Текст книги "Александр Ульянов "

Автор книги: Владимир Канивец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Хорошо. Я поговорю с ним. А тебе, Орест Макарыч, – с какой-то необычайной ноткой властности в голосе продолжал Александр Ильич, – па мой взгляд, лучше всего уехать за границу.

– Я тоже об этом думал, – обрадовался Говорухин. – Да, да, ты прав: мне нужно немедленно скрыться. Только как это лучше сделать?

– Подумаем.

На второй же день Александр разыскал в университете Шевырева. Уединившись с ним в лаборатории, он спросил:

– Что у вас произошло с Говорухиным?

– Трус он, батюшка! – спокойно сообщил тот.

– Положим. Зачем же в таком случае вам понадобилось прибегать к его услугам? А если бы действительно полиция налетела с обыском?

– И что же? Я ведь только говорил, что оставляю динамит, а в банке был обыкновенный песок. Он, наверное, говорил, что я оставил у него гремучую ртуть? Я так и знал! – расхохотался Шевырев. – Это просто цирк! Значит, он настолько испугался, что даже побоялся банку развернуть.

– Знаете, Петр Яковлевич, я вас иногда… просто не понимаю. Если человек потерял веру в дело и говорит об этом прямо, то как же можно называть его трусом? Мы, как вы помните, не раз спорили с вами о том, кого можно привлекать в группу. Я всегда стоял и сейчас стою на том же: никого силой тянуть нельзя. Принимая участие в покушении, человек слишком многое ставит на карту, чтобы он мог со всей душой отдаться этому под умственным и нравственным давлением других.

– А я этого не понимал и не понимаю! – стоял на своем Шевырев. – Если мы будем руководствоваться твоими соображениями, то у нас ничего не выйдет. Террористов так мало, что нужно пользоваться каждым случаем. Радоваться каждому желающему идти на это дело. А рассуждать, можем мы или не можем кого-то привлечь к делу, роскошь. Более того, это безнравственно, потому что вредит делу, расшатывает его.

– Не могу с этим согласиться! – продолжал стоять на своем Александр Ильич. – Наоборот, при_: влечение неопределившихся людей, а равно и колеблющихся расшатает, дезорганизует нашу группу. Я не говорю уже о том, что среди таких именно людей и попадаются те, кто потом, как Рысаков, предает всех! Ведь если бы Рысаков не выдал Перовскую, Кибальчича, Михайлова, разве Исполнительный Комитет прекратил бы борьбу? Нет! Он бы собрался с силами и подготовил новый, еще более грозный удар по самодержавию! Нет, увольте: по мне пусть будет меньше людей, но зато таких, на которых можно положиться, как на себя. И если, положим, тот же Говорухин решил отойти от дела, пусть отходит. С таким настроением от него будет больше вреда, чем пользы.

– А если все поступят так, как он?

– Это докажет только то, что условия для нашего дела еще не созрели.

– Чепуха! Условия не только созрели, а уже перезрели! Болтовня всем надоела до одурения. Взрыв нашей бомбы будет сигналом к борьбе. Нам нужно меньше рассуждать, а больше действовать! Мне, например, абсолютно все равно, от имени кого мы будем выступать: от Исполнительного Комитета или от новых народовольцев. Главное – достичь поставленной цели. А то мудрим, выдумываем… Да если уж на то пошло, так выступим от имени Исполнительного Комитета! Это еще больше нагонит страху на правительство. И народ воспрянет духом, узнав, что Исполнительный Комитет не погиб.

– Мы не можем вводить в заблуждение ни правительство, ни публику, ни революционеров. Обмануть кого-либо в этом отношении трудно, а попасть в смешное положение легко. На это я не пойду.

