Текст книги "Александр Ульянов "

Автор книги: Владимир Канивец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

9

Адреса для рассылки прокламации брали из адрес-календаря Петербурга. Конверты покупались в спешке, в ближайших магазинах, на что не могли не обратить внимания в «черном кабинете», где шла перлюстрация писем. Половина прокламаций вместо адресатов попала в печку, а дворников Петербургской стороны, Васильевского острова и Адмиралтейской части вызвали в участки. Пристав стучал кулаком по столу, кричал на Матюхина, дворника хозяев Ульянова:

– Ты куда, мерзавец, смотришь? Ты как смотришь?

– Да я… Как приказано…

– Как приказано! Дубина! Я тебя, болвана, самого в Сибирь упеку! Я тебя научу, как смотреть за жильцами!

– Ваше благородие…

– Молчать! Эта девка – как ее? – Он полистал бумаги. – Ага! Шмидова! Почему она часто бегает к Ульянову?

– Не могу знать.

– А что делает у него целыми днями студент Говорухин?

– Это какой? Рыжий? В шляпе?

– Да.

– Заходит. Сидит, чай пьет. Уходит…

– А может, что-нибудь приносит? Или уносит?

– Этого не замечал.

– Осел! На вот, снеси Ульянову повестку. И с этого дня первейшая твоя обязанность – следить за каждым его шагом. Ты должен знать, кто к нему ходит, что у него делает, и немедленно доносить! Понял ты?

– Так точно!

– Ступай тогда. Да смотри у меня!..

– Слушаюсь!

Комната Александра Ульянова.

Симбирская мужская гимназия, в которой учились братья Ульяновы.

Владимир Ильич Ульянов (Ленин). 1887 г.

Пока шли аресты и высылки из Петербурга участников добролюбовской демонстрации, Сашу несколько раз вызывали в полицию, но, не добившись ничего, оставили в покое. Он ждал обыска, но полиция на квартире не появлялась. Вдруг прибежала взволнованная Раиса Шмидова, жившая вместе с Говорухиным на одной квартире, спросила:

– У вас полиция была?

– Нет.

– А у нас все перерыли. Я думала, Ореста Макаровича возьмут, но обошлось. У него абсолютно ничего не могли найти, хотя и старались изо всех сил. Он послал меня сказать: будьте осторожны. Офицер спрашивал его, знает ли он вас.

Аресты прошли, а полиция на квартире Саши так и не появилась. И он и Чеботарев думали, что им удалось ловко провести охранку. На самом деле их квартиру не обыскивали, чтобы лучше вести слежку.

Директор департамента полиции П. Дурново писал Грессеру. «Ввиду полученных сведений о сношениях проживающего в Петербурге по Александровскому проспекту в д. № 21, кв. 2 студента университета Александра Ильича Ульянова с лицами, высланными из Петербурга за демонстрацию в день годовщины смерти Добролюбова, Департамент полиции имеет честь покорнейше просить ваше превосходительство не отказать в распоряжении о собирании подробных сведений о деятельности и круге знакомых студента Ульянова и о последующем не оставлять вашим уведомлением».

Второго января 1887 года в департамент полиции поступил ответ за подписью Грессера, в котором перечислялись все знакомые Ульянова. Однако среди них не было ни одного участника заговора, хотя в это время подготовка к покушению велась уже деятельно. Это говорит о том, что дело было поставлено довольно конспиративно.

Справка охранного отделения заканчивалась так: «Ввиду того, что большинство знакомых суть лица скомпрометированные в политическом отношении, он сам (Ульянов) также должен быть признан за такое лицо».

Слежка за домом усилилась. Агенты тайной и явной полиции постоянно торчали у парадного и под окнами. Дворник тоже изыскивал всевозможные поводы, чтобы заглянуть в квартиру.

