорил мне, что работы Фредмана-Клюзеля есть в каирских музеях. Может, и есть, но только не в этом. Сарват аль-Бахр о русском скульпторе тоже ничего не знал. Он, в свою очередь, посоветовал мне поговорить с известной художницей, немолодой уже Газбийей Сирри.

О Фредмане-Клюзеле мадам Сирри не слышала, зато сказала, что Эми Азар жив, но тяжело болен и находится в больнице в Гелиополисе. Беспокоить старика не стоит. В заключение разговора я получил еще один совет: связаться с председателем Союза художников Египта Хусейном аль-Гибали.

На этом я временно прервал поиски, поскольку наступила пора летнего отпуска. Вернувшись в сентябре в Каир, я стал искать аль-Гибали и после нескольких неудачных звонков нашел его.

– Нет, мистер Владимир, – ответил собеседник, такое имя – Фредман-Клюзель – мне незнакомо. Говорите, узнали о нем от Эми Азара? А что, он еще жив? Я уже лет пять о нем ничего не слышал!

– В начале лета был жив, – ответил я. – По крайней мере мне так сказала Газбийя Сирри.

– Да ему уже года 82, не меньше! В общем, советую вам поговорить с ректором Академии изящных искусств профессором Фаузи Фахми.

Дозвониться до профессора Фахми оказалось совершенно невозможным. То его нет, то проводит совещание, то телефон занят наглухо. Когда я уже порядком надоел секретарше ректора, она подозвала к телефону его помощника, доктора Махрана. Узнав, кто я, он моментально перешел на русский: учился когда-то в Советском Союзе. – Библиотека у нас есть, – сказал доктор Махран, – но книг по скульптуре, скорее всего, в ней нет. Дело в том, что скульптуру, как и живопись, в академии не преподают – только музыку, кино, театр и балет. А живопись и скульптура – это то ли в Каирском, то ли в Хелуанском университете. Но я все-таки посмотрю в библиотеке. Перезвоните мне, пожалуйста, дня через три.

Я добросовестно перезвонил, но ответ – увы! – вновь был отрицательным. Стал размышлять, как бы мне побыстрее выйти на деканов соответствующих факультетов в двух университетах. Запросить встречи с ними официально, через пресс-центр, где аккредитованы иностранные журналисты, – дело долгое и хлопотное. А я спешил. Ведь с того времени, когда Татьяна Фаберже направила письмо нашему послу, прошло уже больше полугода, и мне было неудобно перед ней.

Тут я вспомнил, что кто-то из моих знакомых кончал факультет изящных искусств Каирского университета. Да, точно, это Магди Изеддин, молодой художник-дизайнер, с которым мы выпускали в 1996 году первый путеводитель по Египту на русском языке по заказу египетского министерства туризма.

Магди дома не оказалось. Ладно, позвоню потом. А сейчас пора ехать в Российский культурный центр.

Там открывается интересная выставка работ мастеров из знаменитого дагестанского аула Кубани.

На выставках такого рода, а они проводятся регулярно, народу обычно бывает немного. Но зато приходят специалисты и знатоки. Так было и на этот раз. Среди приглашенных на выставку оказался доктор Халед Эвейс, преподаватель факультета прикладного искусства Хелуанского университета – одного из пяти расположенных в Каире университетов. На этом факультете как раз и изучают скульптуру. Правда, у доктора Эвейса другая специализация – фотография, кино и телевидение. Но когда я рассказал ему о возникшей у меня проблеме с книгой, мой новый знакомый обещал помочь – поговорить со своими коллегами-скульпторами. Попросил на это пять дней.

Магди я решил пока не звонить, тем более что доктор Эвейс уверенно сказал: скульптуру преподают только у нас. Зато позвонил в Александрию Татьяне Николаевне Монти. Фредман-Клюзель наверняка был заметной фигурой среди русских эмигрантов, так что Монти вполне могла быть с ним знакома, даже несмотря на очень солидную разницу в возрасте. К моему удивлению, Татьяна Николаевна ответила, что такого имени не слыхала. «Может, потому, – добавила она, – что я всю жизнь прожила в Александрии, а он жил в Каире».

Подошло время звонить доктору Эвейсу. Он бодро заверил меня, что пожилой профессор скульптуры обещал ему через три дня принести книгу. Когда же я позвонил через три дня, Эвейс сказал, что профессор книгу забыл, но твердо обещал принести ее на следующей неделе.

На следующей же неделе я вместе с группой иностранных журналистов, аккредитованных в Каире, должен был по приглашению Европейской комиссии – исполнительного органа Европейского союза – посетить ее учреждения, расположенные в Брюсселе, Люксембурге и Страсбурге. Завершить поездку должна была встреча в Париже с бывшим Генеральным секретарем ООН доктором Бутросом Бутросом Гали. И тут у меня мелькнула мысль: а ведь Татьяна Фаберже наверняка живет недалеко от Парижа! Вот бы мне с ней встретиться! И, воодушевленный этой идеей, я отправил правнучке великого мастера по факсу предложение о встрече в Париже.

