Текст книги "Берестяга"

Автор книги: Владимир Кобликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Пошел я, – сказал он глухо.

– Счастливочки.

А когда Прохор подошел к порогу, Скирлы окликнул его:

– Постой, Прошка.

– Чего?

– А в помощники я к тебе пошел бы.

– Ты? Ко мне в помощники? Как же так? Что-то ничего я не пойму. Главным отказываешься – а в помощники идешь…

– Ну так что из того? Ты помоложе моего. Вот и побегай, организуй подвоз, добудь ружья, проверь одежду, заряды. А я тебе помогу. Я советы давать стану, а ты будешь распоряжаться. Согласен?

– Я-то согласен. Но не по-честному это будет: ум твой, а язык – мой.

– Как хочешь, Прохор. Не нравится моя придумка, не принимай. Я и дома посидеть могу.

– Согласен я, согласен. Только больно несправедливо.

– Понимал бы ты что-нибудь в справедливости! Так и должно в жизни быть: ум стариковский, а дело – молодых. Так по рукам?

– По рукам.

– Вот и справно. А то обижаться вздумал, меня в отсталую контру сразу произвел. Никогда горячиться в жизни, Прошка, не надо. Все сначала взвесь, прикинь, обдумай, а потом уже делай или говори… А теперь слушай, что скажу тебе… Стая держится в Аюкловом урочище.

– Почем знаешь?

– Когда не знаю, не говорю… Стая большая. Сегодня всех обеги и предупреди, что завтра чуть свет выезжаем. Обо всем позаботься. Я же зарядов наделаю. И чтобы на всех халаты белые были… С хвоей бы попариться всем надо, чтобы дух человеческий отбить… Лошадей оставим в сторожке, а оттуда к Аюкам на лыжах пойдем. Теплей пусть одеваются, но половчее. Учить тебя нет надобности. Еще что забыли?.. Все вроде бы. Флажков у меня хватит. А отцовские флажки целы?

– На чердаке хранятся.

– Возьми с собою. Дед Игнат не поедет с нами?

– Хворает он еще.

– Жаль. Мимо твоего деда ни один волчина не проскочит. С любым зверем твой дед совладает. Вот только…

Прохор понял, о чем хотел сказать Скирлы, и заторопился уходить.

– Побегу я, Скирлы.

– Беги, беги. Ничего не забудешь? А то ведь потом спросят с главного. Штрафовать будем. Пусть Трунов водочки старикам разживется. Мне не надо, а кой-кто после охоты это дело любит. Ступай. Ступай.

Сначала Прохор побывал у Николая Николаевича и рассказал ему о своем разговоре со Скирлы.

– Ничего не поделаешь, Прохор, – ответил Симаков. – Придется вам руководить охотой. А сейчас пойдемте к Трунову и договоримся обо всем, что нужно.

…Уже поздно вечером Берестяга попал домой. Он решил взять все необходимое для охоты и пойти ночевать к Скирлы.

Дед Игнат, узнав об охоте, заохал.

– А может, Проша, выдюжу? А? Если, скажем одеться потеплее?

– Нет, дед, сиди дома. Нельзя тебе. С тобой было бы лучше, но слаб ты еще.

– Это верно, – слаб я еще…

* * *

Укладываясь спать. Прошка вспомнил, что так и не зашел к Тане. А ведь обещал. Обещал прийти к ней учить уроки. «Теперь обидится, – решил Берестяга. – А может, не обидится: ведь для мира стараюсь, не для себя… Она ведь справедливая. Она все поймет». – И тяжело вздохнул.

– Чего, Прохор, ворочаешься да вздыхаешь? Волков, что ли, страшишься?

– Когда я их страшился? Скажи?

– Давай спать. На гулянку, чай завтра едем… А охотнички твои мне приглянулись. И глаза у всех быстрые, чистые.

* * *

Прошка никак не хотел вставать. Перед утром сон липкий, сладкий. Но вдруг вспомнил он, зачем его будят, и тут же вскочил с лежанки. Оделся быстро. Умылся и хотел уходить.

– Куда ты? – спросил, усмехаясь, Скирлы.

– За лошадьми.

– Спохватился! Лошади уже возле двора стоят. Сейчас охотнички собираться станут. Через четверть часика тронемся.

– Чего ж не разбудил?

– А помощники зачем? За все сам браться будешь – ничего по-хорошему не сделаешь. Твое дело руководи и налаживай.

