Текст книги "Ногин"

Автор книги: Владимир Архангельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

КАК УДЕРЖАТЬ ВОЛНУ?

В третий раз приехал Виктор Ногин в Москву. И все нелегально. Украдкой повидал Варвару Ивановну и брата Павла. Ушел на явку и словно растворился в широком московском подполье. Но ближайшие товарищи отлично знали, с какой энергией развернулся Макар – новый член МК РСДРП и организатор в Рогожском районе.

Две важнейшие задачи были в поле его зрения – перестройка низовых партийных звеньев и изменение взгляда всей партии на профессиональное движение. Именно он предложил создать на каждом предприятие подпольные партийные ядра, которые вскоре стали называться ячейками. И никто до него с такой ясностью не говорил о партийном влиянии на профсоюзные организации рабочего класса.

Пять лет назад, когда Виктор приехал сюда как агент «Искры», таких мыслей и не возникало. Партия делала первые шаги. Ее представлял в Москве один Бауман, который в шутку говорил о себе, что он «и центр и периферия в этом огромном деревянном городе». После встречи с Ногиным Николай Эрнестович теснее завязал связи с рабочими и начал кампанию против Зубатова и тех его соратников вроде профессора Дена, Вормса и Озерова, которые в Историческом музее, на публичных лекциях, дурачили рабочих всякими бреднями о полицейском социализме.

Да и в 1903 году условия были не те. Правда, уже работал МК с хорошим штатом пропагандистов. И все же Ногину и Радченко пришлось начинать почти с азов – нести свежее слово на предприятия и оживлять приток новых рабочих организаций в Московский комитет.

А теперь в древней русской столице сложилась стройная и сильная организация партии. Она выросла в революционные дни 1905 года и закалилась на баррикадах. В ней почти восемь тысяч членов. И это не меньшевистские хлюпики и всякие сочувствующие, а действительно эсдеки, строго соблюдавшие первый параграф устава партии: все они работали в низовых группах, в районах и в МК.

Большевики пользовались влиянием почти повсеместно. Только на Пресне «правили» меньшевики и эсеры. И от Пресни был в МК один-единственный меньшевик Хундадзе: его называли «заложником Мартова» в городском партийном центре.

Город был разбит на восемь районов: Городской (или Центральный), Замоскворецкий (с Симоновским подрайоном), Рогожский (с Сыромятниками), Лефортовский, Сокольнический, Бутырский, Пресненский и Дорогомиловский. В каждом районе – организатор, а у него – помощник и технический секретарь. МК избирался на городской конференции. Его секретари были вожаками масс, технический аппарат хранил кассу, ведал типографией и держал квартиры для нелегалов.

Демократическое начало соблюдалось полностью. МК предлагал резолюции. Их обсуждали и на заводских и районных конференциях. Выборность, отчетность и строгое подчинение низовых организаций центру – так строилась работа. Но с Центральным Комитетом РСДРП отношения не налаживались. После IV съезда им завладели меньшевики. А Москва была крупнейшим форпостом Ленина и директив ЦК не признавала.

Как-то нагрянул в Москву меньшевик Лев Хинчук – представитель ЦК. Он потребовал передать ему все партийные связи в районах, на заводах и в казармах. Московский комитет и его секретарь Лев Карпов не подчинились и выдворили цекиста ни с чем.

Это было естественно: ведь партийную жизнь в Москве определяла большая группа ленинцев. Почти одновременно работали в ней: Иннокентий (Дубровинский), Макар (Ногин), Лядов (Мандельштам), Землячка (Залкинд), Михаил (Вилонов), Гусев (Драбкин), Виктор (Таратута), Карпов, Любимов, Радус-Зенькович, Ходоровский, Савков и Влас (Лихачев). Да и в литературном московском центре действовали крупные силы: Покровский, Фриче, Обух, Скворцов-Степанов, Мицкевич, Шлихтер, Канель и Цейтлин. А техникой ведал старый искровский экспедитор в Берлине и прекрасный мастер «подпольных дел» Осип Пятницкий. Соединенными усилиями большевики Москвы действовали под стать женевской группе, которая сплотилась вокруг Ленина в канун революции.