Чеботареву Саша сказал:

– Иван Николаевич, некоторые из моих товарищей могут быть серьезно скомпрометированы. Если вы не хотите рисковать, то нам лучше разъехаться. Кому из нас уезжать отсюда, вам решать. Я все равно не смогу снимать сам две комнаты, и если вы хотите здесь остаться, то пожалуйста: я на этой же неделе подыщу для себя что-нибудь.

– У меня уже есть на примете квартира. Тем более что я после окончания диссертации должен буду уехать в Сибирь на статистическое исследование Иркутской губернии. Это сейчас уже решено окончательно.

На новой квартире Чеботарев узнал: к нему приставлены два шпиона.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

На квартире Ульянова собирались Лукашевич, Говорухин, Шевырев. За чаем с ситным хлебом велись споры,

– Победа над абсолютизмом везде проходила под гром уличных мятежей, – говорил Лукашевич, – и мы тоже никак не можем рассчитывать на мирную эволюцию государственного строя в России. Нам не обойтись без насильственного воздействия на самодержавие.

– Но на какие же слои общества, на какие

классы мы можем рассчитывать в этой борьбе? – спрашивал Саша. – На крестьянство? Но мы знаем, к чему привели даже крупные крестьянские движения прошлого века. Мы сами видели, чем кончилось хождение в народ. Класс пролетариев в нашей стране еще не вырос в могучую силу, способную нанести удар самодержавию. Остается одно: систематический террор. А если под влиянием террористической борьбы царское правительство созовет учредительное народное собрание, то, вероятно, туда попадет много крестьянских депутатов. Быть может, представители крестьян удовлетворились бы только земельной реформой, оставаясь равнодушными к политической свободе. Тогда революционная интеллигенция вместе с пролетариатом должна продолжать борьбу за свободу, так как политическая свобода есть необходимое условие и залог здорового, нормального развития государства.

– Допустим, – рассуждал Лукашевич, – наихудший оборот вещей: правительство своими полицейскими мероприятиями подавило прогрессивное движение в обществе. Тогда должна произойти задержка в развитии науки, техники и вообще производительных сил России. Это повлечет за собой сильную отсталость страны в экономическом отношении от западноевропейских государств, а вместе с тем и экономическую зависимость от более культурных стран. А экономическая зависимость влечет за собою и политическую. Тут ни обширность территории, ни многомиллионное население не спасут государственной самостоятельности. А сделаться игрушкой в чьих-то руках – такая перспектива не может быть заманчивой даже для царской власти. Чтобы быть в состоянии дать отпор своим соседям, вооруженным с ног до головы, необходимо не только содержать многочисленную армию, но и располагать соответственным техническим аппаратом, то есть нужно иметь сеть железных дорог, свои фабрики и заводы. Одним словом, необходимо поддерживать уровень промышленности на высоте, не слишком разнящейся от состояния промышленности культурных стран. Отсюда неизбежен вывод: Россия должна пережить фазу капитализма.

– Да, все это верно. Но если предвидится такой ход грядущих событий, то нужна ли террористическая борьба? – высказывал сомнение Саша.

– Да, нужна! И даже необходима! – горячо возражал Лукашевич. – Во-первых, исторический опыт нас учит, что достижение конституционного режима осуществляется раньше, чем сложится сильная влиятельная рабочая партия, и что в борьбе с абсолютизмом принимают деятельное участие и другие заинтересованные группы населения. Во-вторых, сам процесс организации рабочего класса при абсолютизме идет очень туго и болезненно вследствие того, что рабочие в этом случае должны вести борьбу на два фланга: с капиталистами и правительством. В-третьих, под сильными ударами народовольцев заколебалось самодержавие, и не исключена возможность, что от новых ударов оно пойдет на уступки. В-четвертых, наконец, решительная террористическая борьба поднимает боевое настроение передового общества.

– Ничего нет ужаснее сознания общей беспомощности, – говорил Саша, точно думая вслух. – Конечно, силы наши не равны. Но вспомните Ирландию. Когда были затронуты там жизненные интересы общества, а силы борющихся сторон были очень неравны, то ирландцы прибегли к услугам динамита. И если бы все наши передовые слои общества поставили так вопрос: свобода или смерть, – о, мы бы многого сумели добиться. Но какие бы формы ни принимала борьба, одно абсолютно несомненно: молчать нельзя. Активно бороться со всем этим злом не только долг, обязанность каждого честного человека, любящего свою родину, но и его органическая потребность.