Прохор подозрительно посмотрел на старика: не смеется ли он над ним. Нет, Скирлы не смеялся. Напротив, он был очень серьезным, как всегда, когда собирался на охоту.

Только Прошка успел перекусить, как в окно постучали, а потом в дом вошел Тихон Силаев.

– Припаздывают охотнички? – проворчал Скирлы. – Не дело, Прохор.

– Все уже в сборе, – сказал Тихон. – Ждут вас.

– Ну! – обрадованно удивился Скирлы. Подмигнул Прохору. – Что я тебе с вечера говорил? Скирлы умеет в людях разбираться.

– Наши-то в сборе, а где же председатель? – спросил Тихон.

И тут же, будто в сказке, дверь в хату отворилась и вошел Трунов. Может, слышал он вопрос Тихона, а может, простое совпадение, но Трунов, переступая порог, заявил:

– Явился тютельку в тютельку, как было приказано! – И посмотрел для убедительности на часы.

– Тогда будем трогаться… Может, чайку, Николаич? – предложил Скирлы председателю.

– А, пожалуй, не откажусь.

– Садись. Ешь. А мы пока погрузимся. Шубейку-то скинь пока.

Скирлы стал еще раз проверять, все ли необходимое подготовили.

– Волки опять наведывались, – сообщил Трунов.

– Знаю, – сказал Скирлы.

* * *

Ехали на трех лошадях. Ехали молча. Почему-то всем казалось, что разговаривать нельзя. И молчали… Темень – глаз коли. Мороз такой, что воздух стал хрупким и застревал льдинками в ноздрях.

Со стороны глядеть, подумаешь, маленькая партизанская группа. Едут партизаны под покровом темноты в лютый мороз, чтобы внезапно напасть на врага. Едут молча, чутко. Настороженность передалась и лошадям, поэтому не слышно ржания и отфыркивания. Только поют ноющим скрипом полозья да месят рыхлый снег копыта.

Прохор стал подремывать. Сны тут же привиделись. На морозе почему-то всегда сны приходят быстро. Всегда сны эти странные, обманные. Замерзающим всегда почти снится солнце, тепло.

И Берестяге снился солнечный знойный день. Снилась Таня. Они шли по берегу Видалицы. На заливном лугу травы по пояс. Цветы. А Таня и Прохор идут в валенках. В соседнем лесочке скрипит какая-то незнакомая Прохору птичка. Очень хотелось посмотреть, какая. Таня же не пускает его. Наконец Самарина соглашается поискать птицу. Теперь они идут по лугу, крадучись. Таня пугается и показывает рукою на дерево. Прохор смотрит, куда она показывает, и видит на ветвях крылатого волка. Повнимательней пригляделся, а крылатые волки на каждом дереве. И все они смотрят на Таню. Вот жаль, что он не взял ружье с собою. Что же теперь ему делать? Кажется, волки хотят наброситься на Таню. Нет. Берестяга не даст в обиду друга. Волки тяжело вспархивают с деревьев и начинают кружиться над девочкой. Она в страхе прижимается к Прохору. Он трясет над головою кулаками и гневно кричит чудовищным птицам:

– Эгей-ей! Я вас!..

– Ты чего? – слышит Прохор голос Скирлы и открывает глаза. – Чего ты, Прошка, на лошадей кричишь? Они и так ходко бегут.

Берестяга молчит и, зябко ежась со сна, «зарывается» в тулуп… Скрипят полозья… За санями гонится темнота… Хрупкий воздух застревает льдинками в ноздрях… Прошке хочется снова заснуть, чтобы увидеть Таню.

В темноте еле различаются сторожка, сараи, стог под навесом.

– Прикажи, Прохор, чтобы лошадей накрыли попонками, – совсем тихо говорит Скирлы.

– Ребя! – громко обращается ко всем Берестяга. Голос у него срывается: он в первый раз приказывает. – Ребя, лошадей не забудьте попонками укрыть!

И тут же приказ его выполнен.

Охотники стали разминаться: толкались, прыгали, хлопали себя по бокам.

Матвей-лесник, узнав своего давнишнего друга Скирлы, поспешно открыл ему и впустил в сторожку.

Матвей привык ничему не удивляться. А тут не мог скрыть любопытства:

– Что за армия с тобою приехала, Скирлынушка?

– Охотники… Волков в Аюках обкладывать будем.