Выборы во II Государственную думу прошли под лозунгами большевиков, и рабочая курия собрала почти треть голосов по Москве. И на V съезд были избраны от московской организации шестнадцать большевиков: одиннадцать – от города, пять – от области. Меньшевики получили лишь три мандата. Прав был Алеша Джапаридзе: Макар, Иннокентий и Домов (Покровский) шли первыми по списку большевистских делегатов на съезд.

Мысль Макара о партийных ячейках была воплощена на всех заводах и фабриках. Это еще более укрепило организацию. Теперь Макар мог отдать свою энергию работе с профессиональными союзами.

Но то, что ему и Алеше Джапаридзе казалось таким ясным в Баку, было подернуто туманным флером в Москве. Профсоюзы возникали, как грибы после теплого дождя летом. А МК стоял в стороне. И когда надлежало послать в новый профсоюз человека, он оказывался меньшевиком. Даже Лев Карпов в недоумении разводил руками:

– Увольте, Виктор Павлович! Что там делать большевикам и как ставить работу – понятия не имею. А меньшевики давно якшаются с профсоюзами, вот им и карты в руки!

Это был еще рецидив «ортодоксальных» взглядов Виргилия Шанцера и Станислава Вольского, которые смотрели на профсоюзы свысока и заявляли, что там могут работать только оппортунисты.

Шанцера и Вольского в Москве не было. Но в областном комитете их сторонниками оказались Лядов и Ломов. Виктор Ногин решил опереться на Дубровинского. Он давно ценил этого бесстрашного человека и – в мыслях – ставил его в партии сейчас же вслед за Владимиром Ильичем.

В Москве Дубровинский стал особенно популярен после областной конференции летом 1906 года. Ждали тогда Ленина, приехал Инок. И показал все лучшие свои качества: ясность мысли, удивительною способность ориентироваться на новом месте, умение точно выдвигать лозунги Ильича и пламенно отстаивать их. И всем импонировали личное мужество и партийная смелость этого скромного человека, совсем ординарного с виду, даже квелого – его разъедала чахотка, – невысокого, с лысинкой и рыжеватым пушком на лице.

Инок был всегда в центре крупных событий. Старый агент «Искры» и один из организаторов партии, он стоял под пулями 9 января 1905 года на Дворцовой площади. А на Митрофановском кладбище, на похоронах жертв Кровавого воскресенья, перед десятками тысяч рабочих, в присутствии войск и полиции он сказал:

– Все мы видели зверства самодержавного правительства. Кто же направлял ружья и пули в рабочую грудь? Царь, великие князья, министры, генералы, вся самодержавная сволочь. Они – убийцы! К оружию, товарищи! Долой самодержавие!

Его арестовали на квартире писателя Леонида Андреева, когда там решался вопрос о созыве III съезда партии. Он был на похоронах Баумана и страстно призывал к мщению за это подлое убийство большевика – из подворотни, ломом по голове. Он поднимал матросов кронштадтского форта «Константин», возглавлял «Симоновскую республику» в дни декабрьских боев в Москве, дрался на баррикадах Пресни.

Макар и Иннокентий встретились для разговора у Соломенной сторожки, на полпути между Бутырским хутором и Петровско-Разумовским. Добирались туда на паровичке с вагонами трамвайного типа.

Был осенний московский день, но теплый, сухой и тихий. Два большевика словно прогуливались по дорожкам среди высоких дубов. Один иногда поправлял пенсне, другой откашливался в большой синий платок с серой каймой. Разговаривали негромко. Когда кто-либо из прохожих нарушал течение беседы, Иннокентий разгребал тростью пожелтевшую дубовую листву, а Макар поднимал с земли и пристально разглядывал желудь с побуревшей шляпкой. И со стороны казалось, что в осенней роще прогуливаются два ученых-ботаника из соседней Петровской академии.

