Текст книги "Берестяга"

Автор книги: Владимир Кобликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Первым о революции жителям прихода возвестил Скирлы-звонарь. Он ударил в колокол набатно, неистово, собирая людей на сход, где пришлые люди сообщили, что царя свергли. Скирлы на сходе выбрали секретарем сельского Совета.

…Когда в Ягодное пришли белые, Скирлы пришлось скрываться. Но были люди, которые не забыли Тимофею Провоторову его набата. На Скирлы донесли. Беляки пришли к нему в дом. Все обыскали, но хозяина нигде не нашли. Тогда белые стали допрашивать Ксению. Она знала, где скрывается ее Тема, но молчала на допросе, молчала и тогда, когда ее пытали.

Белогвардейцы изрубили шашками сначала маленькую дочь Ксении от первого мужа, а потом и ее самое.

Скирлы вернулся в Ягодное вместе с красными. Веселый, счастливый. Торопливо заковылял к своему дому, а вместо дома головешки и черная печь с торчащей в небо трубою.

Скирлы замер, а потом запрыгал к соседям.

На пороге его встретила старуха Домна. Она низко опустила голову и прижала руки к впалой груди.

– Что молчишь, бабушка Домна? – еле выдохнул слова Скирлы.

Старуха скорбно закачалась из стороны в сторону.

– Да скажи ты, что случилось? – зашептал он.

– Лучше бы тебе, горемычный, и не возвращаться к гнезду своему, – запричитала Домна. – Лучше бы…

– Что с ними?! – закричал Скирлы.

– Порубил их беляк проклятый…

– Порубил? – И вдруг он захохотал, захохотал зловеще, безумно.

Домна с невестками искали его и не нашли. Где они только не побывали за этот долгий и тревожный день, а вот на колокольню наведаться не догадались.

…На следующее утро, на рассвете, белая конница решила выбить красных внезапной контратакой. Беляки верно рассчитывали, что усталые красные конники будут крепко спать под утро…

* * *

Тихо покидала ночь землю. Она осторожно уходила на запад, а с востока лениво брел полусонный рассвет. Скирлы застывшим взглядом смотрел с колокольни вдаль. Он видел, как убегает к далекому горизонту тускло-темной полосой лес, как дымится Видалица, как дышат туманами росистые луга, но не узнавал родных мест. Ему мерещилось, что он не на земле, а на небе. И от этого становилось смешно. Скирлы неожиданно начинал посмеиваться, словно кто-то принимался его щекотать. Молчит, молчит, и засмеется… Он ничего не помнил: ни где он, ни как и зачем забрался на колокольню (да он и не подозревал, что сидит на колокольне: какая же на небе колокольня), а главное Скирлы не помнил, что у него была красавица жена Ксения и приемная дочка Вера… И Скирлы безмятежно смотрел окрест и изредка посмеивался…

Вдруг он увидел далеко-далеко какое-то зыбкое движущееся облако. Это облако было там, внизу, на земле. Оно появилось из лесу и покатилось по широкому тракту. Скирлы мучительно стал соображать, что же там такое. От этого появилась резкая боль в затылке. И вот боль-то неожиданно принесла ясность уму. Скирлы все вспомнил. Сердце зашлось от приступа отчаяния. Тут Скирлы вновь увидел несущееся по тракту облако. Теперь он понял, что по тракту скачет конница… Чья?.. В селе красные. Скирлы посмотрел на деревню. Всюду возле домов привязаны кони. Село спало мертвым сном. Конечно же, по тракту скачут белые. Они хотят неожиданно напасть на село и вырубить красный отряд.

– Врете! – закричал безумно Скирлы.

Он с ловкостью кошки бросился к веревкам, привязанным к языкам молчавших колоколов, и ударил в набат.

«Бомм!!! Бомм!!! Бомм!!! Бомм!!! Бомм!!!»

Разгромив белогвардейский эскадрон, красные конники возвратились в Ягодное.

Первым, что спросил у жителей села командир красных: кто звонил тревогу.

– Скирлы, – ответили ему разом многие.

– Скирлы? – удивился командир. – Имя какое чудное.

Тогда ему рассказали, кто такой Скирлы.

– Так это же наш одноногий Тимофей Провоторов!

– Верно говоришь, начальник. Тимофей Провоторов и есть тот самый Скирлы-звонарь, который вас спас.

– Так где он, наш герой? Разыщите его!