– Слава богу. Житья от них нету… Я-то привычен. А ребятишки и бабоньки от дома шагу сделать боятся… Гончара моего Валдая помнишь?

– Помню.

– Не уберег. Днем почти около дома взяли вороги… Веришь, плакал по собаке.

– Чего же не верить-то. Заплачешь. Золотой пес был.

– Откуда столько охотников набралось?

– Ученики из Ягодновской школы… Пойдешь с нами-то, Матвей?

– Как же мне не ходить. Ты за главного?

– Не. Берестняков.

– Игнат?

– Не.

– Какой же тогда? Или кто с войны вернулся?

– Прохор.

– Прохор? Это какой же Прохор?.. Это мальчонка-то?

– Такой мальчонка двух мужиков-охотников стоит. Вот поднатореет, и нас с тобою за пояс заткнет… Конечно же, нам с тобой управлять охотой придется, но делать это надо тонко, чтобы никто того не заметил, а пуще всего сам Берестняков.

– Все будет, как надо быть. – Матвей покачал головой. – Придумает же!.. А если помозговать, твоя, Скирлы, правда: и в охоте, как в любом-ат ремесле и умельстве, после себя продолжателей оставлять надо…

Лошадей поставили в просторный холодный сарай, задали им сена. Николая Николаевича Симакова, как он ни упирался и ни отнекивался, старики оставили в сторожке под предлогом, что нужно следить, как будут бабоньки еду на всю артель варить…

Чуть темнота таять стала, как охотники стали на лыжи и цепочкой пошли к Аюковому урочищу. В маскхалатах, с ружьями за плечами, они сейчас уже напоминали не партизан, а бойцов-лыжников, совершающих дерзкую вылазку в тыл к фашистам.

Во главе всех проводником шел Матвей-лесник. За Матвеем – Прохор. Замыкающим в отряде был дед Скирлы. Только он шел с палками. Походка у него была необычная: старик словно топтался, выпрямившись, на месте и растирал снег лыжами…

* * *

Таня ждала Прохора до позднего вечера. Но Прохор так и не пришел. Настроение у Тани испортилось. Ей хотелось узнать, что нового в школе, как встретили Берестнякова в классе. А кроме всего, ей просто хотелось видеть Прохора. С ним Тане становилось очень спокойно и как-то необычно.

У Тани всегда было много приятелей, но еще никогда и ни к кому у нее не возникало таких чувств, как к Прохору. Ей хотелось делать для него что-то хорошее, необыкновенное. Странно, но ему Таня с удовольствием бы дарила свои любимые цветы.

Она уже не раз думала о том, что с радостью познакомила бы Прохора с отцом. И ей даже рисовались картины, как она, папка и Проша живут в палатке на берегу Оки.

– А мне Проша нравится… – однажды ночью призналась Таня Наталье Александровне. Призналась и расплакалась.

– Ну что ты, дурачок мой маленький. Разве от этого плачут?.. Проша хороший мальчик. Мне он нравится. – Наталья Александровна стала гладить худенькие плечи дочери, а сама задумалась: ведь дети чаще всего заставляют родителей думать о том, что совсем не за горами их поджидает обидная и несправедливая старость.

…Таня чутко прислушивалась к шагам за окном. Каждый раз, когда открывалась со скрипом дверь в сени, сердце девочки сжималось от сладкой тревоги… Нет, опять Марьюшка… А это пришла соседка посудачить…

Стемнело. В хате стало тихо. «Теперь Прохор не придет», – подумала девочка. И почему-то ей стало жаль себя. И сами собой потекли слезы.

В это время Марьюшка и спросила, не зажечь ли лампу. Таня ничего ей не ответила.

– Заснула, – ласково прошептала Марьюшка и бесшумно вышла.

Что бы с человеком было, если бы природа не подарила ему верного утешителя – сон… Таня лежала, смотрела, смотрела на темноту и заснула.

Проснулась она оттого, что в сенях опять хлопнула дверь. Пришла из школы мама.

– Как себя чувствуешь, дочка?

– Хорошо, мамочка.

– Хорошо? А почему голосок кисленький?

– Не знаю.

– Слышала новость?

– Какую новость?

– Охотники отправляются истреблять волков.

– Марьюшка что-то говорила.

– Проша к тебе не забегал?

– Нет.

– Хотя чего же я спрашиваю? Ему сегодня, наверное, и присесть было некогда. Ведь его, Танюша, главнокомандующим над всеми охотниками назначили.