Ногин говорил Дубровинскому:

– Есть такая оценка текущего момента, Иосиф Федорович, – революция кончилась, всякая попытка оживить ее бесполезна. Выхода два: либо отходить от партийной работы вовсе, либо ограничиться одной легальной деятельностью.

– Хундадзе – меньшевик, это его песня, – заметил Иннокентий. – Желание работать только в Думе и профсоюзах наглядно подтверждает его оппортунистическую сущность.

– Хорошо. Мы говорим: не время складывать оружие, бороться надо легально и в подполье. Подполье – это ячейки на предприятиях, связанные конспиративной нитью с районами, это тайные склады оружия и партизанские выступления, это запрещенные политические сходки. А как быть с профсоюзами?

– Откровенно скажу: не задумывался, хотя и слыхал о ваших делах в Баку. Мысль интересная: у рабочих осталось право созывать свои профсоюзные конференции. И почему бы нам не использовать эту возможность для агитации?

– Об этом и речь. Но у нас еще любят звонкую фразу: это оппортунизм! Организации беспартийные, почти все легальные. Они – вотчина меньшевиков… И вдруг на трибуне у них – большевик!

– Говорят, слыхал. Но в прошлом году мы так рассуждали и о Думе. А теперь пошли в нее. И Ленин признал, что с первой Думой был у нас непростительный промах, когда мы объявили ей бойкот. Но признание ошибки отнюдь не означает уступку оппортунизму.

– Так и я смотрю. Однако надо помочь товарищам похоронить навечно раздутый миф о нейтральности профсоюзов. Товарищи заблуждаются. Нейтральным к политике, к общественной жизни может быть вот этот плод дуба, похожий на орех, на пулю, – Виктор Павлович поднял с земли желудь и подкинул его на ладони. – Даже беспросветный обыватель беспощадно вовлечен в политику, хотя он об этом и не догадывается. Хорониться под камнем, в норе, когда все кипит кругом, – какая это определенная, но жалкая политика!.. Я много думал о таких вещах, Иосиф Федорович, и пришел к выводу, что всякая подобная нейтральность – просто нонсенс. Разумеется, профсоюзы могут быть нейтральны к определенной политической партии, ну, скажем, к эсдекам или к их фракциям. Допускаю такое. Но и тут надо разобраться: а по какой причине, отчего? Суть же дела представляется мне так: профсоюзы – часть рабочего класса. И уж коль мы боремся за освобождение всего класса, нас обязаны поддерживать организации, представляющие лишь одну его часть!

– Логично, Виктор Павлович! Я очень рад, что мы завели эту беседу. Просчитаться сейчас с профсоюзами – ошибка большая. Просто не приходило в голову, какую силу мы сдали на откуп меньшевикам. А что делать?

– Я ухожу на работу в профсоюзы. Радус заменит меня в Рогожском районе. Но мне далеко не ясна позиция Владимира Ильича.

– Начинайте, начинайте. Пойдет дело, Ильич согласится с вами. Я поговорю с Покровским: он как-то касался этой темы и поддержит вас наверняка. А если будет нужда, поедем к Ильичу: до съезда все равно надо повидаться с ним…

Через два-три дня Московский комитет РСДРП утвердил Ногина полпредом большевиков в профсоюзах, выделил ему толковых помощников. – Через месяц-другой союз за союзом стали переходить в руки большевиков. «Мы оказались более правильными выразителями тех настроений, которые были у широких масс, и наши выступления на открытых больших собраниях стали пользоваться большим успехом, чем выступления меньшевиков», – вспоминал Ногин много лет спустя.

А когда МК добился решающего влияния в беспартийных рабочих организациях, Макар опрокинул синдикалистов в Центральном бюро профсоюзов. И стал его председателем. Господа из бюро заседали в квартире графини Бобринской, Ногин перенес заседания на явочные пункты партийных комитетов – в Высшем техническом училище, на Воробьевых горах, в Соломенной сторожке и в Измайловском зверинце.

