Текст книги "Александр Ульянов "

Автор книги: Владимир Канивец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

В большом обществе он был молчалив и нисколько не интересен, но зато в беседе с близкими, сочувствующими ему людьми страстно любил поговорить, так как у него всегда было очень много такого, что необходимо было сообщать о его школах. В таких случаях он заговаривал собеседника, быстро прохаживаясь по комнате, приглаживая рукой лысину с прядью черных волос и претендуя только на то, чтобы никто не мешал ему ораторствовать все на одну и ту же любимую им тему.

Как птица божия, он никогда не помышлял о чем-нибудь житейском, предоставив это жене, никогда не унывал, не жаловался и безропотно продолжал скакать по губернии, по целым месяцам не видеть семьи, голодать, угорать в съезжих, рисковать жизнью, распинаться на земских собраниях или сельских сходах богатых торговых селений, среди равнодушной толпы мироедов, выпрашивая гроши, утешая приунывших учителей и плаксивых учительниц, чтобы, возвратившись, наконец, в город, тотчас же бежать на свои педагогические курсы, и все-таки, при всей окружавшей его неурядице, при постоянном физическом и моральном утомлении, при вечной войне с разжиревшими и явно глумившимися над ним волостными старшинами, писарями и плутами-подрядчиками, умудрился не только удержать в руках врученный ему светильник, но наперекор всему в одном только нашем уезде вместо бывших номинальных организовать до 45 сельских школ, большая часть которых удовлетворяла современным требованиям как по своей обстановке, так и по солидной подготовке преподавателей».

Когда Илья Николаевич возвращался из длительной поездки по губернии, дом точно оживал: все спешили поделиться своими успехами в учебе, услышать его одобрение. Семья собиралась в столовой или в беседке – если это было летом – за самоваром. После чая Илья Николаевич садился за шахматы с Сашей или Володей. Всем было весело и как-то необыкновенно радостно и уютно.

9

В первые дни каникул Володя ни на шаг не отступал от Саши, и Оля ревниво выговаривала ему:

– Почему ты один захватываешь его? Саша, пойдем к нам, я кое-что тебе покажу.

– А Володе можно? – улыбаясь, спрашивал Саша.

– Нет.

– Хорошо, – смеясь, говорил Саша, – бери, Володя, меня за правую руку, а ты, Оля, за левую. Кто перетянет к себе, к тому и пойду первому.

Начиналась веселая возня, весь дом наполнялся визгом Оли, прибегали Митя и Маняша и кидались помогать Оле, видя, что Володя перетягивает Сашу на свою сторону. Володя кричал, что это нечестно, горячился, и кончалось тем, что Саша, к общей радости, шел играть в крокет. Володя, всегда точно соблюдавший правила игры, шумел больше всех. Саша успокаивал его:

– Ну, пусть. Оля же только чуть-чуть нарушала правило.

– Нет! Это уже не игра, – стоял непреклонно на своем Володя, – это безобразие. Я умываю руки, – закладывая руки за спину, кричал он, – я прекращаю игру!

Не помогали и слезы Оли: Володя стоял на своем. Игру приходилось бросать и находить другое занятие. Чаще всего шли на Свиягу купаться. Если у Ильи Николаевича выбирался свободный час, он тоже приставал к компании. Вернувшись домой, они с Сашей принимались за шахматы. Все дети окружали игроков тесным кольцом. Победа Саши – а он без труда выигрывал у отца – встречалась общим ликованием. Илья Николаевич смущенно двигал бровями и, уступая место Володе, просил:

– Ну-ка, возьмись ты за него.

Володя торжественно усаживался на место отца, сосредоточенно хмурясь, подолгу обдумывал ход, но его постигала та же участь: Саша обыгрывал его еще быстрее. Оля, прыгая, радостно хлопала в ладоши. Володя, сердито косясь на нее, спрашивал:

– Чему радуешься?

– Это тебе не меня обыгрывать! Ага! – И жаловалась Саше: – Он так возомнил о себе, что совсем уж не хотел со мной играть.