Так вот почему он не пришел. Таня чувствовала, что ей легче дышится. Она вдруг и громко засмеялась.

– Что с тобою? – удивилась Наталья Александровна.

– Смешно, мамочка, стало, когда представила Прохора в роли главнокомандующего.

* * *

Таня проснулась среди ночи. На душе тревожно. В голову лезли неприятные мысли. Девочке привиделась страшная картина. Лесная чаща. Метель. Прохор по пояс в снегу. Он прижался к стволу старой сосны. У него кончились патроны… На него медленно наступают волки. Он видит только их огромные силуэты и горящие круглые глаза… В Марьюшкином доме тепло и тихо. Только иногда спросонья квохчут куры, которых хозяйка от морозов держит под печкой, и во сне тяжело вздыхает сама Марьюшка. И снова тишина. Тишина, а Таня слышит завывание озверевшей метели и голодное волчье клацанье. Таня даже слышит, как стучит Прошино сердце, – громко и часто-часто. И сердце девочки стучит громко и часто-часто…

Когда у человека бессонница, время тянется утомительно долго. Таня ждала рассвета, а он не торопился. Хотелось разбудить маму, но Таня знала, что она очень устала, отработав две смены.

Под утро Таня заснула тревожным глубоким сном. Ее и во сне мучали кошмары, она металась, бредила.

Наталья Александровна с тревогой смотрела на дочь. Сердце у нее холодело при мысли, что у Тани начался новый приступ болезни.

И только Таня открыла глаза, как Наталья Александровна тут же прикоснулась ладонью ко лбу дочери.

– Как ты себя чувствуешь, милая?

– Хорошо, мамочка.

– Хорошо… Ты бредила.

– Это от страшных снов. Не беспокойся.

Ленивое утро сменил долгий день. Таня старалась поторопить его делами, чтением. Ничего не помогало… Наступил полдень. Пришла откуда-то Марьюшка и стала собирать на стол.

Обедали они вдвоем. Поели пустых щей. Марьюшка всегда старалась отрезать Тане ломоть хлеба побольше. Хлеб был тяжелым, клейким и всегда казался сырым, потому что муки в нем было мало. В основном в хлебе была картошка. Мякинки добавляли. Но и такого хлеба елось не вдосталь, по норме. И был он заветным. И вкуснее его трудно было что-нибудь представить… Хлеб. О нем тогда думали почти все люди.

Спроси любого человека в сытое время, что составляет главное богатство на земле. Каждый начнет перечислять разное. Чего только не назовут люди: и золото, и драгоценные камни, и деньги, и дворцы… И только мудрые скажут: «Хлеб!».

Сегодня в Марьюшкином доме пир: кроме щей, на обед картошка с зайчатиной. Для настоящего пира не хватало лишь гостей. Но только Марьюшка вытащила из печки на загнетку жаровню с тушеной картошкой и кусками зайчатины, как к ним постучали.

– Богатыми быть, коли гость к столу спешит, – сказала Марьюшка, а после пригласила: – Входите.

Хозяйка и Таня выжидающе смотрели на дверь. А за дверью кто-то тщательно обметал ноги. «Может Проша?» – и глаза Тани загорелись надеждой, но в дом вошел Лосицкий.

Саша поздоровался, как слепой, не видя с кем. Стекла его очков покрылись серебристым налетом тут же, как только он вошел в тепло.

Лосицкий снял очки, протер их.

– Ну и мороз, – сказал дежурную фразу Саша и тут только заметил, что в доме собираются обедать. Лосицкий смутился. Он хорошо знал, что такое нужда, что такое голод, поэтому не любил «попадать под обед» к чужим и особенно к добрым людям.

– Обедать с нами, – пригласила Марьюшка.

– Спасибо. Я уже обедал, – поблагодарил Лосицкий и старался сделать вид, что его совершенно не интересует никакая пища. Он даже был убежден, что ему не хочется есть. Но эти проклятые запахи тушеного мяса и картошки невольно заставляли глотать слюну. Саша проклинал себя за это, а поделать с собою ничего не мог.

– Спасибо у нас говорят после еды. Садись, Шуреша, садись, – настаивала Марьюшка. – Когда не будет чем угощать, не позову, а сейчас не сядешь – обиду в душе хозяйки оставишь.

– Обедал я уже, Марья Николаевна, – пробовал защищаться Лосицкий. Он даже для убедительности ладонь к сердцу прижал.