– Ну, как угодно. Я в теорию не вникал и вникать не буду. Мое дело – практическая сторона.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

В то время когда Саша был так занят подготовкой покушения, что от сна урывал время для занятий, ему предложили перевести для одного сборника статью Карла Маркса о гегелевской философии. Саша взялся за эту работу вместе с Говорухиным. Однако Говорухин оказался плохим помощником: в это время у него голова была занята тем, как быстрее уехать за границу, он ныл больше обычного и проводил время в праздной болтовне. Он пускался в откровения с лицами совсем непосвященными в дело. Когда в одной из французских газет появилось сообщение о том, что покушение готовится на первое марта, он, показывая заметку Чеботареву, спрашивал:

– Может ли это быть, как вы думаете, Иван Николаевич?

– Как знать, – отвечал тот уклончиво.

– А мне кажется, это вполне реально. За шесть лет могли собраться силы, способные подготовить покушение. Почему оно приурочивается к первому марта, тоже ясно: этим будет как бы перекинут мост от одного исторического события к другому. Удобно это еще и потому, что царь первого марта обязательно поедет в собор Петропавловской крепости поклониться праху родителя своего.

– Возможно…

– Да, да, именно так и будет! – все больше входя в азарт, продолжал развивать свою мысль Говорухин. – Вспомните тогда мое слово!

– Ну, что ж, поживем – увидим…

– Да, перед каждой бурей бывает затишье. И сейчас…

В комнату вошел вернувшийся из университета Александр Ильич, и Говорухин смущенно замолчал. Александр, заметив, что он опять лишнее болтал, хмуро спросил:

– Я помешал?

– Нет-нет, – возразил Говорухин, – мы здесь спорили по поводу этой заметки. Ты уже читал ее? Ну, что скажешь?

Саша, не желая говорить на эту тему, не ответил, и Говорухин с фальшивым смешком продолжал:

– Пророки! И откуда только они все это берут?

– Делать им там, за границей, нечего, – глухо сказал Саша, – вот и болтают…

На слове «болтают» он сделал ударение, и так недвусмысленно взглянул при этом на Говорухина, что тот опустил глаза. После неловкого молчания Саша спросил:

– Перевод принес?

– Нет еще. Туго что-то у меня идет.

– Почему? Ты же лучше меня немецким владеешь!

– Путаная статья…

– С этим я не могу согласиться: статья очень глубокая и написана, как и все работы Маркса, с железной логикой. – Саша помолчал, продолжал: – Я просил бы тебя ускорить перевод. Мне очень не хочется оказаться в положении человека, не сдержавшего слова. Тем более что я этому делу придаю особое значение.

Еще несколько раз пришлось Саше напомнить Говорухину, прежде чем он отдал ему свою часть перевода. Сделал он это так небрежно, что Саше стыдно было относить статью составителям сборника. Сроки тоже истекали, и он решил прибегнуть к помощи Ани. Он рассказал ей, как было дело, и попросил отредактировать перевод Говорухина да и ту часть статьи, над которой работал сам.

– Ты лучше, чем я, владеешь словом. Ты ведь и сама пишешь! И, как я уже говорил, у тебя получается довольно неплохо. Я до сих пор очень живо помню твой рассказ о девочке. И стихотворение «Волга» у тебя вышло хорошее…

– Полно тебе! – зарделась от похвалы Аня.

– Я повторяю только то, что уже говорил.

– Да я и не отказываюсь. Я только боюсь, что не справлюсь…

– Справишься!

– Хорошо. Я попробую.

– Только, пожалуйста, сделай это не позже двадцатого.

– Постараюсь.

Аня трудилась честно, но закончила работу только 24 февраля. В тот же день Саша отнес статью составителю сборника.

2

Подготовка покушения забирала у Александра Ильича много сил. Но его тяга к пропаганде революционных идей среди рабочих была так велика, что он выкраивал время и для нее. Именно этой осенью Саша вместе со своими друзьями по «Союзу землячеств», приступил к организации рабочих кружков в Галерной гавани на Васильевском острове. На эти кружки он смотрел как на школу классового воспитания пролетариата.