– Теперь не время предаваться душевным излияниям скорби, негодования или осуждения, – твердил Шевырев, – надо действовать динамитом.

2

После добролюбовской демонстрации Генералов стал апатичным и угрюмым. Он забросил чтение книг, над которыми просиживал ночи в поисках ответов на мучившие его вопросы. Он уже не только не спорил, по какому пути пойдет Россия, будет ли в ней развиваться капитализм, а с иронической улыбкой слушал и тех, кто говорил об этом. Оставил также попытки завязать сношение с рабочими. Ему не давала покоя одна тяжкая дума: как избавиться от ужасного насилия и произвола?

– Что с тобой, Денисыч? – приставал к нему с расспросами Говорухин.

– Никуда я, брат, не гожусь…

– Это почему же?

– Сил у меня мало.

– Сил мало? Да у тебя их хватит на троих!

– Нет, я себя знаю. Для пропаганды я не гожусь: у меня огня нет в груди для нее. Я решил так: мне надо идти по части бомб!

– Это ты говоришь потому, что в такой волне находишься. С тебя еще выйдет знатный пропагандист.

– Может быть, но не скоро. А времена ныне такие стали серьезные, что никакой сноровки не приобретешь. По-моему, уж если попадаться, то так, чтобы те, враги-то рода человеческого, помнили. А страсть они боятся бомб-то! Вот сам царь. Не показывается из дворца. А что его там держит? Тюремные решетки? Нет, страх! Страх перед бомбами.

Генералову вторил его земляк и друг Пахом Андреюшкин:

– Да когда, же, наконец, вы будете что-нибудь делать? Как вы можете рассуждать о всяких высоких материях, как вы можете заниматься науками, когда вокруг вас свирепствует такой дикий произвол? В гимназии над нами так измывалось начальство, что нам надоело бить окна и мы задумали, было, взорвать дом директора. Да не только в нашей, а одновременно во всех гимназиях города. И если бы меньше было болтунов, то эти взрывы в Екатеринодаре прокатились бы по всей России! Я думал, что хоть здесь свободно вздохну, а оказывается, и университет давно уже превращен в дисциплинарное военное заведение. Мы же не столько учимся, сколько служим всем, начиная от его императорского величества и кончая младшим дворником.

– Но без подготовки тоже ничего сделать нельзя, – возражал ему Говорухин.

– Все слова да слова, – перебивал его Андреюшкин, – а дела нет.

– Слушай, Пахом, – горячился Говорухин, – ты мне надоел упреками в бездействии!

– И очень хорошо, – резко отвечал Андреюшкин, – и буду твердить свое, пока вы не перейдете от болтовни к делу! А если не желаете, если у вас нет на это сил, так и скажите. Это будет по крайней мере честно!

3

В то время когда Шевырев говорил Ульянову и Говорухину, что есть уже группа террористов и им осталось только примкнуть к ней, настоящее положение вещей было такое. Вся эта «группа» состояла из трех человек: Шевырева, Лукашевича и Осипанова. Лукашевич давно уже вынашивал идею террористической борьбы и сам начал приготовление взрывчатых веществ. Шевырев перевелся из Харьковского университета в Петербургский, тоже намереваясь заняться активной революционной работой. Чтобы завести знакомства среди студентов и присмотреться к людям, он устраивал кухмистерские студенческие кассы, ни на минуту не оставляя мысли о террористической борьбе.

По характеру Шевырев был настоящим организатором, и в его руках кипело любое дело. Он умел находить нужных людей, подчинять их своему влиянию. Как он вникал во все мелочи дела, какие обширные знакомства были у него к весне 1886 года, говорит его письмо Лукашевичу из Самары от 19 апреля.