И вновь начались безуспешные поиски Скирлы. Только теперь его искали не только Домна и ее невестки, а все жители села и большой отряд красных конников. Но Скирлы исчез…

Долго ничего не знали о звонаре односельчане. Они, правда, слышали о том, что есть такой отряд, которым командует хмурый и молчаливый человек с деревянной ногой. И вроде бы отряд тот был за красных, потому что нападал на беляков. Поражала только легендарная жестокость отряда, какой не было у красных. Отряд одноногого атамана не брал пленных.

* * *

Вернулся в родную деревню Скрилы, когда о нем уже давно забыли. Как-то в жаркий летний полдень в Ягодное пришел старик. Бородатый, сухоликий с большими печальными глазами. Лицо его – от правой стороны лба через переносицу и по щеке до самых усов – пересекал шрам. Сведущий человек сразу мог определить, что шрам этот от сабельного удара. Такие шрамы обычно говорят, что их обладателям когда-то крепко не повезло… Но самым приметным в старике была его деревянная нога.

Его приняли за нищего, которые были уже в диковину. Догадка подтверждалась и тем, что он подошел к церкви, где теперь находился колхозный склад, снял головной убор, отдаленно напоминающий командирскую фуражку, оперся на палку и долго стоял, опустив голову. Конечно, это богомольный нищий! Однако он не побирался, не просил «корочку, Христа ради». От церкви он уверенно заковылял к дому Домны. Непугливо отмахиваясь от собаки, зашел на крыльцо и постучал. На стук вышла молодая женщина.

– Куда же ты идешь, дедушка? Собака закусает. Хлеба тебе подать или горяченького поешь?

– Позови, ягодинка, Домну, – попросил старик.

– Домну? – женщина испугалась. – Господь с тобою, – она даже замахала на него рукою. – Домна два года, как умерши.

– Умерла, говоришь? – старик тяжело вздохнул. – Жаль. Хороший она человек, Домна-то, была. Очень хороший.

– А ты ее знал, что ли, дедушка?

– Знавал, ягодинка, знавал. – И вдруг назвал ее по имени. – С кем теперь живешь, Паша?

– А меня откуда знаешь?

– Так не признаешь, что ли?

– Нет, – замотала головой Паша и силилась что-то припомнить, – нет, дедушка, не признаю.

Старик постукал палкою по деревянной ноге. Глаза женщины было вспыхнули радостной догадкой, но тут же вновь потухли. И она опять отрицательно замотала головой.

– Скирлы я. Скирлы – липовая нога.

– Ох! – вскинулась Паша. – Родимый! Да ведь сказывали, что убили тебя беляки.

– Убивали, а я не убился… Отдохнуть-то пустишь?

– Ужо что же я, окаянная, стою! Заходи в хату. Самым дорогим гостем будешь. Да что там гостем? Как родной ты нам! – Уже в сенях она спросила: – Мужика моего помнишь, дедушка?

– Федора?

– Да-да, Федора!

– Помню, помню.

– С войны-то с гражданской живехоньким вернулся. Сейчас в председателях колхоза ходит.

Пришел Скирлы в Ягодное на денек, на два. Хотел воспоминаниями душу изболевшую побередить. А так и остался доживать век свой на родине.

* * *

Отпросившись у деда Игната, Прохор жил у Скирлы два дня. Вторую ночь Прошке не спалось на новом месте… Ворочался, возился он. Никогда он еще не спал у чужих. Даже темнота была какая-то не такая, как в своем доме.

– Не спится? – спросил Скирлы.

– Не.

– Быват.

– Засну.

Снова замолчали.

Прохор полежал спокойно и опять заворочался.

– Слышь, Прохор, все не засыпается?

– Не засыпается.

– Чего-то, смотрю я, чудной ты какой-то в последние дни стал. Чего у тебя приключилось? А?.. Да ты не мычи. Откройся. Я же от тебя не таюсь. Ну что тебе душу-то тревожит? Отец, дядья живы. Печаль откуда идет?.. Говори, парень.

И Прохор все рассказал Скирлы: и про Таню, и про бабку Груню, и про вещи, и про то, как следил за девочкой и как встретился с нею и не стал разговаривать… Прохор ни за что бы не стал обо всем этом говорить, но было очень темно, а в темноте почему-то люди становятся откровеннее.

Старик внимательно выслушал Прохора. Помолчал. И вдруг спросил:

– Не спишь?