Ответ Татьяны Федоровны обескуражил меня. Оказалось, что она живет совсем на другом конце Франции – у границы Швейцарии, недалеко от Женевы. Я бросился к карте и обнаружил, что Страсбург значительно ближе к Женеве, чем Париж. Пожалуй, в один из двух дней пребывания в Страсбурге я мог бы съездить к Фаберже. Тем более что представитель России в находящейся в Страсбурге штаб-квартире Совета Европы – мой сокурсник и приятель Андрей Валентинович Вдовин. Он наверняка поможет мне организовать эту поездку, а может, и сам захочет принять в ней участие. И я отправил еще один факс Фаберже.

Вместо письменного ответа Татьяна Федоровна просто позвонила мне. Страсбург от нее действительно поближе, чем Париж, но ненамного, и сообщение с ним неудобное. Так что на этот раз повидаться нам не удастся. Зато мадам Фаберже сказала, что уже отправила мне почтой ксерокопии тех страниц книги «Фаберже и петербургские ювелиры», где рассказывается о докаирском периоде жизни Фредмана-Клюзеля. Так что, несмотря на легкое разочарование от того, что встретиться с мадам Фаберже мне не удастся, в Европу я полетел в хорошем настроении.

Вернувшись в Каир, я нашел в почтовом ящике пакет. Книга, главу из которой прислала мне Татьяна Федоровна, была издана в Санкт-Петербурге в 1997 году, к 150-летию со дня рождения ее прадеда, основателя фирмы Карла Фаберже. Авторов, кроме самой мадам Фаберже, еще двое – А. С. Горыня и В. В. Скурлов. Обширную главу о Фредмане-Клюзеле написал Скурлов. Впрочем, данных о жизни и творчестве самого Бориса Оскаровича оказалось в ней не так уж много. Куда больше о том, какое место в работе фирмы Фаберже занимала скульптура.

Итак, Борис Оскарович Фредман-Клюзель родился в Петербурге 27 апреля 1878 года. Отец его, Оскар-Карл Фредман, по национальности был шведом, мать, Наталья Клюзель, по отцовской линии имела французские корни. Но оба считали себя русскими, как впоследствии и их сын Борис. Отец его был купцом 2-й гильдии и торговал в Гостином дворе. В 16 лет будущий скульптор поступил в художественное училище, но за год до его окончания, в 1897 году, отправился в Стокгольм, заканчивать свое образование в Королевской академии изящных искусств. Там он два года как раз и изучал скульптуру.

О последующих восьми годах жизни Фредмана-Клюзеля известно очень немного: работал в театре, давал частные уроки. С 1907 года он начал получать заказы от фирмы Фаберже. К тому времени Борис Оскарович уже был хорошо известен как талантливый скульптор-анималист: он лепил модели лошадей для музея гвардейского Павловского полка. И вот тут-то и наступил его звездный час.

Фирма Фаберже была хорошо известна в Европе не только качеством своих изделий, но и тем, что все они были штучными, выполненными, как правило, только в одном экземпляре. И вот король Англии Эдуард VII обратился к Фаберже с просьбой командировать к нему скульптора, чтобы увековечить его любимых домашних животных. Выбор пал на Фредмана-Клюзеля.

Конец 1907 года Борис Оскарович провел в Англии. Он вылепил там 20 восковых фигур животных – лошадей, пони, осликов, собак. Работу принял сам король. Восковки были отправлены в Петербург, где мастера Фаберже вырезали фигурки из камня. Одна восковка, любимого скакуна короля Персимона, была отправлена в Москву, где фигурку отлили в серебре. Все они были потом куплены его величеством.

Позднее Фредман-Клюзель принимал участие в создании популярной серии каменных фигурок «Русские типы». Доподлинно известно, что он создал «Маляра» и «Попа», а возможно, и некоторые другие из 55 известных фигурок этой серии.

И, наконец, балет. Фредман-Клюзель очень любил его и вылепил около 60 статуэток артистов балета, в том числе таких знаменитых, как Павлова и Кшесинская, В книге есть такая фотография: Анна Павлова позирует Борису Оскаровичу. В 1915 году он даже сделал слепок ее ноги. Отлитая в бронзе, она затем была приобретена Британским музеем в Лондоне. Вторая отливка с этого слепка находится в Государственном музее театра и музыкального искусства в Петербурге.

В начале 20-х годов Фредман-Клюзель эмигрировал в Париж. Там он до 1928 года работал профессором Школы прикладных искусств, а затем уехал в Каир. Почему – так и осталось неясным. Может, из-за того, что в Европе разразился жестокий экономический кризис, а в Каире ему предложили хорошее место. А может, просто в поисках новых впечатлений, так нужных любому художнику.

Прочитав статью, я начал опять звонить доктору Эвейсу. Договорились, что я приеду к нему на факультет. Познакомлюсь с преподавателями кафедры скульптуры, покопаюсь в библиотеке.

Добрые полдня, проведенные в библиотеке факультета прикладных искусств Хелуанского университета, не дали ровным счетом ничего. Каталога в нашем понимании там не оказалось, и мне разрешили просто просмотреть все книги в разделе «Скульптура». Затем я перешел к гораздо более обширному разделу – «История искусства». И опять желанной книги я не нашел. Зато меня порадовали на кафедре скульптуры: одному из ее преподавателей, Махмуду Багори, хорошо за 80, и он наверняка помнит Фредман-Клюзеля. Самого Багори в этот день не было. Я взял его телефон и вечером позвонил ему домой.