Занятия велись нелегально. Кружки приходилось разбивать на маленькие группки: так было легче соблюдать конспирацию. Участники кружков не знали фамилий своих руководителей, что делалось из опасения нарваться на провокатора. Александр Ильич назывался «Ильичем», «Иннокентием Васильевичем» и другими кличками. Этой своей работе он придавал громадное значение и благодаря максимуму проявленной им энергии в короткий срок достиг больших результатов. Он составил примерную программу занятий, передал ее своему земляку Драницыну и другим товарищам, привлеченным им к занятиям с рабочими. Так, по сути дела, Александр Ильич создал целую группу пропагандистов, в которую входили М. Драницын, А. Милеев и ряд других его товарищей.

Занятия с рабочими Александру Ильичу очень нравились. К нему, в свою очередь, рабочие тоже относились с большим уважением, так как он мог о самых сложных и запутанных вещах говорить просто и ясно. Он читал рабочим произведения Маркса и Энгельса, рассказывал о том, как пролетариат других стран борется за свои права. Рабочие говорили, что нужно покончить с полицейским произволом. Больше всего рабочих возмущало то, что каждый городовой, как говорили они, имеет право бить их по морде – и тащить в участок. Они политический гнет чувствовали, как заметил Саша, значительно сильнее, чем экономический. Правительство и полицию они считали большими своими врагами, чем хозяев. Сделал Саша и еще одно открытие: основная масса рабочих отрицательно относилась к террору, хотя среди них и были ярые сторонники его.

Систематические занятия по строгой программе было очень трудно наладить, как Саша ни старался это сделать. Нередко случалось, в комнату заваливался подвыпивший приятель какого-нибудь кружковца, удивлялся: «Что это вы, братцы, такие скучные сидите? Одним чайком пробавляетесь? Не послать ли в трактир за водкой, а?» Выпроводить гостя, не вызвав никаких подозрений, было нелегко, и часто в таких случаях приходилось прекращать занятия.

Рабочие рассказывали о порядках на своих заводах. Просили совета: как им поступать? Говорили они о длинном рабочем дне, о малых заработках, о штрафах, отнимавших у них последние гроши. После таких Естреч с рабочими Саша, вернувшись домой, долго не мог успокоиться. Он вновь и вновь передумывал мучивший его вопрос: какой же путь борьбы правильный? Пропаганда среди рабочих марксистского учения, в котором так научно обоснованно излагается теория классовой борьбы, так убедительно доказана неизбежность гибели капитализма, или же подготовка террористических актов? Или нужно делать и то и другое?

3

В департаменте полиции был так называемый «черный кабинет». Ни одно письмо «подозрительного» не выходило из Петербурга, не побывав прежде в грязных руках чиновников этого учреждения чужих тайн. Отобранные конверты просматривались на свет, вскрывались, и коль в письме усматривалось что-то предосудительное, с него тут же снималась копия, производились на квартирах адресатов обыски, а нередко и аресты.

20 января 1887 года в руки чиновника «черного кабинета» попало письмо без обратного адреса и с неразборчивой подписью, отправляемое студенту Харьковского университета Ивану Платоновичу Никитину. В письме были такие строки: «…Возможна ли у нас социал-демократия, как в Германии? Я думаю, что невозможна; что возможно – это самый беспощадный террор, и я твердо верю, что он будет и даже не в продолжительном будущем; верю, что теперешнее затишье – затишье перед бурею. Исчислять достоинства и преимущества красного террора не буду, ибо не кончу до скончания века, так как он мой конек, а отсюда, вероятно, выходит и моя ненависть к социал-демократам.

10-го числа из Екатеринодара получена телеграмма, из коей видно, что там кого-то взяли на казенное содержание, но кого, – неизвестно, и это нас довольно сильно беспокоит, т. е. меня, ибо я вел деятельную переписку с Екатеринодаром и потому беспокоюсь за моего адресата, ибо если он тово, то и меня могут тоже тово, а это нежелательно, ибо поволоку за собой много народа очень дельного.