– Нет, – удивленно ответил Прохор. – А ты сам-то не спал, когда я говорил.

– Разве можно спать, когда душа другого человека говорит… Нет, Проша, не спал я… И вот тебе мой совет. Помирись с Таней. Если она с понятием человек, то не станет из-за фортелей бабки Груни на тебя зло иметь. – Скирлы вздохнул. – Эх, Игнат, Игнат, где твоя прежняя сила и гордость мужицкая? Допустил до того, что в своем доме жадность и корысть верх взяли над добром и справедливостью. Эх!

Больше Скирлы и Прохор не разговаривали. Но Прохор все равно не спал. Он все думал над тем, как же сделать так, чтобы вновь в старый дом Берестняковых вернулись навсегда добро и справедливость…

* * *

Прохор вернулся домой рано утром. И сразу почувствовал, что произошло что-то непонятное. Бабки дома не было. Дед сидел на лежанке. Курил. И молчал. Прохор пытался вытянуть из него хоть слово. Молчит. «А может, ничего не случилось? – подумал Берестяга. – Дед теперь всегда такой. Вроде бы с тихой чуднинкой…»

Отчасти внук был прав. Дед Игнат теперь подолгу неподвижно сидел на лежанке. Курил и глядел куда-то далеко-далеко. И не разговаривал почти ни с кем. А на бабку Груню совсем не обращал внимания. Она спросит его о чем-нибудь, а дед будто и не слышит. Смотрит в одну точку, самокрутку сосет. Прошке даже иногда казалось, что дед стал совсем слепым и глухим. Нет. Когда бабки Груни не было дома, дед все слышал, что ему говорили. И разговаривал сам с собою… И сам с собой дед разговаривал не впервые. Бабка даже слух из-за этого распустила, что помешался дед.

Открылась дверь и на их половину вошли Наталья Александровна и Таня. Одетые и с чемоданчиками.

И тут все еще Прошке было невдомек, что они уходить собрались. Он заулыбался и спросил:

– В баню с баулами собрались, что ли?

Ни Таня, ни Наталья Александровна на его шутку не ответили. Они посмотрели куда-то мимо Прошки и подошли к деду. Наталья Александровна протянула старику руку:

– До свиданья, Игнат Прохорович.

– До свиданья, Натальюшка. – Дед никогда еще не называл Наталью Александровну так. Потом он опустил глаза, угнулся и еле слышно сказал: – Не обессудь, Натальюшка. Чай, сама видала, не хозяин я здесь, – дед беспомощно развел руками, – а квартирант.

– Куда вы? – встревожился Прохор.

– До свиданья, – сказала Наталья Александровна.

Таня ничего не сказала, а прошла мимо, к двери наружу.

Когда дверь закрылась за ними, Прошка сорвался с места, подбежал к старику и закричал, как оглашенный, на весь дом:

– Дедушка!

– Ну, что? Чего орешь?

– Они же насовсем ушли!

– Насовсем.

– Где же они жить-то станут?

– У добрых людей… У Марьюшки, у Кутяниной.

Прошка убежал к себе за печку, бросился ничком на кровать и заревел, как бабы ревут, в голос. А потом, когда затих, то лежал долго в полудреме. И не спал вроде, а сны видел – туманные, лихорадочные.

За печкой тихо, душно. Прошке мнится, что печка раскалилась докрасна. Он дотронулся до кирпичной стенки осторожно, словно до утюга. Печка – чуть теплая. Чудно. Прошка стал водить по старым гладким кирпичам. Задумался.

Дверь скрипнула. Коротко пропела. Опять скрипнула. Смолкла. Послышались тяжелые редкие шаги. «Бабушкины», – узнал Прошка. И тут же навстречу шагам рванулся крик деда Игната:

– Пришла мироедка! Пришла толстопуза! Ну, радуйся, радуйся, выжила людей хороших. Обожди, ужора, ужо отольются те их слезы… обожди! – Дед закашлял и упал…

– А-а-а-а! – заголосила бабка Груня. – Помер!

* * *

Дед Игнат не умер, но долго после того дня хворал. Лежал он на кровати за печкой, а Прошка перекочевал на лежанку. Спать Прошка стал чутко. Стоит деду пошевелиться, Берестяга тут же проснется, прислушается, а потом обязательно спросит:

– Дед, спишь?

– Сплю, сплю, Проша.

Прошка мгновенно снова засыпал.