В зверинце, рядом с большим рабочим районом, особенно много собиралось людей, в которых Ногин был заинтересован. Да и по далеким воспоминаниям детства это место было ему дорого. Когда-то Варвара Ивановна водила сюда своего Витеньку и рассказывала, как при царе Алексее Михайловиче тут поселился первый в России слон, присланный второму Романову в подарок персидским шахом. От Астрахани до Ярославля слона везли на барже, а потом он передвигался на своих ногах, и русские люди диву давались, разглядывая сказочного зверя – с клыками, огромными ушами, беспокойным хоботом.

Но Витенька не мог и помышлять тогда, что в этом обиталище первого слона и в охотничьем угодии Романовых, где много лет содержались их ловчие соколы, будет он собирать до тысячи человек в один раз и призывать их под знамя партии…

Профсоюзные собрания оказались широкой базой при выборах во II Государственную думу. Ногин привозил к рабочим Покровского, Скворцова-Степанова, Рожкова, доктора медицины Канеля. И они всегда добивались резолюции в поддержку депутатов-эсдеков.

В начале зимы был опубликован закон о нормальном отдыхе рабочих-ремесленников и торгово-промышленных служащих. Макар написал докладную записку о положении этих столичных пролетариев и изложил ее сам «отцам города» из управы. Это была яркая речь: в ней отразились раздумья оратора о своей «конторской» юности у старообрядца Арсения Морозова.

– Что изменилось, с тех пор? – спрашивал он в притихшем зале. – На каждом углу в Москве видишь Ваньку Жукова – с судьбой раба, подхалима или стяжателя. Приходит мальчишка в услужение: спит где попало, ест что придется, мчится за водкой, щедро получает затрещины. Крутится с утра до поздней ночи, а придет воскресенье – боится высунуть нос на улицу, потому что и в этот день могут потребовать его по хозяйству. Подрастет человек, метит на место помягче, потеплей да поденежней. Вот уж и в года войдет, а на поверку – дуб дубом: просидел всю юность, как крот, за конторкой, как мышь, за верстаком. И так зажат своим благодетелем, что про отдых не думает и от книжки бежит. Не пора ли, господа, всколыхнуть эти самые широкие, самые отсталые слои трудящихся, создать им нормальный быт, направить их к свету? Не пора ли поднять их человеческое достоинство? А мы будем смело звать их в партию социал-демократов, ибо только она навсегда освободит их от хозяйской кабалы и научит бороться с самодержавием – источником всероссийского горя, зла и насилия. Дай руку, товарищ Ванька Жуков!..

Речь Макара всколыхнула и ремесленников и приказчиков и едва ли не стоила ему ареста…

К новому, 1907 году «левые» теории Шанцера и Вольского заглохли. Московский комитет РСДРП считал достойной себя деятельность в профсоюзах, но никогда не ставил ее выше работы в партии. Ногин записал в своих воспоминаниях: «Основная позиция большевиков во взгляде на профсоюзы зародилась в московской организации и была подтверждена практикой Москвы. Очень скоро наши петербургские товарищи вступили на этот же путь».

В феврале 1907 года Владимир Ильич вызвал на совещание в Куоккалу представителей МК. Поехали Дубровинский, Ногин и Покровский. Одновременно прибыли товарищи из Санкт-Петербурга, из центрального промышленного района и от редакции газеты «Пролетарий». Это была трехдневная «репетиция» большевиков перед V съездом. Ильич предложил проекты резолюций. Они были приняты. Один лишь Алексей Рыков пытался говорить, что нельзя рассчитывать на оживление работы в массах, так как революция кончилась. Но получил резкий отпор.

Виктор Ногин заявил категорически:

– Говорить о каком-то упадке в настроении рабочего класса, ставить крест вообще над русской революцией на многие годы нельзя, нужно использовать всякую вспышку и попытаться удержать революционную волну на возможно большей высоте, необходимо прекратить всякие разговоры о том, что революция кончилась!.. Надо переменить наш взгляд на профсоюзы! Они – наша трибуна, Владимир Ильич, они – школа социализма. Вы убедитесь в этом, когда покажут себя московские текстильщики нынешним летом!