«Любезнейший Лукашевич!

Я к вам с просьбой – я ее просил вам передать Барановского – не знаю, передал ли он ее? На всякий случай еще раз прошу вас. Будьте так добры, Лукашевич, дополучите деньги со следующих лиц: с Рыбалкина – 2 руб. 50 коп., с Власова – 2 руб., с Ульянова – 2 руб., с Сосновского – 4 руб. 55 коп. Кроме этих денег, есть еще сомнительные 8 руб. (сомнительны они потому, что неизвестно наверное, были ли они получены во время вечеринки или нет). Получить эти сомнительные 8 рублей можно через Сосновского (конечно, если деньги не были отданы), напомните ему следующие фамилии – Черкасский и Шваб.

Луценко так и не получил от Миллера денег? Те деньги, которые вам возможно будет получить, будьте так добры, Лукашевич, передайте их моим сестрам или моему брату (В. О., 9-я линия, д. 14, кв. 12), я их просил эти деньги вместе с имеющимися в количестве 82 руб. положить в сберегательную кассу. Затем, Лукашевич, я вас прощу предложить сборный листок Шишкову, он, может быть, возьмет не один, а несколько с тем, чтобы дать кому-нибудь из своих знакомых – у него их немало, – напомните ему, чтобы лицо, которому он решился дать, было, во-первых, хорошо ему известно, а, во-вторых, надеялось что-нибудь собрать, потом можно предложить Власову, Каракашу, Маневскому, Ключерову. Если будете предлагать Иорданскому, то предварительно наведите о нем справки. Скажите Луценко, чтобы он сам взял листок и наделил бы им своих знакомых барышень – у него их немало, но только пусть постарается побольше собрать. Впрочем, я думаю, излишне говорить вам, кому давать листки: небось вы сами уже наметили, кому их предложить. Если не хватит у вас листков, то несколько запасных находится у моих сестер.

Попросите, пожалуйста, Лукашевич, тех лиц, кому вы будете давать листки, чтобы они приблизительно в середине лета написали бы строчку о том, с каким успехом идет сбор; это для меня важно. Если последняя просьба не затруднит их, то пусть пишут или прямо мне (по такому адресу: Харьков, Рымарская улица, дом № 2, Петру Яковлевичу Шевыреву), или же через вас – это уж как вы найдете удобным. Я на всякий случай захватил с собою сюда 10 листков, из коих три уже успел пустить по рукам (разумеется, надежным).

Потом, Лукашевич, я просил Агафонова позаботиться о гектографировании устава, а Ульянова о том, чтобы к уставу было сделано приложение, в котором нужно упомянуть о том, что параграфы, за которые высказывалось большинство, составляют временный устав, и упомянуть также о том, что те лица, которые пожелают принять участие в нашей кассе, подавали бы голоса за то в уставе, с чем они солидарны, и пригласить их высказываться письменно относительно того, с чем они не согласны в нем, – это, понятно, будет принято во внимание при окончательной редакции устава. Вследствие наступивших экзаменов не следует особенно заботиться о распространении устава – экземпляры его нужно сохранить до будущего учебного года, чтобы отсутствие их не послужило бы помехой нашему делу.

Наконец, Лукашевич, я хотел вам кой-что сказать о желании некоторых групп студентов завязать сношения с другими университетами, чего и последние желают – об этом, впрочем, когда-нибудь до другого раза: уморился писать… В заключение письма я напомню вам, Лукашевич, о том, что раньше уже сказал, что я на вас надеюсь больше, чем на кого-либо другого: вы никогда (я в этом твердо уверен) не покинете начатого нами дела (ведь я не ошибаюсь?).

Крепко жму вашу руку.

Шевырев

Р. S. Лукашевич, если вам представится удобный случай достать устав какого-нибудь землячества, то воспользуйтесь этим случаем и передайте устав Ульянову.