– Я и сейчас не хочу. А с Сашей еще раз сыграю. И посмотрим, – задетый за живое, говорил Володя, спешно расставляя фигуры. – Ходи!

Если Володе случалось выиграть, то он, остро щуря свои искристые карие глаза, спрашивал с вызовом:

– Ну, еще одну?

– Хватит, – отвечал Саша, не желая портить ему настроение следующим проигрышем. – Ты гораздо лучше стал играть.

Володя и Саша жили на антресолях в смежных комнатах. К ним из прихожей вела узкая, крутая лесенка. У Володи, собственно, была не комната, а что-то среднее между комнатой и лестничной площадкой. Поднялся по лесенке – и сразу же попадаешь в его комнату. А Саше, чтобы попасть к себе, нужно пройти через комнату Володи. Чтобы перебраться на другую половину антресолей – там тоже две маленькие комнатки, – приходилось спускаться вниз, проходить через комнату мамы, мимо кабинета отца и подниматься по лесенке. Был туда и другой, запрещенный, но, как находили ребята, самый удобный путь. Комнаты Ани и Саши соединялись балкончиком. Но дверь на балкончик была только из комнаты Ани, а чтобы попасть от Саши на него, нужно было вылезать через окно.

Чаще всего, когда в доме все уже засыпали, кокну Саши подходила Аня, шепотом говорила:

– Хватит читать, иди посидим…

– А мне можно? – откликался из своей комнаты Володя, которому все было слышно.

– Иди, – разрешал Саша.

Ребята вылезали через окно на балкончик, усаживались поуютнее и тихо, чтобы не услышала мама – ее окно было под балкончиком, – говорили. Володя жадно расспрашивал о Петербурге, об университете. Открыто завидовал Саше и Ане, ругал свое гимназическое начальство, учителей. Особенно зло и насмешливо он отзывался о преподавателе французского языка Поре.

– Это авантюрист, – возмущенно говорил он, – подхалим, доносчик! Самомнения на тысячу, а ума на грош. Но что самое смешное: он вдруг решил учить нас красивым манерам.

Володя встал и начал показывать, как нужно кланяться на улице, при входе в комнату, как надо садиться, разговаривать с дамами. Получалось у него это так уморительно смешно, что Аня и Саша от души хохотали.

– Однажды я зашел в класс и так вот представил его, а он, оказывается, стоял за дверью и подслушивал. Это взбесило его. На каждом уроке он принялся вызывать меня, выискивая, к чему бы придраться.

– И вывел все-таки четверку за четверть? – заметила Аня.

– Оля уже разболтала! Ну и что же? Это только лишний раз говорит о том, какая у него мелкая и подленькая душонка. Я не хвастаюсь, но это всем известно: лучше меня в классе никто не знает французского языка.

– А ты все-таки будь осторожнее, – посоветовала Аня.

– Ну, история с Пором – это сущая чепуха. У нас другое дело было. Кто-то в пансион принес сборник революционных песен и спрятал в умывальнике. Сторож нашел его, передал начальству. И начался переполох! Поверите, все носились с таким видом, точно нашли не книжку, а адскую машину. Директор собрал старшеклассников и потребовал, чтобы они выдали тех, кто читает запрещенные книги. Ничего у него из этой затеи, разумеется, не вышло. Однако какая все-таки это подлость: открыто требовать предательства! Неужели и у вас в университете до этого дошли?

– Почти. А дома шагу не ступишь, чтобы за тобой кто-то не следил. Дворник, хозяин, сосед – все смотрят на студентов как на главных нарушителей их сонного и сытого спокойствия.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

С каждым годом круг знакомств Александра Ульянова расширялся. Кроме земляков, с которыми он поддерживал тесные связи, он подружился со своими однокурсниками: Говорухиным, Шевыревым, Лукашевичем. Говорухин предлагал ему вступить в какой-нибудь кружок. Саша спрашивал:

– А что там делать?

– Чем тебя не устраивают наши кружки?

– Тем, что болтают много, а учатся мало. Оконечной цели своей работы не думают и не представляют ее.

