Текст книги "Лунное золото Революции (СИ)"

Автор книги: Владимир Перемолотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Водолазы, благо глубина позволяла, перегружали золото в ящики и отправляли на подводную лодку «Пионер». Раз в сутки лодка ходила к островку, на котором соорудили причальную мачту для дирижаблей. (Строилось это всё в такой спешке, что никому и в голову не пришло выяснить, кому принадлежит этот клочок суши и спросить у хозяина разрешения).

Добытое на Луне золото, проделав подводный путь, собиралось на «Демократической Германии» чтоб проделать путь до Москвы по воздуху.

О том, что будет с ним дальше, разговоров не велось, только все понимали не просто так, прилетевший за золотом дирижабль нёс свое гордое название. Проговаривались пару раз политработники на политинформациях, что надо бы помочь товарищам немцам с репарациями, чтоб отстала мировая буржуазия. Заткнуть буржуям глотки поганые лунным золотом. Ну, это дело правильное, хорошее – товарищам помочь.

Буёк по правому борту мелькнул и пропал. Звякнул негромко курсограф, обозначив точку разворота. Микрофон в руке.

– Разворот.

– Понял. Разворот… – отрепетировал наблюдатель.

Легкий крен, едва слышное шипение, цепочка воздушных пузырьков поперек иллюминатора, и снова перед глазами океанское дно.

В теплой воде чего только нет. Много всякой красоты море накопило за миллионы лет своего бытия.

Сколько всяких диковинок для российского взгляда, что глаза разбегаются, не смотря на четкий приказ отцов-командиров – не морских чудо-юд высматривать, а искать пропавшие советские Лунные корабли.

Несколько сотен тонн золота лежало где-то тут, совсем рядом, только вот где?

Вопрос этот, как оказалось, интересовал не только их. Через четыре дня после начала поисков в районе базирования Первой Индоокеанской появились американцы. Приманило золото буржуев! Не утерпели, поганцы!

Их появление подтвердило то, о чем все и так догадывались. То, что они прибыли сюда показывало, что их рук это дело и ничьих иных.

«Как у них только совести хватило?» – подумал Платон.

Конечно, по их мнению, вроде бы ничего и не изменилось – во все времена люди из-за золота глотки друг другу рвали, а чем эти времена лучше? Только ошибаются буржуи. Это только, кажется, что все осталось по-прежнему. Этому-то золоту совсем другая судьба, совсем для другого оно предназначено – не пошло сгинуть в чьих-то сундуках или пойти на обновки каким-то профурсеткам. С этим золотом намертво сплавилась пролетарская свобода во всемирном масштабе.

Увидев советские суда, незваные гости благоразумно ретировались и занялись поисками милях в 30 южнее.

О неизвестных гостях доложили в Москву и продолжили работу по графику. Американцы тоже не скучали и, не особенно скрывая намерений, тралили море. Они, как опоздавшие к раздаче, оказались в более сложном положении. Если район занятый Первой Индоокеанской не мог похвастаться глубинами более 50 метров, то гостям достался кусок акватории с глубинами метров до двухсот, но тут уж ничего не поделаешь. Конечно, сбитые корабли могли оказаться где угодно, но в этом случае проблемой становилось не только обнаружение, но и поднятие ценного груза. Для аквапланов это была невозможная глубина, а вот у американцев видимо что-то такое было, раз они там обосновались…

Чтоб быть в курсе событий раз в сутки один из аппаратов плавал туда, присматривал за этой нелегальной старательской артелью.

– Внимание!

Командир выскочил из своих невеселых мыслей.

– Что?

– Вижу какой-то контур на границе видимости. Слева по борту…

Платон вздохнул. Сердце даже не ворохнулось от предчувствия удачи. Наверняка ведь, очередная скала. Но делать нечего. Надо повернуть и рассмотреть, что в этот раз им подкинуло море. Ведь именно в этом и состояла его работа.

Через четыре часа изъездив участок вдоль и поперек, они всплыли.