Р. Р. S. Если у вас, Лукашевич, есть записки Бутлерова по органической химии и если вы не рассчитываете летом ими пользоваться, то передайте их, пожалуйста, Ульянову (у меня к вам бесконечное количество просьб), я и у него прошу их, но записок у него может не оказаться. У Ульянова же возьмет их мой брат для передачи мне».

Из этого письма видно, как хорошо Шевырев умел расставить людей, поручать им именно то, что они лучше всего умеют делать: Лукашевичу – практические дела по распространению листков, а Ульянову – подготовку устава. Он преклонялся перед умом Александра Ильича, высоко ценил его умение кратко, точно и ясно излагать свои мысли на бумаге. В списке людей, к которым Лукашевич должен обратиться, стоят фамилии не только студентов, но и профессора Ореста Федоровича Миллера, приват-доцента Каракаша.

На почве устройства кассы, кухмистерской и других студенческих дел Шевырев настолько близко сошелся с Лукашевичем, что счел возможным начать с ним переговоры о подготовке покушения. Решили: он будет организовывать группу, а Лукашевич – готовить снаряды и по возможности доставать средства. До добролюбовской демонстрации дело у Шевырева шло плохо. Найденный им один студент в качестве метальщика вскоре проболтался своим знакомым, и его пришлось под благовидным предлогом удалить из Петербурга.

После высылки из Петербурга многих студентов дело у Шевырева сразу двинулось вперед. Свои услуги прямого исполнителя покушения через общего знакомого студента предложил ему Осипанов. Во время встречи с Лукашевичем и Шевыревым – она произошла в ботаническом саду университета – Осипанов сказал:

– Я перевелся из Казани в Петербург с единственной целью: убить ненавистного деспота. Я готов действовать и один и вместе с другими.

Осипанов предложил стрелять в царя из револьвера отравленными пулями. Лукашевич и Шевырев отвергли этот план, считая его по опыту неудач Каракозова и Соловьева малонадежным. Осипанов не стал спорить, и сошлись на том, что покушение будет совершено с помощью бомбы. Лукашевич и Шевырев будут готовить ее, а Осипанов тем временем займется изучением местности возле дворца н наблюдением за выездами царя. У Лукашевича не было никаких знакомств, где бы он мог достать готовый динамит и гремучую ртуть. Ему приходилось покупать в аптеках нужные препараты и самому изготовлять все. Учителем его в этом деле был Кибальчич, бомба которого уничтожила Александра II. Чтобы замаскировать бомбу, он решил придать ей форму книги: купил у букинистов медицинский словарь Гринберга, вырезал всю его внутреннюю часть, скрепил болтами, устроил запал по системе Кибальчича и принялся готовить динамит.

Осипанов произвел на Лукашевича и Шевырева очень хорошее впечатление с первого же разговора. А по мере того как они узнавали его ближе, все больше влюблялись. Родом он был из Сибири, закончил Томскую гимназию, зачитывался, как и все в то время, романом Чернышевского «Что делать?». Но если другие только читали роман и восхищались его героями, то Осипанов старался и жить так, как Рахметов: он спал на досках, подбитых гвоздями, ограничивал себя во всем, готовясь к революционной борьбе. Он принимал активное участие в Красном Кресте «Народной воли». Был человеком чрезвычайно осмотрительным, осторожным (за что и получил кличку «Кот»), но в то же время исключительно твердым и решительным. Для достижения поставленной перед собой цели он шел абсолютно на все. Лукашевич восторженно говорил о нем:

– Это идеальный тип бойца боевой дружины! У него не дрогнет рука в решительный момент. Он не потеряет ни самообладания, ни хладнокровия в самую критическую минуту.

Пахом Андреюшкин был земляком Говорухина, Василий Генералов – с Дона. А так как кубанцы и донцы, приезжая в Петербург, старались держаться вместе, то у них и завязалось знакомство.

За Говорухиным велась слежка, он знал это и постоянно был в мрачном расположении духа. Будучи по характеру своему человеком желчным, он зло подшучивал над мешковатостью типичного казака Генералова, который простодушно все рассказывал о себе. Родители Генералова были не из богатых казаков, и он уже в гимназии жил на заработанные уроками деньги.