– С уроков? – спросила Таня.

– С уроков, – кивнул Саша.

– А говоришь, уже обедал? Обманщик.

Лосицкий покраснел.

Марьюшка налила ему щей и отрезала ломоть хлеба. Сказала:

– Догоняй нас с Таней, а потом зайчатину есть станем и спасибо Прохору Сидоровичу Берестнякову скажем.

Марьюшка сказала эти слова не без политики. Саша Лосицкий ей нравился, а Прохор для нее – роднее родного. Знала старая ягодинка, что такое украденная кем-то любовь, поэтому и побаивалась, как бы Лосицкий не перебил у ее любимца Таню.

А Саша и не подозревал, какие мысли таятся у Марьюшки. Он от души поддержал слова хозяйки:

– Да, Прохору есть за что спасибо говорить. Добрее его трудно себе и представить человека.

Марьюшка воспользовалась случаем и давай нахваливать Прохора, его отца, деда Игната. А потом добрым словом помянула мать Берестяги. И только о бабке Груне Марьюшка не сказала ни слова.

Даже близорукий Лосицкий не мог не заметить, с каким вниманием слушала Таня Марьюшкин рассказ о Берестняковых.

* * *

Отобедали. Марьюшка убрала со стола и ушла на скотный двор. Саша стал рассказывать о школьных новостях. Таня, казалось, слушала его внимательно. И Лосицкий рассказывал увлеченно, остроумно.

– Скажи, Саша, опасно охотиться на волков? – неожиданно перебила его Таня.

Лосицкий удивленно уставился на нее. Он недоумевал: «Причем тут волки?.. А! Вот в чем дело…»

– Наверное, всякая охота – небезопасна. Но, я думаю, что у наших ребят все будет хорошо. Ведь руководят охотой опытные люди: Прохор Берестняков, – Лосицкий нарочно назвал Берестягу очень официально, – Скирлы.

– Не знаешь, Саша, вернутся они скоро?

– Вероятно, к вечеру.

– Будешь их встречать?

– Обязательно.

– Тебе не трудно выполнить одну мою просьбу?

– Зачем же ты об этом спрашиваешь?

– Передай, пожалуйста, Прохору, чтобы он зашел ко мне сразу же, как вернется. Если сможет, конечно.

– Хорошо, передам.

* * *

Наталья Александровна прилегла, не раздеваясь, на кровать, надела наушники и стала слушать Москву. Этот город был сейчас для Самариной, как и для всех советских людей, очень-очень дорогим и нужным.

Когда Наталья Александровна слушала Москву через наушники, ей начинало казаться, что город этот недосягаемо далек и что побывать ей в нем вряд ли когда-нибудь еще доведется. И всегда почему-то Самариной вспоминалась в такие минуты их квартира на Сретенке. Но ведь они жили там так давно… Наверное, миллионы лет назад. А может, все, что было до войны, – это только сказочный сон. Хотелось плакать. Наталья Александровна и плакала бы часто и подолгу, если бы не Таня. Таня не должна видеть ее слез. Да и не помогут слезы.

Наталья Александровна начала подремывать: увядал ее взгляд, рука безвольно упала и потянулась к полу, на лице появилось выражение покоя, безмятежности.

Таня заметила, что мать засыпает и улыбнулась. Она любила смотреть на спящую мать. Когда мама спала, то лицо ее молодело. А как Таня любила это красивое лицо! Как она хотела, чтобы оно никогда не старилось. Но новые и новые морщинки прочеркивались на лбу, под глазами, а в темных и душистых маминых волосах появилась ранняя и несправедливая седина…

Наталья Александровна открыла глаза. Можно было подумать, что ей неожиданно приснился какой-то удивительный сон, из тех, которые мгновенно будят человека. Только после таких снов взгляд у проснувшихся бывает рассеянным, а у Натальи Александровны он сразу же стал напряженным, ждущим…

– Таня! – зашептала Наталья Александровна. Таня вздрогнула и Марьюшка вздрогнула. – Танечка! Начался разгром немцев под Москвой!.. Началось… Милые мои, началось!

Самарины не видели, как тайком перекрестилась старая Марьюшка, как потекли у нее слезы. «Господи, – шептала Марьюшка, – помоги им. Храни их, господи…»

– Пусти, доченька, задушишь меня. Давай еще послушаем.

Они разделили наушники.