Волнения наверху практически не было. Аппарат лениво покачивался на мелкой волне, пуская во все стороны блики полусферами наблюдательных иллюминаторов.

Дождавшись очереди, Остебяйкин поймал свисавшие сверху стропы и взмахнул рукой, давая команду на подъем. Тросы натянулись, совсем рядом поползло железо корабельного борта. Аппарат перевалил через борт и завис над палубой. Держась за натянутую весом аппарата струну каната, Платон обратил внимание на людей внизу.

Напряженные, даже злые лица. Спрыгнув на палубу, он подошел к командиру эскадры, Михаилу Петровичу.

– Что случилось?

Командир посмотрел не на него, а сквозь него.

– Американцы что-то нашли.

– Что-то?

– Золото.. Золото они нашли, – сквозь зубы пробормотал командир, лишая себя иллюзий. Он сунул Платону пачку фотографий.

На не очень контрастных снимках, снятых, похоже через перископ, низкие тучи задевали мачты линкора. У стального борта, защищенные орудийными стволами, стояли вельботы с грузом каких-то ящиков.

– Они грузят золото… – словно и без того что-то было не ясно, сказал Михаил Петрович.

Это было как удар под дых. Чувство отчаянной несправедливости вспенило кровь. Нет, то что они делали это не мародерство. Мародеры обирали кем-то убитых людей, а тут… Эти лазили по карманам своих жертв.. На каждом из них лежала кровь героев., стремившихся сделать этот мир лучше и погибших. Убитых. Вдохнув и выпустив воздух сквозь стиснутые зубы

– И что, мы это так и спустим?

Командир зло оскалился.

– Спустим, спустим… На дно спустим.

– Но это же война, – произнес кто-то. Это не призывало одуматься, а просто констатировало факт.

– Вовсе нет, – возразил Михаил Петрович. –Если летуны успеют, то все будет как в аптеке. Сами нашли, сами достали, сами передали хозяевам…

Что там на уме у американцев сказать не мог никто..

Когда они собираются отплывать? Куда? Ясным оставалось только одно: собранное с морского дна золото должно было достаться настоящим хозяевам и что бы там не думали американцы, только это было справедливым.

По самым скромным подсчетам в трюмах пирата лежало тонн пятьдесят золота. Хороший куш. Из-за этого стоило потрудиться.

…Через два часа американскую золотодобывающую артель окружили восемь аквапланов.

Встав между солнцем и эсминцем, Платон выставил перископ. В нарисованном оптикой кружке белого света уместился борт корабля. Дальномер показал, что до него почти 4 кабельтовых. Хорошая дистанция для торпедного залпа, хотя всё еще может обойтись, если у летунов все получится.

Платон Захарович повернул перископ. Линкор с золотым грузом стоял дальше, почти в километре и очень неудобно для дела.

Над ним нависал дирижабль, но не сравнить было мощь стальной громады, ощетинившийся жерлами разного калибра и воздушного судна. По величине они казались примерно одинаковыми, но полужесткий каркас воздушной машины не шел ни в какое сравнение с броней корабля.

Это настолько било в глаза, что Платон вздохнул. Конечно, у дирижабля было чем посоперничать с американским флотом, но здравый смысл тут пасовал перед очевидностью. Сталь против резины… Только американцы и не думали драться.

Над линкором взлетели флажки телеграфа. Корабль желал всем счастливого пути. Издевался, собака…

Стальная громада сдвинулась с места и поползла через глазок перископа

Дирижабль двинулся следом, на ходу разворачивая под собой какую-то сеть. Платон представил, что все происходит под водой и дирижабль – лодка, с которой рыбак сбрасывает сеть, чтоб ухватить огромного сома. Только сеть, словно зацепившись за что-то не коснулась воды, а осталась висеть под дирижаблем..

Линкор, вдруг, не сбавляя скорости, стал поворачивать, выбрасывая из-под кормы белый бурун.

Отлично! Все получается!