– Как? А кухмистерские кто организовывает? А студенческие кассы? А библиотеки? Ты сам где доставал нелегальную литературу? В этих же кружках землячеств!

– У тебя есть очень странная черта: ты можешь с жаром доказывать то, что я никогда не собирался оспаривать. Я не утверждаю, что кружки абсолютно ничего не дают. Я говорю, что в них много болтают и совсем не думают о том, как искоренить главное зло нашей жизни!

– О-о… О, чего ты захотел! От кружков ты этого никогда не дождешься! На это есть революционные организации. Вступай в них.

– Не могу.

– Почему же? – допытывался Говорухин.

– Я еще не решил многих вопросов, касающихся лично меня. Но что еще важнее, вопросов социальных. А социальные проблемы очень сложны и мало разработаны. Если, естественные науки, можно сказать, только сейчас вступают в ту фазу своего развития, когда явления рассматриваются не только с качественной, но и с количественной стороны, только теперь становятся, стало быть, настоящими науками, то что же собой представляют социальные науки? Ясно, что не скоро можно решить социальные вопросы. Я предполагаю, конечно, научное решение – иное не имеет смысла, – а решить их необходимо общественному деятелю. Смешно, более того – безнравственно профану в медицине лечить болезни; еще более смешно и безнравственно лечить социальные болезни, не понимая причины их. Ну, разве наши революционеры имеют ясное представление о всех тех проблемах, которые берутся решать?

– Нет, – согласился Говорухин.

– Ну вот. А таких революционеров сейчас хоть пруд пруди. Кое-кому кажется, что это хорошо. Но я убежден, что это плохо, я убежден, что два настоящих революционера больше могут сделать, чем двести скороспелых.

Подобное отношение к революционной работе озадачило Говорухина: он впервые в жизни встречал человека, который так рассуждал. Обыкновенно начинающий революционер рвался к практическим делам и только после того, как встречал трудности на своем пути или терпел поражение в чем-то, начинал доискиваться до их причин, берясь за изучение теории. Он говорил Шевыреву:

– Непонятной загадкой мне кажется этот Ульянов.

– У него ума, батюшка, кладовая, – замечал Шевырев. – Вот вся тебе и загадка. А мы привыкли: перекинулся с человеком парой фраз – он уж весь перед тобой, как стакан на блюдечке, – насквозь виден. Я лично не люблю, батюшка, таких прозрачных людей.

– Да, Ульянов не из прозрачных. И характер у него удивительный: личная ссора с ним совершенно невозможна. Он равно уважает и собственное достоинство и достоинство других. Никогда не подсмеивается, не поддразнивает; он не способен ни на какие резкости. Больше того, как-то болезненно возмущается, когда слышит их от других. И в то же время в речах его сквозит какая-то безжизненная объективность, а иногда даже и политический индифферентизм.

– Вот я и еще раз, батюшка, убедился: в людях ты разбираешься так же хорошо, как я в китайских иероглифах.

– Знаете что, Петр Яковлевич, – вспылил Говорухин, – я попросил бы вас…

– Объясниться? Извольте, батюшка. Но я прежде вас спрошу: неужели вы ни разу не слышали, как Ульянов спорит? С каким ожесточением он отстаивает свои убеждения? Неужели вы не замечали, что перед его железной логикой совершенно невозможно устоять? А мне не раз приходилось наблюдать, как он вас, батюшка, разбивал в пух и прах! Если согласиться с вами, то политически активный тот, кто громче всех кричит…

– Ну, зачем вы утрируете? – не выдержал Говорухин. – И к чему вообще этот тон? Я высказал свои соображения…

– А я свои. Впрочем, что нам спорить? Время покажет, кто из нас ошибался. Но за одно я сейчас уже могу головой поручиться: Ульянов принадлежит к типу тех людей, которые, раз составив себе определенное убеждение, безраздельно отдаются ему. Это верование становится для них делом жизни. Вот почему такие люди ни за что не берутся, не взвесив все «за» и «против».,

– Да, но так можно всю жизнь взвешивать! А бороться когда? – раздраженно спрашивал Говорухин. – В том-то вся и трагедия, что мы слишком много думаем, взвешиваем да по сторонам оглядываемся: ну-ка, мол, кто там первый? Мы организовываем кухмистерские, хлопочем о кассах, то есть создаем видимость какой-то борьбы. А если ко всему подойти серьезно, то грош цена этой возне, да простят мне все ваши кухмистерские деятели!

– Возможно, – спокойно отвечал Шевырев, – но из этого, батюшка, совсем еще не следует, что настоящий революционер тот, кто только болтает о высоких материях. Даже самое большое дело всегда начинается с маленького. Вот так. А пока будьте здоровы, я спешу. К этому разговору мы, я думаю, еще вернемся.

2

В 1883 году, по приезде Саши в Петербург, революционно настроенная молодежь еще питала надежду на возрождение «Народной воли». Но в следующем году был арестован Герман Лопатин, и все поняли: партия старых бойцов разбита. Восстановить ее невозможно, но не бороться тоже нельзя. Значит, нужно создавать новую организацию, да, по всей вероятности, и вопросы многие решать тоже по-новому. Царь и его приспешники, все больше наглея, пошли в наступление и на то, что, казалось, было прочно завоевано обществом. Был пересмотрен университетский устав – на второй же год по приезде Саши, – закрыты передовые журналы, создавались все новые и новые комиссии по пересмотру других демократических завоеваний.

Отмена и тех немногих политических свобод, которые были завоеваны в борьбе с самодержавием, шла наряду с усилением экономического гнета. Правительство вводило новые налоги, непомерной тяжестью давившие народ. И многим казалось: самодержавие всесильно. Волна уныния и пессимизма хлынула на общество.

На все вопросы был один ответ:

– Наше время не время широких задач. Нам не нужно подвигов, нам нужны скромные, маленькие труженики.

Студенческая молодежь всегда очень чутко реагировала на перемены в настроении общества. Среди нее тоже появились сторонники «малых дел», толстовцы, культурники и просто нытики и пессимисты. В революционные кружки пробирались провокаторы. Это еще больше усилило атмосферу растерянности, подозрительности и неверия. О взглядах своих студенты решались говорить только в узком кругу, да и то с явной опаской. Поистине получалось: слово дано человеку затем, чтобы скрывать свои мысли.

В Симбирске Саше казалось – по тем слухам, которые изредка долетали туда, – что в Петербурге политическая жизнь идет совсем по-другому. Но вышло, что здесь все еще сложнее: тут слова никто не скажет, не оглянувшись. Он никогда не мог лгать, а высказывать свои настоящие взгляды и убеждения было некому, и он молчал, изо всех сил стараясь заглушить потребность политической деятельности усиленными занятиями наукой. На первых порах, когда перед ним открывались настоящие лаборатории и в руки попали те книги, которых в Симбирске нельзя было достать ни за какие деньги, это поглощало без остатка все силы его ума и души. Однако длилось это недолго.

3

Правительство преследовало не только землячества, студенческие кассы и кухмистерские. Даже обыкновенную вечеринку студенты не имели права проводить, не взяв разрешения полиции. А разрешение полиция давала только в том случае, если были серьезные мотивы. Самым неотразимым мотивом считалась помолвка.

Дикость этого порядка признавалась даже полицией, для которой не было секретом, что многие помолвки фиктивны, но она придерживалась правила: формальности должны соблюдаться.

Как-то решено было собрать вечеринку, чтобы пополнить кассу землячества. Начали судить да рядить, кого «женить». Перебрали несколько кандидатур, все не то: тот на подозрении у полиции, тот университета еще не закончил. В разгар этих усиленных поисков «жениха» к Саше зашел его хороший знакомый Марк Елизаров. Саша накинулся на него:

– Марк Тимофеевич, выручайте!

– А что случилось? – всполошился тот, видя, как Саша обрадовался его приходу.

– Женитесь!

