Текст книги "Берестяга"

Автор книги: Владимир Кобликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Владимир Кобликов

Берестяга

Внука деда Игната звали, как теперь редко кого называют, – Прохором. Звали так и покойного отца Игната. Прохор Аверьянович был человеком хорошим, по правде жил. Вот и решили, чтобы память о нем в имени правнука воскресилась.

Фамилия у Прохора лесная. Берестняков. А село, в котором все Берестняковы родились, жили и умирали, прозывалось ласково и негромко: Ягодное.

Городов вблизи села не было. Зато леса кругом бескрайние, дремучие.

Чужим места здешние мнились мрачными, недобрыми. Но это по незнанию, с непривычки. Для коренных жителей леса – дар большой: они охраняли Ягодное от ветров холодных, от засух, от снежных бурь и от злых людей. И хотя мало около села пахотных земель, колхозники все же жили зажиточно, потому что щедрый лес давал им немалое: грибы, травы пахучие, дрова жаркие, ягоду кислую и сладкую, еще смолу, уголь, мед, дичь и птицу.

Возле самого села протекала речка Видалица. Кто ее и когда так назвал, в Ягодном не помнили. А Прохору Берестнякову, еще маленькому, думалось, что речка их бежит по лесам и столько видит всего на своем пути, что и впрямь настоящая Видалица.

Вода в речке студеная и светлая-пресветлая: кинь иголку на любой глубине, тут же ее на дне и увидишь. И по прозрачности могли речке дать такое название…

Дом Берестняковых стоял на самой крутизне, над Видалицей. Отсюда гляделось далеко-далеко. И сколько глаз хватало, все леса, леса виделись. Хвойные, частые. А за лесами – дали переливчатые. Переливчатые потому, что в разное время дня разными цветами они отливали: то горели золотом, то серебрились, то становились темными, то полыхали малиновым заревом. Но чаще всего дали были подернуты сине-алой дымкой. И лес там, возле дымки, становился легким, зыбким, невесомым.

Когда Прохор был маленьким, то спросил однажды у своего деда, что есть там, за дымкой сине-алой. И дед ответил раздумчиво:

– Города большие красивые, моря, реки, дороги широкие. Гляди, внучок, почаще на дали-то. Когда-нибудь подует сильный-пресильный ветер, разгонит сине-алую дымку, и тогда те города увидать можно. Ужот-ко гляди.

С тех пор Прохор и глядел на дали. А ветры все не разгоняли дымки. Так и не увидел Прошка городов больших красивых, рек и морей, дорог широких. Зато на всю жизнь полюбил дали бескрайние, зазывные. Часами мог Прохор стоять на круче и смотреть туда, куда всегда уходило солнце.

А вот теперь он не мог подолгу смотреть на дали. Там, за этими далями, где-то очень-очень далеко, шла война. И когда Прохор глядел с кручи, тоска брала его за сердце: ведь за далью за этой воюют его отец и четыре дяди.

В доме Берестняковых стало тихо, пусто, сиротливо. А до войны в этой огромной пятистенке жили девять человек: дед Игнат, бабушка Груня, Прошкины мамка, отец и четыре отцова брата. За год перед войной на лесосплаве деревом придавило Прошкину мать. Она прожила после этого всего десять часов.

Бабка Груня, хоть и не любила невестку, громко плакала, на людях даже выла и все говорила, что Марьюшка-чернодушица беду на их дом накликала. А дед Игнат уверял, что несчастье пришло потому, что за печкой запел сверчок. Дед проварил кипятком все щели в стенах. Сверчок петь перестал, но на следующие лето началась война. Сразу ушли на фронт четыре брата Берестняковы, а через месяц и младший – за ними следом… И берестняковский дом стал как нежилой.

Досталось Прошке с дедом осенью: огородище огромный. Грибы, бруснику таскали. Всех дел не перечтешь. Но управились. Еще и колхозу помогали: одни женщины ведь в деревне остались, женщины да старики. Отдыхали внук с дедом, когда рыбачили на Видалице. Рыбы приносили помногу. А когда дед Игнат рыбачил один, то еле доносил свой улов.

– А почему, деда, ты без меня столь приносишь, а если я с тобой ужу, то поменьше намного? Чай, ты и вправду рыбий колдун?

– Колдун? Чего мелешь-то!

– Не я придумал. Соседи говорят.

– Ну и пусть говорят. – Дед усмехался.

Рыбу варили, жарили, солили, вялили. Дед Игнат просил жену часть уловов раздавать соседям.

– Ладно, – соглашалась бабушка Груша, но ни одной рыбины никому не дала.

Прошка не любил бабушку. Не любил за то, что она прятала от деда деньги, за притворство, за ложь. Сама раньше всех поест, а говорит, что аппетита у нее нет. Или ляжет на кровать. На голову мокрую тряпку положит и охает: больная. А только дед за порог, тряпку с головы долой и на цыпочках к занавеске, словно и не старая, – вприпрыжку. И еще никогда Прошка не забудет, как плакала его мать от злого бабушкиного языка.

Дед Игнат, видать, тоже не любил жены. Прошка однажды слышал, как дед, захмелев, жаловался своему другу Филиппу Цыбину:

– Пошто я не женился на Марьюшке? И ей люб был. И она до сего дня около сердца хранится.

– Чай, не своей волей оженился, – сочувственно сказал дед Филипп.

– А то не знаешь!

– Знаю. – Старик вздохнул и налил себе и деду. – За Марьюшку, за молодые годы… Отец твой все за богачеством охотился.

* * *

К Ягодному рано подступили холода. За одни сутки затянулись все полыньи на Видалице. За одну ночь лег снег.

Прошка вернулся из школы. Снял с чердака лыжи. Наладил ремни и пошел покататься с горы. Съехал раза три. Больше не хотелось. Посмотрел на дали и заторопился домой.

К их крыльцу подъехали сани. Лошадью правила Дуська Кутянина. Ее Прошка сразу узнал по полушубку кирпичного цвета и голубому полушалку. Рядом с Дуськой стояла чужая женщина. Одета она была не по-здешнему. В такой одежде не шибко от мороза убережешься. Прохор сразу об этом подумал. Женщину и ходьба не согрела. У Дуськи щеки пылали: подставь спичку – загорится. А у незнакомки щеки белые-белые. «Будто из снега леплена», – подумал о ней Прошка и, дотронувшись рукавицей до шапки, поздоровался.

– Здравствуйте, – ответила белоликая чужачка.

Прошке понравился ее неторопливый ласковый говор. «Московская, – определил Берестняков, – «акает». А глаза словно фиалки на снегу оброненные».

В санях кто-то сидел. Человек был закутан в какую-то одежду. Трудно было определить, кто в санях: мальчишка или девчонка. «Девочка, – все же решил Прошка. – Носик аккуратный, и глаза такие же, как у чужачки».

– Глаза сломаешь, Берестяга. – Дуська напялила козырек треуха Прошке на нос.

– Не озоруй, – тихо сказал мальчик.

– Ох, важный какой! Не озоруй! Иди, зови деда. На квартиру к вам ставят… – Дуська запнулась, – беженцев.

– Эвакуированных, – осторожно поправила чужачка Дуську.

– Ужот-ко путь по-вашему: экувированных. Тьфу! Язык сломаешь.

Дуськино сообщение так вдруг обрадовало Прошку Берестнякова, что он, забыв про степенность и про то, что на него смотрит незнакомая девчонка, подпрыгнул и мгновенно исчез за дверью. И почти тут же он снова появился на улице, ведя за руку раздетого деда.

Увидев незнакомую женщину, дед Игнат смутился и хотел снять шапку с непокрытой головы. Поняв свою промашку, дед крякнул. Дуська хохотнула и угнулась, пряча смех.

– Здравствуйте, Игнат Прохорович, – неторопливо и ласково сказала чужая женщина.

– Здравствуйте, здравствуйте, – выжидающе ответил дед Игнат.

– Выковыренные, беженцы это, – пояснила Дуська. – Ужо забыл, что председателю обещал на квартиру пустить?

– Чай, не забыл, хохоталка, – сказал Дуське сердито дед. – Милости просим в дом. – Дед поклонился женщине.

Прошка проснулся легко и сразу. И вроде бы не было долгой зимней ночи: так быстро слились вчера и сегодня в одно целое.

Он лежал на широченной и высокой деревянной кровати за печкой. Кровать, как и все в доме, самодельная, прочная. На ней спали мать с отцом, а потом – отец и Прошка. А как отец ушел на войну, с Прошкой спал дед Игнат.

К старости люди понимают, что жизнь не такая уж длинная, чтобы помногу спать. Поэтому, наверно, Прохору почти не удавалось видеть, когда дед засыпает, когда просыпается. Дед вроде бы и вовсе никогда не спал. Конечно, и сейчас его рядом не было.

Прошка заглянул за занавеску. В доме прибрано. Дед Игнат сидел на лавке у стола в новой ситцевой рубахе. Эту синюю рубаху он надевал только по праздникам. Может, оттого она так и нравилась Прошке.

Дед, далеко выставив вперед руки, бережно держал пальцами листок календаря. Чтобы удлинить расстояние от листка, старик отпрянул назад, но все равно с трудом разбирал написанное и вяло шевелил губами.

В доме дремала сытая тишина. Прошка слышал, как сердито ворчал огонь, ударяясь о старые выжженные кирпичи, слышал, как пламя с треском и хрустом съедало сухие поленья.

До Прошки долетали запахи подгоревшей пенки и кислого теста: значит, будут горячие лепешки с холодной сметаной. И Берестнякову захотелось поскорее сесть за стол и увидеть, как будут есть дымящиеся пахучие лепешки Наталья Александровна и Таня.

Прошке захотелось кувыркаться, прыгать. Он с головой укрылся одеялом и беззвучно засмеялся. От счастья. Еще никто и никогда не приезжал в дом Берестняковых в гости из города.

Прошка не ошибся: бабушка поставила на стол целую сковороду лепешек, плошку со сметаной. Сметана холодная, густая. И чтобы видно было, какая сметана подана, бабушка воткнула в нее ложку. Будто нечаянно. А сама нарочно воткнула ложку-то. И Прошка, и дед Игнат знали бабушкину хитрость. И ложка стояла в сметане, словно воткнутая во что-то твердое.

Бабка Груня тоже нарядилась: кофта на ней новая, шуршащая, платок белый, шелковистый. Бабушка помолодела: нарядная одежда всегда молодит людей. Она подошла к двери на другую половину, где теперь жили квартиранты. Постояла. Прислушалась. Потом тихо постучала.

– Войдите. Пожалуйста, – ответили бабушке.

И она вошла. А Прошка, дед Игнат замерли, смотрели на дверь и слушали, как «запела» бабка Груня своим медовым голосом. Наталью Александровну она назвала «красавушкой писаной», Таню – «ангелочком». И одеты они, «как принцессы заморские», и «патреты» их только в «рамочку вставить».

– Полноте, – сопротивлялась Наталья Александровна, – не смущайте нас похвалами.

Но бабка Груня сдалась не сразу. Еще и еще похвалила, а потом уже к столу позвала. Вышла от квартирантов довольная. Глаза ее смеялись. Щеки раскраснелись.

Следом за хозяйкой вышли Самарины. Дедушка вскочил с места, засуетился. Прошка же и встать не смог: будто по лавке смолу разлили.

* * *

Обычно утром в воскресные дни Прохор с дедом нанашивали воды из колодца, рубили хворост, чистили закуты, разгребали снег возле дома, поили скотину. А сегодня они задержались за столом дольше обычного. Вчера вечером Самарины не успели ничего рассказать о себе. И Берестняковы тоже не открылись им, потому что квартиранты за дорогу устали, намерзлись. Они попили чайку, и сморило их. Легли они отдохнуть на часик и проспали до утра. Бабка Груня хотела разбудить их ужинать, но дед отговорил. А сегодня, после праздничного завтрака с вином, груздочками, лепешками, яичницей, окороком, все будто отяжелели и остались сидеть за столом. Слушали друг друга внимательно, раздумно: мир Берестняковых для Самариных был так же нов, как мир Самариных для Берестняковых.

Наталью Александровну Прошка слушал с открытым ртом. Сама она, оказывается, учителей учила в институте. Танин отец всю жизнь был военным, четыре шпалы носил. И жили Самарины в разных городах: в Ленинграде, в Чите, во Владивостоке, в Москве, а последнее время в Калуге. И это ж надо! Таня всего на месяц старше его, а уже сто раз ездила на поездах, плавала на настоящих морских кораблях и даже летала на самолетах. А Прошка за свою жизнь трижды прокатился на грузовике и нигде, кроме Ягодного, не был. Он и города-то видел только в кино. От этого Прошка казался себе сейчас жалким, несчастным. И чем больше узнавал Берестняков о жизни Самариных, тем заметнее росла в его мыслях пропасть между ним и красивой девочкой Таней.

Прошке вдруг захотелось встать и уйти с отцовским ружьем в лес, далеко-далеко, и бродить там долго-долго. И он даже представил, как идет один по онемевшему лесу. А если бы в лесу встретил Таню? И хорошо бы в тот момент, когда на нее напала рысь. Уж Прошка бы не промахнулся! С одного выстрела он уложил бы хищницу… Вот тогда бы Таня узнала, какой Прошка человек. Пускай не летал он на самолетах, но еще никто в Ягодном к четырнадцати годам не убивал по три волка.

– Проша, ты в каком классе учишься? – спросила Наталья Александровна.

Берестняков не расслышал вопроса. Смутился. Покраснел. Его бросило в жар.

– В седьмых, – ответила за Прохора бабка Груня и с укоризной посмотрела на внука.

– Я тоже в седьмом, – сказала Таня и улыбнулась Прошке.

Взгляд у нее был открытый, чистый.

– Вот и прекрасно, – обрадовалась Наталья Александровна. – Вместе в школу будете ходить. Надеюсь, друзьями станете.

* * *

Весь день Прохору казалось, что в их дом пришел праздник. И работалось в это воскресенье легко и быстро. Дед Игнат не поспевал за внуком и все окорачивал его:

– Не горячись, Прошка.

– А ты, дед, отдохни. Я и один управлюсь.

– Каким любоделом стал. – Дед сел в сторонке на поленья, закурил и стал наблюдать, как Прошка рубит хворост. Наблюдал и посмеивался в усы.

Во двор вышла Таня. Дед Игнат проворно подошел к Прошке и забрал у него топор.

– Кончай, Прохор, хватит. Ступай, квартирантке село покажи, – и, толкнув легонько внука в бок, добавил шепотом: – Валенки новые с калошами одень.

Прохор растерялся и стоял посреди двора, не зная, что ему делать.

Дед Игнат поспешил на выручку.

– Не хочешь ли, дочка, село наше старинное посмотреть?

– Очень хочу. Пойдем, погуляем, – позвала Таня Прохора.

– Пойдем… Сейчас я. – Он побежал переодеваться.

Дед Игнат подошел к Тане и ласково сказал ей:

– Ягодное – село доброе. Полюби его, и оно тебе лаской отзовется… Зимой красиво у нас. А лето придет, и рая не надо.

* * *

Школа, в которой учился Прошка, находилась в километре от края села. Десятилетка расположилась в бывшем имении богатого графа.

В глубине старого липового парка стоял трехэтажный графский дворец. Белый, с колоннами и большими сводчатыми окнами.

Дед Игнат рассказывал Прохору, что в здании, где теперь занимались сотни учеников, жил граф, его жена и две дочки.

Прохор верил деду, но понять, зачем для четверых такой домина с двумя залами и множеством комнат, не мог. Пытался в мыслях переселиться со всей берестняковской родней в бывший дворец, но с трудом мог «занять» с десяток комнат. И то, если две из них отдать кошкам. А дед говорил, что у того графа таких имений было несколько.

Позади дворца стояло еще одно каменное здание. Но оно было уже менее красивым, двухэтажным и с маленькими окошками. Развернутое фасадом к дворцу, здание словно охраняло графские покои от леса, который начинался прямо за парком, и в то же время делало дворец более величественным. Двухэтажный дом был построен для графской челяди, а теперь в нем был интернат, где жили ученики из дальних сел и деревень.

В конце парка, у самого леса, сохранились остатки развалин от конюшен, каретной, скотного двора и винных погребов. И, конечно, в Ягодном существовала легенда о подземных ходах и несметных богатствах, спрятанных там графом перед побегом из имения.

Прохор Берестняков любил свою школу. Он занимался слабо, но с удовольствием проводил бы в школе не одну, а две смены – так нравилась ему умная тишина во время уроков, звонкая разноголосица и суета на переменах.

Иногда Прохор специально опаздывал на урок, чтобы пройти по школьному коридору, когда уже начались занятия. Ему трудно было бы объяснить, что с ними происходило в такие моменты. Он переживал страх и радость, чувствовал скованность и в то же время безграничную свободу.

Тишина и безлюдность делали и без того просторные коридоры огромными и бесконечными. У Прошки трепетно замирало сердце, когда он проходил по коридорам и прислушивался. Каждый класс жил своей жизнью. Прохору мнилось, что он занимается сразу во всех классах. Иногда он останавливался у дверей и слушал, о чем и как рассказывает чужой учитель. Берестнякову в такие минуты всегда мерещилось, что за ним кто-то внимательно наблюдает. Он быстро оглядывался. Никого…

Заглядывал Прохор в школу и летом, когда занятий не было. Разгуливал по пустым коридорам, но удовольствия от этого не испытывал. Прохор был тогда как моряк, ступивший на палубу корабля, который покинула команда…

Берестяга всегда любил свою школу, а теперь она стала казаться ему еще милее, потому что в ней училась Таня Самарина.

Первый раз она пришла в школу через неделю, как приехала в Ягодное. Прохор ведь хорошо знал, что именно сегодня Таня должна прийти к ним в класс. И все-таки ее появление было для него неожиданным.

Шел урок зоологии – любимый урок семиклассников. И учительницу по зоологии Ксению Васильевну ребята любили. Как ни странно, но этим Ксения Васильевна во многом обязана Прохору Берестнякову.

Год назад она пришла в Прошкин класс преподавать ботанику. Ксения Васильевна – очень добрая и некрасивая. А ученики почему-то иногда не прощают учителям доброты. Шестиклассники стали «изводить» учительницу. И Берестняков поначалу был не прочь поболтать в открытую на уроках Ксении Васильевны. Поболтать, «поиграть» под партой на проволочке, «покашлять», когда на всех «вдруг нападала простуда». Чего отставать от других: на миру и смерть красна.

Но однажды с Прошкой что-то случилось. Он неожиданно присмотрелся к учительнице и вдруг обнаружил, что она похожа на его мать: такие же рыжие волосы, а главное, точно такой же взгляд – мягкий, грустный.

Прошка загляделся на учительницу, притих, а потом стал внимательно слушать. Ксения Васильевна рассказывала интересно, но вяло: хорошо рассказывать тем, кто тебя слушает. А тут галдят, перебрасываются записками. Особенно старался давнишний соперник Берестнякова Юрка Трусов. Трус был второгодником и старался верховодить классом, но для этого ему не хватало Прошкиной смелости и ловкости, Прошкиной славы лучшего охотника и следопыта. Правда, в девятом классе учился Трус-старший, которого побаивались даже десятиклассники. Но Прохор не обращал внимания на Юркиного брата. Трусовы в Ягодном гости. Они приезжают учиться из дальней деревни Залетаевки и живут в интернате. А Прохор – у себя дома.

Трусову тогда очень хотелось сорвать урок. Он корчил рожи, делал вид, что ловит мух, пищал по-крысиному. Почти все ученики смеялись, шумели.

Учительница уже несколько раз делала паузы. Класс на минуту притихал, но Трус, прячась за спины товарищей, снова начинал паясничать.

Прошка и сам не знал, как это случилось. Только неожиданно он сильно стукнул Юрку по спине и зашипел на одноклассников:

– Чего хохотальники разинули? Обезьян не видели? Кто пикнет, тому: во! – Берестяга показал кулак.

На перемене Трус подскочил к Прохору и запетушился:

– За что, Берестяга, меня по горбине треснул?

– Станешь урок Ксении Васильевны срывать, не то будет. Запомни!

– Таким стал, да? Скажу братану, тогда узнаешь.

– Говори…

– А чего это ты за Ксюшу Рыжую заступаешься? – спросила Тамарка Ныркова.

Нырковы – соседи Берестняковых, поэтому Тамарка считала, что Прохор ей не страшен, всегда можно наябедничать Прошкиным деду с бабкой.

– Тебе-то какое дело, – ответил Нырчихе Берестняков и вышел из класса.

* * *

Надо же было случиться такому, что классный руководитель Прасковья Егоровна, которая преподавала шестиклассникам географию, захворала, и заменять ее урок пришла Ксения Васильевна.