…Вторую неделю Прошка сидел дома и не ходил в школу.

Дед начал поправляться. Он уговаривал внука не сидеть возле него, прогонял в школу. А Прохор знай твердит:

– Обожду чуток: с тобой мне надо побыть.

– А что те со мной быть? И сам побуду. Ступай, ступай, неслух, в школу, – незло ругался старик.

– Обожду, – упрямо говорил Прохор, и дед знал, что никакими посулами, никакими угрозами сейчас в школу его не пошлешь.

Знал, конечно, Игнат, что внук не ходит в школу не из-за него только… Мирской стыд! Невидимый и страшный судья.

* * *

К Берестняковым зашла Прошкина классная руководительница Прасковья Егоровна. Прохор увидел ее в окошко и спрятался в чулане.

Учительница несколько раз постучала в дверь.

– Проша, открой: стучит кто-то, – сказал дед.

Внук не отозвался.

– Прошка! Смолой ухи залепило? А?

Наконец Прасковья Егоровна вошла в избу.

– Ходи сюда, – позвал старик. – Кто там?

Прасковья Егоровна назвалась. Дед Игнат смутился. Прошка не видел этого. Он только слышал, как дед вдруг соврал учительнице:

– Внука в школу я не пускаю, нельзя мне без него ни секунды. Ты его, милая, не исключай. Он самолично по книжкам учится.

– Надо все же Прохору ходить в школу. Аграфена Наумовна разве не может приглядеть за вами, когда Прохор в школе?

Дедушка прикинулся глуховатым.

– Сердце у меня все болит. Так болит, – прошептал старик.

– Извините меня. Не стала бы тревожить вас, да целый год у мальчика может пропасть. Негоже так.

– Негоже, – подтвердил старик.

Когда Прасковья Егоровна собралась уходить, дед Берестяга сухо спросил:

– Скажи, будь люба, как там поживает Наталья Александровна с наследницей?

Прошка дышать перестал.

– Как вам сказать… Живут. Живут, как все мы, приезжие. Хозяйка у нее добрая, но… – учительница чего-то не досказала.

– Жить-то можно по-всякому, – допытывался старик.

– Не надо об этом, – сухо сказала Прасковья Егоровна… – Таня заболела. И парта их теперь пустая… Пойду я. До свиданья.

Прохор выбрался из чулана, где пахло кислым тестом и подгоревшими шкварками.

– Дед.

– Чего тебе? – сердито спросил Игнат.

– А им, чай, и поесть нечего?

– Какая ужо там у них еда, – старик махнул рукой.

– Медку бы им горлачик да сметанки. – Прошка выжидающе посмотрел на деда.

– Известно, медку бы да сметанки, – согласился дед. – Да, чай, под семью замками все схоронено у нее. – Дед теперь никак не называл свою жену.

– Если позволишь, все достану. Думаешь, это коты сметану-то воровали?

Прошка угнулся, ожидая взбучки за признание, а дед вдруг дружески толкнул его в бок и впервые за долгое время засмеялся.

* * *

Спать в деревне ложились рано. С керосином трудно. И потом, только во сне люди забывали войну, горе, нужду, усталость. Сон – сладкий избавитель. Но не всем спалось. По ночам неслышно плакали матери, жены. Вели долгие, откровенные беседы с темнотою старики. Для некоторых каждая ночь была пыткой. Такие ждали рассвета, чтобы забыться в изнурительной деревенской работе. Этим людям уже некого было ждать с войны…

Бабка Груня спала хорошо. Она верила: бог защитит на войне всех пятерых ее сыновей. Старуха рано ужинала одна в своем чулане, где стряпала, и уходила спать в горенку. Бабка Груня любила прохладу и чистый воздух.

– Зря керосин не пали, – уходя спать, приказала и в этот раз она Прошке.

– Ладно, – буркнул он.

В дверях старуха остановилась и спросила:

– Чего учительша приходила? А?

Прошка хотел пугнуть бабку штрафом: вроде бы, будут брать штраф за то, что он в школу не ходит. Но, подумав, пошел на хитрость.

– Какая учительша? – И сделал вид, будто ничего не знает о приходе Прасковьи Егоровны. Даже испугался для пущей важности: – Без меня, видать, приходила. На горку бегал, у деда спроси.

Но у мужа бабка Груня ничего спрашивать не стала. Заворчала и ушла спать в горенку.