Ленин согласился включить в повестку дня съезда вопрос о профсоюзах.

– Но я прошу товарищей москвичей встретиться со мной еще раз, когда кончится совещание.

Ильич жил на даче «Ваза», которую снимал у шведа его старый друг – врач, большевик Гавриил Давидович Лейтейзен (Линдов). Так необычно называлась дача по той причине, что над ее входными воротами красовался деревянный барельеф вазы. А если вдуматься поглубже, так эта «Ваза» появилась лишь потому, что хозяин дачи назвал ее в честь шведской династии Вазов.

Домик был с мезонином, вернее – с башенкой, и с летней верандой, рассвеченной разноцветными стеклами. Ленин и Крупская жили внизу. Их комнаты разделял коридорчик, где всегда навалом висели чьи-то пальто. На втором этаже помешался Александр Богданов, а с ним еще человека четыре.

Заседания проходили в комнате у Ильича. Просторная и почти пустая – в ней была лишь простая железная кровать, два стула и небольшой столик в простенке, – она заполнялась толпой делегатов, которые рассаживались на табуретах и садовых скамейках.

А в день отъезда Виктора, когда он пришел к Ильичу с Покровским и Дубровинским, комната была необычно пуста. Подступал зимний вечер, одна стена была ярко освещена солнцем и искрящимся снегом. Топилась печь, похожая на камин, и Владимир Ильич сидел возле дверцы и помешивал поленья короткой кочергой.

Два собеседника были ему близки давно – Макар и Иннокентий. Михаила Покровского он знал меньше. Но ему нравился этот приват-доцент за крепкую историческую аргументацию, с которой он выступал и а собраниях по выборам в Думу и ловко разделывал московского меньшевика Череванина и кадета Кизеветтера.

Видимо, Ильич успел обдумать тему, волновавшую Виктора Ногина, хотя все утро у него заседали депутаты II Думы – большевики.

– Ваш вопрос, товарищ Макар, на Четвертом съезде решался теоретически, – сказал Ленин. – Тогда у нас не было опыта. Но мы призвали эсдеков поддерживать стремление рабочих к профессиональной организации и содействовать образованию беспартийных союзов. Правда, мотивы такого решения не были указаны. И получилось, будто съезд высказался за нейтральность профсоюзов и против партийности их на все времена.

– Но смотреть так сейчас – значит давать козырь меньшевикам, – заметил Иннокентий. – А союзов создано уже полтысячи.

– Понимаю, – Ленин задумался, поправил дрова в печке. – Однако был пункт и о том, что членам партии следует вступать в профсоюзы, работать там, связывать их с партией и собирать под знамя социал-демократии.

– Это очень общая формулировка, Владимир Ильич. А сейчас обстановка такая, что союзы легко подчинить нашему идейному руководству. Так и надо ориентировать партию, – сказал Покровский.

Ленин вздохнул;

– Когда пересматриваешь позицию, надо думать и думать, дорогой Михаил Николаевич! Помните, стал я призывать на выборы во вторую Думу, да еще в союзе с левым блоком, и окрестили меня диссидентом. Так и говорят, канальи: «Ленин отныне не чистый большевик, а человек иной веры!» И какое слово подобрали – дис-си-дент!

– Латинисты, мастера на всякие клички, – улыбнулся Иннокентий. – А Ногин прав, Владимир Ильич. Пусть он и набросает проект резолюции. Жаль, нет Ивана Бабушкина, он поддержал бы нас.

Глаза у Ленина сузились, как у старого киргиза:

– А где Иван Васильевич? Уже больше года о нем нет известий.

Дубровинский, Ногин и Покровский переглянулись с недоумением: это был первый случай, когда Ильич не знал о судьбе товарища и друга.

– Он уехал в ссылку три года назад, писал из Верхоянска, в пятом году его видели в Чите. Надя! – крикнул Владимир Ильич. – Кстати, ничего нет о Бабушкине?

Вошла Надежда Константиновна.