Платон ухмыльнулся. Действует излучение. Действует! Если все свяжется, то линкор сейчас…

Вряд ли кто-то из моряков американского эсминца знал, что такое антенна аппарата Кажинского, но они и не стали гадать зачем это большевики вбросили за борт огромную авоську. Все они знали, что лежит в трюме линкора и откуда взялся этот груз и оттого ничего хорошего от советов не ждали. Вряд ли кому могло прийти в голову, что по этой сетке на палубу посыплются Санта-Клаусы с подарками.

Линкор, увеличивая скорость, менял курс.

На эсминце что-то поняли.

Многоствольные пулеметы стали разворачиваться, направляя хоботы дул на дирижабль. Ждать далее было бессмысленно. Он вспомнил груду металла, в которую превратился «Владимир Ленин», тряхнул головой.

– Не мы первые начали! Первая пошла!

Акваплан вздрогнул, выбросив торпеду.

Он знал, что такую же команду произнесли, по крайней мере, четверо. Эсминцу не жить. Восемь торпед – не шутка, которую может переварить даже такое стальное брюхо.

Слишком много внимания было приковано к небу. Никто из моряков не удосужился посмотреть в море, где, оставляя за собой пенистый след, неслись на встречу с кораблем, начиненные нитроглицерином подводные хищники.

У борта вскипели взрывы. Два, потом еще два. Беззвучно, но грозно, корабль окутался дымом и, заваливаясь на бок, стал погружаться в море. Трагедии гибнущих людей отсюда было не разглядеть, но жалости к ним Платон не испытывал. Знали ведь, что за чужим пришли… Воровать…

Их, конечно, подберут, тех, кому повезет выжить, и проблем с доставкой выживших на Родину не будет. И людей вернут и линкор, что словно игрушка, привязанная за веревочку, развернулся и направился к островку с причальной мачтой.

Там американцы сдадут груз, поднятый со дна – и свободны! Пусть катятся на все четыре стороны!

Хотя, скорее всего они постараются вернуться. Где-то тут ждал своего часа еще один корабль Второй Лунной.

Французская республика. Париж.

Июнь 1931 года.

….Уют в комнате создали не европейский, а свой, русский! Все тут выглядело по старому, даже пахло тут настоящей Родиной – полевыми цветами, воском, и медом. Сделать из французской комнаты русскую оказалось не сложно – эмигрантов из России тут жило столько, что при желании можно было достать все, что угодно, кроме вида из окна.

Православный священник и человек под одеялом могли бы напоминать о смерти, но это была бы ошибочная ассоциация. Человек на кровати уютно посапывал, а батюшка сдержанно улыбался.

В головах спящего профессора стоял букет полевых цветов и оплывшая уже свечка. Чуть в стороне сидели на длинной кушетке и креслах трое. Они знали, что ничего не разбудит спящего, но все равно разговаривали шепотом.

– Как все прошло? – негромко спросил князь.

– Вполне удовлетворительно, – потирая руки, отозвался Апполинарий Петрович.

– Он теперь кто?

– Пока не готов сказать. В нем борются две личности. Одна пробивает другую… До его возвращения из САСШ, личности меняли друг друга через сутки, а здесь…

Он вздохнул. Чувствовал вину за то, что сейчас происходит с профессором Кравченко.

– Не представляю, как ему удалось добраться. К тому моменту, как я увидел его, он более всего напоминал пирожное «Наполеон». Слой немца, слой русского…

– И что будет, когда он проснется?

– Посмотрим… Надеюсь личности сольются в одну, или могут сосуществовать в одном сознании.

– Сколько он будет спать, доктор?

Профессор неопределенно пожал плечами.

– Не знаю. Не спрашивайте князь.

Князь тяжело вздохнул. Война предполагала потери, но когда это правило касалось близких оно почему-то казалось несправедливым. Он поднялся, нахлобучил фуражку, вскинул руку к козырьку, отдавая честь спящему.

– Надеюсь, он проснется в новом мире, где Российская Империя займет подобающее ей место! Человек, так много сделавший для неё займет в ней не последнее место.

Священник кивнул.

– Да, тут не поспоришь.. Если б не Владимир Иванович..

– Да, если б не профессор, То ничего бы этого не было..

Князь махнул рукой на газетные листы, устилавшие пол. Каждый из них прыгал в глаза заголовком: «Гибель золотых тельцов», «Люди гибнут за металл», «Сражение за золото», «Кровь на лунных сокровищах». Подробностей, сражения военного флота САСШ и СССР разумеется никто не знал и они состояли в основном из заголовков и туманных пассажей военных аналитиков о неизбежности нового передела мира.

– Пусть спит. Он ведь еще встанет в наш строй, доктор?

Апполинарий Петрович хотел опять пожать плечами, но не сделал этого, хотя, как настоящий ученый он не мог сказать, когда и кем проснется этот человек.

– Будем надеяться, -ответил он князю. –Будем надеяться.

– И молиться, – добавил батюшка крестясь. – Господь милостив. Надеяться и молиться….

САСШ. Аламагордо.

Июнь 1931 года.

Доске было лет триста, а может и больше. Черные поля её покрылись какой-то сероватой пленкой, а белые – пожелтели, как и положено старой слоновой кости. Только летевшее мимо время никак не мешало тому, что происходило на доске. Там нацеленный на черного коня белый офицер словно задумался – нужен ему именно этот парнокопытный или нет, и нерешительно покачивался на выщербленном временем поле. А может быть, напротив, его трясло от нетерпения вскочить в седло, вскочить, выхватить шашку и начать гонять врага…

Мистер Вандербильт вполне понимал офицера. Ему тоже хотелось вскочить и что-то сделать, но приходилось сидеть, и смотрел на доску.

– Ваш ход, мистер Госсекретарь… О чем вы задумались?

Взгляд секретаря был откровенно растерян.

– Мы играем с Судьбой! – дрогнувшим голосом произнес он. Ему было страшно, и он не скрывал своего страха. Миллионер поморщился. Эта высокопарность настолько выбивалась из обстановки, что он не выдержал.

«Да кто ты такой, чтоб играть с Судьбой? – подумал миллионер. – Судьба вещь серьёзная. Она с таким как ты играть не станет. Всыплет как следует – это да. А играть…»

– Они утопили три корабля! Три наших эсминца!

Миллионер поморщился. Впечатлительный госсекретарь возвращался к этим кораблям уже в третий раз. Он кашлянул, и немного задержавшись с ответом, сказал:

– Мы поменяли корабль на корабль. Ничья, но не проигрыш. Да и игра для вас только-только началась. Нам главное не проиграть всю партию. Лучше думайте над ответным ходом.

Прозвучало это весьма двусмысленно и ученый, уловив эту двусмысленность, покивал. Пока госсекретарь следовал хорошему совету миллионер и ученый отошли к парапету.

С третьего этажа административного корпуса теславских лабораторий вид открывался далекий и прекрасный. Видны были горы и пустыня, цветущая и свежая в это время года.

– Кстати, странное место вы выбрали для своих лабораторий.

– Неужели не нравится?

Знаменитый серб окинул взглядом простор за смотровой площадкой. Вдалеке горизонт загораживали горы, поросшие лесом. Перед ними зеркально блестело несколько озер, соединенных серебристыми петлями реки.

– Да нет.. Я имею ввиду удаленность от столицы, от жертвователей…

Профессор кивнул.

– Да, да.. Понимаю… Но иногда нам приходится заниматься довольно опасными вещами. Так что тут безопаснее и для нас и для жертвователей… Наши ученые порой забираются в такие экспериментальные дебри, что могут обернуться большой бедой для окрестных жителей… Ну и кроме того… В этом месте от нашей установки может быть практическая военная польза, хоть и умозрительная… Согласитесь строить мою установку где-то на северной границе или внутри Штатов – политическая бессмыслица…

Он усмехнулся.

– Вы можете себе представить, как Канада нападает на нас? Представляете газетные заголовки? «Королевская конная полиция с шашками наголо переходит границу вброд у Ниагарского водопада».

Вандербильт пожал плечами.

– Тот-то и оно..

– А в нападение с юга верите?

– Нет… Ни юты, ни навахи, ни зуньи нам конечно не помеха, но в этих местах всё еще хорошо чувствуется политическая несправедливость. После того как мы отобрали у мексиканцев половину Мексики и превратили её в штат Техас это, хотя бы, можно представить…

– Трудно.

– Теперь даже не знаю что сказать. Если большевики захотят напасть, то Мексика может как раз и стать таким местом.

Они повернулись. Фигура Госсекретаря скорбно восседавшая за шахматной доской наводила уныние.

– Пойдемте его утешим, профессор, – усмехнулся миллионер, перехватив его взгляд.

Французская республика. Париж.

Июнь 1931года.

Ах, каким невыносимым оказалось выражение профессорского лица, когда он пришел в себя!

Доктору показалось, что перед ним не человек даже, а какой-то обиженный верблюд. Горбов, правда, не было но… На профессорском лице застыло раздражение мыслителя отвлеченного отчего-то очень важного, от чего-то такого, о чем только и стоило размышлять, сверяя собственные мысли с мудрыми книгами. Бывает такое выражение у верблюда, когда ему попадается особо сочный кусок саксаула, а тут погонщик лупит его палкой по чему-нибудь тонко чувствующему.

– Как вы себя чувствуйте?

Пациент даже пожевал губами, словно там, за щекой, зубами разгрызал неприличную реплику.

– Где я?

– В Париже.

То, что пациент не задал вопрос «кто я» доктора посчитал хорошим знаком.

– Время…

Доктор оглянулся к часам. Часы с кукушкой – такие родные для русского человека специально повесили напротив кровати, как это было в московской спальне у профессора.

– Год и месяц, – поправился профессор, показывая, что часы он уже увидел.

Когда разобрались и с этим, профессор закрыл глаза, словно более ничего его не интересовало. Минуты две доктор посидел немного рядом с ним, наблюдая, как подергивается лицо, как взлетают вверх брови, кривятся губы в иронических усмешках какого-то внутреннего диалога, но дождался одного единственного вопроса. Профессор задал его минуты через две.

– Война началась?

Пациент задал его, не открывая глаз.

– Нет, но…

Профессор вскинул руку, требуя, чтоб его оставили в покое.

Это произошло три дня назад и за это время ничего не изменилось. Доктор все время был рядом, но профессор никак на это не реагировал – он спал, ел, думал.

Если б о здоровье можно было бы судить по отдельным параметрам, то по отдельности все было в порядке – пульс, давление, тонус.. Все, что доктор мог измерить находилось в пределах медицинской нормы, но вот все вместе…

Профессор разговаривал, иногда отвечал на вопросы и по некоторым словам и обмолвкам доктор сделал вывод, что они все-таки добились своего – перед ним, безусловно, была одна личность – профессор Кравченко. Однако, это был не тот профессор, боец и забияка, решившийся ради великой цели на неслыханное, а какой-то новый человек. Этот прекрасно себя чувствовал. Двух личностей, что плавали в нем, время от времени топя друг друга в его сознании уже не было, но мысли… Мысли остались.

Занятый исключительно собой, профессор теперь игнорировал мир. Его не интересовала война, не интересовали люди. Над всем этим он поднялся в вышину абстракций и простых вещей. Его интересовала только правда. В самом чистом виде…

Первые дни он внезапно принимался говорить сам с собой, и доктору повезло услышать странный монолог:

..Народ.. А что это такое – «народ» – вот я народ? А князь? А эти большевики? Они что, не народ? Так ведь не может быть счастье для всех.

Может, очень даже может. Одинакового счастья для всех не хватит, но счастье-то, вот в чем штука, разное! Сигар на всех не хватит? Так и не нужно всем сигары-то. Кому сигара счастье, а кому папиросы «Ира». А кому то вообще – махорка… Получается правы большевики со своим всеобщим равенством?

А вот и нет. Не может быть равенства! Люди разные по определению – мужчины и женщины. Они черные, желтые, белые. Есть еще и желтые и красные…

Этих особенно много… Вся Россия можно сказать. У них свое понимание справедливости.

Действительно они разные, но потребности-то основные у всех одинаковые….

Ведь то, что действительно нужно человеку: воздух, вода, хлеб, это все есть у каждого. Не в 15-м веке живем! Может наука это все дать! Может!

Бормоча это себе под нос, профессор удалился по кипарисовой аллейке. Была такая в имении для перипатетических размышлений. Доктор ничего не сказал князю, решив переговорить с профессором несколько позже, но не успел.

А на следующий день профессор исчез…

Франция. Страсбург.

Сентябрь 1931 года.

Они стояли вперемешку – военные, гражданские… Мундиры, засыпанные орденами и гражданские пиджаки со следами перхоти.

Длинный перрон вполне позволял им разобраться на кучки «по интересам», но все кто тут присутствовал ждали эшелон и, не смотря на то, что момент был определенно исторический, хотели как можно быстрее отсюда убраться. Было прохладно и даже не сыро, а по-настоящему мокро.

Маршал Петен мерз и чихал – слишком уж промозглым выдался день. Все в нем требовало повернуться к стоящему за правым плечом адъютанту и взглядом намекнуть о желательности хорошей рюмки коньяку, только намекнуть и тот бы понял, но он сдерживал себя. Все-таки исторический момент – приходилось вести себя соответственно, хотя кто знает как себя надо вести в такие моменты?

– Проклятая немецкая погода, – раздражено пробормотал он ни к кому, собственно, не обращаясь. – У нас во Франции такое просто невозможно… И это ведь почти лето, господа!

– Но мы ведь во Франции, маршал.. – простодушно возразил член парламентской фракции социалистов Леон Блюм.

Маршал недовольно шевельнул усами.

– Конечно во Франции.. А ветер-то откуда дует? Откуда это все?

Он неопределенно дернул рукой, словно хотел обвинить в непогоде весь белый свет – в дожде, в ветре, в злой мороси, что секла лицо. Рюмка коньяку в его воображении стала объемистей и украсилась желтым-желтым ломтиком лимона. Маршальские усы снова невольно дернулись, пытаясь ухватить воображаемый запах. Ничего…

Тьфу! Только гарь, сажа и сырость…

Хоть и досталось бошам в этот раз, а все равно битые, а продолжали вредить честным французам. Вот он мерзкий немецкий характер! Какую погоду выбрали для такого дня!

Вместо коньяка в голове возник сестрин сеттер Пижу, выбирающийся из воды, размахивающий ушами и рассеивающий вокруг себя мириады брызг… Петен передернул плечами, словно сбрасывал с них несуществующую воду.

– Собачья погода… – с чувством выругался он. – И страна проклятая! Ничего от них нет хорошего.

Депутат ни возразил, ни согласился.

Вообще-то маршал был прав. И ветер, и мелкий дождь несло из Германии. Потерпевшая недавно поражение в Мировой войне, а теперь, вдобавок, еще раздираемая и войной гражданской, она лежала совсем рядом – за мокрыми пакгаузами станции, за сочащейся влажной глиной железнодорожной насыпью, за невидимой за туманом мостом через Рейн.

Видя раздражение маршала, политик примирительно улыбнулся.

– Ну, мы же с вами знаем, что с той стороны приходит не только плохое. Давайте терпеть…

Он достал часы, посмотрел на застекленный циферблат тут же покрывшийся каплями воды.

– Я думаю недолго осталось. Хваленая немецкая пунктуальность…

За туманом что-то загудело. Депутат поднял голову, прислушался.

– Ну, вот кажется и они….

Он улыбнулся.

– Скоро прекрасная Франция станет еще прекраснее, получив золотые сережки…

– С бриллиантиками, – угодливо и со смешком добавил кто-то из свиты…

В кулуарах парламента ходили странные слухи, что в связи с намечающимися событиями решено подкорректировать в соответствии с веяниями времени изображение символа Франции -прекрасной Марианны. Предлагалось теперь изображать её с увесистыми золотыми сережками в мавританском вкусе.

– И все-таки мы совершаем ошибку, – сказал маршал, возвращаясь к какому-то старому разговору. Депутат, не убирая любезной улыбки с губ, ухитрился нахмуриться. Бесплодный спор парламентариев и военных длился с того времени работы парламентской комиссии, принявший решение о присоединении Франции к требованиям Британии и САСШ.

– Мы держали Германию за горло, а теперь отпускаем её.

Он знал, что говорил. Смиренная Версальским договором Германия не могла сделать в военной области ни единого шага, без того, чтоб об этом не стало известно союзникам из «Сердечного согласия». Контролировалось все – численность микроскопической армии и полиции, состав вооружений… А теперь, когда формальный повод – выбивание репараций удалялся из политики все становилось бессмысленным.

–Держать за горло имеет смысл живого или, по крайней мере, полуживого, а без своего золота Германия – труп.

Блюм коротко хохотнул.

– Могу представить, как они в патриотическом порыве выдирали у себя зубные коронки, сдавали на переплавку чайные ложечки и серьги… Вы, маршал, не могли не читать об этой странной компании… Как они там её назвали?

Из-за спины помощник депутата напомнил:

– «Сбросим золотой ошейник!».

– Да, верно… Наши шансонье очень смешно обыгрывали это в куплетах.

Он вспомнил что-то явно смешное, хохотнул, но глянув на насупленного маршала удержался от того, чтоб поделиться пришедшей так кстати вольной остротой. Вместо этого он, став серьёзным сказал с едва заметной ноткой назидательности:

– Золото – это энергия, это кровь нашего мира. Мы оставили тевтонов без крови. Поверьте мне маршал, это лучший ход. Они не долго протянут и снова распадутся на отдельные княжества. Мы не могли упустить такую уникальную возможность – посмотреть, как умрет зверь, угрожавший половине Европы!

– Тем более, что они дали нам прекрасный повод, – проворчал маршал.

Война в Германии длилась уже несколько месяцев.

Помощь Советов – явная и не явная неизбежно склоняла чашу весов в сторону восставших и акционеры торгового дома «Антанта» – реальные хозяева мира, миллионеры, имеющие силы диктовать свою волю

Правительствам западных демократий обеспокоились своими вложениями и попробовали придушить этих несносных тевтонов золотой удавкой. В ответ на просьбу Временного Правительства Германии не вмешиваться во внутренние дела Германии они потребовали выплатить репарации. Все. Одним разом. Что было удивительнее всего – боши согласились на это кровопускание! И вот теперь они ждали, когда германское золото станет французским… Хотя откуда у золота национальность? Оно принадлежность сильных, принадлежность правителей этого мира.

Хриплый рев паровозного гудка оборвал их разговор, делая его бессмысленным. В присутствии тех тонн золота, что везли германские вагоны, любой разговор становился бессмыслицей.

Голова каждого француза повернулась туда, словно он услышал не паровозный гудок, а факирскую дудочку. Туман, за которым расплывчатыми пятнами проступали станционные постройки, раздвинулся и, разрывая завесу дождя, мимо платформы заскользили вагоны. Их должно было быть одиннадцать, но всем так хотелось поскорее заглянуть вовнутрь, что их вереница казалась встречающим бесконечной. Последним из тумана показался паровоз, толкавший все это золотое великолепие. На его подножке стоял одетый в кожаную куртку и такие же кожаные лоснящиеся штаны человек.

– Где старший, – крикнул он. – Кто тут у вас за начальника?

Ему никто не ответил, только кто-то, вспомнив о французской галантности, приподнял шляпу.

Как ни скверно, там, у проклятых бошей идут дела, но не настолько же они там посходили с ума, со своей революцией, чтоб руководителем делегации по такому серьёзному делу посылать такого вот кожаного человека?

Паровоз притормозил, немец мягко прыгнул на перрон и следом за ним спрыгнул второй. Вот этот был совершенно нормальным – длинное пальто, шляпа. Единственное, что его роднило с первым – кожаный портфель. Приподняв любезным жестом шляпу, он осведомился:

– Приветствую вас, господа… Кто у вас старший?

Этот вполне походил на нормального человека и потому дождался ответа.

Леон Блюм, также приподняв шляпу, шагнул ему навстречу. Любезными жестами показывая друг другу дорогу, они вошли в здание станции и спустя десять минут, что ушли на улаживание формальностей, на станции закипела работа.

Откатились с грохотом двери вагонов, выставляя напоказ новое богатство Прекрасной Франции и позор поверженной Германии – небольшие деревянные ящики, набитые теперь уже французским золотом.

Маршал фыркнул, вспомнив свои же недавние мысли, что золото не имеет национальности…

Глупости! Золото имеет национальность, или, хотя бы, как судно – порт приписки. Тот порт, в который сильная нация уводит его у нации слабой… Нет теперь германского золота, а есть золото прекрасной Франции! И Бог с ними, с мавританскими сережками! Пускай будут!

Трудно понять, что испытывали боши, перетаскивая золото, но французы трудились с энтузиазмом. Не смотря на то, что наверняка понимали, что ни грамма из этого металла до них не дойдет они все-таки, похоже, даже вид чужого богатства вызывал здоровый азарт.

Уже через пару минут около каждого вагона засновали железнодорожные рабочие и по налаженным цепочкам, из рук в руки в здание вокзала поплыли пломбированные ящики с прусскими орлами на крышках. Около станционных дверей их встречали французский и германский клерки, отмечая убытие ящика с Германской территории и изменение им подданства.

Освободив один вагон, поезд, после хриплого гудка, сдвигался вперед, подставляя нутро следующего, и все повторялось раз за разом.

Через два часа золото на «прииске» иссякло и все завершилось.

До прощальных рукопожатий дело, слава Богу, не дошло. Они всего лишь обменялись последними подписями на документах и совсем уже собрались покинуть станцию, чтоб завершить этот приятный день где-нибудь в хорошем ресторане, (а существуют ли приличные рестораны рядом с этой нищей Германией?) как «кожаный» немец, до сих пор пребывавший где-то на периферии событий, остановил французов.

Насмешливо улыбаясь, он негромко сказал:

– Одну минуту, господа…

Французы словно ждали этого – остановились. И разом повернулись. Ветер бросил в лица моросящую сырость. Комиссар, продолжая улыбаться, продолжил.

– Согласитесь, господа, что сегодня произошло не рядовое событие.

Они невольно посмотрели на вагоны. Их вереница уходила вдаль и чуть заворачивала, создавая у людей иллюзию того, что продолжается до бесконечности, и нет конца этому поезду.

– Да. Не рядовое, – не дождавшись подтверждения от комиссии ответил сам себе немец. – Поэтому наше Временное Правительство приняло решение увековечить его.

Улыбка его становилась все шире и шире.

– Только что вы засвидетельствовали, что Германия ничего не должна Союзникам. И я хочу подарить всем присутствовавшим при этом событии сотрудникам комиссии памятные медали.

– Вы, немцы, сентиментальная нация, – сказал маршал. – Вам бы еще и воевать научиться….

Комиссар не стал спорить – кивнул, оставив маршала в раздумье, что значит этот кивок – то ли согласие, то ли обещание научиться воевать как следует.

Не спуская глаз с комиссии, словно боялся, что те разбегутся, стоит ему повернуть голову, крикнул в глубину вагона:

– Дитрих, неси подарки….

Тотчас в проеме появился перепоясанный пулеметными лентами человек в форме кригсмарине. На бескозырке, почему-то русского образца, блестела золотая кириллическая вязь. В каждой руке моряк нес по круглому футляру, похожему на противопехотную мину, диаметром в полметра. Поставив их за спиной товарища, он ушел в глубину вагона и через несколько секунд вернулся с такими же футлярами.