– Но позвольте… – смутился Елизаров: он давно ухаживал за Аней, для Саши это не было секретом, и он подумал, что Саша говорит о сестре. – Я еще не объяснился… Я еще не знаю, как Анна Ильинична…

– Она согласна!

– Да что вы?!

– Да, да. Это она и предложила вашу кандидатуру. Вот вам бумага, вот перо. Пишите заявление в полицию. Вашей невестой будет Калайтан.

– Как вы сказали?

– Калайтан.

– Нет, я решительно вас не понимаю. Какое отношение имеет эта Калитина или как там ее?

– Калайтан.

– Да, Калайтан. Так какое же отношение ко мне имеет эта… Фу, ты! Опять фамилию забыл!

– Марк Тимофеевич, полно шутить! – с улыбкой сказал Саша, зная пристрастие Елизарова к шутке. – Нам сегодня же надо все оформить, а то вечеринка сорвется. Вы ведь дали Ане согласие взять на себя роль «жениха»?

– А-а, – рассмеялся Елизаров, поняв, наконец, о чем идет речь. – Я с удовольствием, но, клянусь вам, я это впервые слышу.

– Как? Разве Аня не говорила с вами? – удивился и смутился Саша, поняв, что он невольно разыграл Елизарова. – Она специально пошла к вам, чтобы поговорить об этом. Я был абсолютно уверен, что вы сразу же после разговора с нею и пришли сюда.

– Увы, мы, по всей вероятности, разминулись, – со своей обычной добродушной улыбкой продолжал Елизаров. – Но если землячеству угодно принести меня в жертву, давайте бумагу! А вообще, Александр Ильич, до чего мы дожили, – написав заявление, серьезно и грустно сказал Елизаров, – без разрешения полиции шагу ступить не можем. Скоро нам придется, наверное, писать такие прошения: «Отцы наши и благодетели. К стопам вашим, слуги царевы, припадает всеподданнейший раб и умоляет: изъявите милость свою и ответьте, смею ли я любить девицу такую-то. Ежели я не смею даже и мечтать о ней, то не будет ли вам угодно указать, кому я должен отдать свое сердце. Пребываю в ожидании с упованием на милость вашу».

– А давно ли валялись жених и невеста в ногах у помещика? А что творят эти слуги царевы сейчас в глухих углах империи Русской, если здесь им позволено абсолютно все? – помрачнев, гневно сказал Саша. – Знаете, Марк Тимофеевич, иногда мне кажется: скоро у нас к каждому человеку приставят двух полицейских. Один будет следить за ним днем, другой – ночью. Только при таком идеальном государственном устройстве царь сможет спокойно спать. А если вдуматься во все это серьезно, то получается страшно жалкая картина. Люди, в руках которых вся власть, вся армия, боятся студенческой вечеринки! Мне как-то понять даже трудно, что это. Идиотизм? Трусость? Или просто какая-то душевная болезнь? Человек сидит на царском троне, трон огорожен частоколом штыков и сабель, стеной полицейских и шпиков, и у него не хватает духу высказать даже чувства собственного достоинства. Жалкое, ничтожное существо!

4

Хлопот с разрешением на помолвку оказалось больше, чем Елизаров ожидал. Во время первого прихода в участок ему сказали, что прием будет только завтра. Пришел он на второй день – ему ответ: оставьте, дескать, заявление, разберемся.

– Когда прикажете зайти за ответом? – вежливо осведомился Елизаров.

– Трудно сказать.

– Позвольте заметить: дело мое не терпит больших отлагательств.

– А что там у вас?

– Хочу жениться.

– Хо-хо! Жениться! Эх, молодой человек, послушайтесь моего совета: не торопитесь хомут надевать. Это от вас не уйдет. Поверьте моему опыту.

– Спасибо за добрый совет, – отвечал Елизаров, – а ответ все-таки я попросил бы сейчас.

– Гм… Хорошо, – сдался писарь, – так и быть, завтра доложу ваше дело. Хотя и еще раз советую: не торопитесь!

– Задали мы вам работу, – сокрушался Саша, видя, какую волокиту затеяла полиция.