– Учился я, – рассказывал Генералов с добродушной улыбкой, – еле-еле. Начальство написало в характеристике: «Индифферентен вследствие тупости».

Начальство, конечно, судило прежде всего по тому, как он относился к латыни. Знал ее действительно плохо, хотя способности у него были хорошие, и ненавидел пуще самого заклятого врага. Генералов рано вступил в революционный кружок и к окончанию гимназии уже определился как революционер. Сходился с новыми людьми он быстро: всем нравились его незлобивость и исключительное чувство товарищества. С другом, не задумываясь, делился всем, что у него было.

Но если Генералов был человеком твердым и ровным, то его земляк и друг Андреюшкин кидался из одной крайности в другую: то он восторгался, то впадал в уныние. Была у него и еще одна страсть, которой не понимал Генералов, – он любил письма. Писал во все концы и простыми чернилами и «секретными». Ему не терпелось о любом деле сообщить все друзьям, и он нередко доверял бумаге то, что могло ему же самому повредить.

Когда Шевырев предложил этим двум казакам вступить в группу и взять на себя роль метальщиков, они долго раздумывали, потом пошли посоветоваться с Ульяновым, которому доверяли многие свои тайны, и, встретив его одобрение, согласились.

– По всей вероятности, будут пытать тех, кто попадет в лапы полиции, – сказал Шевырев. – Во время пыток никто не может поручиться за себя, по-этому надо запастись цианистым кали…

– Как? – обиделся Андреюшкин. – Я не могу поручиться за себя? Да разве я не казак?

– Пахом! – восторженно воскликнул Шевырев. – Ты настоящий террорист! С такими, как ты, мы Россию перевернем!

– Перевернем или не перевернем, но я сделаю то, что могу.

4

К группе Шевырева примкнули Ульянов и Говорухин. Нужно было сделать не одну, как рассчитывал вначале Лукашевич, а три бомбы. Ни у кого не было таких знакомых, через которых можно достать в готовом виде динамит и гремучую ртуть. Саша хотя и знал хорошо химию, но никогда не занимался приготовлением взрывчатых веществ. Лукашевич занимался пиротехникой. Изготовление бомб для него не представляло трудностей.

Свободная продажа азотной кислоты в аптеках была запрещена, а без нее невозможно приготовить нитроглицерин и гремучую ртуть. Александр Ильич и Лукашевич решили добывать азотную кислоту из калийной соли и серной кислоты. Реакция эта протекает очень медленно. Саше пришлось привлечь к этому делу Андреюшкина и Генералова, обучив их обращению с аппаратурой.

Генералов и Андреюшкин совсем не знали Лукашевича, так же как Ульянов не был знаком с Осипановым. Делалось это в конспиративных целях. Все запасы взрывчатки Ульянов и Шевырев относили на квартиру Генералова, нанятую им специально для этой цели.

Никто не знал, как это ему удавалось, но Шевырев все время добывал довольно точные сведения о выездах царя.

Для трех снарядов необходимо было около 13 фунтов динамита, пятьсот пулек. Да все их нужно начинить стрихнином. Это требовало массу времени, большого терпения и еще большей осторожности.

Стал подниматься вопрос о создании нескольких групп.

– Одна группа провалится, – говорил Шевырев, – выступит другая.

– Да, но где же взять людей? – спрашивал его Александр Ильич. – У нас и на это покушение едва хватает сил.

– Людей я найду.

– Хорошо. Но делать это нужно быстрее. Впрочем… Я давно уже хотел сказать, да все как-то к слову не приходилось. Мне кажется, мы слишком торопимся. Прошу понять меня правильно: я не за отступление. Дело нужно во что бы то ни стало довести до победного конца! Но не лучше ли его перенести на осень, чтобы по-настоящему подготовиться?