– Ты слышала? – спросила, бледнея, Наталья Александровна.

– Да. А ты? Что ты слышала?

– В битве под Москвой особо отличились части подразделения… И потом… дивизия генерала Самарина… Я не ошиблась? Ты слышала такое же?

– Да… дивизия генерала Самарина.

Они обнялись и заплакали… А в сторонке стояла Марьюшка и, теперь уже не таясь, крестилась и просила бога, чтобы он послал победу русским.

– Жив, – повторяла Наталья Александровна. – жив… жив…

А Таня ничего не говорила. Она терлась щекой о мокрую щеку матери… И была она сейчас некрасивая-некрасивая.

* * *

С улицы постучали.

– Кто же это стучит так поздно?

Таня пожала плечами, но тут же вспомнила про Берестнякова.

– Наверное, Проша стучит… Я просила его зайти после охоты.

– Верно. Ведь сегодня обязательно должны вернуться охотники.

Это действительно был Прохор. Он вошел следом за Марьюшкой. В распахнутом полушубке, поверх которого был надет маскхалат, в белых высоких, за колено, валенках, он показался им огромным и нескладным. Лицо у Прохора усталое, осунувшееся, глаза воспаленные.

Берестяга остановился у порога и сказал:

– Здравствуйте.

– Проша! Немцев под Москвой разбили! – одним духом выпалила Таня, подбежала к Прохору и обняла его за шею.

Прошкины руки повисли, как плети, глаза стали круглыми, глупыми. Он хотел что-то сказать, но не мог. И от этого рот его открывался беззвучно, как у задыхающейся рыбы.

– Что с тобою? – спросила Таня.

Берестяга зачем-то замотал головой и стиснул веки.

– Проша!

– Не торопи его, Таня. Устал человек, а ты к нему пристаешь.

– А я, а я… не устал я… Пойду я, – Прохор нахлобучил шапку и повернулся к двери.

Таня схватила его за руку.

– Постой, Проша. Хоть скажи, как охота ваша.

– Девять, – выпалил Берестяга и опять порывался уйти.

– Чего девять? – удивилась Таня.

– Девять волков взяли.

– Девять?! – поразилась девочка и прижала ладони к щекам. А Прохор, почувствовав, что его уже не держат за рукав, налег на дверь и… исчез.

– Глупенький, – сказала ему вслед Таня.

«Оба вы глупенькие, – подумала Наталья Александровна. – Хорошие и глупенькие…»

* * *

Прошка проснулся ближе к полудню. Ни дед, ни бабка Груня не помнили, чтобы он еще когда-нибудь спал постольку.

К Прохору приходили Саша Лосицкий, нарочный от Трунова, еще какие-то ребята, но дед с бабкой будить внука не давали.

Дед Игнат заметил, что с женою происходит что-то непонятное. Она заискивающе заговаривала с ним. Вдруг заботливей стала. Два дня, как уже варила еду на всех, а до этого только о себе думала. До смешного доходило: он свой котелок в печку сует, старуха – свой. И Прошку все поделить между собой не могли. Бабка зовет внука ее похлебку есть, дед – свою.

Прохор, конечно, из дедовой миски ел.

Последние дни старуху будто подменили. Игнат видел это, но не понимал, что с ней происходит.

…Бабка Груня получила от старшего сына письмо. Прошкин отец сообщал печальную весть, что брат его Григорий лежит в госпитале. И не так страшна его рана, но он сильно обморозился.

Надо же такому совпадению получиться. Она пожалела теплые вещи, а ее любимец Гриша обморозился. Из-за ее жадности ему могут отрезать ногу! Целый день бабка провыла в сарае. Лежала на соломе и выла, причитая. А как кляла она себя. Все бы она сейчас рада была отдать: и дом, и вещи, какие наменяла на продукты, и кубышку свою с деньгами – все-все, только не было бы этого письма, которое своими строчками ожгло ей сердце.

Суеверная старуха убеждена была, что это господь бог послал ей свою кару за жадность и за то, что она прогнала «беженцев» Самариных.

Письмо бабка Груня скрыла. Узнает Игнат, что Гриша обморозился, – убьет ее. Ведь из-за нее не хватило сыну теплой одежды. А что станут говорить на селе? Нет. Лучше бабка Груня одна перенесет свое горе, а там, бог даст, все обойдется. Может, и не отрежут Гришеньке ногу.