– Ничего, – шутил Елизаров, – любовь требует жертв. Полиция хорошо понимает это и свято исполняет долг, завещанный ей государем и богом.

Наконец начальство навело справки о женихе и, получив ответ, что ничего предосудительного за ним не замечалось, соизволило принять его. Читая заявление, пристав не смог разобрать редкую фамилию невесты, спросил жениха:

– Как фамилия вашей невесты?

– Ка-тан… Ка-лай…

– Как? – грозно нахмурилось начальство. – Вы фамилии своей невесты не знаете? Молодой человек!..

– Калайтан! – выпалил одним духом Елизаров. – Калайтан! Я, знаете ли, заспешил… Калайтан!

– Мда-а… Ну, молодежь пошла… – пристав укоризненно покрутил головой и с тяжким вздохом обмакнул перо в чернильницу. – Только предупреждаю: ни под каким видом не начинать помолвку, пока не прибудет наш представитель.

– Будет исполнено, – заверил Елизаров начальство и откланялся.

Блюстителя порядка не пришлось ждать: он явился раньше всех. Это был худой, длинный как жердь полицейский. Он снял шинель и, потирая руки в предвкушении выпивки, уселся поближе к столу. Пил он рюмку за рюмкой, жадно ел, как-то странно двигая большими хрящеватыми ушами. Подозрительно окидывал всех маленькими глазками. Вспыхнет где-нибудь смех – он и вскинет свою маленькую голову и, перестав жевать, поведет настороженно длинным красным носом. И не понять было, что он– испугался или просто отреагировал на непривычный его казенному слуху шум.

Спаивать блюстителей порядка всегда брался студент Генералов и очень успешно справлялся с этой обязанностью. Пока танцевали, декламировали безобидные стихи, он не отходил от полицейского и все подливал ему и подливал. У блюстителя порядка начинал заплетаться язык, он уже не вскидывал голову на вспышки смеха и не ждал, пока ему Генералов нальет, а сам тянулся за бутылкой. Хмель требовал излить кому-то– свою душу, рядом сидел только Генералов, и он, настороженно оглядываясь – профессиональная привычка, – спрашивал, благосклонно переходя на панибратское «ты»:

– Так ты казак?

– Кубанский!

– Казаков я, э-э… люблю. У них живо: шашки наголо и марш! Марш! И по-орядок! Муху слышно! Знаешь что? Думаешь, я из плохой семьи? Нет, шалишь! Я Дрюпин! Слыхал? Знаешь что? Думаешь, я того… я ничего не слышу и не замечаю? Э-э, не знаешь ты Дрюпина! Я и сплю с одним открытым глазом. Я насквозь вижу каждого и даже еще больше. Знаешь что? Думаешь, я выпил, так и того… я ничего не слышу и не замечаю? Э-э, не знаешь ты Дрюпина! Думаешь, я выпил, так и того… ты меня можешь вокруг пальца? Не-ет, это извините покорно! Знаешь что? Я Дрюпин. Знаешь что? У меня тоже в соответственном месте… Знаешь что? Хочешь, я заплачу?

– К чему же? – притворно ужасался Генералов, наливая еще рюмку. – Помилуйте! Чем же мы вас обидели, ваше превосходительство?

– Как ты сказал? Обидели? – вдруг смахнув слезу, полез в амбицию Дрюпин. – Это меня, представителя власти? Да знаешь что? Я Дрюпин! Я любого в порошок сотру, ежли… Что?

– Ничего. Мне только придется, видимо, сходить в участок и попросить, чтобы прислали другого представителя, – спокойно разъяснил Генералов, поднимаясь со своего места.

На Дрюпина это заявление подействовало, как холодный душ: с него вмиг слетел воинственный пыл, и он, пропустив еще несколько рюмок, опять, оглядываясь, принялся доказывать, что он тоже из хорошей семьи. А в другой комнате происходило то, ради чего затевалась вечеринка: там шли споры на политические темы.

5

Все лето 1885 года Саша усиленно готовил материал для научной работы. Вставал он чуть свет, собирал банки, удочки, сачки и вместе с Володей отправлялся на Свиягу. Там они садились на душегубку и путались по протокам, собирая червей и прочую живность. Вернувшись домой, Саша нес все это добро к себе в комнату, изучал под микроскопом. Аня, заглядывая в банки с кишащими червями, спрашивала:

– Неужели у них есть и органы дыхания и пищеварения?

Саша откладывал работу и подробно принимался объяснять устройство изучаемых им червей. Володя сидел в сторонке, слушал его и думал: «Нет, не выйдет из брата революционера. Революционер не может уделять столько времени исследованию кольчатых червей». К такому заключению Володя пришел еще и потому, что Саша, не желая оказывать на него влияния, уклонялся от разговоров на революционные темы. А Володя уже читал нелегальную литературу, о многом задумывался, и ему хотелось с кем-то поделиться своими мыслями. Сделал он как-то попытку откровенно поговорить с одним гимназистом, который, как ему показалось, был революционно настроен. Но из этого ничего не вышло: приятель начал толковать о выборе такой профессии, которая помогла бы лучше устроиться, быстрее сделать карьеру. «Карьерист какой-то, а не революционер», – подумал Володя и не стал с ним откровенничать.

В это лето Володя окончательно порвал с религией. Случилось это так. К отцу приехал один сельский учитель. Человек он был старого закала, из семинаристов, а потому и считал: главный предмет в школе – закон божий. Он жаловался, что новая молодежь, зараженная нигилизмом, равнодушно, а нередко и пренебрежительно относится к религии. От этого, по его мнению, и происходят крамола и всяческие беспорядки. Если молодой человек не ходит в церковь, значит он нигилист, его нужно гнать в Сибирь. Илья Николаевич мягко возразил:

– Это не совсем так. Мои дети вот тоже редко посещают церковь, однако я никогда не слышал со стороны учителей нареканий. Да и, главное, если в самом сердце человека нет веры, то как же вы прикажете вселить ее туда?

Гость с иезуитской улыбкой посмотрел на проходившего мимо Володю, просипел назидательно:

– Сечь, сечь надо…

Возмущенный до глубины души Володя окинул этого апостола кнута гневным, презрительным взглядом, выбежал во двор, рванул с шеи крест, так что нитка до крови врезалась в тело, бросил на землю. Саша, видевший эту сцену, коротко заметил:

– Давно пора.

– Ханжа! – с гневной дрожью в голосе говорил Володя. – Я ему в другой раз дверь не открою! Типичный Иудушка Головлев. Как я ненавижу всех этих святош, если бы ты знал! Я готов еще тридцать древних языков изучать, только бы меня избавили от идиотского закона божьего. Я тупею от зубрежки бессмысленных, никчемных, унизительных молитв. Когда я слышу, как наши гимназисты, ложась спать и осеняя себя крестным знамением, шепчут с пресерьезным видом: «В руки твои, господи Иисусе Христе, боже мои, предаю дух мой; ты же мя благослови; ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь», – я с трудом удерживаюсь, чтобы не сказать: болван!

– Ты читал Дарвина?

– Нет. Пытался достать, но ничего не вышло.

– Я вот привез одну книгу. Возьми. Прочтешь, я тебе еще кое-что дам. Только не оставляй ее на столе.

К лету 1885 года Саша много прочел политико-экономической литературы, потолкался в кружках, и у него выработался свой взгляд по многим вопросам. Собираясь домой на каникулы, он положил в чемодан вместе с другими книгами и «Капитал». Он говорил, что с этим трудом Карла Маркса ни одна книга в мире не может сравниться.

Илья Николаевич видел, какие книги читает сын, что его занимает. В это лето у него было особенно подавленное настроение. Он часто рассказывал Саше о том, как тяжело стало работать, какие трудности переживают народные школы. Он был недоволен политикой правительства в области народного просвещения и не скрывал этого.

– Но что же, по-твоему, следует делать? – спрашивал Саша.

– Сам не знаю, – откровенно признавался отец. – Реакционные установки исходят от обер-прокурора священного синода Победоносцева. А нынешний министр Николаи все делает под его диктовку.

– Ты неодобрительно относишься к террору. Но ведь правительство вынудило интеллигенцию взяться за бомбы, отняв у нее всякую возможность мирной борьбы за свои идеалы! Правительство игнорирует потребности общественной мысли, оно жестоко преследует всякие попытки интеллигенции мирного, культурного воздействия на общественную жизнь. И что же получается? Интеллигенция на усиление реакции отвечает усилением террора, как единственной возможной формы борьбы за свободу мысли, свободу слова, за участие в управлении страной. И если ты хочешь знать мое мнение о том, как нужно решать вопрос народного просвещения, то вот оно: начальное образование должно быть даровым и обязательным для всех.

– Саша, ты говоришь о совершенно невозможных вещах! – воскликнул Илья Николаевич. – Об этом можно только мечтать!

– Папа, ты хорошо помнишь, что Писарев говорил о мечте? «Разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту…» Да ты же и сам писал в одном из своих отчетов, что на пожертвованиях народное образование не двинется с места. Для того чтобы произвести коренные улучшения, правительству нужно его взять под контроль. Я с этим совершенно согласен, но убежден: этого наше правительство никогда не сделает по доброй воле. А между тем выдели оно хоть сотую долю тех средств, которые тратятся на содержание охранки и полиции, эта мечта претворилась бы в действительность. Нет, папа, серьезные вопросы можно решать, только борясь с основными препятствиями. Нужно уничтожить главное зло нашей жизни – деспотизм.

– Как уничтожить?

– А это трудно сказать. Одно только я знаю из истории революций: ни один деспот пока еще не отдавал своей власти по доброму совету. Всегда это сопровождалось борьбой. Так было во Франции, так было в других странах. Не исключена возможность, что так будет и у нас. И если сейчас все молчат, то, уверяю тебя, это явление временное. Вечно такое положение продолжаться не может. У людей, как известно, есть предел терпению. И мне кажется, это вот-вот даст себя знать.

– Я не совсем понимаю тебя.

– Если Россия в экономическом развитии повторит, положим, путь Франции, то где гарантия, что на улицах Петербурга не будет баррикад? – Саша взял с книжной полки «Капитал», продолжал: – Послушай вот, что пишет Маркс: «Страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего».

Александр Ульянов в возрасте 12 лет.

Александр Ульянов в возрасте 17 лет.

Дом Ульяновых в Симбирске. Вид со двора.

Гостиная в доме Ульяновых.

Необыкновенная начитанность Саши, его глубокое понимание социальных вопросов и железная логика суждений поражала Илью Николаевича. Они часами спорили, гуляя по саду, и, когда к ним подбегал маленький Митя, Илья Николаевич, прервав разговор, спрашивал:

– Что тебе?

– Я так…

– Иди гуляй. У нас деловой разговор…

Митя не мог понять, что случилось. Раньше никогда такого не было, чтобы папа не разрешал ему слушать то, о чем он говорит с Сашей.

Когда Аня уезжала в Петербург, отец, прощаясь с ней, просил:

– Скажи Саше, чтобы он поберег себя хоть для нас… И пиши, пожалуйста, чаще. Сейчас такое время…

Заметил Митя и другое: письма от Саши мать не вскрывала, пока не приходил отец. И, только прочитав письмо Саши вдвоем, в кабинете отца, мама читала его всем. Письма Ани мама вскрывала сразу и тут же читала их вслух. Саша писал коротко и так скупо, что Мите казалось: он что-то «недоговаривает, о чем-то не хочет рассказывать. Этим летом Митя возле села Таминки нашел кристалл гипса и отдал Саше, который обещал показать его в университете. Он с нетерпением ждал, что же Саша напишет ему.

Наконец пришло от Саши письмо. Все собрались в столовой, мама говорит:

– Слушай, Митя. Здесь и о твоем кристалле.

Митя замер. Что ж это ученые сказали о его находке? Саша пишет, что он был у зубного врача, что он доволен новой хозяйкой…