Ребята притихли и выжидающе посматривали то на Прохора, то на Трусова. Решался важный для класса вопрос: кто кого? И это прекрасно знали и Прохор и Юрка. Поединок начался с того, что Трус обернулся назад и, нахально посмотрев на Берестнякова, попытался изобразить Иванушку-дурачка. Прошка взял с парты ручку и замахнулся, будто собирается воткнуть перо Юрке в спину. Трус поспешно отвернулся. Потом опять оглянулся. Взгляд у Прохора был решительный, в руке по-прежнему была зажата ручка с пером, направленным в его, Юркину, спину.

– Берестяга – гнилая коряга, – по-предательски, неслышно, прошипел Трус. От бессильной злобы у Трусова даже пятна по лицу пошли. Но Юрка спиною чувствовал острие пера и сидел, не шелохнувшись: Берестняков просто так грозить не любил.

Сначала Ксения Васильевна удивилась непривычной тишине. Она все ждала какого-нибудь подвоха. После опроса это чувство у нее пропало. Она встала из-за стола, обвела класс доверчивым взглядом и впервые улыбнулась шестиклассникам. От улыбки ее лицо перестало быть некрасивым. И она так интересно стала рассказывать, что даже Трус забыл про своего противника и слушал с приоткрытым ртом.

Прохор же все еще был начеку и не спускал глаз с трусовского белесого затылка. Волосы у Юрки лохматые, уши лопухами и прозрачные, шея – жилистая, тонкая, давно не мытая.

С тех пор на уроках ботаники стояла деловая тишина. Сначала ребята побаивались Прошки, а потом сами раскусили, какая чудесная учительница Ксения Васильевна…

* * *

Шел урок зоологии, когда раздался стук в дверь и в класс вошла классная руководительница Прасковья Егоровна, а за нею – Таня. Все встали и уставились на Самарину, будто на заморское чудо. Прошка и сам смотрел на девочку, словно видел ее впервые. Мальчишки с не меньшим любопытством, чем девчонки, разглядывали Танино темно-синее платье с белоснежными кружевными манжетами и воротничком, ее прическу, туфли. Сразу было видно, что эта стройная, подтянутая девочка – городская.

Таня привыкла быть «новенькой». Ягодновская школа была седьмой по счету, в которой ей приходилось учиться, поэтому девочка не испытывала робости.

– Познакомьтесь, ребята, – сказала Прасковья Егоровна, – Таня Самарина. Она будет учиться в вашем классе. Таня – эвакуированная. Отец Самариной на фронте. Командует полком. – Класс восхищенно загудел. – Мама будет преподавать в нашей школе химию… Куда же тебя, Таня, посадить?

И тут случилось невероятное. Такого еще никогда в Прошкином классе не было. Девчонка сама попросила, чтобы ее посадили с мальчишкой.

Нет, никто не ослышался. Таня именно так и сказала:

– Прасковья Егоровна, разрешите мне сесть с Прохором Берестняковым?

Класс замер.

– Хорошо, Таня, садись, – разрешила классная руководительница.

Прошка сделался красным, как рак, вынутый из кипящего навара. Он глаз поднять не мог, а в душе – ликовал.

Он стоял, потупившись, но все равно видел, как Таня Самарина подошла к его парте, как стала рядом с ним.

Прасковья Егоровна ушла.

– Садитесь, – сказала Ксения Васильевна и стала продолжать прерванное объяснение.

Тут только Прохор осмелился взглянуть на соседку. Их глаза встретились. Таня улыбнулась. Прохор не выдержал и тоже ответил улыбкой.

Тишины такой даже на уроках директора не было, но Ксению Васильевну почти никто не слушал. Учительница поняла состояние ребят. Она велела записать им домашнее задание, а остаток урока расспрашивала Таню, где та жила и в каких школах училась, как добиралась до Ягодного.

Девочка рассказывала просто и интересно. Она прекрасно знала, что никто из теперешних ее товарищей не смог увидеть и узнать столько, сколько довелось увидеть и узнать ей. Но в ее рассказе не было ноток хвастовства, ни единого намека на какое-то превосходство. Класс оценил это качество новенькой. Пропала настороженность, вежливая холодность, недоверие. Ребята по немому согласию приняли новенькую в свою среду и, не скрывая своих симпатий к этой не по летам развитой девочке, стали забрасывать ее вопросами. И только три человека делали вид, что им наплевать на белоликую городскую девочку и на ее рассказы: сестры Нырковы и Юрка Трусов. Нырчихи сидели надутые и обиженные, а Трус скептически щурился и старался многозначительными подмигиваниями найти себе единомышленников. Но они не находились. Тогда Трус выбрал момент и решил «подковырнуть» Таню. Она только что рассказала, с каким трудом им с мамой пришлось добираться до Ягодного. На чем только не пришлось им ехать: на попутных машинах, на товарняках, на лошадях и даже на танках, которые отходили от Калуги к Москве.

Вот тут-то Трус и задал свой вопросик:

– А на верблюдах ты не ездила? – В слове «верблюдах» Юрка сделал ударение на окончании.

– Ездила и на верблюдах. – Таня подчеркнула правильность ударения. – Только тогда я была совсем маленькой. Мы гостили в Казахстане у папиного брата. И там меня катали на верблюдах и… на ослах.

На перемене семиклассники в коридор не выходили. Они обступили Прошкину парту. Лишь Нырчихи демонстративно «выплыли» из класса. Сестры торопились разнести сплетни по школе о бесстыжей девчонке, которая сама напросилась сесть с Берестягой.

* * *

– Проша, подожди меня на улице. Вместе пойдем домой, – сказала Таня Берестнякову после уроков.

– Подожду.

Как назло, в раздевалке Прошка встретил своего закадычного дружка семиклассника Петьку Ныркова. И эти Нырковы были соседями Берестняковых. Только их дом стоял по другую руку. Справа и слева от дома Берестняковых стояли дома Нырковых.

Прошка впервые стал в очередь за пальто. Потом медленно одевался. Долго прилаживал шарф. Тянул время. Петька не вытерпел и спросил:

– Заболел, что ли?

– Прихварываю, – соврал Прохор.

– Оно и видать: шевелишься, словно муха в предзимье… Гляди-ка, твоя квартиранка и выковыренный очкарик из восьмого «А» идут.

– Ну и пусть, – как можно равнодушнее ответил Прошка.

Нырков многозначительно улыбнулся и передразнил приятеля:

– «Прихварываю». Знаем мы теперь твою хворь. – Петька понимающе подмигнул Прохору.

«Все этот Нырок Лыкопузый всегда знает», – с досадой подумал Берестняков. Не выдержал и посмотрел на Таню. Она действительно шла с мальчишкой, слушала его и смеялась. Очкарика Прошка видел впервые. Он – высокий, худой и нескладный. И это особенно заметно было сейчас, когда он шел рядом с Таней. Мальчишка сутулился. Походка у него некрасивая. Шел он будто на чужих ногах. Свободная от книг рука все что-то рисовала в воздухе.

Таня заметила Берестнякова, что-то сказала своему собеседнику и кивнула в сторону, где стояли Петька и Прохор. Очкарик закрутил головой из стороны в сторону, как мышь перед выходом из норки.

– Пошли, – позвал Прохор друга и направился к выходу.

– Проша, подожди нас, – окликнула Таня.

– Давай подождем, Берестяга, – сказал Петька.

– Давай, если хочешь…

Петька и Прошка переглянулись, когда увидели, как очкарик подает Тане пальто и держит ее сумку.

– Вот это да! – протянул Нырок.

– Как иностранец.

Наконец они оделись и подошли к приятелям. Таня вопросительно посмотрела на Петьку и протянула ему руку. Петька, растерявшись, подал ей только три пальца.

– Таня, – сказала Самарина.

Нырков первый раз в жизни так знакомился с девчонкой. Он чуть не хохотнул, но все-таки сдержался, и подавив смех, произнес:

– Петька.

– Мальчики, познакомьтесь.

Очкарик поклонился Прошке и Петьке (каждому в отдельности) и с улыбкой, с очень вежливой улыбкой, сказал:

– Александр Лосицкий.

Своими поклонами очкарик сразил ребят «наповал». Нырков, невольно передразнивая Лосицкого, тоже отвесил поклончик и с улыбкой, которую скорее можно было назвать ухмылкой, сладкоголосо произнес:

– Петр Нырковский.

А Берестняков просто буркнул:

– Прошка.

Почти всю дорогу Прохор и Петька помалкивали. И не оттого вовсе, что им не хотелось поговорить. Нет. Просто они не могли поддерживать этого непонятного для них разговора, который завел Лосицкий. А Александр все расспрашивал Таню о книгах, про какие ни Петька, ни Прохор даже не слышали. Потом эвакуированные говорили про Шопена, про ноктюрны. И Таня и очкарик очень любили Шопена.

«Все откуда-то знает, жердь очкастая, – завидовал Лосицкому Прошка. – Чай, жил в городе, как барин, да книжечки почитывал. Поворочал бы с наше, по-другому бы запел… Ученая цапля!»

И Петька думал почти так же, как и Прохор: «Ишь, выдрючивается перед ягодинкой… «Шопен!» «Ноктюрн!» – мысленно дразнил Лосицкого Петька. – Пожил бы, долговязый брехун, в деревне, узнал бы, почем фунт Шопена! С дедом с моим денек покосил бы, такой ноктюрн в пузе замузыкал бы! Я те дам…»

– А вам нравится Шопен? – спросил неожиданно Лосицкий Петьку.

– Нам? – Петька ткнул себя в грудь рукавицей. Покраснел. Смешался, но все же решил поострить: – Не приходилось его видать: он к нам в Ягодное не наведывался. – Нырков виновато поглядел на Таню. Он знал, что сострил глупо. Петька разозлился на Лосицкого. «Ну, погоди, – мысленно пригрозил он ему, – погоди же, четырехглазый грамотей, ужо я тебе подсуну орешек! Поломаешь и ты зубки свои белые…»

Прошка ждал, что и его сейчас спросят о Шопене, но Лосицкий после Петькиного ответа замолчал, почему-то тоже смутился и старался не глядеть на Таню. А она делала вид, что ничего не слышала. Шла и терла рукавичкой нос… Вот тут-то Нырка и осенило.

– На лыжах бы покататься, – будто для никого сказал Петька.

Таня обрадовалась.

– Пойдемте! – сказала она. – Здорово Петя придумал. Правда, Саша?

– Мысль хорошая, – согласился с Таней Лосицкий, – но я не смогу составить вам компанию. У меня лыж нет.

– Какая невидаль лыжи. Найдем, хоть десять пар. – Нырков посмотрел на ботинки Лосицкого и добавил. – И валеные для катанья достанем.

Петька Нырков по натуре был добрым пареньком, но сейчас добреньким только прикидывался. Мысли-то у него были сейчас недобрые.

* * *

Лыжню прокладывал Петька. Следом за ним шла Таня, за Таней – Лосицкий, а Прохор был замыкающим. Таня до этого уже несколько раз ходила на лыжах без палок. Прошка учил ее. Лосицкий же все время спотыкался и падал. Вставая, каждый раз смущенно оглядывался на Прошку. Прошка в душе посмеивался над «ученой цаплей», но виду не подавал.

Возле леса ребята остановились. Холодное солнце повисло на вымерзшем до ледяной синевы небе. Чистый хрупкий снег сверкал, словно усыпанный крохотными стеклышками. Все звуки куда-то попрятались. Заснеженные поля, лес превратились в царство белой тишины.

– Как тихо здесь, – сказала Таня.

Каждый из ребят понял, почему Таня Самарина так сказала. И все четверо подумали об одном и том же, даже посмотрели, не сговариваясь, туда, где была Москва. Там полыхала война; там воевали их отцы; там люди шли на смерть, защищая родную землю и город, который русские прозвали сердцем Родины; там сейчас снег стал черно-красным. И там давно забыли, что такое тишина… Постояли.

– Куда поедем? – спросил Прошка Петьку.

– На Хитрую горку, – неуверенно ответил Петька.

– На Хитрую? – переспросила Таня. – А почему именно на Хитрую горку?

– Да так, – нехотя ответил Нырок и пошел прокладывать след.

* * *

Хитрой горкой назывался крутой и длинный спуск к Видалице. Словно кто специально прорубил здесь лес для зимних утех. Широкой просекой тянулась Хитрая между вековых сосен и далеко внизу вдруг разлеталась в стороны пойменными заснеженными лугами.

Нырок ринулся вниз под горку. Следом за Петькой «нырнул» с вершины Прохор. Смотреть на них – и то дух захватывало. Таня даже ладони к щекам прижала и все ждала, что Прохор обязательно налетит на Петьку, думала, что ребята обязательно упадут еще в начале спуска, но будто невидимая сила поддерживала их и несла вниз, туда, где Видалица сейчас казалась застывшим ручейком.