– Я запрашивала повсюду, но никто ничего не знает. Остался лишь департамент полиции, но туда нам писать не положено.

– Боюсь, что беда! Непоправимая беда, горе! – грустно сказал Ленин. Он прошелся по комнате, в раздумье постоял у окна. – Берегите себя, друзья! А Виктор Павлович пусть готовит резолюцию. Встретимся еще или здесь, или в Копенгагене.

По возвращении в Москву на конференции рабочих по металлу Макар сумел отстоять хорошее решение: «проводить классовую рабочую политику, резко противоположную политике всех партий, которые защищают интересы капитала».

Союз садовников, рабочие винных складов, портные и булочники проголосовали за признание руководства социал-демократов. Кадеты стали выпускать журнал «Приказчик», чтобы склонить на свою сторону конторщиков и торговых служащих. Макар наладил выпуск журнала «Жизнь приказчика». Он провел дискуссию с кадетами. На стороне поборников либеральной монархии остались лишь средние и обеспеченные слои служащих. А вся беднота, вся многочисленная родня Ваньки Жукова признала руководство большевиков.

Признали руководство эсдеков текстильщики. Настала пора думать об единой крупной забастовке. С этой мыслью и была созвана первая конференция текстильных рабочих центрального промышленного района.

Недели три ушло на поиски подходящего помещения: полиция всячески преследовала домохозяев, которые сдавали квартиры для профсоюзных собраний. По иронии судьбы помог случай. Московский градоначальник начал закрывать дома терпимости в районе Сретенки и Цветного бульвара. «Красных фонарей» развелось там такое множество, что порядочным женщинам было стыдно ходить или ездить по этим улицам поздним вечером. Неожиданно освободилось много квартир. Их, понятно, никто не хотел занимать из-за худой славы. Одну из квартир подобрал для себя союз портных. В ней и проходила конференция текстильщиков. Решение о подготовке к стачке было принято единодушно.

Но содержалась в нем и оговорка: собраться еще раз в мае, чтобы лучше рассчитать силы и не допустить ошибки. Однако для майской конференции не удалось найти помещения. Проходила она в домике сторожа на Казанской железной дороге. Ее заметили полицейские. Делегатам пришлось разбежаться, не определив точно требования стачечников.

И все же забастовки прокатились по всему Подмосковью, хотя и не в одно время. И рабочие почти повсюду сумели придать выступлениям политический характер.

Иннокентий почти потерял свой съездовский «голос»: его арестовали за месяц до съезда на районном собрании в Замоскворечье. Вместе с ним взяли сто семь человек, а по всей Москве – около тысячи. Тюрьмы и околотки были забиты до предела.

Лев Карпов, продержавшийся на свободе еще педель пять, Виктор Ногин, за которым гонялись филеры, другие товарищи из МК приняли все меры, чтобы вызволить Дубровинского: он харкал кровью и едва поднимался по утрам с нар. Наконец удалось заменить для него тюрьму высылкой за границу без права появляться в России на протяжении трех лет. Иннокентий уехал в Лондон, но попал на съезд в последний день.

Злую шутку сыграла судьба с Никифором Вилоновым. У него обострился туберкулезный процесс. МК отправил его лечиться в Крым. Выехал он нелегально, с подложным, но хорошим паспортом. А в Ялте вдруг выяснилось, что паспорт принадлежит приговоренному к смертной казни.

Никифорова арестовали. Открыть свое имя он не мог: за ним числились два побега, призыв к восстанию в Самаре, дерзкая экспроприация крупной типографии и избиение полицейских чинов. Правда, пострадавшие городовые – в отместку – отбили ему легкие, и он пытался покончить жизнь самосожжением. Но это в расчет не принималось. А сейчас перед ним стояла альтернатива: либо жизнь, хоть какая – в тюрьме, ссылке, на каторге, либо виселица. Он выбрал жизнь. И его отправили на поселение к калмыкам в Черный Яр.

– На кумыс, господин Вилонов, это тоже иногда помогает таким, как вы, – пошутил жандармский офицер в Ялте.

Макар тяжело пережил эту печальную историю со старым товарищем. И хоть немного успокоился, когда узнал, что он сохранил себе жизнь.

А на исходе апреля Ногин уже был на палубе корабля, который от «хладных финских берегов» перевозил в Данию почти всех делегатов V съезда.

Явно не повезло этому съезду в самой начальной стадии, как и IV Объединительному. Тогда пароход с делегатами сел на мель неподалеку от острова. Ханко, тоже в апреле, в туманное утро, ровно год назад. И только потому, что финские товарищи очень быстро пересадили делегатов на другой пароход, они не попали в лапы охранки. Теперь заартачились датчане.

Правда, поначалу все шло хорошо. Владимир Ильич встретил делегатов на пристани в Копенгагене, и они уже разбрелись по городу, занимая места в гостиницах. Но явились датские социал-демократы – депутаты парламента (фолькетинга), люди респектабельные, высокомерные, внушительного роста, в длинных черных пальто, как у пасторов, в котелках.

Они стали говорить Ленину, что произошло досадное недоразумение: международная обстановка сложная, царский дом России состоит в близком родстве с датской королевской династией, правительство не желает созыва съезда русских революционеров на территории королевской Дании.

Владимир Ильич спокойно выслушал этих господ социалистов, хотя внутри у него все клокотало, и с большим достоинством сказал им:

– Мы понимаем, что некоторые семейные связи, особенно с царской Россией, для некоторых политических деятелей сильнее, чем международная солидарность!.. Поэтому мы понимаем, что нам надо выехать из Дании, и мы готовы к этому. – Он повернулся спиной к парламентерам и сказал своим товарищам, стоявшим рядом: – Собирайте делегатов, надо готовиться к отъезду.

На пароходе стало шумнее, оживленнее: подвалила большая группа заграничных меньшевиков во главе с Мартовым, Аксельродом, Мартыновым и Костровым, бундовцы и главный «водяной» из политического «болота» – Лев Троцкий.

Пришвартовались к пристани в Мальмё. А там узнали, что и шведы не пускают делегатов в Стокгольм. И «странствующий съезд» взял курс на Лондон.

Северное море и пролив Па-де-Кале встретили русских эсдеков весьма неприветливо. Шторм раскачивал посудину, и многим стало не по себе.

Емельян Ярославский написал шуточную сатирическую поэму «Сон большевика». В ней он изобразил ту обстановку, которая была на пароходе. Меньшевики понимали, что съезд пройдет под лозунгами Ленина, ходили мрачными, вели закулисные переговоры, интриговали и… отчаивались.

Павел Аксельрод – «старец хилый, кроткий, ветхий» – плакался своим друзьям по партии:

 
Горе, горе вам, геноссе!
Вас погубит, завлечет вас
Ленин – демон-искуситель.
Вы не слушайте советов
Якобинцев и бланкистов!
 

Говорил, говорил, а покоя в душе так и не обрел.

 
Тихо ходит Аксельродик…
Разрушенье зрит кумиров.
Видит он: все выше всходят
Большевистские светила;
А от лысин меньшевистских —
Видит – чад один несется.
И, ломая руки, молвит:
– Горе, горе нам, геноссе!
 

Рядом с Аксельродом Юлий Мартов – «юркий и проворный, нервный, чахлый и задорный, истеричный и крикливый». И «Мартынов тут плешивый, видом вроде бегемота». И все эти меньшевики, вожди, очень храбрые в полемике с Лениным, не выдержали морской качки – «все нутро свое раскрыли волнам моря голубого».

А большевики (беки) держались стойче. Они пели «Варшавянку». И эта песня отравляла меньшевикам жалкое существование на пароходе, потому что «неслась победным маршем из бланкистской, якобинской, ненавистной группы беков…»

Но вот и Лондон. Давний приют Ногина, где он выбрал для себя путь профессионального революционера.

Туман и копоть висели сизым куполом над городскими кварталами. Пели и покрикивали многочисленные гудки, суетились таможенники, разноязычный гомон катился вдоль дебаркадера. А на ближайшей улице позвякивали трамваи и надрывались клаксоны черных автомобилей.

– Не прячьтесь, Виктор Павлович! – Ленин сказал Ногину, когда тот приподнял шляпу, поклонился и отошел в сторону. – Лондонскому старожилу мы нашли дело: быть вам партийным квартирмейстером. Устраивайте товарищей, вот адреса.

И Виктор Павлович стал разводить по городу шумную ораву русских большевиков.

На городской железной дороге все пассажиры резко и очерченно делились на «классы», и Ногин мог транспортировать друзей только по дешевке – среди беднейших обитателей Ист-Энда и других трущобных районов богатой британской столицы.

Русских товарищей, да и самого квартирмейстера, расставшегося с Лондоном пять лет назад, оглушил Сити. В узких улицах делового квартала кричали газетчики, вопили разносчики товара, громыхали омнибусы, экипажи, дребезжали и чадили автомобили. И люди – все в суете и деловой озабоченности, и никакого им нет дела до того, что по Лондону разъезжает страшная «русская крамола». Суетятся люди, мчатся, и вдруг – стоп! Это поднял белую палочку дюжий бобби на перекрестке, и замерло все движение вдоль улицы.

А чуть поодаль, в районе Вестминстера, нет на улицах крика, гула и шума. Нет даже магазинов. И в тихом уюте спят дома, затиснутые в молодую зелень садов и парков. Нет нищих и грязных детей с печальными глазами. А экипажи – только собственные и часто с фамильным гербом – бесшумно движутся по гладкой мостовой.

– А ведь здорово закручено! – сказал Андрей Бубнов, делегат из самых молодых, по кличке «Химик». – Сюда и доступа нет тем людям, которые своим видом могут оскорбить взор сытого человека. – И, дурачась в толпе делегатов, он крикнул: – Спасайтесь за угол, братцы, а то, чего доброго, попросят в участок!

Все прыснули: так смешно было в Лондоне думать о привычных российских понятиях: околоточный, пристав, филер охранки. Однако никто не называл друг друга подлинным именем, и Ногину дали фамилию Вершинин.

С Андреем Бубновым из Иваново-Вознесенска и с Климом Ворошиловым из Луганска Виктор Ногин сблизился на пароходе. Но, пожалуй, больше ему нравился неугомонный на всякие выдумки одногодок и острослов боевик Емельян Ярославский из далекой Читы. С ним и поселился Ногин на тихой улочке Бляс-Роад. А Емельян перетянул в свою коммуну Бустрема и Мицкевича-Капускаса.

30 апреля 1907 года на Бальзамической улице в церкви Братства, принадлежавшей обществу фабианцев, Георгий Валентинович Плеханов открыл V съезд РСДРП. И началась страдная партийная пора для большевиков. Продолжалась она три недели: утром, днем и вечером – в церкви; до заседаний – на квартирах, где жили сторонники Ленина и сообща готовились к выступлению; перед ночью – в кафе и ресторанчиках, где неизбежно возникала дискуссия, как только сталкивались за столом или за стойкой представители фракций.

Весь цвет партии был представлен на съезде – 336 человек от 147 тысяч членов РСДРП. С совещательным голосом участвовал на заседаниях Максим Горький, недавно опубликовавший замечательный роман «Мать». Немецких социал-демократов и левое крыло поляков представляла пламенная Роза Люксембург, которая по многим вопросам активно поддерживала большевиков.

Решать надо было на съезде вопросы величайшей важности – судьбы России в канун столыпинской реакции, стратегию и тактику партии после поражения революции. Победа на съезде была бы не просто успехом той или иной фракции. Победа решала кардинальную проблему эпохи – либо стоять партии на позиции революционного марксизма и звать рабочий класс к новой революции, либо лежать на этой позиции или «медленным шагом, робким зигзагом» плестись в хвосте у буржуазных партий, которые денно и нощно молились своему новому богу – чуждой пролетариату Государственной думе.