Прохор быстро собрал поужинать. Но есть не хотелось ни ему, ни деду.

* * *

Бабка Груня пекла огромные заварные хлебы. Муки у Берестняковых хватало. Хлебы выходили высокие, круглые, с толстой глянцевитой горбушкой. Начатой ковриги Прошка не нашел. Тогда он отрезал добрую половину непочатой ковриги и шепнул деду:

– Я и хлеба ломотик захвачу. Ладно?

– Шныроватый малый! Хлеб – первая еда. Идешь?

– Иду.

– Задами прошмыгни. Хлеб в сумку положи.

Берестняков вышел на огород. Тайным лазом выбрался с огорода и ходко пошел задами к Марьиной усадьбе… Взмок. Возле Марьюшкиного дома остановился поостынуть. Воздух был острый, щекотал ноздри. Пахло снегом и почему-то свежей осиновой корой.

Прохор решительно шагнул на ступени крыльца… Постучал.

– Кто? – спросила Марьюшка.

У Прошки слова не шли с языка. Сердце колотилось. Глотнул жадно густого воздуха.

– Кто стучит? – недовольно переспросила хозяйка.

– Я. Прохор Сидорович Берестняков, – сказал Прошка, закрыв глаза и поморщился.

– Проша? Берестняков? – удивилась Марьюшка и торопливо загремела железной задвижкой. – Ты что, Проша?..

– Дедушка послал. Велел отдать твоим квартирантам. Вот. – Берестняков сунул сумку ей в руки. – Опростай сумку.

– Что это?

– Мед, сметана, картошка, хлеб.

– У них нет денег, Проша. И мне нечем заплатить… Поблагодари дедушку. Где ты? Держи сумку! – глухо сказала Марьюшка.

Прохор захлебнулся словами:

– Денег нам не надо… От нас с дедушкой… Бери… Нельзя не брать… Много у нас добра этого… Бери… – умолял Берестняков, – а то помрет Таня. Кто подарок не берет, тот зло за пазухой носит.

Марьюшка вошла в избу, оставила дверь открытой. Прохор прикрыл дверь и сам остался стоять в сенях, где пахло лежалой соломой и подгнившими бревнами.

Дверь снова отворилась. В сени робко проскочила тусклая полоска света.

– Заходи же, Проша, – зашептала хозяйка.

Прохор вошел в хату, остановился у порога, снял шапку. Тщедушное пламя горящего фитиля было защищено стаканом без дна… Глаза Прохора быстро привыкли к полумраку. В избе пусто, но прибрано. Прохладно… Чулана для стряпни не было. Вместо переборки у печки висела старая занавеска. За занавеской Марьюшка перекладывала продукты. Вздыхала.

* * *

Прохор еще никогда не был в доме у Марьюшки. В Ягодном почти все шабры были сродни друг другу. В селе всего несколько фамилий значилось: Берестняковы, Нырковы, Цыбины, Кутянины, Смагины. Было несколько семей с другими фамилиями, но те семьи не коренные ягодновские, а пришлые.

И жили люди в Ягодном, на первый взгляд, мирно, дружно. Драк никогда не было. Если кто из парней забывался и затевал рукопашную, то имел дело потом со взрослыми мужиками. А те шутить не любили.

Междоусобные войны велись в Ягодном скрытно: наговорами, разноречивыми мнениями на собраниях, споростью дел. Противники досаждали друг другу тем, например, что раньше управлялись с покосами, нарядней одевались, чаще покупали обновы. Новые дома, богатая резьба, обилие на свадьбе, городские гости, ходкая долбленка, драчливый петух, гулянье возле дома – все бралось на вооружение при тайной борьбе шабров.

Приедет ягодинка торговать в далекий поселок леспромхозовский. Продает сметану, творог, яички. Продает, а сама по сторонам поглядывает: нет ли рядом ягодинки-противницы. Если завидит, то вроде бы ненароком заговорит с соседками и покупательницами о хозяйках-грязнулях. Всяких страстей нарасскажет. И вдруг будто только заметит противницу.

– Че зря баять, бабоньки, вон така неряха приехала, – и стрель глазами в сторону ненавистной ягодинки. – Сама видела, как мышу-упокойницу из горлача вынала, а молоко на продажу.

И больше наветчице ничего не надо делать. Мигом поселковый рынок будет знать историю про «мышу-упокойницу». А кто станет покупать у такой ягодинки молоко или сметану? Любителей не находилось. Разве, кто по случаю, по незнанию.