– Как? Откладывать? – всполошился Шевырев. – Да ты уверен, что тебя завтра не возьмут? А я? Да кто из нас может поручиться, что просуществует до осени? Далее. Если слабый попадется правительству да проговорится, то всем нам конец. А за что? Будь что будет, но вперед!

5

Шевырев обладал удивительной способностью быстро сходиться с людьми. Он умел ловко и незаметно подмечать их настроения и, как только улавливал, что человек готов на борьбу, не отставал от него, пока не' подчинял своему влиянию. Энергией Шевырев обладал исключительной: несмотря на болезнь, он с утра до вечера мотался по городу. Он вечно торопил всех, вникал в малейшие подробности дела, принимал меры, чтобы оно как можно быстрее двигалось вперед.

Найдя нужного человека и поручив ему какое-то дело, зорко следил за тем, как оно выполняется. Примчится усталый, запыхавшийся, вытрет платком крупный пот со лба и, не присев, спрашивает:

– У вас, конечно, все готово?

Если поручение не было выполнено, Шевырев снимал очки, торопливо протирал, точно хотел получше рассмотреть смущенно стоящего перед ним человека, не столько сердито, как с издевкой спрашивал:

– А что же случилось, батюшка? Вы просто забыли или у вас появились какие-то веские причины? Давайте выкладывайте, мне нужна абсолютная ясность.

И провинившийся, чувствуя себя страшно неловко, начинал объяснять, почему не выполнил поручения. Шевырев поглядывал поверх очков на него так укоризненно, что тому невольно становилось стыдно. Не дослушав до конца объяснение, Шевырев заявлял:

– Извините, батюшка, я спешу. У меня назначена встреча в другом конце города, а времени осталось полчаса. Так я к вам завтра забегу…

Это значило: поручение его надо во что бы то ни стало выполнить. И оно, как правило, выполнялось. Шевырев умел так обращаться с людьми, что ему было очень трудно, а иногда и просто невозможно отказать. Даже если человек что-то не очень хотел делать, он не мог устоять перед ним. Объяснялось это тем, что сам Шевырев постоянно был занят общественными делами.

– Странный механизм этот Шевырев, – сказал как-то Александр Ильич Говорухину, – понять я его не могу.

– А я его, кажется, немного раскусил, – отвечал Говорухин. – Он прежде всего страшный реалист. Он ненавидит все мечтательное и фантастическое. Он относится – это и ты, наверное, успел заметить, – с пренебрежением к сомневающимся, неуверенным людям. Слово «вопрос» для него не существует. Для него существует только уверенность. Эта уверенность, более того – самоуверенность, и есть секрет влияния на людей.

– Преувеличиваешь!..

– Ничуть!

Вспомни, как он нам представил группу: и людей сколько угодно и денег, а на проверку что вышло? Мы с тобой, по сути дела, вступили в мнимую группу. Благодаря этой тактике ему удалось привлечь к делу Генералова, а затем и Андреюшкина.

– Положим, так. Но я не понимаю, в чем же тут его вина? Что мы сами не проявили инициативы?

– Нет, я его за это не виню, – отступал Говорухин. – Я хорошо знаю: инициативных людей очень мало, поэтому все легче примыкают к готовой организации. Но Шевыреву вообще не нравится настойчивость других: он склонен повелевать, приказывать. Помнишь, с каким восторгом он (рассказывал о своих переговорах с Генераловым и Андреюшкиным? Что больше всего понравилось ему? Да именно то, что они мало рассуждали и спорили!

– И во всем этом я не вижу ничего предосудительного. Мне, например, вполне понятна радость Шевырева. Я бы тоже очень обрадовался, встретив людей, с полуслова понимающих меня. И, думаю, Шевырев с восторгом рассказывал о том, как он привлек к делу Генералова и Андреюшкина не потому, что они не рассуждали и не спорили, а потому, что он сразу же почувствовал в них своих единомышленников.