…Прошка встал, умылся. Вытирает Берестяга рушником шею, прислушивается и ушам своим не верит. Это бабка зовет их с дедом? Она. Чудно.

– Игнатуш-ка, Проша-а-а, – кличет враспев бабка, – садитесь ужо за стол. Ешьте, пока все горяченькое, огонюшком отдает-ат…

«Что же это такое?» – недоумевает Берестяга и торопится за стол. И дед, как ни странно, за стол поспешил… А бабка-то, бабка!

– Ешьте, мужички мои, ешьте, – сказала ласково и даже поклонилась им.

«Вот это да!» – поразился Прохор… «Пошто, ягодинка, такой ласковой стала? Спроста ли? Или, может, из мягкой веревочки жестку петлю вьешь?» – допрашивал мысленно жену Игнат.

– С охотой удачной тебя, внук, – поздравила бабушка Прохора.

– Спасибо, – смущенно буркнул он в ответ.

– Сколько же сам-то серых положил?

– Двух.

– Молодец. Если считать со шкурами да с телками за одну охоту тыщи четыре заработал, а то и все пять. Мясо ноне дорогое.

«Вот ты куда клонишь», – сообразил дед Игнат и сердито засопел. А Прохор даже ложку положил на стол.

– Денег никаких не увидишь. Я их фронту отдам. На танк на новый, для отца и дядьев. Ясно? – почти крикнул Прошка.

– Ясно, Проша, ясно, – покорно согласилась бабка Груня. – Вот и умник, что так порешил. Умник. Я всегда знала, что светлая у моего внука голова, а душа добрая.

Прохор и дед переглянулись. И тот и другой были сбиты с толку покорностью старухи. Чтобы замять неловкость, оба набросились на еду, а бабка Груня еще больше их смутила, сказав:

– Едите-то как дружно… Смотреть на вас – душа радуется. Хорошие мужики всегда едят скоро, без разбору.

К Берестняковым пришел Трунов. Вот уж кого не ждали ни Прохор, ни дед Игнат, ни бабка Груня. Председателя стали усаживать за стол. Он отнекивался, но потом все же сел. Бабка Груня вышла в сени и позвала за собой мужа. Старик вернулся с бутылкой настоящей водки. А вскоре вернулась и хозяйка дома. На столе появилась вяленая рыба, грибки соленые, брусника моченая, сало. Василий Николаевич, увидав такое богатство, только крякнул.

– А пить-то вроде ни к чему, – попытался отказаться от водки Трунов.

– Как же ни к чему? – удивился дед Игнат. – А за победу под Москвою? А за моих сынов? А за Россею? Не грех и за удачную охоту, в какой и внук наш не последним был.

– Правда твоя, Игнат Прохорович. Наливай. Итак, за победу под Москвой. Ведь это не просто победа. Это начало конца войны. Погонят теперь немцев с земли нашей… – Потом они выпили за Берестняковых-фронтовиков, за Прохора. Последний тост был за Россию…

Трунов и дед Игнат закурили. Старик захмелел и все высказывал свои прожекты относительно войны. А председателю вдруг захотелось спать. Жил он впроголодь, работал много. И сейчас обильная еда и водка разморили его. Но Трунов не сдавался сну. Он встряхнулся и встал, чтобы уйти.

– Куда же ты? – спросил дед Игнат, которому жаль было терять собеседника.

– Дел, Игнат Прохорович, много… Часа через два Макаров приедет, собрание проводить будем. Приходите всей троицей… А ты не раздумал? – обратился Трунов к Прохору. – Насчет танка-то?

– Чего ж ему еще раздумывать-то, – вместо внука ответила бабка Груня. – Для фронта нам ничего не жалко, – сказала и даже не моргнула.

«Вот это да»! – удивился Василий Николаевич и, не таясь, красноречиво почесал затылок.

* * *

Собрание проводили в школе. Зал там был огромный, светлый. Граф, видать, балы любил и гостей собирал помногу.

Такому залу в любом городе позавидуют, а все равно он маловатым показался. Все пришли сюда, кто ходить мог, а кто не ходил сам, того привели родственники или соседи. Каждому хотелось послушать о битве под Москвой, о победе, за которую молились старики и старухи и которую ждали от мала до велика.

Макаров говорил долго, а никто этого не заметил.

Кончил предрика рассказывать о битве под Москвой. На место сел. А в зале все еще стояла гробовая тишина. И никто не шелохнулся. И казалось, что в этом огромном светлом зале вовсе никого нет. Макаров даже немного растерялся.