Прохор Берестняков незнаком был со всеми тонкостями такой вражды. Мать, когда еще жива была, учила его быть почтительным со всеми взрослыми. Отец и дед Игнат требовали того же самого. Только от бабушки Груни Прошка узнал, что к разным соседям следует относиться по-разному. От нее же он впервые услышал, что Нырковы, которые живут от них по левую руку, – «Нырковы-одночашники», а Нырковы, живущие справа, – «Лыкопузые хорьки». Не один раз ломал голову Прошка над тем, почему всех родственников Петьки Ныркова бабушка прозвала Лыкопузыми хорьками, но так и не мог открыть для себя тайну обидного прозвища. Да и мог ли Берестяга догадаться, что сорок пять лет назад Петькин дед посватался к Петькиной бабушке, а бабка Груня ожидала, что Ефим Нырков зашлет сватов в ее дом. И не только Прошка, а и никто другой в семье Берестняковых не знали истинной причины бабушкиной неприязни к доброму дому Нырковых. Больше того, никто, кроме бабки Груни, никогда ничего плохого не делал Лыкопузым хорькам. А дед Игнат в отсутствие жены ходил покурить к деду Ефиму. Прошка дружил с Петькой. Девчонок же Нырковых-одночашников Прошка терпеть не мог: они востроносые, жадные, ехидные. Это они, Нырчихи с козьими выпученными глазами, первыми прозвали Прошку и Таню Самарину женихом и невестой.

Прошка за это хотел им «влить как следоват», но Таня его отговорила.

– Пусть, Проша. Подразнят, подразнят, перестанут, – сказала Таня. – Это они от зависти.

Прохор Берестняков был далек от тайных интриг бабки Груни. Но хорошо знал Прошка, что бабка Груня ни от кого в Ягодном не скрывала своей открытой вражды к Марьюшке Кутяниной.

Марьюшка Кутянина когда-то была невестой Игната Прохоровича Берестнякова. Они собирались пожениться. Но прадед Прохора, тот самый Прохор Аверьянович, в честь которого Прошка и назван был Прохором, рассудил, что «любовь – баловство». Прохор Аверьянович не хотел, чтобы его сын жил «в обнимку с нуждой и красивой женой». Он заслал свата к богатой Аграфене Тягуновой.

Горе красавицы Марьюшки было непоправимо… И вот, когда в тягуновском доме за свадебным столом, разгоряченные желанием выпить и насытиться, гости исступленно и дико заорали: «Горько-о-о-о-о! Горько-о-о-о-о!.. Горько-о-о-о-о!..» – в тягуновскую просторную и душную горницу вбежал дружок Игната Берестнякова Филиппка Цыбин и срывающимся визгливым тенорком врезался в гудящее «горько-о-о-о-о!»:

– Игнатко-о-о-о-о! Беда-а-а-а-а!

Застолье разом смолкло, но Филиппка этого не заметил и в гробовой тишине опять натужно и звонко заорал:

– Марьюшка утопи-и-и-ила-а-ась!

Словно неведомая сила подхватила Игната. Миг – и жениха не было в горнице. И Филиппки не было. Ошеломленные гости пооткрывали рты и, тупо соображая, смотрели на распахнутую настежь дверь. Некоторые боязливо крестились, некоторые под шумок торопливо «обожгли душу первачом».

Лицо невесты сделалось как отбеленный холст, а потом пошло пятнами и исказилось злобой.

В горнице в зловещей тишине все еще висел Филиппкин крик. Тогда Прохор Аверьянович наклонился к набычившемуся свату, что-то прошептал ему. Прасол Тягунов согласно, но зло кивнул отцу Игната. Прохор Аверьянович встал и, за улыбкой скрывая бешеный гнев свой, сказал властно:

– Пейте, дороги наши гости, жених-то ужо сейчас возвернется. Не объезжан еще. Молод. Да така неуделка поправима…

И вышел из-за стола Прохор Аверьянович. А вместе с ним вышли из-за стола двое его старших сыновей. Гости переглядывались, перешептывались. Но теперь уже никто не боялся отмены пиршества. Все смотрели вслед трем кряжистым бородачам Берестняковым и думали об одном и том же: каждый знал, что означали слова старшего Берестнякова «Жених-от ужо сейчас возвернется…»

Добрые люди спасли Марьюшку. Жива она осталась. Но навсегда утонула в светловодой Видалице ее чистая радость. Навсегда после этого погасла ее озорная улыбка, навсегда потухли глаза. И никого она больше не полюбила и ни за кого не пошла замуж.