Р. S. Спроси у Б., что он сделал с теми деньгами, которые он собирал для «бедного…» по листику, полученному им от меня в Екатеринодаре».

Восемь дней чиновники департамента полиции ломали головы, силясь установить петербургский адрес автора письма, но так и не смогли ничего сделать. 28 января в Харьков направили запрос: выяснить – и как можно быстрее! – личность студента Никитина и его адресата.

Шли дни, недели, а из Харькова ни слова. Департамент полиции шлет новый запрос, требуя ускорить ответ.

4

С первых же дней создания группы Александр Ильич начал думать о программе. Он часто спорил с товарищами о том, под каким флагом нужно выступать. Споры эти носили довольно противоречивый характер, ибо единства взглядов по теоретическим вопросам участников группы не было, хотя все они и признавали тактику народовольцев – систематический террор – правильной. В это время не только Александр Ильич был под влиянием идей марксизма, но их разделяли и другие участники заговора: Говорухин, Лукашевич, Генералов и Осипанов. Лукашевич читал Маркса и Энгельса. Он говорил Саше, что путь к исканию истины могут указать революционерам только труды Маркса и Энгельса. Генералов проштудировал работу Г. В. Плеханова «Наши разногласия», и у него появилось желание обстоятельнее познакомиться с трудами Маркса. Саша достал ему нужные книги, и он просиживал за ними ночи напролет. Говорил восхищенно, что ничего интереснее и умнее не читал в своей жизни, ругал народников, называя их путаниками. Прочитав 1-й и 2-й тома «Капитала», он согласился, что капитализм в России исторически неизбежен.

В это время в Петербурге вела очень деятельную пропаганду идей марксизма социал-демократическая группа Дмитрия Благоева, с которой был связан Орест Говорухин, братья Хлебниковы и другие студенты Петербургского университета.

Благоевцы выступили со своей программой, в которую было включено много положений из программы группы «Освобождение труда», выработанной в 1884 году. В своей программе петербургские социал-демократы отмечали, что «русское государство с отменой крепостного права вступило на тот же путь экономической конкуренции, что и Западная Европа. Капитализм у нас уже зародился и растет».

В программе благоевцев указывалось: «Относительно политического террора как системы вынуждения уступок у правительства мы должны сказать, что при настоящих условиях, при отсутствии прочной рабочей организации, могущей непосредственно поддержать эффект террористического факта, мы не признаем продуктивности террора». Однако, отрицая террор как систему, благоевцы находили возможным пользоваться им в некоторых исключительных случаях.

Александр Ильич очень внимательно изучал и программу группы «Освобождение труда», в которой Плеханов, делая уступку народничеству, имевшему в то время сильное влияние на молодежь, отмечал, что в боях с правительством рабочие могут прибегать и к «террористическим действиям, если это окажется нужным в интересах борьбы».

В середине февраля на квартире у Александра Ильича собрались Лукашевич, Говорухин и студент Сосновский – участник экономического кружка, помогавший группе в кое-каких мелких делах. Обстоятельно обсудили еще раз основные положения программы, намеченные Ульяновым.

У Александра Ильича была изумительная память: он свои тезисы мог по нескольку раз повторять, не изменяя ни слова, точно по записке. И когда все было обговорено, он вышел в другую комнату и, буквально не отрывая пера от бумаги, написал за каких-то полчаса весь текст программы.

«По основным своим убеждениям мы – социалисты», – вернувшись, начал читать Александр Ильич. – «И народники», как это было в программе Исполнительного Комитета, я опускаю.

– Правильно! – одобрил Лукашевич. – Читай дальше.

– «Мы убеждены, что материальное благосостояние личности и ее полное всестороннее развитие возможны лишь при таком социальном строе, где общественная организация труда дает возможность рабочему пользоваться всем своим продуктом и где экономическая независимость личности обеспечивает ее свободу во всех отношениях…»

Пункт за пунктом читал Саша, и товарищи все больше удивлялись: неужели это все он написал за то время, пока они пили чай? Программа, как и хотели все, была действительно попыткой объединения народовольцев и социал-демократов. Саша, отвергая неясные, расплывчатые формулировки программы Исполнительного Комитета о «санкции народной воли в общественных формах жизни», писал: «К социалистическому строю каждая страна приходит неизбежно, естественным ходом своего экономического развития, он является таким же необходимым результатом капиталистического производства и порождаемого им отношения классов, насколько неизбежно развитие капитализма, раз страна вступила на путь денежного хозяйства».

Однако наряду с этим марксистским положением Александр Ильич допускает возможность «более прямого перехода к социалистической организации народного хозяйства», соглашаясь тем самым с народниками в том, что Россия может перейти к социализму, минуя капитализм.

На первый план в программе, повторяя ошибку народников, выдвигается крестьянство; как наиболее значительная общественная группа. «Оно сильно, – утверждает Александр Ильич, – не только своей численностью, но и сравнительной определенностью своих общественных идеалов… Крестьянство еще прочно держится общинного владения землей, а его несомненная привычка к коллективному труду дает возможность надеяться на непосредственный переход крестьянского хозяйства в форму, близкую к социалистической».

Но несмотря на то, что Александр Ильич отдавал дань еще очень живым традициям народников с их верой в то, что крестьянская община является зародышем социализма, он утверждает и марксистское положение о роли рабочего класса в предстоящей социальной революции. Он пишет, что рабочий класс по своему экономическому положению является естественным носителем социалистических идей. «Рабочий класс будет иметь решающее влияние не только на изменение общественного строя, борись за свои экономические нужды, но и в политической борьбе настоящего он может оказывать самую серьезную поддержку, являясь наиболее способной к политической сознательности общественной группой. Он должен поэтому составить ядро социалистической партии, ее наиболее деятельную часть, и пропаганде в его среде и его организации должны быть посвящены главные силы партии».

Получалось: хотя Александр Ильич ставил в программе на первое место крестьянство, но роль рабочему классу в предстоящей революционной борьбе он отводил более значительную. В этом он, по сравнению с программой Исполнительного Комитета, сделал очень большой шаг вперед.

Как окончательные требования, необходимые для «обеспечения политической и экономической независимости народа и его свободного развития», Александр Ильич выдвигал следующие:

«1. Постоянное народное представительство, выбранное свободно, прямой и всеобщей подачей голосов, без различия пола, вероисповедания и национальности и имеющее полную власть во всех вопросах общественной жизни.

2. Широкое местное самоуправление, обеспеченное выборностью всех должностей.

3. Самостоятельность мира, как экономической и административной единицы.

4. Полная свобода совести, слова, печати, сходок, ассоциаций и передвижений.

5. Национализация земли.

6. Национализация фабрик, заводов и всех вообще орудий производства.

7. Замена постоянной армии земским ополчением.

8. Даровое начальное обучение».

Требования эти были сформулированы Александром Ильичем с учетом программы Исполнительного Комитета, группы «Освобождение труда» и группы Благоева. Влияние марксистских идей на его программу очевидно. Александр Ильич и сам отмечает: «Что касается до социал-демократов, то наши разногласия с ними кажутся нам очень несущественными и лишь теоретическими… На практике же, действуя во имя одних и тех же идеалов, одними и теми же средствами, мы убеждены, что всегда будем оставаться их ближайшими товарищами».

Состояние здоровья Шевырева настолько ухудшилось, что врачи в один голос требовали, чтобы он немедленно уезжал на юг. Ульянов, видя, как он похудел, как он надрывно кашляет, тоже настоятельно советовал уезжать. Но Шевырев не хотел этого делать до тех пор, пока вся подготовка к покушению не закончена. Наконец его упорное нежелание уезжать без всякой на то видимой причины начало казаться старшему брату и сестрам, жившим в Петербурге, подозрительным. Болезнь и нервное перенапряжение измотали силы Шевырева. Но когда Ульянов сказал, что ему лучше уехать, он возразил:

– За две недели я не умру! А то уеду, а вы еще вздумаете отложить дело до осени. Нет. Лучше я, батюшка, ноги протяну…

– Есть еще одно обстоятельство, о котором я не хотел тебе говорить…

– А именно? – насторожился Шевырев. – Именно?

– Твой отказ уезжать без веской причины может быть опасно истолкован.

– Кем? Кем это?

– В первую очередь твоим братом и сестрами. Это попадет в уши дворнику и от него – в охранку. Я даже не уверен, что это уже не сделано. Ты ведь сам говоришь, что за тобой значительно усилилась слежка. И получится: на ход событий ты уже особого влияния не окажешь, ибо все дело довольно хорошо поставлено, а охранка насторожится…

После долгих споров Шевырев сдался:

– Да, ты прав, мне нужно уезжать. Но я это сделаю только при одном непременном условии: ты дашь слово, что дело ни под каким видом не будет отложено до осени!

– Я обещаю.

5

В двадцатых числах февраля состоялась вечеринка. На ней были Канчер, Горкун и член экономического кружка Иванов. Было, как и водится, изрядно выпито, много произнесено речей. Канчер говорил громче всех и больше всех. Горкун вторил ему.

– Господа, прошу особого внимания! – кричал Канчер, проливая вино из рюмки. – Предлагаю тост! Господа! Мы пили за тех, кто сложил головы за народ! Так давайте же выпьем за тех, – он сделал паузу, выразительно переглянулся с Горкуном, – кто поднял их боевое, обагренное кровью знамя! За тех, кто, не щадя жизни своей, идет в бой! Кто решил погибнуть за народ!

– А что, – кинулся Иванов к Канчеру с расспросами, – какое-то дело готовится? Серьезное? Большое? Я так и предчувствовал! Ведь идея центрального террора прямо в воздухе носится! Здорово! Это потрясет всю Россию!

– Постой, – вяло возражал Канчер, открыто рисуясь, – я ничего не сказал.

– Как?! Ты берешь свои слова обратно? Господа!

– Да помолчи ты! – упрашивал Канчер расшумевшегося Иванова.

– Значит, готовится дело? Господа, дело готовится! Я это предвидел! Я это предчувствовал! Да здравствует «Народная воля»! Ура! Я предлагаю тост за новых героев!

Все кинулись чокаться с Канчером и Горкуном. Приятели с ложной скромностью принимали восторги пьяной компании, но еще более открыто в речах своих говорили о подготовке покушения. Иванов был человеком любопытным, назойливым и страшно болтливым. За это Ульянов не любил его и ни в какие разговоры с ним не вступал.

– От этого болтуна, – говорил он, – нужно держаться подальше.

На второй же день после пирушки член экономического кружка Погребов, не принимавший никакого участия в подготовке покушения, встретил на улице мчавшегося куда-то на санках Иванова. Заметив Погребова, Иванов окликнул его и, выскочив на ходу из санок, принялся тут же, на виду у прохожих, рассказывать:

– А знаешь, на днях будет большое дело, террористическое…

– Что ты! – испугался Погребов.

– Нет-нет! Это точно! Это совершенно точно! Я слышал от самих участников! Дело это потрясет всю Россию! Все перевернется…

– Постой! Погоди! – взмолился Погребов. – Зачем ты мне это говоришь?

– Как? Ты не хочешь знать?

– Мне незачем это знать! – справившись с первой растерянностью, так сердито отчеканил Погребов, что Иванов замолчал. – И вообще о таких делах нужно молчать. Тем более на улице. Честь имею, – поклонился Погребов, поспешно уходя.

Это предупреждение Погребова, конечно, не вразумило Иванова, и он продолжал болтать, что еще больше усиливало слухи о готовящемся террористическом акте. Слухи дошли до охранки. Так что даже в том случае, если со стороны Иванова не было прямого доноса, его «деятельность» сыграла на руку полиции.

6

Анна Андриановна Сердюкова познакомилась с Андреюшкиным, когда он еще учился в гимназии. Она была народной учительницей, но потом школу оставила и занималась только частными уроками. Несмотря на то, что Пахом был значительно моложе ее, между ними установились дружеские отношения. Когда Андреюшкин уехал в Петербург, завязалась деятельная переписка. Письма Пахома были обстоятельные и явно с политическим уклоном. Это настораживало Сердюкову и, когда она получила письмо с описанием добролюбовской демонстрации, решила не отвечать ему: слишком уж открыто он возмущался действиями правительства.

Не дождавшись ответа на это свое письмо, Андреюшкин не успокоился: он отправил второе, в котором спрашивал, чем объясняется ее молчание. Не получила ли она его письма или же не согласна с ним? В конце стояла приписка: «Р. S. Если получите мое письмо и в нем не будет обозначено или число, или город, или не будет подписи, согрейте его на лампе и прочтите то, что вырисуется. И потом сожгите!» Сердюкова хорошо понимала, что это значит, к чему может привести подобная переписка: если Пахом не стеснялся в открытом письме ругать власти на чем свет стоит, то что же он химическими чернилами напишет? Она не знала, что ей делать: и отказываться от переписки не хотелось, и продолжать ее было опасно.

В начале февраля Сердюкова зашла к одним знакомым, и те ей сказали: получены известия, что Пахом якобы арестован. За что, никто не знал. Вернувшись домой, она нашла письмо от него. Подписи нет, текст самый безобидный: о новых книгах, о погоде, что значило – письмо нужно прогреть. Закрыв дверь и занавесив окна в комнате, она дрожащими руками поднесла листок к стеклу лампы, прочла проступивший текст: «Я поступаю в партию «Народная воля» и отдаю себя в ее полное распоряжение…» Так вот она, причина ареста! Анна Андриановна поспешно зажгла спичку и поднесла ее к листу…

Мать Андреюшкина жила в станице. Была она неграмотной, и когда получала от него письмо, то ехала в город, к Сердюковой, прося ее прочесть и отписать ему. Слух об аресте сына дошел и до нее, но вслед за этим известием прибыло письмо, из которого было ясно, что с ним ничего не случилось. Обрадованная мать помчалась в Екатеринодар показать его Сердюковой и попросить ее написать ответ. Это было сделано, а на второй день Анна Андриановна получила от него письмо, в котором он сообщал, что заболел тифом и его отправляют в больницу. Матери просил ничего об этом не говорить. Анна Андриановна перевернула листок и глазам своим не поверила; «Я прошу вас быть моей женой…» Да что это, галлюцинации? Нет, зрение ее не обманывает. Но что ж это ему в голову пришло? Ведь она старше его на шесть лет. Она никакого повода ему не давала. Она просто, видя, как тоскует по нему мать, старалась относиться к нему, как к брату…

Всю ночь Анна Андриановна не могла сомкнуть глаз. Она перебирала в памяти все свои встречи с ним, стараясь понять, почему он вдруг решил просить ее руки. Да, он ей нравился. Высокий, статный, темно-русые вьющиеся волосы, горячие карие глаза – отец его был греком – и взгляд, всегда устремленный куда-то вдаль. Но он ведь по сравнению с ней был юнцом. У него, при всей его начитанности и развитости, совсем, как ей казалось, отсутствовал здравый смысл: он очертя голову мог полезть в самое опасное дело! Она хорошо помнит, как отговаривала его от затеи взорвать гимназию… А если бы ему тогда удалось это сделать?.. Вспомнить страшно! И матери ему не жаль и ее не жаль: вступил в партию, взялся за какое-то рискованное дело и в то же время хочет связать свою жизнь с ее жизнью… Нет, непостижимой души человек!

Письмо Анна Андриановна спрятала на груди. Перед утром она забылась в тяжелой дремоте и, очнувшись, не могла понять, снилось ли все это ей, или она действительно получила такое письмо. Она достала письмо, принялась перечитывать его и увидела: на чистой стороне листа еле заметно проступили буквы. Она кинулась к лампе, прогрела письмо и прочла: «Должно быть покушение на жизнь государя. Я в числе участников. Смотрите не влопайтесь. Не пишите даже о своем согласии». Нет, он или с ума сошел, или же действительно заболел тифом и написал все это в бреду. Покушение на царя! Он принимает участие… И что это значит: «смотрите не влопайтесь»? Что ей грозит? Что ей делать, чтобы избежать опасности? Не писать ему? Так зачем же он добивается ее руки? Нет, от всего этого сумбура она сама сойдет с ума.

«Что делать? Что делать? – спрашивала себя Анна Андриановна. – Как его спасти? Поехать и рассказать матери? А если там ничего нет и все это просто бред больного, то в какое положение она поставит себя? И вдруг все это правда?..»

Узнав, что Шевырев уезжает, Канчер обрадовался: значит, так и вышло, как он предполагал, – поболтали и забыли. Но радость его была преждевременной: перед отъездом Шевырев зашел к Канчеру и Горкуну на квартиру вместе с Лукашевичем, сказал:

– Теперь вам задания будет давать Лукашевич. Что он скажет, все делайте! Понял, батюшка?

Канчер, не ожидавший такого оборота дела, принялся было путано говорить о своих убеждениях, о своем отношении к террору, но Шевырев круто оборвал его.

Когда Лукашевич передал этот разговор Ульянову, тот принялся шагать по комнате, что было признаком его сильного волнения.

– Я несколько раз, – с несвойственным ему раздражением начал он, – говорил Шевыреву: Канчер и Горкун не внушают мне доверия! Он упрямо стоял на своем.

7

– Василь Денисыч, вы к Говорухину заходили?

– Нет. И не пойду.

– Поссорились?

– Нет, я ни с кем не ссорюсь. Иногда хочу повздорить и… – Генералов развел своими ручищами и улыбнулся, – не получается как-то… Не получается, и сказке конец.

– Так что ж вы с Орестом Макарычем не поделили?

– Больно мрачное у него, Александр Ильич, расположение духа. Посидишь часик-другой – ей-богу, правду говорю, – и волком выть хочется, и то плохо, и там просвета не видно, и из этой затеи ничего не выйдет. Одно слово, ложись в гроб и помирай. А я, знаете, такой уж человек; мне муторно становится от могильных сказок. Ага! Вот я и перестал бывать у него… И коль зашел об этом разговор, то я всю сказку изложу: не нравится мне, что он… Откровенно говорить, а?

– А как же иначе?

– Не верит он в наше дело. Вот где корень всей сказки. И говорит много…

Генералов был прав: оживление Говорухина, по мере того как дело приближалось к концу, сменялось унынием, а потом и тупым отчаянием.

Постоянное нытье Говорухина, его болтовня мешали работать и другим. Это заставило Ульянова пойти на крайнюю меру: он заложил свою золотую медаль, полученную в университете, за сто рублей и отдал деньги Говорухину, чтобы тот смог уехать за границу. Говорухин с нескрываемой радостью забрал эти последние деньги у группы и поспешно начал собираться. План у него давно уже был выработан: он доедет до Вильно, там получит паспорт – а возможно, и немного денег – и спокойно махнет через границу. Чтобы охранка, следившая за ним, сразу же не кинулась на розыски, он хозяйке сказал, что ложится в больницу. Шмидовой заготовил письмо, в котором сообщал: «Если отыщут мой труп, то я прошу никого не винить в моей смерти». Подписался так: «О. М. Г. Угадаете?»