Неожиданно раздался короткий крик:

– Оох!

Крик испуганно взметнулся и разбился где-то на хорах, разбился, не долетев до потолочных сводов. И снова воцарилась тишина. Только младенцы зашевелились от неожиданности и с испуганным любопытством глядели на вскрикнувшую старуху Ижорову, а старики и ягодинки будто и не заметили этого выкрика, но каждый из них сейчас вспомнил, что Ижорова получила две «похоронки». Молчали. И снова казалось, что зал пуст.

Вдруг неизвестно кто, в полной тишине, негромко сказал слова, которые прозвучали, как скорбные удары колокола:

– Вечная память всем, кто сложил свои головы за Москву, за Россию-мать.

И все, не сговариваясь, встали. У Макарова задрожали губы. А Трунов не вытерпел и рукавом единственной руки мазанул по глазам.

* * *

А потом зал ожил. Заговорили все разом. Ни Макаров, ни Трунов даже не пытались устанавливать тишины. Она пришла сама. Предрика забросали вопросами. Людям хотелось знать каждую мелочь, каждую подробность, связанную с фронтом, связанную с первой большой победой русских.

В первом ряду встал слепой Филатка. Он не видел Макарова, поэтому ошибочно повернул голову туда, где никого на сцене не было.

– Вот ты, товарищ Макаров, сказал, что совсем недавно в Москве побывал, – сказал Филатка. – Интересуемся знать, какая она сейчас, Москва?

Филатка сел. Его тут же поддержали:

– Верно! Расскажи о Москве!

– Пострадала она от бомбежек-то?

– Рассказывай!

– Тише вы! Ничего не слышно!

«Как это я сам не догадался о Москве поподробнее рассказать?»

И снова Макаров говорил долго, а людям казалось, что он только начал… Захлопали Макарову дружно, громко. Пришлось успокаивать народ.

За предриком взял слово Трунов. Он говорил коротко. Поздравил односельчан и стал рассказывать об охоте на волков. Многие сначала пожимали плечами: мол, причем тут волки-то, когда только что говорили о победе под Москвой. Но все стало ясно, когда председатель объявил, что все деньги, которые положены охотникам за убитых хищников, по предложению Прохора Берестнякова, отдаются на строительство танка.

В зале зааплодировали. Трунов поднял руку, прося тишины.

– Но, конечно, друзья, только на эти деньги танка не построишь. Может, добавим ребятишкам на строительство грозной машины? А?.. Каковы думки на этот счет?

– Можно мне сказать?

Прошка весь сжался, услышав голос своей бабки. В зале стало очень тихо. Все повернули головы в сторону Берестнячихи и с любопытством ощупывали ее взглядами. Бабка Груня все видела и поэтому не торопилась высказываться. Она еще раз спросила:

– Можно мне сказать?

– Да говори! Говори же! – зашикали на нее.

Но она дождалась, пока Трунов сказал:

– Даю слово Аграфене Наумовне Берестняковой.

И тогда бабка Груня заговорила своим певучим грудным голосом:

– Мудрые слова председатель наш сказал. Надо на танку нам денег собрать-ат. Видать, чем больше танков-то этих будет, тем скорее сыны наши, мужья домой вернутся. Наш пай со стариком такой: даем десять тыщ!

Зал ахнул… Первым захлопал в ладоши Макаров. За ним – Трунов, а потом уже взорвался аплодисментами весь зал. А бабка Груня все стояла и раскланивалась направо и налево, как раскланиваются артисты в плохих театрах. Она и опешившего деда Игната заставила встать и показаться народу.

…Трунов и Макаров все никак не могли поверить, что в течение нескольких минут была собрана такая сумма. Двести тридцать тысяч за несколько минут! А кто тон задал? Берестнячиха, слава о жадности которой стала поистине легендарной. Что с нею случилось? Удивительное превращение.

Хотели Нырковы перебить Берестнячиху и пожертвовали двенадцатью тысячами. Не уступила бабка Груня. Поднялась и заявила, что дает с дедом пятнадцать тысяч. Спорить с нею в первенстве больше никто не стал…

Собрание кончилось тем, что всем, кто участвовал в охоте на волков, Макаров вручил грамоты от райкома партии и райисполкома… А Прохору Берестнякову и Скирлы подарили именные ружья-бескурковки.