Жила Марьюшка одиноко в старом отцовском доме. В гости не ходила и к себе гостей не звала. Изредка только Марьюшка Кутянина уезжала погостить к отцу и брату. Марьюшке исполнилось четыре года, когда отец бросил их с матерью и уехал в Астрахань. Завел там себе новую семью. А им присылал деньги, посылки с балыками. Балыки мать продавала старому фельдшеру. Она не знала настоящей цены жирным нежным балыкам и отдавала их почти даром, да еще считала фельдшера благодетелем.

Деньги Марьина мать прятала в подполье. Все собиралась сказать дочери, где они схоронены. И не успела.

После ее смерти Марьюшка написала свое первое письмо в жизни, письмо отцу и однородному брату. Звала их жить в Ягодное, сулила отдать дом, усадьбу – все, что у нее было.

Ни отец, ни брат не захотели жить в деревне. Они уговаривали Марью приехать в Астрахань, даже прислали денег на дорогу. Поехала Марьюшка с надеждой уговорить астраханских Кутяниных уехать в Ягодное. А поглядела на их житье-бытье и сама решила, что незачем им уезжать от такой жизни.

Отец ее был мастером на рыбном заводе. Брат и жена брата – докторами. Хозяйство вела мачеха. Она и за внучатами-близнятами приглядывала. Все: и отец, и брат, и невестка, и мачеха понравились Марье. А от племянниц она не отходила и больше никак их не называла, как только миловидушками, красавочками.

Марью оставляли насовсем в городе. Отказалась.

Так и жила одна Марья-Затворница без подруг и праздников. Праздники для нее наступали тогда, когда приезжали на лето в Ягодное племянницы. Но чем старше они становились, тем реже навещали тетку, тем меньше оставалось светлых праздников у Марьюшки.

Незаметно и тихо пришла к ней старость. Марья даже обрадовалась ей: в одиночестве жизнь порою кажется долгой и ненужной…

* * *

Прошка первый из Берестняковского рода нарушил неписаный закон и переступил запретный порог.

Ожидая, пока Марьюшка опростает сумку, Прохор вдруг вспомнил, что Берестняковым заказано входить в этом дом, в дом Марьи-чернодушицы… Однажды бабке Груне взбрело в голову, что Марья-ягодинка занимается ворожбой. Так бабка старательно всем об этом рассказывала, что сама вдруг поверила своей же выдумке и стала бояться ходить в темноте мимо кутянинского дома. А каждую чужую кошку, забежавшую в их ворота, бабка Груня била чем попадя, потому что была убеждена, что никакая это не кошка, а Марья-оборотень. «Куда пришел-то я!» – подумал Прошка. И тут же в голову полезли небылицы, какие рассказывала бабушка про Марью. Прошка засунул руки в карман и сделал фигу. На всякий случай. Берестяга не верил в колдунов, в домовых. Но раз попал в этот дом, то надо защитить себя от всяких случайностей, а лучшая защита от колдовства, по словам бабушки, – фига в кармане.

«Одной мало? Нате вторую!» – мысленно предложил Прохор кому-то и вдруг даже похолодел: из-за дверницы на него смотрели чьи-то глаза.

«Марья! Чего она смотрит?» – Прошку бросило в жар.

Мальчишка был прав: Марьюшка наблюдала за ним из-за дверницы.

«Чай, сглазить хочет», – Прошка судорожно сжал пальцы, которые делали фиги.

А Марьюшка смотрела на Прохора, как на чудо: Берестняков, пусть хоть и внук Игната, но Берестняков, пришел к ней в дом! «По закону-то Проша моим внуком должен был быть-то», – подумала старая.

Наконец она вышла к Прохору. Опустила глаза и сказала:

– Не знаю, как и благодарить дедушку…

– А никак, – ответил Прошка, взял сумку и выскочил из хаты.

По улице шел быстро, не оглядываясь. Ему казалось, что за ним кто-то крадется. Совсем около дома Прошка не выдержал и побежал опрометью.

– Отнес? – спросил дед Игнат.

– Отнес.

– Запыхался-то. Волки, что ли, за тобой гнались?

Прошка, не таясь, рассказал деду про свой страх, как фигами спасался, как на него Марья из-за дверницы смотрела. В другой раз, пожалуй, не стал бы откровенничать. А тут темнота помогла. В темноте правду говорить легче.

– Дурень ты, дурень… А еще охотник. Негоже, Прохор, – укорил дед, – мужику из берестняковского рода бабьим байкам веровать!.. Нет на свете ни колдунов, ни чертов, ни домовых. Я вон-от жизнь каку прожил, а ни одного черта не встретил. А ужо по лесам-ти, по дремучим, поблукал я. А байки про всякую там нечисту силу попридумали человеки из-за невежества. Сам, поди, про то знаешь?

– Знаю.

– Пошто тогда фигой от доброй ягодинки оборонялся?

– Бабушка говорила, что Марьюшка Кутянина – ворожея-чернодушица.

– А ты ужо и поверил? Сам, Прохор, учись, без наветов и подсказок людей распознавать, всамделишнюю доброту от накраски отличать. Человеческая душа что заузлок. Нелегко ее распутлять, а, чай, надо. По теперешнему лихогодью рано, Проша, вам мужиками стать придется. А мужик-ат тот хорош, какой умом пригож и на все свой взгляд имет.

Никогда еще дед Игнат не разговаривал так с Прошкой. Было лестно, что дед вдруг заговорил, как с ровней, и в то же время стало боязно вдруг так рано становиться мужиком: будто дедовские слова превратились в тяжелый груз, какой дед, проводив сыновей, целиком принял на свои плечи, а сейчас часть его передал внуку.

* * *

Темнота в берестняковском доме пахла старыми кирпичами и свежим хлебом, который пекла сегодня бабка Груня, а дед Игнат почему-то слышал, как шумят на лесных пригорках ручьи, чувствовал теплое дыхание талой земли, запахи лесной сырости и зацветшей медуницы…

* * *

Прошка проснулся рано. Пробуждение было продолжением обманного и желанного сновидения. Привиделся же Прохору летний вечер на покосе. Откопнились. Дед Игнат запряг кусачего пегого мерина и все торопил ехать. А отец ушел прятать косы и долго не возвращался. Тогда Прошка побежал к отцу и позвал его:

– Пошли, папка, дед уже запряг.

– Пошли, – согласился отец и погладил Прошку по голове. – Смотри, какой ты большой-то стал. Скоро с меня будешь.

Прошка загордился, а самому хотелось прижаться к отцовской руке.

Сели на телегу, поехали лесной дорогой к деревне. Лошадью правил Прошка. Лошадь не слушалась. Дед ворчал, а отец смеялся. Домой приехали затемно. Бабушка Груня стала собирать ужин…

И тут Прошка проснулся. Под впечатлением сна ему пригрезилось, что никакой войны нет, что за столом уже сидят, дед, бабушка, дядья и что сейчас его позовет отец, как всегда звал, шутливо и ласково: «Вставай, Прошка! Ждет тебя большая ложка». Прошка почему-то верил, что услышит эти слова.

– Вставай, – позвала бабка Груня, – картошка стынет.

Прошка натянул на голову одеяло, уткнулся в подушку.

Встал он, когда бабушка зачем-то вышла на улицу. Долго умывался под висячим рукомойником, в котором вода всегда отдавала старым железом… Вернулась бабушка. Она сердито приговаривала:

– Я тебе покажу, шкода, я тя похолю!

По злобному шипению Прошка догадался, что бабушка держит за холку своего любимца огненно-рыжего кота Левонтия. Бабка Груня прошла в чулан, где хранила харчи. Прошка на цыпочках подкрался к двери. Бабка тыкала своего любимца носом в разлитую сметану и одновременно била кота прутом. Удары были гулкие, словно ударяли по животу лошадь после водопоя. Кот надсадно шипел и угрожающе орал: «Мря-я-я-у-у-у! Мря-я-я-я-я-у-у-у-у!».

– Вот те сметанка! Вот те сметанка!

«Так его! Так!» – мысленно подзадорил бабку Груню Прошка.

Он ненавидел бабкиного прихлебателя, которого она кормила лучшими кусками. Деда держала впроголодь, а «рыжей шкуре» каждый день шмат мяса отхватывала.

Экзекуция кончилась. Левонтий пулей вылетел из чулана, исчез под печкой и долго еще там остервенело негодовал: «Мря-я-у-у-у! Мря-я-я-у-у-у!»