6

Как бы ни закончилось покушение – удачно или неудачно, – вероятность ареста была большой. Александр Ильич хорошо понимал это и начал думать о том, как вести себя на суде. Кто должен выступить с программной речью, чтобы царские сатрапы не могли представить их как уголовных преступников? Выкраивая время от занятий и работ по изготовлению бомб, он составлял программу фракции. Речь на суде представлялась ему делом чрезвычайно ответственным. Ведь предстояло выступать после таких корифеев революции, как Ипполит Мышкин, Петр Алексеев, Андрей Желябов. Он знал их страстные, неистовые речи и не считал себя способным на такую роль. Ему казалось, что из всех участников заговора лучше всего мог бы выступить на суде Сергей Никонов. Придя как-то к нему, он сказал об этом.

– Вы это серьезно? – спросил несколько озадаченный Никонов.

– Да.

– Благодарю за честь. Но, положа руку на сердце, признаюсь: не справлюсь я с этим делом. Нет-нет, и не настаивайте! У меня и теоретическая подготовка весьма поверхностная, и оратор я никудышный. Так еще, в обыкновенном споре, я могу логически изложить свои мысли, а чтобы специально выступать… Клянусь вам, у меня и на две минуты не хватит духу.

– Вы преувеличиваете свои недостатки.

– Александр Ильич, но согласитесь же, что мне не по силам роль Желябова или, например, Петра Алексеева.

– В народе, Сергей Андреевич, говорят: всякое сравнение хромает. Там были одни условия и силы, у нас – другие.

– Согласен. Но разве тот же Лукашевич хуже меня подготовлен? Да и оратор он хороший.

– Не спорю. Лукашевич действительно неплохо мог бы справиться с этой задачей. Но ему, как поляку по происхождению, неудобно. Наше покушение могут представить «польской интригой», основанной на личной мести русскому царю. Сделать это властям будет очень легко: Лукашевич ведь и говорит с польским акцентом.

– Да, верно, – начинал сдаваться Никонов, – но все-таки… не по моим силам эта роль. Давайте договоримся: если никого более подходящего не подберем, то, так и быть, выступлю я. Хотя, честно признаться, от одной мысли, что мне придется это делать, я чувствую большое смущение и неловкость. Мне трудно даже совершенно отвлеченно представить себя в этой роли.

. – Во всякую роль, говорят, надо вживаться, – с улыбкой заметил Саша, – и вам отныне, значит, предстоит этот нелегкий труд.

7

Один знакомый студент Ульянова получил письмо с юга, в котором сообщалось об арестах военных в Киеве и где-то на Дону. Александр Ильич знал, что Никонов был связан с кружками военных. Вечером помчался к Никонову, чтобы предупредить его об арестах среди офицеров.

– Вам нужно немедленно переходить на нелегальное положение! – настоятельно советовал он Никонову.

– Я тоже мельком слышал, что на юге начались аресты, но никаких достоверных сведений не имею. Слежка за мной идет с начала учебного года, но я не заметил, чтобы она усилилась за последнее время. Кстати, за вами наверняка увяжется шпик, так что будьте осмотрительны. Давайте сопоставим даты арестов и письма. Видите, аресты произошли более месяца тому назад. В случае выдачи меня давно бы уже забрали. Следовательно, такой уж близкой опасности ареста нет. С другой стороны, если я перейду на нелегальное положение, то мне нужно уезжать из Петербурга. А мой отъезд затруднит и без того нелегкую работу.

– Подождем немного, – неохотно согласился Александр Ильич, – но как только увидите, что слежка усиливается, сейчас же переходите на нелегальное положение.

– Хорошо.

– Думаю, уехать вам нужно будет в Вильно. Поживете у друзей Лукашевича, а потом, исходя из обстановки, решим, что дальше делать.

Ровно через два дня после этого разговора Никонов, возвращаясь из анатомического театра домой, где он продолжал работать, заметил в своем переулке целую свору шмыгающих за углами шпионов. Было ясно: бежать теперь поздно, так как дом плотно окружен. Около двух часов ночи в квартиру позвонили. Никонов понял, кто это пожаловал в гости, еще раз сказал жене: