Текст книги "Берестяга"

Автор книги: Владимир Кобликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Когда Прошка получал ружье, все гладко вышло. А когда Скирлы – вышла заминка… Макаров объявил, что грамотой и именным ружьем охотничьим награждается один из старейших и лучших охотников всей округи Тимофей Аристархович Проворотов.

Кто-то крикнул из зала:

– Такого не знаем!

– Нет у нас такого!

А к сцене заковылял дед Скирлы…

* * *

С того пямятного собрания много важных событий произошло в жизни Прохора Берестнякова. Во-первых, на весь район и на всю область прославили его и всех Берестняковых в газетах. В Ягодное приезжали корреспонденты и долго беседовали с Прошкой, с дедом Игнатом и бабкой Груней. Расспрашивали про их жизнь, про братьев Берестняковых, которые были на фронте, читали их письма. И все в блокноты записывали. После Прохор водил приезжих в гости к деду Скирлы, в школу.

Корреспонденты уехали. А через несколько дней в областной и в районной газетах появилось по очерку, где много говорилось про семью патриотов Берестняковых.

Бабка Груня заставила Прохора несколько раз перечитать очерки и каждый раз проливала слезы от умиления.

И в классе читали вслух оба очерка. А Прохору было как-то очень неловко, особенно, когда читали то место, где описывалась его храбрость во время охоты. А какая же там храбрость? Стреляй себе метко – вот и все. Волк ведь не кабан: на охотников не бросается. Сразу видно, что писали статейки женщины.

Прохора все поздравляли. И Таня поздравила. Она совсем поправилась и снова ходила в школу. Но след болезнь оставила. Таня была бледной и худенькой, стала раздражительной и часто дома плакала.

Таня рассказала Прохору по секрету, что бабка Груня разговаривала с Натальей Александровной. Подстерегла ее на улице и стала просить прощения за недобрые слова и дела. Звала опять жить к себе в дом и предлагала Самариной взять обратно вещи, какие они отдали за продукты.

Наталья Александровна сказала, что зла на Берестняковых не имеет, что очень рада переменам в характере Аграфены Наумовны, но переходить к ней на квартиру и брать обратно вещи отказалась. И этим очень расстроила Берестнячиху…

Прохор, Тихон Силаев, Скирлы и Трунов ездили в Богородск, на завод, где ремонтировали танки и рабочие которого решили на деньги жителей села Ягодное построить два средних танка.

В Богородске их встречали как героев. Водили в райком партии, в райком комсомола, в среднюю школу, где Прохору пришлось выступать.

Прошка, когда говорил, сбивался, краснел, но его все равно слушали с большим вниманием, а после задавали всякие вопросы и хлопали.

На заводе же был настоящий митинг. Прошка навсегда запомнил огромный цех, в котором собрались рабочие. Митинг открыл директор завода. Он говорил здорово. И рабочие его слушали очень внимательно. Видно было, что этого человека на заводе любят. От гостей пришлось выступать деду Скирлы. Его до митинга все подучивали, что говорить: и Трунов, и секретарь райкома, и секретарь партбюро завода. А Скирлы все их подсказки забыл и начал по-своему, по-мужиковски. И так он складно и душевно говорил про дружбу крестьян и рабочих, про общую их боль, что многие женщины стали вытирать слезы.

Прошка слышал, как секретарь райкома шепнул Трунову:

– А мы с тобой лезли к нему с советами, что говорить. Самим у него надо поучиться.

– Это потому, что от сердца слова идут, – тоже шепотом ответил Трунов.

Прохора Берестнякова поразили лица рабочих. Худые, изнуренные работой и полуголодной жизнью, с воспаленными глазами от недосыпания и болезней, с плотно сомкнутыми губами. А некоторые спали стоя. Среди угрюмых рабочих Прохор заметил нескольких подростков. И они были серьезны, как взрослые.

«В деревне у нас еще некоторые плачутся, – подумал Берестяга. – Поглядели бы на рабочих! Вот вернемся в Ягодное, порасскажем, как живут рабочие!»

Их водили по всему заводу. Прошка виду не подавал, но опасался, как бы их не прибило какой-нибудь железкой. Кругом стук, звон, лязг, сверкают огни сварки. Здесь, на своих рабочих местах, ремонтники не показались Берестяге смурыми. Они шутили, радушно объясняли, что к чему, расспрашивали, как живет деревня. Особенно охотно говорили рабочие с дедом Скирлы.

– Туго вам, братцы, – посочувствовал Скирлы небольшой группке дефектовщиков, которые работали в самом холодном цехе.

– Туго, отец, – ответили ему. – А где сейчас легко? А на фронте как? Не расстраивайся, отец. Выдержим. Хлебушка побольше растите. Посытней поел бы, любой мороз нипочем.

И Прохор стал верить, что действительно все выдержат эти уставшие, но сильные духом люди. Вот когда Берестняков по-настоящему почувствовал, что русский народ непобедим.

Такое же на ум пришло и Скирлы, и Тихону Силаеву, и Трунову… И, наверное, чтобы утвердить в их сердцах веру в непобедимость русских, директор завода предложил всем четверым поехать на танках на пристрелочный полигон.

Всем им выдали шлемы, посадили на разные машины и повезли на полигон.

От грохота мотора и лязга гусениц казалось, что танки летят на бешеной скорости куда-то в пропасть. Через полчаса танки остановились в поле и открыли беглый огонь из пушек…

Прохор в эту ночь плохо спал. Ему снилась война. Грохотали орудия, рвались снаряды. Один раз Прохор шел в атаку на немцев. И дед Скирлы, Тихон Силаев и Трунов слышали среди ночи Прошкин победный крик:

– Ура-а-а! Ура-а-а!

– Воюет Берестяга! – вслух сказал Скирлы.

– Воюет, – ответил Василий Николаевич Трунов и со вздохом скомкал пустой рукав нательной солдатской рубашки.

* * *

Кончилась вторая четверть. Школьников распустили на каникулы. Но не всех учеников Ягодновской средней школы ждал отдых. Ребята восьмых и девятых классов должны были ехать в лес на заготовку дров для госпиталей. В «команду лесорубов» назначили и некоторых семиклассников, которые посолиднее, поздоровее. Попали в их число и Берестняков с Петькой Нырковым, и Трусов.

Дрова должны были заготавливать возле Лыковского хутора, что в пятнадцати верстах от Ягодного в сторону райцентра. День отправки назначили на утро второго января.

За три дня «лесорубы» должны были отдохнуть, набраться сил, а интернатские за это время успеют побывать дома, запасутся продуктами и снова вернутся в Ягодное.

* * *

Таня огорчилась, что в каникулы им не придется быть вместе. Срывалась поездка в Дуденево, где жила старшая сестра Прошкиной матери. Дуденево находилось километрах в тридцати от Ягодного. Прохор так много рассказывал хорошего о своей тетке и двоюродных сестрах, что Таня их заочно полюбила. Все было готово к этой поездке: дед Игнат лошадь выпросил. Прохор заранее написал тетке и сестрам, что приедут к ним в гости, Наталья Александровна дала согласие отпустить Таню. И вот это маленькое путешествие расстраивалось. Но что поделать? Война… А заготовка дров для госпиталей – тоже помощь фронту.

* * *

…Тридцать первого декабря в их школе проводился новогодний вечер старшеклассников. И семиклассников позвали.

Прохор зашел за Таней. А она словно и не собиралась идти в школу: украшала маленькую елку самодельными игрушками.

– Ты что такая скучная? – спросил Берестяга.

– Правда, скучная, – согласилась Таня. – Вспомнила, как встречали в Калуге последний довоенный Новый год… Это мой самый любимый праздник.

– На вечер-то пойдем?

– На вечер?.. Учиться танцевать будешь?

– Ладно, буду.

– Тогда пойдем.

* * *

И в школе ей не стало веселее. Многие ребята приглашали ее танцевать, но она вежливо отказывала им.

Хотела она поучить танцевать Прохора. Подошла к нему, а он так засмущался, что Тане стало его жаль, и она отпустила Берестягу «подпирать стенку» с другими нетанцующими мальчишками.

В перерыве между танцами, когда все стали играть в «ручеек», Таня позвала Прохора домой.

– Куда так рано? – спросила их в раздевалке техничка Феня, спросила и сладко зевнула.

– Мороз стеречь, – ответил Берестяга.

– Чего? – не поняла Феня, хотя ей самой принадлежала эта фраза. Каждого прогульщика она непременно спрашивала: «Ну, что? Опять мороз стерег?»

– Мороз идем стеречь, – повторил Прохор.

– Смотри, барышню свою не заморозь, Берестяга. Тебе-то не привыкать мороз стеречь. А она ягодиночка городская, квелая.

* * *

Это были последние часы тысяча девятьсот сорок первого года. Луна висела над селом.

Холодный усталый лунный свет превращал Ягодное в какое-то сказочное поселение, жителей которого усыпил злой волшебник. И потому не светятся огнями окна домов, и потому так тихо и морозно.

Таня почувствовала это:

– Красиво. Правда?

– Красиво, – согласился Прохор.

– И немного страшно… Мне сейчас подумалось, что мы идем по заколдованной земле. И нам надо спасти зачарованных жителей… Ты любишь стихи?

Прохор пожал плечами.

– Хочешь, я тебе почитаю что-нибудь?

– Почитай.

Стихи были незнакомые. Прохор никогда не читал их и не слышал, но они нравились ему. Если бы он сочинял стихи, то, пожалуй, они были бы именно такими, немножечко грустными и в то же время светлыми, зовущими куда-то в неведомое… И о войне он обязательно бы так же написал бы.

Таня перестала читать и ждала, что скажет Прохор, а он ждал, что она прочтет еще что-нибудь. Так они и шли молча…

– Тебе не нравятся стихи? – спросила Таня.

– Нравятся.

…Подошли к Марьюшкиному дому. Снег и лунный свет приукрасили старенький дом. И в нем сейчас не чувствовалось ветхости.

– Проша, – позвала Таня.

– Что?

– В двенадцать часов я подумаю о тебе. А ты?

– А я всегда о тебе думаю.

– До свиданья. Теперь мы с тобою встретимся только в новом году.

– Может, ночью на салазках кататься пойдем? Позовем ребят и на горку?

– Нет, Проша. Мне надо побыть с мамой. Мы никогда с нею не расстаемся в новогоднюю ночь… Иди.

Она стояла на крыльце и смотрела на уходящего Прохора, слушала его шаги. И вдруг окликнула его:

– Постой, Прохор.

Он остановился.

– А стихи эти я сама написала…

Берестяга слышал, как закрылась за нею дверь.

В полночь на краю села, где жили Берестняковы, раздалась ружейная пальба. Но никто с других улиц не рискнул пойти проверять, в чем дело. Только берестняковские шабры повыскакивали на улицу.

Палили из ружей Прошка и Петька Нырков. Палили и во всю глотку кричали:

– Ура-а-а!!!

– Ур-р-ра-а-а!!!

– Чего беситесь? – заругалась на приятелей перепуганная мать сестер Нырчих.

– Калугу освободили! – и Прохор опять закричал: – Ур-р-ра-а-а!

– Ур-р-ра-а-а! – поддержал друга Петька.

– Полоумные какие-то, – заворчала Нырчиха и поспешила в дом, в тепло.

– Прошка, айда к Самариным!

– Спятил ты, что ли?

– А чего такого-то? Ведь не спят они, чай. С Новым годом поздравим и новость сообщим. Может, они радио-то не слушали.

– Как же так, ночью-то?

– Ну и дубина ты, Берестяга! Кто же в Новый год ложится в такую рань. Пошли… Зайдем домой… слямзим еды и пир у них устроим. Да не бойся ты! Идем, со мной не пропадешь.

Стук испугал Марьюшку. Только что кто-то стрелял недалеко от ее дома, а теперь вот кто-то стучит.

– Стучат, – сказала Таня. – Открыть?

– Я сама выйду.

– Кто? – спросила Марьюшка, не подходя к двери.

– Мы. Петька Нырков со своим шабром Прохором Берестняковым.

Марьюшка еще больше испугалась.

– Чего случилось-то? Говорите! – И она все не могла открыть засов. У нее тряслись руки.

– Ничего не случилось, тетка Марья, – успокоил ее Петька. – В гости к вам пришли.

– Ох, а я подумала… – Марьюшка прислонилась к стене.

– Чего подумала? – потребовал уточнения Петька Нырков.

– Да так… Блажь всякая в голову идет. Заходите в хату…

Таня, увидев ребят, просияла. И Наталья Александровна очень им обрадовалась.

– Какие вы умники. Раздевайтесь!

– С Новым годом вас! С новым счастьем! – оба, как по команде, сказали ребята.

– Спасибо. И вас поздравляю с Новым годом. И всего-всего самого хорошего вам желаю… Садитесь за стол.

Берестяга стушевался. А Петьке – хоть бы что.

– Прошка, кошелку волоки, – скомандовал Петька.

Прохор принес из сеней корзинку. Нырок, будто фокусник, хлопнул над корзинкой в ладоши, сдернул тряпицу и начал выкладывать на стол гостинцы.

На Ныркова действительно смотрели как на настоящего фокусника. Даже Прохор засмотрелся на его проворные руки и ждал, что же Петька еще извлечет из корзины.

Нырков вдруг затих и виновато посмотрел на Наталью Александровну.

«Ты чего, Нырчонок?» – спросил Петьку глазами Берестяга. Петька его понял и в ответ скорчил кислую мину, пожал плечами, что означало на их языке жестов – сомнение.

Таня не выдержала, заглянула в корзинку и захлопала в ладоши.

Петька с испугом поглядел на Наталью Александровну.

– Что у вас там такое? – не удержалась и спросила Наталья Александровна.

Петька закрыл глаза: «Все пропало! Мы погибли!».

Выручила Таня. Она запустила руку в корзину и извлекла оттуда бутылку с густой, вишневого цвета жидкостью. Прошка даже присел от неожиданности. Об этой бутылке он ничего не знал. Эта бутылка – дело Петькиных рук.

– Чудесно! – сказала Таня. – Все есть за нашим праздничным столом. И даже бутылка с шампанским.

И все трое – Петька, Прохор и Таня – одновременно посмотрели на Наталью Александровну.

– Разбойники, – с притворной строгостью заявила Самарина. – Что это? Самогон.

– Что вы, Наталья Александровна! – обиделся Нырков. – Настойка. Вишневая. Бабка моя мастерица делать.

– Сколько же в ней градусов?

– Квасок. – Петькино лицо стало таким невинным, что можно было подумать, будто он принес газированную воду, а не тридцатиградусную настойку, которую для себя специально готовил его дед.

Сели за стол. Марьюшка для такого торжества зажгла лампу-молнию. Все были возбуждены. Ко всем неожиданно пришло праздничное настроение.

– А мне стало весело, – сказала Таня. Сказала всем, а говорила только для Прохора. Берестяга понял это и ответил Тане улыбкой.

– Петя, Петя! Не наливай помногу! А Тане совсем чуть-чуть.

– Мамочка… – Таня сделала вид, что надулась на мать.

– Как хочешь, милая. Только запомни, что ничто так не старит женщину, как слезы и вино.

– За что мы выпьем, мальчики? – спросила Таня.

– Как за что? Вы разве ничего не знаете? – удивился Петька.

– Вы не слышали последние известия? – спросил Прохор.

– Нет, не слышали, – виновато ответила Таня.

– А что произошло, мальчики? – Наталья Александровна даже побледнела.

Марьюшка взялась за сердце и еле слышно произнесла:

– Господи…

Прохор и Петька в один голос (опять, как по команде) объявили:

– Калугу освободили!

– Ох! – Наталья Александровна всплеснула руками.

Таня на мгновение оцепенела, но тут же лицо ее озарилось радостью.

– Калуга! Калуга! – начала напевать Таня. И хлопала в ладоши.

Потом она подбежала к матери и стала обнимать ее, целовать.

Петька смеялся и тоже хлопал в ладоши. А Прохор вдруг помрачнел. Петька заметил это и, толкнув приятеля в бок, тихонько спросил:

– Ты чего, Берестяга?

– Не знаю, – ответил Прохор.

Прохор говорил неправду. Грустно ему стало оттого, что подумал он о том, что Таня теперь может скоро уехать из Ягодного в свою Калугу.

Первый раз в жизни Прохор столкнулся с такой нелепостью, когда большая радость заставляла и радоваться и печалиться.

* * *

«Лесорубы» приехали на Лыковский хутор к вечеру.

За дорогу ребята наговорились, насмеялись, набегались «для согреву», так что больше всего им сейчас хотелось отдохнуть в тепле.

Лыковский хутор принадлежал лесничеству. Пять больших домов опасливо отступили от леса, и, притихшие, стояли на небольшой поляне. Без огней в окнах дома казались нежилыми, брошенными… Пахло дымом. И только этот запах дыма вселял надежду, что на хуторе есть жизнь.

Ученики стояли большой группой и ждали, когда вернется к ним Николай Николаевич. Директор пошел узнать, где размещать школьников и колхозниц, которые тоже приехали на заготовку дров. Ученики молчали, а ягодинки о чем-то тихо переговаривались.

Николай Николаевич вернулся с высоким сутулым мужчиной.

Он тихо поздоровался с приехавшими. Похоже было, что ему не хватает воздуха, чтобы говорить громко. Незнакомец почти все время глухо покашливал. Рот его был прикрыт шарфом.

– Значит, – уточнил незнакомец, – у вас тридцать восемь юношей и одиннадцать женщин. Учеников придется разбить на три группы. Так можно?

– Разумеется, – ответил Симаков. – Одна группа пойдет со мною, вторая – с Пчелкиным. Третья, – директор что-то прикинул в уме, – а третья – с Берестняковым. Вот у нас и получилось три бригады.

Директор перечислил тех, кто должен был пойти с Прохором. Под начало Берестяги попали и Петька Нырков, и два Прошкиных недруга – Юрка Трусов и Ленька Клеев, по прозвищу Клей.

– Николай Николаевич, а можно и мне пойти с группой Прохора Берестнякова? – спросил вдруг Саша Лосицкий.

– Пожалуйста, – разрешил директор.

Ребята из бригады Берестяги забрали свои сумки с едою, одеяла, лыжи. Высокий сутулый мужчина повел их в крайний дом.

Хозяин дома, когда ушел мужчина с тихим голосом, тут же ошеломил гостей неожиданным заявлением:

– Воровать, шкоды, кто вздумает, либо приставать к внучке, пристрелю, как облезлого лиса! – И стал для страху дергать носом, похожим на скороспелую картофелину, и ощупывать каждого гневным взглядом.

– Мы сюда не воровать приехали, – с достоинством и за всех ответил Лосицкий.

– А ты кто будешь, начальник? – Дед устрашающе уставился на Сашу.

– Бригадиром у нас Берестняков Прохор, – Лосицкий кивнул в сторону Берестяги, – а я простой член бригады и еще секретарь школьной комсомольской организации.

– Ага! Значит, ты начальник? – набросился теперь старик на Прохора. – Ты за все и ответчиком будешь!

И сразу же подобрел дед. Словно, запугав своих временных постояльцев, он выполнял чье-то неприятное для него поручение и теперь мог снова стать самим собою.

– Теперь будем знакомы… Федор Федорович Брынкин. Объездчик и хозяин сей хоромины. – Пожав всем руки, старик продолжал: – Хозяйку мою зовут Клавдией Семеновной, а внучку – Настей. Еще есть у меня сноха Катерина, но она лежит сейчас в больнице.

– Федор Федорович, – спросил Трусов, – скажи, пожалуйста, кто тот длинный мужик, который нас к тебе привел?

– Мужик длинный, – передразнил Трусова объездчик. – Да это сам лесничий. Игорь Аркадьевич Гуминский.

– А мы-то почем знаем? С виду больно потешный. – Юрка закрыл рот шарфом и передразнил Гуминского: «Устраивайтесь, молодые люди. Желаю вам всего хорошего». – И так здорово передразнил, что даже Федор Федорович умилился.

– Шельмец. Ну, шельмец. Прям, артист взаправский, – старик захихикал. – Чай, я за порог-ат, ты и на меня морду скорчишь?

– А я и при тебе могу. – Трус напялил треух до бровей, зло нахохлился и захрипел – ну точно дедовым голосом: – Воровать, шкоды, кто вздумает, либо приставать к внучке, пристрелю того, как облезлого лиса, – и Юрка стал дергать носом и ощупывать каждого гневным взглядом.

Ребята давились от смеха. Федор Федорович смущенно чесал затылок. И вдруг застекленная дверь с другой половины открылась, и все увидели жену объездчика и его внучку. Они хохотали, держась за животы…

– Ох! Ох!.. Не могу! Уморил! – задыхаясь от смеха Клавдия Семеновна, тучная, дородная женщина.

На фоне ее басовитого густого смеха серебром звенел нежный смех Насти.

Увидав Настю, Трусов стушевался. Таким его ребята еще никогда не видели. Трус – и вдруг смутился перед девчонкой! Странно…

Насмеявшись, Клавдия Семеновна приказала мужу:

– Иди с ребятами, насыпки сеном набей: не на полу же им спать-то. А мы с Настей самоварчик поставим.

– Дело, – сказал Федор Федорович и повел «лесорубов» делать матрацы.

На улице объездчик похлопал Трусова по плечу и сказал всем:

– По сердцу вы пришлись моей Семеновне и Настеньке – значит, теперь полный порядок будет, – и, чему-то радуясь, Федор Федорович захихикал.

Школьники действительно понравились хозяйке. Если бы не понравились, то зачем бы она их угощала медом?

Самовар оказался огромным: как на вокзалах или в домах колхозников. Медный, с красноватым отливом, он величественно стоял на лавке возле хозяйки и распевал самоварные песни, от которых на душе становилось очень спокойно, а в доме – уютно.

Вместо чая была заварена ароматная душица со зверобоем. Каждый из ребят уже выпил по нескольку кружек. Довольно бы уже пить-то. Тем более на ночь. Но ведь на столе стояла большая плошка с медом и было сказано, что ради встречи сегодня меда есть можно сколько угодно. Вот и старались «лесорубы».

От чая и домашнего тепла все разомлели. А Нырок даже заснул за столом. И всем захотелось спать. Только Трус был бодр, как после утреннего купания в Видалице. Юрка незаметно, как ему казалось, все разглядывал Настеньку. У нее глаза большие, цвета переспелой вишни, а волосы светлые. Коса в кулак толщиной. На щеках будто закатное солнышко свой отсвет оставило. И лукавые ямочки на щеках Настиных были. Не только Трус на хозяйскую внучку поглядывал. Она всем понравилась. Но Трусову особенно. Поэтому Юрка стал неузнаваемым: не кривлялся, не паясничал, был неожиданно важным и степенным.

Настя, конечно же, заметила что Юрка на нее чаще других поглядывает, да притворялась, что ничего не видит. Со всеми была она одинаково ласкова и оживлена. Ох! Эти девчонки. Хитрые они прехитрые. Не то что мальчишки, у которых, что на сердце, то и на лице.

– Трусенок, – покровительственно сказал Ленька Клей, – изобрази-ка Вытю.

– Кого? – удивилась Настя.

– Наш директор, – паясничал Клей. – Давай, Трусенок.

Юрка ловким и неуловимым движением сбросил Ленькину руку со своего плеча и с неприязнью сказал:

– Отклейся, Клей. Сам изображай кого угодно. Я к тебе в клоуны не нанимался.

– Чего ты психуешь? – удивился Ленька.

Трусов не удостоил его ответом.

– Настя, вы в каком классе учитесь? – спросил Лосицкий. Он нарочно задал этот вопрос хозяйской внучке, чтобы не дать разгореться ссоре.

– В восьмом, – ответила Настя и удивленно посмотрела на Сашу, а потом сама поинтересовалась: – А вы все из восьмых и девятых классов? Да?

– Да. Десятиклассников не стали трогать, – ушел от прямого ответа Лосицкий.

Трусов благодарно посмотрел на Сашу. А Клей хотел объявить, что Трусенок, Нырков и Берестяга – семиклассники, но Лосицкий почувствовал это и опередил его новым вопросом:

– А в какой школе учитесь?

– Во второй школе, в Богородске.

– Там и живете?

– Там и живу. У тетки. А на каникулы приезжаю домой.

Клей все порывался сообщить свою сенсационную новость о семиклассниках, но Лосицкий так и не дал ему этого сделать. Он вдруг начал благодарить хозяев за чай, за радушие. И все за ним благодарили Клавдию Семеновну и Федора Федоровича.

– Постойте расходиться из-за стола, – остановила гостей хозяйка. – Как харчеваться-то думаете? Из общего котла? Или каждый сам по себе?

Лосицкий и Виталий Пыхов (одноклассник Лосицкого и тоже эвакуированный) опустили глаза. Каждый из ребят, помимо хлеба, картошки и крупы, выданных колхозом, привез с собою по сумке с провизией. А у Лосицкого и Пыхова таких сумок не было.

Виталий жил еще хуже Лосицкого. У него были две сестры, а работала одна мать. Сын все упрашивал мать, чтобы она разрешила ему бросить школу. Но мать не соглашалась… И жили Пыховы впроголодь. Виталию от скудной еды дома доставалось меньше других, потому что он тайком отрывал от своего «пая» для младших сестер. Вот почему Пыхов был очень худ, бледен. От систематического недоедания у него часто кружилась голова, начали расшатываться зубы, кровоточили десны.

Виталию дали прозвище «Кащей». В школе и на улице ребята бывают безжалостными и несправедливо жестоки, давая прозвища. Пыхов не обращал внимания на прозвище, он ждал лета, чтобы сесть на трактор и заработать хлеба. И никому он не говорил, что может водить автомобиль и трактор.

Виталия хотели освободить от дровозаготовок, но он твердо сказал, что поедет со всеми вместе.

…Все задумались, взвешивая вопрос Клавдии Семеновны.

– Питаться будем из общего котла, – наконец сказал Прохор. – А кто хочет есть из кулачка, тот пускай уходит из моей бригады.

Берестяга сказал эти слова так властно, как говорят заправские бригадиры.

– Дело, сынок, говоришь, дело, – похвалил Берестнякова Федор Федорович.

– Так будет не совсем справедливо, – не поднимая глаз заявил Пыхов. Больше всего Виталий боялся того, что его товарищи могут подумать, будто он рисуется, а еще больше он не хотел быть нахлебником. Даже сейчас, когда пили чай, он меньше всех съел меда. Тот, кто знаком с голодом, всегда боится обездолить другого.

Снова всех удивил Юрка Трус.

– Ты, Пых, что? Не знаешь, что такое артель? – сказал Трусов. – Жить будем одной семьей, есть из одного котла. И точка… И еще предлагаю, чтобы по одному каждый оставался помогать хозяйке. Воду там таскать, картошку чистить и обед на делянку подвозить. Вроде бы как на передовую полевая кухня приезжать будет.

– Не согласен, – загорячился Клей. – Каждый день одним пильщиком у нас в бригаде меньше будет.

– «Не согласен», – передразнил Трус Леньку Клея. И сказал это так же гундосо и упрямо, как сказал только что сам Клей. За столом все заулыбались, а Настя не вытерпела и засмеялась. – «Не согласен», – опять передразнил Юрка. – Понимал бы ты что-нибудь! Прикинь-ка, сколько времени уйдет на ходьбу с делянки на хутор и обратно. Да лучше мы за того, кто дежурным по кухне останется, две нормы выполним, чем таскаться туда и обратно.

– Трусов прав, – опять по-бригадирски властно сказал Прохор. – Харчи все отдаем Клавдии Семеновне. Кого назначим дежурить по кухне на завтрашний день?

– Трус предложил, пусть первый и будет кашеварихой, – «сострил» Ленька.

– Нашел, чем испугать!

– Давай. Дежурь первым, – согласился Прохор.

– Я тебе помогу, Юра, – сказала Настя.

– Что? – Нырков проснулся и непонимающе захлопал веками.

Ему ответили дружным хохотом. И только потому никто не заметил, как зарделась Настя, вызвавшись помогать Трусову.

* * *

До делянки от Лыковского хутора было километра два, не больше. Но все равно пришлось идти туда на лыжах: сугробы по пояс.

Еще не совсем рассвело, когда школьники дошли до места. Руководить всей работой лесничий поручил Федору Федоровичу и однорукому леснику Силантию, молодому мужику, который уже успел побывать на фронте, как побывал там и ягодновский председатель Трунов.

Брынкин и Силантий развели ребят по участкам, объяснили, какие деревья нужно валить. Тех, кто имел опыт, лесники поставили на повал, а остальных – на обрубку сучьев, на распиловку и трелевку. Норма на каждого небольшая: по два с половиной кубометра.

Когда совсем рассвело, вовсю кипела работа. «Лесорубы» распугали тишину. Она улетела куда-то в глушь лесную и спряталась там, как прячутся чуткие птицы.

Далеко-далеко по лесу разносилось разноголосое пение пил, удары и звяканье топоров… Полыхали костры. Огромные нервные огненные языки лизали морозный воздух. Пахло дымом, свежими опилками, душистой смолой… То и дело раздавались тревожные и в то же время какие-то радостные крики:

– Поберегись!

А после слышался зловещий скрип. Потом дерево, рассекая морозный воздух, летело к земле. Глухой удар! И вздрогнет под снегом земля. И тут же, как проворные дятлы, начинали стучать топоры… А пилы все пели и пели…

– Шабаш! – на весь лес прокричал однорукий Силантий. И все сразу стихло. Только звякнул нечаянно сорвавшийся топор. – Обедать и… – Силантий хотел предложить перекур, но вовремя спохватился.

Женщины и две бригады школьников пошли с делянки. А бригада Прохора Берестнякова собралась у своего костра.

– Чего расселись? – спрашивали «чудаков-берестяков». Тут же подковырнуть старались: – Уморились, бедные. Встать не могут…

– Может, на буксир взять?

– Полежите, болезные. Лежа-то, чай, лучше отдыхать.

Вдруг все насмешники рты позакрыли… Из лесу на поляну вышли Юрка Трус и Настенька. Они везли салазки, а на салазках укутанные в одеяла ведра и посуду в корзинке.

– Чего уставились? – крикнул Трусов глазеющим. – Походная кухня спешит на передовую! А они уставились! Поспешайте на хутор, а то похлебка стынет!

* * *

Пока дошли «лесорубы» других бригад до хутора, «берестяки» уже отобедали. Федор Федорович тоже поел с ребятами.

– Сыты? – спросила Настенька.

– Сыты! – дружно ответили ей.

– Ужинать не опаздывайте.

– Чего-чего, а ужинать не опоздаем, – уверил Нырков. – Водички, Трусенок, не догадался привезти.

– Чаю вам привезли и свеклы пареной.

Трусов и Настенька стали собираться в обратную дорогу, но видно было, что уходить им не хотелось.

– Пошли, Юра, – позвала Настя.

– Пошли.

– Чего спешить? Побудьте с нами, – предложил им Лосицкий. – Кстати, нам надо провести летучку… Федор Федорович, кубометра по два на человека мы уже заготовили?

Брынкин оглядел делянку, прикинул и потом только сказал:

– По два кубометра есть смело.

– Предлагаю нашей бригаде заготавливать в день по пять кубометров на каждого, – сказал Лосицкий. – Дрова нужны госпиталям, где лечатся раненые красноармейцы, командиры. Чем больше мы дров заготовим, тем теплее будет в госпитальных палатах. Наша работа – помощь фронту… А если нам вызвать на соревнование другие бригады?.. Выпустим боевой листок с обращением.

– А бумажки-то, на чем писать будем, где возьмешь, комиссар? – полюбопытствовал Клей.

– Вот о бумаге не подумал, – огорчился Саша.

– А мы на бересте напишем, – подала идею Настенька. Она считала себя членом этой дружной бригады.

– Правильно! Умница! – обрадовался Лосицкий. – На бересте углем и напишем.

– Ловко придумано! – Ленька Клей прикинулся довольным. – И не так ловко, как здорово: бригада Берестяги пишет на бересте. Во! – Клей поднял кверху большой палец, а потом потянулся и улегся на хвое, сказав, что ему надо отдохнуть, пока «комиссар Лось» плакат на бересте строчить будет.

* * *

Шест с обязательством поставили на самом видном месте.

– А теперь за работу! – скомандовал Прохор. – Теперь нам не до отдыха.

– Настя, – спросил Трусов, – может, ты одна поможешь бабушке ужин готовить? А? Я с ребятами останусь.

– Оставайся. Конечно, оставайся.

– Нет, Трусов, ты тоже пойдешь с Настей, – приказал Прохор.

– Чего?

– День дежурства – это день отдыха для каждого. День отдыха от пилы и топора. Верно я говорю, Федор Федорович?

– Верно, сынок… Видать, ты не новичок-ат на лесоповале…

Стали возвращаться с обеда «лесорубы» из других бригад. И каждый останавливался возле шеста – его воткнули у дороги, так что не обойдешь.

«Внимание! Наша бригада решила ежедневно выполнять двойную норму. Пять кубометров на каждого вместо двух с половиной!

Вызываем на соревнование другие бригады.

Все для фронта! Все для победы!

Бригада Берестнякова»

– Вот это Берестяга!

– Да разве их теперь догонишь? Смотрите, уже сколько без нас «наломали».

– И нам бы обедать на делянке.

– Скажут, собезьянничали.

– Не собезьянничали, а переняли опыт. Правда, Николай Николаевич?

– Правда. Хорошее перенимать никогда не зазорно.

Стало вечереть… Федор Федорович и Силантий успели замерить «штабеля». Ребята ожидали, когда лесники объявят результаты обмера.